Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
Беспокойство Пекарика по поводу Дарского росло вместе с пониманием того, что все задуманное по отношению к этому молодому человеку не осуществимо. Внутренний страж порога настолько высоко поднял моральную планку, что ни перешагнуть, ни перепрыгнуть ее в себе не было возможности. «Ну что здесь такого, – говорил он внутреннему визави, – Сколько молодых людей гибнет каждый день на земле. Просто так. Не решая никаких жизненно важных задач для человечества. А иногда просто по глупости. Просто переоценив свои силы и возможности. А тут…
«А что – тут? – возразил всегда находившийся начеку внутренний оппонент, – А не возомнил ли ты себя Богом, болезный?
«Точно – болезный. Лучше и не скажешь, – обрадовался почему-то Вениамин Петрович, – Если бы кто-то услышал, о чем я думаю, сказал бы, что имеет дело с сумасшедшим».
Вот уже сколько дней он наблюдал за Дарским с экрана монитора. Каждый вечер. И чем ближе узнавал, тем меньше оставалось шансов для свершения эксперимента. Теперь он уже не мог обманом отобрать то, что ему не принадлежало. Он даже не утруждал себя вопросом – почему. Логического объяснения не было. Не мог и все. Не хватало сил переступить через себя. Казалось бы – ничего особенного. Но попробуй – сделай. Все чаще стало вспоминаться многоликое существо, однажды посетившее его задолго до того, как идея стала опускаться на более низкие уровни материи – эманировать, медленно продвигаясь в физический мир. Вениамин Петрович последнее время всю дорогу вспоминал о нем – о его странной, пульсациями трансформирующейся внешности. Но ни разу, преодолевая в состоянии транса завесу – границу вещественного мира, не потревожил странного визави, чью мыслеформу уловил когда-то в информационном пространстве вселенной.
Время шло, а причины, достойной отъему жизни у молодого, здорового человека не было. И, казалось, не предвиделось, да и предвидеться не могло. Несколько раз профессор пытался заглянуть в свое будущее или будущее Дарского. Но доступ к нему закрывался. Какая-то сила сворачивала поток сознания в спираль, закольцовывая в какой-то момент. Как будто молния проскакивала между витками спирали, возвращая мысль в только что преодоленный информационно-энергетический поток, не давая двигаться вперед. «Почему? – думал Вениамин Петрович, – Ведь я, таким образом, мог бы предусмотреть неизбежное… или увидеть возможности. А вдруг они существуют? Вдруг все-таки Александр склонен к суициду?» Мысль, которая не однажды появлялась в сознании, казалась единственной ниточкой, которая могла связать желаемое с действительным. Она давала осознание простоты и некоей возможности этого действия. «А ведь и вправду: почему такой сценарий не может иметь места быть?»
От этого витиеватого вопроса отдавало риторичностью. И даже больше – глупым автоматизмом. Но сегодня, как только он возник, ответ пришел почти сразу – влетел в сознание запоздалым откровением, будто бы ожидаемым чуть ли не целую жизнь. «Да потому, что не было соответствующей ситуации, – обрадовался профессор, – А как только она появилась, интуиция о ней сообщила».
Последние дни Вениамин Петрович ходил под впечатлением происходившего в квартире Дарского. По-человечески понимал с самого начала, что для него все это может плохо закончиться. Видел, как того засасывает игра. Видел, как под влиянием выигранных денег Дарский теряет ощущение реальности жизни. Даже вопреки интересам ученого, предупредил однажды – через сновидение – об опасности: о том, что от такой компании добра ждать не стоит. Понимал, что развязка предстоит не какого-то там узелочка – огромного кармического узла. А выдержит ли психика Александра такой удар? Сможет ли он выстоять перед мощным напором обстоятельств, которые, как снежная лавина, устремятся на него со всех сторон. Как высокоразвитый человек, для которого эмпатия не была вопросом теории, жалел Дарского. Но как ученый видел в нем объект исследований. И когда это происходило – когда ученый в нем преобладал, ни о какой эмпатии не стоило даже заикаться. Был объект и любопытство исследователя, которое последнее время все чаще и чаще превалировало над человеколюбием.
В один из вечеров неожиданно появился вопрос, на который Пекарику захотелось получить ответ: что связывало Дарского с Дмитровским? И откуда Дарский знает декана экономического факультета? «Позвонить Николаю? Но, боже, когда я последний раз с ним разговаривал? Да и как такое любопытство обставить? Какую причину найти? Спросить – кем ему доводится Дарский, что он дает ему деньги? Конечно, можно начать издалека: какой-нибудь провокационный вопрос задать. Например, не говорит ли ему о чем-нибудь фамилия «Дарский», не было ли на экономическом факультете такого Дарского, когда мы еще учились? Точно! Просто сказать, что есть у меня студент, фамилия которого что-то мне напоминает. А вот что, никак не могу вспомнить».
На следующий день – с утра – Пекарик даже набрал по-городскому телефону деканат экономического факультета. Но на том конце провода женский голос ответил, что декан ушел, и, когда появится, не сообщил. А потом было некогда, а потом еще что-то помешало, потом забыл. И вот сейчас вопрос возник снова…
– Ты не занят? – в кабинет заглянул Руман.
– Заходи, Миша. По делу?
– Ты утром говорил, что у тебя есть новость, – Руман вошел и выжидательно застыл на пол дороге.
– А-а, да: есть, есть, – оживился Пекарик.
– Ну, вот я, как освободился…
– Прошу – располагайся, – Пекарик показал на кресло, встал, подошел к двери и, приотворив ее, сказал Леночке, что будет занят. Вернувшись на место, задумчиво посмотрел на Румана.
– Да, Миша. Даже не знаю, как и сказать… – приложил пальцы к вискам Вениамин Петрович, – Я просто представить не могу, как передать, что я чувствую.
– А ты начни с самого события…
– Короче, дело дрянь у Дарского, не дал договорить Пекарик, – Он проиграл в карты и машину, и довольно крупную сумму денег. Притом в долг – совсем потерял чувство меры. Но вот, что важно в данной ситуации, гаденько–то на душе у меня не из-за этого. А из-за того, что я – где-то глубоко внутри – даже доволен этим. И ты знаешь – почему? – заметил он, – Потому что это дает мне надежду, что Дарский может пойти на самоубийство, а я воспользуюсь этим и даже более того – попытаюсь уговорить его на сотрудничество.
– Да, Веня. Задачка… – Михаил Моисеевич, не договорив, замолчал. Задумался. Молчал и Пекарик. Наконец, Вениамин Петрович спохватился. Будто вспомнил что-то важное, или, хватаясь за соломинку, просто хотел хоть каким-то образом отвлечься, только бы не оставаться в себе под бдительным взором совести.
– Точно: я же хотел позвонить Дмитровскому. Надо спросить – откуда он знает Дарского, – посмотрел на недоумевающего Румана, – Он его знает, – объяснил, – Он деньги ему давал в долг.
– Откуда? – машинально спросил Михаил Моисеевич.
– Вот я и хочу это узнать. Хочу позвонить…
Пекарик снял трубку, и по памяти набрал нужный номер.
2.
– Да, Вениамин Петрович. Приветствую тебя, – как всегда, с неподдельной радостью заговорил Дмитровский, вызвав у Пекарика улыбку.
– Привет, Николя. Что так официально? Только что не на «вы».
– Привычка, пожалуй. Ну? Что хотел? Ты же мне просто так не позвонишь?
– Да по большому-то счету, считай, просто так и звоню. Мелочь: сомнение тут одно закралось в голову.
– Заинтриговал, – Николай Иванович не смог скрыть любопытства, – Ну-ка, ну-ка…
– Студент у меня один есть. Никак не могу понять – откуда мне его фамилия знакома. Может от тебя в свое время слышал. Не было на вашем факультете такого? Может, в стройотряде кто-то из молодых? И я его знаю только по имени?
– Веня, – снисходительно остановил Пекарика Николай Иванович, – Фамилию-то скажи.
– А я не говорил? Извини. А мне показалось… Дарский – его фамилия, – Пекарик замер.
– Кто? Дарский? – Николай Иванович на секунду замолчал, будто собираясь с мыслями.
– Да, – машинально вставил Пекарик, – Дарский.
– Что-то случилось с Сашей? – в голосе Дмитровского появился нескрываемый интерес. Даже тревога.
– А ты, что, его знаешь? – подыграл Вениамин Петрович.
– Еще бы. Ты, кстати, тоже.
– Я? – только что изображавший из себя режиссера-постановщика Пекарик, сам стал актером, – Ты имеешь в виду не как своего студента, – удивился он.
– Вот именно. Ты даже, я помню, на руках его держал, запеленатого, когда ему еще и полгода не было.
Пекарика на какое-то мгновение переклинило.
– Давай-ка, выкладывай поскорей. Сгораю от любопытства, – Вениамин Петрович вдруг отключился от действительности. Даже забыл про Румана, сидевшего напротив и пытавшегося уловить смысл беседы. Но он о себе напомнил.
– Ну что там?
Пекарик не отреагировал.
– Ты же Пашку Ходоровича помнишь? И Аньку его? – спросил Дмитровский.
– Хм! Ну, конечно, помню! – словно бы возмутился Пекарик. И вдруг дошло, – Не может быть!
– Может, Веня. Это их сын.
– Вот так дела, – Пекарик, только что тянувшийся от спонтанного любопытства вверх, размяк в кресле. Рядом от нетерпения – узнать, в чем дело, заерзал Михаил Моисеевич.
– Паша умер почти перед самым дипломом. Ты же помнишь. А через год Светка вышла замуж. За Алекса Дарского – Сашиного отчима. Я у них свидетелем был. Саша его тогда уже принимал как своего отца. А вот встречался ты с Алексом или нет, сказать не могу: он на курс младше нас. Может, и пересекались когда.
– Да-а. Поразил ты меня в самое сердце. Не скрою. Но ты-то, – Пекарик казался возмущенным, – почему раньше мне об этом не сказал?
– Почему, почему? Ты не спрашивал. А повода подходящего не случилось.
«Вот тебе и судьба, – крутилось в сознании Вениамина Петровича, – Отец умер от передоза, а сын в карты вляпался. И чем еще все кончится?»
– Чего молчишь, Веня?
– Перевариваю…
– Ладно, ты переваривай, а я займусь делами. У меня их выше крыши сегодня. Пока. Звони, если еще вопросы появятся.
– Да, Николя. И спасибо тебе.
– Было бы за что.
Вениамин Петрович положил трубку.
– Вот так дела…
– Ну, не томи! – терпение Румана, видимо, дошло до точки кипения.
– Представляешь? Дарский – сын Ходоровича покойного. И Аньки Петровской, – выпалил Пекарик и, увидев в глазах Румана непонимание, удивился: «Разве можно не помнить Аньку? Да колоритнее фигуры в коридорах первого корпуса, где наш факультет пересекался с филфаком, пожалуй, и не было. Разве что Руман из-за своей Розочки никого больше не видел», – Петровская Анна. Филологиня. Ну? Секс-бомба?
В глазах Михаила Моисеевича появилась ясность. «Видимо, кроме своей Розочки, он-таки что-то замечал», – Пекарик готов был рассмеяться реакции друга. Но сдержался.
– А-а! Помню! Точно. Аньку помню. А Ходоровича? – он пожал плечами, – Ходоровича не помню. Кто такой?
– Да ладно, Миша, это уже не важно. Человека все равно давно уже нет. А суть в том, что Анька после его смерти вышла замуж за Алекса Дарского с экономического факультета, которого очень хорошо знает наш общий знакомый – Дмитровский Николай Иванович. Он даже свидетелем был на их свадьбе.
– Ну и что это меняет? – Руман недоумевал.
– Да, в общем-то, ничего… для тебя, Михаил Моисеевич. А для меня меняет. Потому что я и Пашу знал хорошо, и Аню. А теперь знаю, что Дарский – их сын.
– Ну и что это меняет? – настаивал Руман, явно подразумевая, каким образом это должно отразиться на задуманном.
– Да понял я твои намеки, Миша, – отмахнулся Пекарик. Почему-то задела черствость товарища по отношению к его ностальгическим чувствам, – Ничего не меняет. Все в руках Господних: куда мы денемся из нашей подводной лодки?
На лице Румана отразилась работа мысли. То, на чем он только что настаивал, и что было важнее всего, вдруг отошло на задний план. Оно не могло спорить с горечью, услышанной в голосе друга. «Как же наша сущность, – подумал, – приспосабливается к изменяющимся мгновенно обстоятельствам жизни, мгновенно менет гештальт. Что только что было фигурой и устанавливало правила жизни, уже растворилось в окружающем фоне. А оттуда вдруг вынырнуло нечто: не всегда сразу понятное, но такое значимое, такое живое по сравнению с тем, уже ушедшим, которое не вернется никогда. Никогда – в том самом качестве, которое было в интегрированном целом и которое теперь схоронилось в одной из ячеек информационного пространства вселенной».
Тишина кабинета, лишь нарушаемая иногда шагами и редкими голосами в приемной располагала к осмыслению только что пережитого. Вениамин Петрович впал в ностальгию, пытаясь переступить порог морали, охраняемый бдительным стражем – совестью. А Михаил Моисеевич, только что проглотивший укоры этого всесильного божественного инструмента, закопался в философских изысках.
3.
Пришедший декабрь неожиданно принес снежную и ветреную погоду при не спадавших почти морозах. На улице, даже по делам, не хотелось появляться. Пешеходные дорожки, особенно по утрам становились трудно проходимыми. Снег, пересыпанный химреагентами, не уплотнялся, не смерзался, как это должно было происходить в естественных условиях.
Снег шел в основном по ночам. И почти каждое утро, пока дорожные службы еще не удосуживались его убрать, лежал на дорогах и прилегающих к ним тропкам неприятной скользкой хлябью.
Второго нарисовался Паук. В квартиру зашел один. Был дружелюбен, как всегда. Улыбался. Но сквозь улыбку проступал звериный оскал.
– Ну, что, дорогой мой друг, – глядя в глаза Дарскому, тихо, но с какой-то угрозой в голосе проговорил Вадим, – Сроку тебе – до пятнадцатого. Хотел дать – до двадцатого. Но двадцать первого-то – конец света: когда ж я тогда деньги успею потратить? – его растащило от удовольствия, от собственного остроумия. Самолюбование засияло отвратительной улыбкой, в которой сквозило осознание превосходства, – Ну, а потом не взыщи: поставлю на счетчик.
«Животное», – подумал Александр, но совершенно не почувствовал ни отвращения, ни пренебрежения. Как будто просто констатировал факт.
– У тебя все? – спросил он довольного собой Паука.
– Зря ты грубишь, Сашок, – улыбка мгновенно слетела с его лица, – Я ведь могу и сократить срок. Скажи спасибо, что не настаиваю на немедленной отдаче долга, а то пришлось бы квартирку продавать, – он обвел комнату взглядом.
– А я не грублю, – спокойно ответил Дарский, – Я просто хочу остаться один. Поэтому и спрашиваю. Если все, что ты хотел мне сообщить, тогда будем прощаться. А квартира, кстати, мне юридически не принадлежит. Она на матери.
– Да это поправимо, дорогой мой, – как с ребенком заговорил Вадим, – Родителей-то можно и вызвать… – в голосе снова прозвучала угроза, – Ну ладно, как знаешь, – добавил, – До скорой, – Лысый замялся на секунду, будто обдумывая – подать или не подать на прощание руку. Не подал. Повернулся, открыл дверь и вышел, не оборачиваясь.
– Пока, – бросил вдогонку вышедшему Пауку Дарский. Затворил дверь и почувствовал удовольствие. Не облегчение, не удовлетворение, а именно удовольствие. Как будто только что чуть не попал под машину, но все обошлось. И вслед за осознанием того, что могло бы свершиться, пришло, пусть и куцее, чувство радости. Потому, что есть еще время, и потому, что рядом нет раздражителя. Даже это показалось верхом комфорта. А дальше – не расти трава.
Время пошло. Пятый день Дарский пил без просыпу, лишь два раза за это время выбравшись в магазин. Такого с ним еще никогда не происходило. «Но когда-то же начинать надо». Горечь этой, казалось бы смешной, фразы он постиг во всей красе. Вчера ушла Лера, фыркнув на прощание. Как будто этим она могла его унизить. Или сделать больно. «Да по барабану. Катись ко всем чертям. Я и сам хотел, чтобы ты свалила». Так хотелось ей это сказать. Особенно после того, как она каждый день, чуть ли ни выла о том, с какими страшными людьми он связался. И что его ожидает, если не отдаст долг. «Сука, – думал, – а кто свел меня с ними? Кто вверг в это болото?» Но тут же становилось стыдно перед этой глупой канарейкой, этим великовозрастным ребенком. «Ведь она хотела как лучше… и предупреждала же – не лезь на рожон. Сам виноват. Потерял чувство реальности. И где теперь взять столько денег?»
Мысли приходили и уходили. А выхода не было. Не было и все. Он перебирал и отвергал, как неправдоподобные, варианты. Вечерами, в алкогольном трансе появлялись фантастические, но такие, казалось, осуществимые идеи. Их очевидная бесспорность придавала силы и укрывала собой нараставшее отчаяние. А утром все становилось на свои места, и вместе с горечью похмелья в сознание вползала горечь разочарования: Александр в очередной раз скатывался в понимание наивности вечерних прожектов и неспособности их пробиться в реальный мир.
Два раза – и оба ночью – звонил Паук, напоминая о себе. Бросался затертыми киношными фразами. Говорил, что это бизнес, что – ничего личного. Но пытаясь юморить, все же угрожал. Дважды напомнил о родителях. А второй раз, под конец, не удержался от злорадства: сказал, что «бэха» великолепна, и ему жаль, что Дарский лишился такого классного автомобиля.
Иногда рука машинально, если лежал на кровати, находила телевизионный пульт, и тогда он бездумно тискал на кнопки, выискивая что-то под настроение: чтобы забыться. Но все чаще это же сознание улавливало материалы о конце света. Особенно на «ТВ-3». И все чаще его такие программы устраивали. Особенно все, что касалось календаря Майя: по муссируемой чуть ли не всеми передачами канала версии 21 декабря 2012 года он, якобы, предрекал конец жизни последней глобальной цивилизации. И неважно, что все эти россказни не имели под собой реальной основы. Неважно, что была эта информация лишь фрагментом – небольшим абзацем, вырванным из огромного контекста исторической действительности. Подсознание через первобытный страх проникалось ею, не смотря даже на аргументы, которые предлагало рациональное мышление. Но по большому счету страх – это страсть, имеющая и противоположную сторону. А если приятно думать об этом? Ведь конец – он и есть конец: он освобождает от всех мучений. Так зачем что-то предпринимать?
Мучения начинались сразу же, как просыпался. В руках и ногах начинало вытягивать жилы. И он тут же «поправлялся» – восстанавливал статус-кво. Даже если все происходило ночью. Последнее время безалкогольные промежутки, а точнее – сон, стали сокращаться, и туловище адекватно, со своей точки зрения, реагировало на собственные запросы. Тем более, что запас «лекарства» предусмотрительно делался.
Прошла неделя. Александр уже не всегда ориентировался – где реальность, а где трансформированное алкоголем воображение.
В один из дней, забывшись под утро на пару часов, он, как и всегда, очнулся с тревогой в груди. Но сегодня там чувствовалось еще и что-то новое, что-то незнакомое. Ставшая непривычной ясность сознания завораживала ум: Дарский лежал, не шевелясь, боясь нарушить бесчувственность тела. Даже сухости во рту, казалось, не ощущалось. По приобретенному за последнее время опыту знал – стоит только чуть изменить позу, и иллюзия комфорта улетучится. А ей на смену придет во все мышцы и суставы вытягивающая, словно судорогой, боль. Голову стянет невидимым обручем, и под ребрами появится тяжесть.
Тревога нарастала, готовясь перейти в осознанные чувства. И, наконец, проявилась пониманием, что дискомфорт устранить нечем. «Сволочь! Все вылакал ночью». Александр даже застонал, повернувшись, чтобы встать с постели. Ощутил неприятную влажность не снятой на ночь одежды. Состояние тела, отраженное болезненной психикой выгнало его в прихожую. Он протер пальцами слезящиеся глаза, воткнул ноги в ботинки, накинул куртку. Проверил карманы: деньги на месте. Ключи? Вот они. Лежат на банкетке. Замкнул машинально дверь и так же машинально стал спускаться по ступенькам. Вспомнил о лифте, но возвращаться не стал. Ноги несли вперед. Появилось осознание, что туловище каким-то странным образом доминирует над психикой. Сначала что-то делалось, и лишь потом приходило осмысление. Как будто тело лучше знало – что и за чем следует: никаких умственных заморочек – вперед к цели.
Александр вышел из подъезда, ощутив на себе прелесть снежного колючего ветра. Натянул капюшон и завернул в сторону арки, откуда неимоверно сифонило.
Пройдя эту аэродинамическую трубу и оказавшись на улице, почувствовал облегчение. Здесь – с этой стороны дома – так уже не вьюжило. В свете еще горевших фонарей и едва забрезжившего тусклого рассвета жизнь не казалась совсем уж унылой и отвратительной.
В какой-то момент появился вопрос – что за день сегодня? Но трудности, с которыми столкнулось его осмысление, почти сразу показали – точного ответа не будет. «Может, седьмое, а может, восьмое». О дне недели даже на стал думать. Не за что было памяти зацепиться. Но в любом случае еще, по примерным подсчетам, целая неделя до контрольного времени – до часа торжества Паука, неделя, которая, по большому счету, ничего не решала: денег все равно взять негде. «А сообщать о том, что случилось, родителям… да лучше сдохнуть!» Он даже остановился на мгновение, пораженный этой фразой. «Странно, – появилась мысль, – Как в сказке: на перепутье – у трех дорог. Налево пойдешь – головы, кажется, не снесешь. Точно. Мой вариант…»
– Сашка! – раздалось почти рядом, заставив вздрогнуть. Но голоса он не узнал. А потому не повернулся. Не до того было: магазин совсем рядом – сейчас закончатся и мучения плоти, и душевные муки, – Дарский! – тот же голос настаивал на своем.
«Димон? – оглянулся на голос, – Точно – Димка Реутов. Откуда? Он же не здесь живет.
– Привет, Санек! Думаю – ты, не ты? Если бы не куртка твоя фирменная, не узнал бы, – заговорил он, подходя к Александру и подавая руку, – Ну ты зарос. Бороду что ли отпускаешь? Все говорят – ты болеешь…
– Привет, Димон. Болею. Вот в магазин вышел – пожрать надо взять.
Реутов как-то оценивающе посмотрел на него. И даже не смог сдержаться – хмыкнул: типа – ну-ну, пожрать.
– Что с тобой? Ты столько на занятия не ходишь…
– А ты-то как здесь? – перевел тему Александр, с трудом превозмогая желание послать однокурсника куда подальше и быстрее войти в супермаркет, – Ты же в другом районе живешь. Да и рановато еще…
Димон как будто ждал этого вопроса. Преобразился сразу.
– У подруги ночевал, – сказал он гордо, как будто это было, как минимум, подвигом, – Да вот хочу перед занятиями домой еще заскочить.
– А-а, – подыграл Дарский, – Подруга – дело святое…
– Точно, – не нашел ничего лучшего ответить Реутов.
– Ладно, Димон, – не выдержал, наконец, Александр, придерживая капюшон со стороны ветра, – Погодка, явно, не для бесед. Давай. Увидимся, – и протянул руку.
– Да. Давай, – согласился Димон.
Александр уже сделал шаг назад, но как бы извиняясь за резко оборванный разговор, сказал:
– Передавай там привет, – ничего обычно не значившая фраза прозвучала почти как просьба: самому противно стало.
Выйдя из магазина, он сразу сориентировался в свете начинавшегося дня на противоположную сторону улицы. Там тротуар представлял собой аллею, засаженную еще достаточно молодыми березами. Не востребованная почему-то пешеходами в должной мере та сторона, привлекала немноголюдностью. И там никто не мог помешать Дарскому – сделать пару глотков своей горькой, с обильным слюноотделением судьбы.
Он слишком быстро вышел на дорогу на неуправляемом пешеходном переходе. Начавший тормозить на заснеженной дороге тяжелый черный «Мерседес» с круглыми, как будто от удивления, светящимися фарами, явно не справлялся с поставленной задачей.
Резкий неожиданный порыв ветра, сорвавший с Александра капюшон, сбил дыхание и на мгновение заставил зажмуриться. Но именно он определил развязку событий. В последний момент Дарский увидел и автомобиль, зад которого начинало заносить в сторону. И события последнего времени, неправдоподобно растянувшиеся в этом коротком отрезке времени. И, казалось, испуганные лица родителей. Увидел плакавшую, такую трогательную и милую Кветковскую. Автоматически, что было сил, стал заваливаться на спину, перенося центр тяжести в верхний плечевой пояс и подтягивая колени к животу.
Так, как хотел, не получилось – под правой ногой не оказалось достаточной опоры. Она скользнула, не дав мышцам выполнить действие до конца. Успел почувствовать боль в спине, прежде чем ударился затылком и на мгновение почти отключился. Но все же замутненное сознание зафиксировало, как правая нога, не успевшая вовремя сгруппироваться, черканула по корпусу «Мерса». А одна из бутылок, выскочившая из внутреннего кармана, вскользь прошла по подбородку: совсем уже не больно.
Поднялся почти сам. Лишь немного помогли проходившие люди. Кто-то сердобольный уже отряхивал спину.
– Надо же! Сволочь! Даже не остановился, – слышался сзади надтреснутый старушечий голос, – Расстреливать таких мало.
– Спасибо, – стал поворачиваться к женщине Дарский, – Да я сам виноват. Слишком резво на дорогу… – старушка оказалась небольшого роста худеньким старичком в старом – когда-то, видимо, бывшем впору, но теперь великоватом пальто и еще более старо выглядевшей шапке, – Простите, – извинился он, будто старичок услышал, что о нем подумали. А тот посмотрел на небритое, опухшее за неделю непрерывного возлияния лицо Александра и ничего больше не добавил. Только на лице у него появилось что-то вроде сомнения. Будто после услышанного и увиденного он уже не понимал – хорошо или плохо, что машина этого человека не задавила. Старичок посмотрел на дорогу, собираясь перейти на другую сторону, но обернулся и снова посмотрел Дарскому в глаза. Как показалось, с какой-то нечеловеческой болью, с жалостью, пронзившей Александру душу. Даже не по себе стало, и мороз пробежал по позвоночнику. Но вдруг вернулось ощущение реального времени, и глаза судорожно стали искать потерянное.
Оба сосуда оказались целехонькими и лежали почти рядом – чуть поодаль от него. След от падения уже заровняла поземка, и бутылки естественно вписывались в урбанизированный пейзаж.
Перейдя дорогу, Александр посмотрел в удалявшуюся спину старика. Повернулся и отошел немного, прежде чем достал из-за пазухи холодившую грудь бутылку. Отвернув пробку, сделал несколько глотков. «Как вода», – пришла мысль, пока содержимое вливалось. Но оторвавшись, ощутил подступавшие к горлу спазмы – желудок не выдерживал такого надругательства над собой.
Подавив кое-как позывы организма – освободиться от ядовитого продукта, Александр зашагал в сторону дома.
4.
Очнулся от зудящего как будто в голове звонка. Его настойчивость раздражающе действовала на нервы. Сознание стало медленно возвращаться, ища точку опоры во внешнем мире. Реактивно сработали мышцы век. «Кого там принесла нечистая?» Превозмогая боль, казалось, во всех клеточках тела, он с трудом оторвал от подушки голову. И сразу же уронил ее назад. Звонок продолжал настойчиво звать. Наконец, Александр встал, раздраженно понося непрошенного гостя всем, что спонтанно приходило на ум. И, волоча ноги, побрел открывать дверь.
– Красавец! Ничего не скажешь, – Лера вошла по-хозяйски, оценивающе глядя на него.
«Чужой человек, – мысли стали роиться, вытесняя друг друга из поля сознания, – Ни здравствуй тебе, ни просто улыбки человеческой».
– Телефон-то, чо отключил? Звоню, звоню…
– Да нет. Сам, видимо… – Дарский отвернулся и пошел на кухню, – А ты чего? Забыла что? – он нацедил себе в чашку водки и жадно выпил. Набрав из-под крана воды, попытался заглушить отвратительный вкус.
– Ну и вонища у тебя, Дарский, – поморщилась, войдя за ним, Лера, – Ты ведро-то когда последний раз выносил?
– Не знаю, – просто ответил он. Разговаривать не хотелось.
– Говоришь, забыла!? Ну, ты даешь, Дарский, – хохотнула Лера, – Да я больше оставила, чем взяла. Ты, небось, с тех пор и в шкаф-то не заглядывал?
– Не заглядывал, – покорно согласился он.
– Ну, вот. Иди – загляни, и увидишь.
– Лер, – посмотрел Александр на нее и сразу отвел взгляд, – Не интересно мне.
Она несколько секунд молчала. Переваривала, видно – обидеться или нет. Потом спросила с каким-то капризным укором:
– А почему ты меня не спрашиваешь ни о чем? – и не дождавшись ответа, изменив тон, хвастливо добавила, – А я квартирку себе нашла. Уютненькую такую. И почти в центре. И почти даром.
– Я рад за тебя, – искренне ответил он: и потому, что уже отпустило похмелье, и, наверно, еще потому, что Лера снова стала представлять собой женщину.
– Саш, пойду я собирать вещи, – она как будто извинялась перед ним, уловив его недвусмысленный взгляд.
– Делай, как знаешь, – отмахнулся он, осознав нелепость произошедшего.
Лера вышла. А он снова нацедил себе «пойла» и снова выпил. Но на этот раз, бездумно открыв хлебницу, и увидев половинку черного нарезного хлеба, взял горбушку, понюхал ее и тут же с удовольствием откусил. Пожевал, но есть передумал, положил назад: подозрительная тишина, не свойственная Валерии, давила на подсознание. «Что-то не то», – подсказывало оно. Но сознание сопротивлялось – не хотело еще раз осрамиться: с Лерой это запросто. «Палец в рот не клади. Руку по локоть откусит. А самое главное – никогда не церемонится с такими местечковыми парнями, как я». Он даже улыбнулся, вспомнив уже подзабытое за неделю слово.
В спальню все же пошел.
Лера сидела на кровати, обхватив руками голову, уткнув локти в колени.
– Что с тобой? Тебе нездоровится? – участливо поинтересовался Александр.
Она ответила не сразу. Может, с мыслями собиралась? А, может, выдерживала паузу, чтобы усилить значение того, что собиралась сказать. Но, когда сказала, не поверить в ее искренность, было невозможно.
– Да ну тебя, Дарский! Ты все испортил. Жили бы и жили, если б не твои амбиции идиотские. Все! Все испортил! – стала она выходить на повышенный тон.
– Я? – Александр не знал, что ответить, настолько его шокировало заявление Валерии, – Я все испортил? – он машинально перехватил ее тон, но почти сразу осознал назревавшее действо. «Если не остановлюсь, будет скандал. Лера и так уже почти истерит. А мне это надо: с бывшей выяснять отношения? Глупее не придумаешь», – Стоп, стоп, стоп! – будто отдавая приказ, отчеканил он. Лера даже удивленно посмотрела на него. И добавил уже тише, с соответствующим смыслу выражением:
– Прости, пожалуйста. Ты права. Но, как ни крути, а поезд в светлое будущее ушел без нас, – он вздохнул, – Так чего теперь переливать из пустого в порожнее?
Лера непривычно молчала. И от этого складывалось впечатление, что ее терзают глубокие чувства. «Не может такого быть. Не меняются люди вот так – вдруг. Не такая она, какой сейчас кажется». И все же появилось чувство неудобства. Чувство вины перед этой женщиной, возлагавшей какие-то надежды на него. Возможно, она осознавала их близость не так, как ее осознавал он. По-своему. И это понимание добавляло еще один глоток горечи растерзанной противоречиями душе. Появилось ощущение, что чего-то не хватает. Оно перешло во вполне определенное чувство. Пришла догадка, и Дарский снова поплелся на кухню. Сел на стул. Налил. Выпил. Посидел, переваривая примитивное чувство облегчения от только что проделанной работы. Как будто, опрокинув дозу, исполнил долг, и теперь мог расслабиться.
