Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
За пару недель, параллельно этой работе, они вдвоем изучили досконально все отобранные предварительно дела студентов факультета еще раз после того, как их просмотрел ранее Пекарик сам. Работа сблизила: как и в юности, они снова ощутили духовное единство – когда один только успеет подумать, а другой уже озвучивает эту же мысль. Иногда доходило до того, что два взрослых человека начинали шалить, ерничать друг над другом, уже даже не как в юности, а как в детские годы.
В какой-то из моментов, в одной из таких пикировок, Михаил Моисеевич, вдруг став не по теме серьезным, покачал головой:
– Как же все-таки хорошо было тогда…
На мгновение в комнате стало совсем тихо – даже, казалось, за стенами ни звука. У Пекарика появилось странное чувство, что действие в своем собственном кабинете он видит со стороны – из того прошлого, куда его позвал друг детства. «Наваждение какое-то», – он выдохнул воздух, осознав, что только что пару секунд не дышал.
– Брось, Мишель, – Вениамин Петрович с грустной улыбкой посмотрел на товарища, – Чего цепляться за прошлое? Вся наша жизнь, как мне иногда кажется, дана нам лишь для того, чтобы мы научились прощаться… со всем, что встречается на пути. С вещами, людьми, нашими близкими, с молодостью, здоровьем… – в его голосе появилась хрипотца, выдававшая волнение.
– А чего ты решил, что я за него цепляюсь? – возразил Михаил Моисеевич, – Простая констатация.
Некоторое время они молчали.
– Не возьму никак в толк: почему наши студенты? – вдруг спросил Руман.
– Как почему? – Вениамин Петрович недоуменно поднял брови, – Я было подумал, что ты и сам догадался, раз не спросил сразу. Миша, эксперимент должен остаться в родных пенатах. Это первое. Ну, а другое – проще простого в будущем можно будет объяснить тесные отношения студента и преподавателя. Например, с точки зрения научной работы, где доцент кафедры исполняет роль куратора. В этом случае не надо объяснять, почему студент показывает недюжинные знания
– Ну, да…
К началу следующего месяца уже почти вся подготовительная работа была завершена: Михаил Моисеевич легко освоил необходимые премудрости, что преподал ему Пекарик. Годы изучения всего, что связано с психикой – как научного характера, так и того, что существовало за пределами науки и всегда подспудно вызывало любопытство – принесли свои плоды. Все было готово к осуществлению эксперимента. Теперь его реализация для участников упиралась в этический вопрос. Точнее сказать – вопрос вопросов. Если использовать черный юмор, нужно было – всего-то на всего – молодое здоровое тело. И при этом такое, которое его хозяин отдал бы добровольно. Что означало бы – добровольно умер. «Бред какой-то! И к чему тогда вся эта подготовка, – в очередной раз вспыхнул в Михаиле Моисеевиче риторический вопрос, – Может, все-таки Пекарик замышляет насильственный отъем тела? А иначе как? Какой дурак захочет пойти на это добровольно?» Здесь, в который уже раз, начинались философствования по поводу суицида. По поводу шанса – одного на миллион, что кто-то из их студентов захочет вдруг покончить жизнь самоубийством. «Ну, конечно, – усмехнулся Руман, – конечно, и придет к нам сообщить, где и когда он задумал провернуть задуманное… – улыбка сошла с лица, – А если нет, тогда как? Жлоб Пекарик – не договаривает чего-то. Что-то, видимо, оставил на закуску».
Такие мысли по отношению к другу постфактум вызывали чувство вины. Михаилу Моисеевичу становилось стыдно. И если Пекарик был рядом, стыд выливался в чувственное славословие, но очень осторожное, потому что «Веник слишком хорошо видит неискренность: он ведь неплохой физиогномист. Неплохой? Слишком неплохой». Если же его рядом не было, Михаил Моисеевич в полную силу задействовал оправдательную философию, где апофеозом всегда звучала фраза типа: «Чего не бывает между близкими людьми?» Потому что сентенция Христа, говорившая о том, что близкие твои – враги твои, в полной мере оправдывала любой поступок, за которым приходило раскаяние. Именно его в такие моменты вспоминал Михаил Моисеевич. Почему? Да потому, что, если уж Иисус Христос говорил об этом, значит, иначе и быть не могло: конечно, близкие – враги. И все же за «враждебностью» приходили стыд и раскаяние, и осмысление неточности понимания евангельской фразы.
Любопытство – каким же образом Пекарик думает решить вопрос донора – завладело Михаилом Моисеевичем на уровне идеи фикс. На все его вопросы по этому поводу Вениамин Петрович отвечал расплывчато. А то и вовсе пожимал плечами или отмахивался. Разводя руками, мимикой говорил: «Ну чего пристаешь? Видишь, сам не знаю. Даже не представляю как». Но в его гримасе Руману читалось совсем иное: что-то вроде «ну что? видишь? другого пути нет… только убийство». Пораженный своими собственными страхами, но еще больше – каким-то детским любопытством, заставляющим ребенка отрывать крылья мухе, чтобы увидеть – а что же там будет дальше, Михаил Моисеевич понимал глубину происходящей в нем работы, но вербального эквивалента этому не находил. А потому и тошно, и невмоготу становилось от мысли, реализация которой откладывалась на непонятный ни с какой точки зрения срок.
Наконец, он не выдержал. Но на его в лоб заданный вопрос, Пекарик ответил пространно.
– Миша, чтобы ты меня больше не терроризировал своим прямым вопросом, на который нет прямого ответа, я тебе кое-что расскажу.
Пекарик на несколько секунд задумался, видимо, соображая – с чего начать.
– Однажды, когда я более-менее освоился там… – Пекарик уловил недоумение на лице товарища, – оккультисты называют данный пространственно-временной континуум астралом. Я же говорил тебе, и говорил, что не люблю этого слова: слишком долго опошляли его все, кому не лень, – Вениамин Петрович улыбнулся, – Так вот. Когда я более-менее освоился и стал уже делать попытки покидать пределы комнаты, передо мной возникло странное существо… – Пекарик заметил, как у Михаила Моисеевича округляются глаза, – В этом существе не было ничего такого, что могло бы напугать. Но его быстро меняющийся облик завораживал: заставлял вглядываться, чтобы понять – кто же перед тобой. Голос, непонятно каким образом проникавший в меня, последовал почти сразу же, как только сознание задалось вопросом «кто это».
– Я тот, кто должен предостеречь тебя от неблаговидных поступков, ответил он, – Однажды начав этот путь, который ты опрометчиво считаешь всего лишь экспериментом, твоя душа уже не сможет стать прежней никогда. Это окажется путем деградации для нее – для сущности, как ты ее называешь.
Я опешил, пораженный ситуацией. И все же сказал, что не представляю, о чем он говорит. Подумал: о выходе из физического тела идет речь или о проекте замещения?
– Да. Именно о последнем, – ответил он.
– Кто ты такой? И почему заботишься обо мне? – поинтересовался я.
– О тебе? – удивился он, – Скорее, о себе: ко всем своим грехам я еще виновен и в том, что не смог сохранить в тайне одну из своих мыслеформ. В средние века второго тысячелетия в последней глобальной цивилизации – относительно твоего нынешнего проявленного состояния – я был алхимиком. Пытался постичь тайну философского камня. Но постиг то, чего не должен был постигать. Моя душа стала деградировать: теперь она переходит из одной чужой формы в другую. Я не рождаюсь. Так же, как и аватары. Но я по сравнению с ними имею карму. Я делаю то, что ты каким-то образом уловил в информационном поле Земли. Ты узнал то, чего не должен был бы знать с точки зрения собственной безопасности.
– Но я узнал, – возразил возмущенно я, – И что теперь?
– Теперь? Теперь это в твоей судьбе: ты заражен этим. Видишь – не всякий опыт полезен. Любопытство – вот что губит твою душу. Трудно будет тебе остановиться. Я, к примеру, и рад бы это сделать, но уже не могу. Кармический вихрь обладает огромной инерцией. Я его создавал, а вот остановить – уже не в моей власти: должен завершиться цикл. Я, извращенно поняв в себе божественность, буду двигаться по инволюционному пути до тех пор, пока не опущусь на уровень животного сознания. Пока во мне не иссякнет гордыня. Только тогда вновь появиться шанс эволюционировать. Тогда я снова смогу инкарнироваться во все более и более совершенные инструменты – физические тела. Здесь не так, как мы все понимаем в обычной жизни. Не скажешь: «Господи, я все понял. Прости». Да это и не наказание вовсе: это возврат того, что ты брал в долг.
Я показал свое удивление, ведь я ничего еще не делал.
– Знаю, – ответил он, – Но я знаю и то, чего ты не знаешь. То – что ты это сделаешь. Я ведь тебе сказал уже – это твоя судьба. Твое испытание. А ведь можешь и не сделать. Но для этого надо будет совершить неимоверный подвиг. Ты никогда не задумывался, почему избранных, которых мир называет святыми, окрестили подвижниками? Да-да-да, ты правильно мыслишь. За то, что они совершали духовные подвиги. А ты? Сможешь ли ты совершить такой подвиг? Сможешь ли отказаться от соблазна завладеть чужим телом? Кстати, вселиться в чужое тело без согласия того, кто в нем пребывает, невозможно. Только получив разрешение: испросив его у какого-либо бедолаги или получив при помощи обмана. Не иначе…
Мне его высказывание показалось непонятным. И я спросил:
– А если кто-то захочет вселиться в мое тело, пока меня в нем нет, то он этого сделать без моего согласия не сможет?
– А ты думал, – отмахнулся он от меня, как от непонятливого ребенка, – Таковы законы.
– Но что тогда может меня заставить разрешить другой сущности войти в мое тело? – решил я переспросить.
– Отсутствие знаний и страх. Кое-какие знания ты уже получил. А страх при минимуме знаний может привести к положительному эффекту для претендента. Тебе надо точно знать, что, если ты пожелаешь вернуться, ты всегда вернешься.
Я не совсем понял, и он уточнил:
– Все просто. Это рассчитано на профанов. Можно, например, совершить сделку по обмену телами, посулив что-то, или сделать это при помощи угрозы расправы над близкими людьми… а, впрочем, зачем я тебе это говорю? Тебе же это не нужно.
В его голосе звучали то ли ирония, то ли сарказм. Я же почувствовал подвох, и мою душу пронзило недоверие.
– Зря, – констатировал голос, – Это от души. Хотел предупредить по поводу излишнего любопытства.
Я тут же возразил ему, что это не просто любопытство. Это научный интерес.
– Да? – булькнул он, – Ты сам-то в это веришь?
– Уже не знаю, – ответил я искренне, – А ты-то сам как переходишь из тела в тело?
– Я? – он даже удивился, – Да таких обреченных на смерть во все времена и во всех странах – миллионы. И тогда, когда они уже готовы, ничего не стоит посулить им позаботиться об их ближних, чтобы они дали свое согласие.
– А потом? – я спрашивал машинально, не задумываясь особо о смысле, – Что ты делаешь потом? Ведь для того, чтобы человеку пойти на это, нужны причины? Как ты решаешь эти проблемы, попав в тело обреченного на смерть существа?
– Причины важны душе, а не телу. Новая душа, вселившаяся в тело, не обременена теми заботами, которые были у прежней. Она свободна от них. А к памяти физического тела, к его вывертам, с одной стороны, привыкаешь, а с другой – дрессируешь его, поскольку хватает сил.
– Но ведь тело-то остается в тех же самых условиях? – недоумевал я…
– Мало ли стран на земле, куда можно податься с моими вселенскими знаниями и многовековым жизненным опытом? Веришь ли? – в его словах снова прозвучал сарказм.
Я заметил, что мой собеседник становится все более и более прозрачным.
– Прощай, – проник еще раз в мое сознание Многоликий, – Подумай над тем, что узнал…
Еще бы, – возмутился Пекарик, сделав соответствующий кивок головой и посмотрев на Михаила Моисеевича, словно искал в его взгляде поддержку, – Попробовал бы я не думать… – он замолчал, видимо, остро переживая этот самый момент, но совсем недолго, после чего продолжил:
– Через пару секунд странная сущность исчезла окончательно. «Что он хотел сказать? – недоумевал я, – Что я смогу попасть в тело Дарского либо с его согласия, либо обманом? А ведь я где-то догадывался об этом. Нет, я всегда подспудно знал…» Рассуждения вызывали во мне все новые и новые вопросы. Они как живые циркулировали, повторяясь в разных комбинациях. Чаще всех в потоке сознания возникала фраза «увижу ли я его снова?» Но вдруг возникла пауза. Появилось напряжение, требующее повышенного внимания.
– Если захочешь, увидишь, – проник в сознание тот же самый голос, – Всему свое время.
16.
Звонить Лере Дарский не стал. Пусть сама. Догадался – с ее инициативностью лучше не конкурировать. Себе дороже. Она позвонила около трех.
– Привет. Ну, что? Ты свободен уже?
– Да.
– Так чего не звонишь? А я все жду-жду. Думаю – вот-вот…
Это «звонишь» резануло ухо. Как-то неприятно стало на мгновение. Но тут же молодость – с ее толерантностью, когда речь шла о противоположном поле – попыталась закапсулировать неприятие в глубокой темноте бессознательности, чтобы, может быть, не вспомнить о нем никогда. «А может, достать когда-нибудь, как карту из рукава. В нужный момент. Когда понадобится уколоть побольнее… – заявил о себе сарказм, – Вот оно – профессиональное мышление, – подумал Дарский, – Я уже не могу не обратить внимания на собственные слабости, не анализируя их последствий».
– Але? Саша? Ты куда пропал? Ау-у?
– Да здесь я.
– Ну? Где встретимся? – для проформы спросила Лера, и тут же без всякого промежутка выпалила с восторгом, будто что-то приятное вспомнив, – А давай в «Патио пицце»! Знаешь?
– На центральном?
– Ну да. В четыре.
«Не спросила – успею ли я… Да и вообще – может, я еще не все дела поделал? – вплыло неожиданно в сознание. Александр даже удивился. Никогда раньше такие оплошности девиц не были поводом для критики – подумаешь, глупа или невоспитанна – жить что ли с ней? – Да ну его… – удивленно отмахнулся он, – Занудство какое-то».
– Хорошо, Лера. Я успею.
Короткие гудки возникли, показалось, без паузы, и последние мысли почему-то стали пульсировать за пределами сознания, проживая собственную автономную от него жизнь и создавая внутренний дискомфорт: «Подумаешь, глупа или невоспитанна… подумаешь, глупа или невоспитанна… подумаешь… жить что ли с ней?.. жить что ли…» Это не то чтобы удивляло. Такое происходило и до сегодняшнего дня. Удивляло другое. «Странно, – думал Александр, – Почему я зацикливаюсь на этом? Никогда же до сих пор со мной такого не происходило». Он машинально усмехнулся. В сознании промелькнул вопрос. Шутливая фраза, которой его друзья периодически потчевали друг друга, когда кто-то из них позволял своей даме то, чего позволять, казалось бы, с точки зрения здравого рассудка не следовало: «Может, это любовь?» Собственная усмешка показалась оскорбительной. Чувствовалась подоплека какая-то. Не хотелось выглядеть лохом даже в собственных глазах. Рациональные знания, не говоря уже о возмущенной интуиции, подсказывали, что такой разворот событий не в его пользу. Что быть ведомым не его амплуа. Что он завянет от тоски, если свяжется с ней. Но колесо судьбы Валерии, провернувшись, уже захватило и намотало, как убийственный шарф Айсидоры Дункан, часть его жизни на себя, не давая опомниться. И он, слегка придушенный, вряд ли уже готов был по-настоящему сопротивляться, потому что не вполне соображал – чему и зачем.
Спустившись по лестнице и пройдя по обширному вестибюлю первого этажа, Александр вышел из здания под огромный козырек главного корпуса. Окружающая картина, которая утром так поражала сюрреалистичной красотой и таинственностью, возымела теперь вид переходной фазы бытия. «Фазы дохлой кошки, – пришла парадоксальная ассоциация, – задавленной только что и лежащей на дороге в ожидании неизбежной фрагментации и последующего тления». Оттепель сняла с веток хрустальное покрытие, и они, затрапезно чернея влагой, представляли жалкое зрелище. А на тротуар, расстелившийся внизу грязной полосой, от посыпания песком с солью, даже смотреть не хотелось. «Вот это радость! – вдруг дошло до сознания, – Я же, кажется, должен на крыльях летать… Вот именно, – увидел он зеленый крест аптеки впереди, – Я должен половину ее запаса презервативов скупить».
Улыбка получилась кислой, и неожиданно в сознание закралась мысль, что здесь что-то не так. Перед глазами возникло лицо, а потом и вся фигура Леры. Особенно ноги в ботфортах. И особенно та их часть, что между сапогами и юбкой. Почему-то задранной вверх. Да так, что видны были черные кружева желтых трусиков. В тон куртки и юбки. «Эстет, черт побери», – усмехнулся: пришло понимание того, что время от последней встречи с женщиной уже исчисляется целым месяцем. Да и встреча – стыдно вспоминать – пьяная и скомканная, как видавшая виды простынь, на которой они кувыркались. «Даже не то, чтобы стыдно, – опровергнул себя, – скорее, противно…»
«И что здесь после этого не так?! – почти безмолвно делегировало свое возмущение сознанию естество, – Какое, к черту, предупреждение?! Какое предзнаменование? Да ты, Дарский, просто слюнтяй какой-то! Не-ет… ты баба! – распалялось естество, – Настоящая баба! В аптеку, придурок! Бегом! – добавил настойчивый голос, будто ухмыльнувшись с издевкой, – И вперед… к любимой».
– Саша?! – воскликнула поднимающаяся ему навстречу по ступенькам девушка в вязанной шапочке и с рюкзачком, которую он чуть не сбил с ног, выполняя установку туловища, – Ну, Саша! Ну, надо же аккуратнее…
– Дашенька!? – стал оправдываться Александр, – Прости! Прости, дорогая! Очень спешу, – он взял ее за руку и умоляюще посмотрел в глаза: «Вот тебе и супервизия, Дарский, – он даже внутренне улыбнулся собственной шутке, – Вот тебе и психолог, с которым надо поработать… Меняем гештальт – фигуру и фон – и ситуация под контролем», – Ты возвращаешься? Забыла что-то?
– Конспект оставила… кажется, в столе.
– А в какой аудитории? Помнишь? Может, тебе помочь?
– Ну, Дарский! Ну, и хитрый же ты, – расплылась в улыбке только что возмущавшаяся девушка, – Ты же только что спешил?
Ее милость, сменившая гнев, говорила, что гнева-то на самом деле и не было.
– И это правда, Дашенька. Если ты меня отпустишь, я поспешу дальше.
Даша засмеялась покровительственно.
– Давай, Сашенька, топай, – в тон ему, еще не закончив смеяться, сказала она.
«Вот где девочка! С такой бы покувыркаться… но…» Но слухи о ее отношении к мужскому полу не давали никаких шансов. Да и мысль, следовавшая почти сразу, о том, что в этом соблазнительном теле, несмотря на прекрасное женское лицо, прячется мужик, приводила к двойственному чувству.
Пробежавшись по ступенькам вниз, а затем по тротуару до соседнего здания, он зашел в аптеку – купил презервативы. А возвращаясь назад, к университетской стоянке, заглянул в «Цветы». Посомневавшись, купил желтую розу.
В «Patio Pizza» вошел без пяти четыре. Осмотрелся. Лера уже сидела за одним из столиков, изучая меню. Будто львица, почувствовавшая запах жертвы, она исподлобья взглянула в сторону Дарского так, что у того похолодело в животе. Но, увидев его и узнав, тут же заулыбалась. Подняла полностью головку, замахала ручкой, показывая, как она рада его видеть.
«Почудится же такое», – расплывшись в ответной улыбке Александр приближался к женщине, чье существование, еще позавчера совсем неизвестное, роковым образом неразрывно сплелось с его жизнью, и чего он еще не осознал доподлинно, но смутно, с осторожностью прагматика, уже начинал догадываться, что происходившее неотвратимо и что в нем – мало чего хорошего. Но тот же прагматизм говорил, что все это не впервые, и что ему – Александру Дарскому – дано управлять собственной судьбой: «Захочу – будет продолжение. А не захочу – не будет».
17.
– Привет, – Александр подошел и протянул цветок.
– О-о! Да у нас свидание… – приблизив розу почти к самым губам, Лера приподняла ресницы. Заглянула с улыбкой в глаза, – Но тогда почему желтая? – она наклонила голову, играя стеснение. Опять посмотрела исподлобья. Но теперь с подвохом. Теперь уже улыбаясь одними глазами. Все ее существо – лицо, голова, руки, талия, бедра – все исполняло брачный танец. Танец, скорее, змеи, чем женщины. Она гипнотизировала. Вводила в ступор. Чтобы потом мгновенно напасть и ужалить свою жертву.
– Желтая? – переспросил, щурясь нарочито искусственной улыбкой, Александр. «На вшивость проверяет, – откуда-то из глубины подсознания пришла мысль, – Все жесты говорят об агрессии…» «Ну, братец, ты и ляпнул, – оспорил внутренний оппонент, – Какая, к черту, агрессия? Экспансия». Появилось неприятное, тянущее ощущение в желудке. Потом стало, почему-то, смешно от странного глубокомыслия при общении с красивой женщиной. Как будто сознание никак не могло справиться с противоречием, а потому нейтрализовало его тем, чем смогло – смехом.
– Са-ашенька! – пропела Лера, – Да ну ее к черту, эту розу. Ну, желтая и желтая.
– Нет, почему же? Я скажу…
Лера махнула рукой, показывая, что это ей совсем неинтересно. Что вопрос о цвете был всего лишь вопросом светским.
– И все-таки я скажу, – настаивал Сашенька, пытаясь реабилитироваться за оплошность, и этим самым усугубляя свое внутреннее поражение. Понимал – первый тайм он продул, как школьник. Понимал и то, что манера поведения Леры на невербальном уровне расходится с любыми его представлениями об общении с противоположным полом. Все ее движения, все жесты – абсолютно все действовали на него гипнотически. Он машинально даже хотел уйти – освободиться от этого. Но сразу стало неловко. До того, что пришлось опять перед собой оправдываться. Что-то неладное творилось сегодня с ним. Что-то угрожающее. Он это понимал, захваченный бурным потоком нахлынувших чувств. Но сделать уже ничего не мог. И странно: где-то в глубине души это ему даже нравилось. Нравилась Лера. Все ее завораживавшие движения, посылавшие сигналы в низ живота. Ее запах вперемешку с запахами кремов, макияжа и парфюма. Особенно когда она наклонялась к его уху, чтобы что-нибудь шепнуть. Просто так. Хотя обстановка и не требовала. Потому что поблизости – никого. А музыка, сосредоточенная в районе бара, настолько тихо играла, что даже шепота при обычной дистанции не могла заглушить. Но какой флирт может обойтись без, казалось бы, ничего не значивших прикосновений, шепота на ушко и легких дружеских поцелуев. Весь этот скромный арсенал к Дарскому стал применяться уже после первого бокала мартини. И если в самом начале эстетическое любование собеседницей несколько превалировало над плотским желанием, то к концу часа пребывания с Лерой, он уже готов был овладеть ею, не сходя с места. Тем более что она этому только потворствовала, наслаждаясь тихой пока властью над ним.
Наконец, подвал души втянул в себя столько энергии, что на рациональное мышление ее стало не хватать.
– Лерочка, – Дарский положил ей руку на плечо. Ощутил завитки волос на шее. Стал поглаживать их, одновременно наклоняясь к уху, – Лерочка, ты не против, если я приглашу тебя в гости?
– В гости? – она хитро взглянула на него, – Сашенька, когда? Завтра?
– Да хоть сейчас, – подыграл Сашенька, изобразив непонимание. Мол, чего завтраками тешиться. Завтра – оно и в Африке завтра. Его еще ждать надо. И вообще, зачем оставлять на завтра то, что можно сделать сегодня.
Зазвонил телефон. Александр достал его и сразу поднес к уху.
– Да, мама. Здравствуй… – он с минуту слушал, пытаясь подавить в себе нетерпение, – Мамочка, давай я тебе завтра перезвоню. А в твоем сне – ничего страшного. Подумаешь, голый. Все. Целую. Отцу привет, он спрятал телефон в карман, – Ну, так что? Поехали?
– А что мы у тебя будем делать? – снова стала ерничать Лера.
– А ты что? Не знаешь, что делают мальчики и девочки в постели?
– Неа! А что? – Лера веселилась – то ли играла, то ли на самом деле после трех бокалов мартини опьянела. Примитивно расслаблялась. По принципу – мозг отдыхает, язык болтается.
– Музычку слушают. А ты, правда, не знала?
– Так мы к тебе, Сашенька, поедем слушать музычку? – перебила она его.
– Ну, конечно, Лерочка, – поддакнул Сашенька, – Музычку послушаем. Потанцуем, – он рассмеялся.
– Ну тогда лады, – заключила она, махнув рукой, – Танцы-шманцы… а кровать-то у тебя хоть двуспальная? – она не стала отрывать решение от действия и тут же стала подниматься, – Я сейчас, – кивнула в сторону выхода, намекая на дамскую комнату, – Рассчитывайся и жди меня в вестибюле.
Минут через десять они спустились по ступенькам с невысокого крыльца. Через полчаса желтая – с рекламным щитом на крыше – «Волга» высадила их у подъезда дома Дарского. А еще через десять минут, поднявшись на лифте, они, изнемогая от желания, раздевали друг друга по дороге в спальню.
18.
Ближе к Новому году, в первой половине ноября Вениамин Петрович как-то позвонил Руману домой.
Трубку подняла Роза Аркадьевна. Ее детский голосок всегда смешил Пекарика. Наверное, сознание никак не могло примирить в себе звук колокольчика, исходивший из колокола. Сдерживая несоразмерную ситуации улыбку, которая могла отразиться на чувственной стороне баритонального звучания, Вениамин Петрович попытался как можно мягче сыграть друга семьи:
– Здравствуйте, дорогая Роза Аркадьевна.
Почти мгновенная, но очень выразительная пауза, пока Роза Аркадьевна настраивала психику на разговор с начальником мужа, дала понять Пекарику – кто он для нее есть на самом деле. «Вот так всегда с ней. Нет бы сказал, – Роза, привет, – или, – привет, Розочка. А то, – здрлавствуйте, дорлогая Рлоза Арлкадьевна… фу», – заключил, продолжая улыбаться.
– Ой, это вы, Вениамин Петрлович? – схитрила Роза Аркадьевна, будто сразу не узнала его, – Здрластвуйте! А Миша… Михаил Моисеевич в ванной. Он брлеется… Что-нибудь перледать ему? Или что?
Это «или что» умилило Пекарика. Мадам Руман, как он ее называл про себя, всегда тушевалась в разговоре с ним. Это, почему-то, налагало отпечаток и на него. Может, поэтому у них никак и не складывались отношения.
– Попросите, пожалуйста, пусть перезвонит мне, как освободится.
– Харлашо, Вениамин Петрлович…
– Спасибо, Роза Аркадьевна.
Получилось сухо. «Некрасиво. Как будто секретарше поручение дал. А впрочем…» Пекарик задумался. «Ведь и правда. Пятнадцать лет уже точно есть. И за это время, живя через этаж, мы так и не стали дружить семьями… – он кисло улыбнулся, – Я – семья… а Мишка-то, поц… до сих пор два раза бреется, – стало вдруг весело, – Утром – для приличия, а вечером – для удовольствия… для Розочки своей любимой».
Пока он размышлял, а потом хозяйничал на кухне, чтобы почаевничать, уже позабыв о Розе Аркадьевне с ее милым голоском, прошло минут двадцать. Все уже было готово, и он как раз снимал чайник с конфорки, как зазвонил домашний телефон. Договорились с Руманом, что завтра весь вечер посвятят окончательному анализу последнего кандидата. Выберут, за кем наладить контроль. Может, даже получится с видеонаблюдением.
Пекарик решил обратиться к своему коллеге – программисту, с которым общался по работе «на стороне». Оба номинально относились к службе начальника охраны в компании «Сити Групп», хотя напрямую подчинялись не ему. Оба были участниками переговоров, где Пекарик выступал в качестве специалиста по невербалике: мимике, пантомимике, голосу, взгляду, а также по оговоркам, построению фраз и способам подавать себя. Этим и снискал себе тихую, но хорошо оплачиваемую славу. Фактически – ни одна сделка без него не обходилась.
Единственное, что не состыковывалось по поводу видеонаблюдения – проникновение в чужое жилье. И это становилось серьезной причиной, когда Пекарик обдумывал дальнейшие шаги…
– Ладно! Бог с ним! Утро вечера мудренее, – после нескольких секунд сомнения Вениамин Петрович включил телевизор.
На экране – упрощенные, порой до гротеска – замелькали перипетии несовершенства государства и, естественным образом отсюда, социума. Как будто корреспонденты соревновались друг перед другом – кто противнее оголит все пороки и неприглядности жизни. Как будто жизнь вот такая и есть – гадкая и несуразная. И ничего в ней нет святого. «В самый пик внимания сограждан, – подумал Пекарик, – самые отвратительные политические и социальные сюжеты, самые кровожадные с порочными героями фильмы. Здорово! И они хотят… а кто они? И хотят ли?» Он разостлал кровать. Пошел – почистил зубы. С удовольствием разделся. С еще большим удовольствием почувствовал спиной простынь, а коленками и грудью – пододеяльник: «Как хорошо!» Нега разлилась по всему телу, по мышцам и сухожилиям, по коже, обласканной «здоровой силой льняных нитей, структурированных так, что уток поддерживает основу, а та его… а друг без друга они – ничто… как пространственно-временной континуум… эка меня занесло, – выплыло из расслабленного сознания удивление, – и здесь нашел возможность помудрствовать».
Нега, пришедшая с прикосновением постельного белья, мягко, но настойчиво стала трансформироваться в негу суставов – вязкую, тонко вибрирующую наслаждением, сопровождающим переход через пограничную – сумеречную – зону. Вениамин Петрович как бы растворялся в ней. До нее – был, а в ней – уже нет. «Как приспособление для уничтожения документов, – подумал он, мягко пульсируя между исчезновением и возникновением, – вжик, и нету… только здесь можно вернуться…»
Сонное умиротворение слетело. Неприятное чувство, перекочевавшее каким-то образом из сознания в желудок, докучало своей реальностью после всего, что реальным только что казалось. Это, вроде, и чувством не назовешь, но как-то очень уж на него похоже. Перед глазами, в виде маленькой дверцы – почему-то цвета медной патины, возникла перспектива безвозвратного ухода. Вениамин Петрович даже чертыхнулся: «Вот и заснул». Он лег на спину, положив руки под голову, и стал думать. Чувство страха? Нет. Скорее, чувство сожаления от расставания с чем-то дорогим, не проконтролированное при засыпании, постепенно рассосалось вместе с ощущением желудка. Его как бы ни стало. Но появилось сердце. Оно так не хотело останавливаться. Хотело жить. Его все устраивало. У Вениамина Петровича сознание даже помутилось на какой-то миг. Пришло сожаление о том, что может оказаться недоделанным. И от того, что эксперимент может не выгореть как на первой стадии, так и на последующих. И – как отреагирует чужеродный объект, если управляющей окажется иная полевая структура – его, Пекарика. «А ведь не Пекарика, а моя… господи, я уже о себе говорю в третьем лице. Мало того, что язык не поворачивается назвать чужое тело телом – объект, видите ли, так еще и сам я – не я, а управляющая полевая структура». Досада мозга, появившаяся от такого пассажа в рассуждениях, стала разрастаться, смешиваясь с грустью сердца и частично вернувшимся ощущением в желудке, почему-то отдающемся почти незаметной пульсацией чуть ниже пупка. Вениамин Петрович почувствовал неприятное ощущение влажности чуть ли ни всей поверхностью слипшегося с пододеяльником туловища. Вспомнил Господа всуе и с сожалением встал. Откинул подальше край одеяла, влез в рукава халата и пошел на кухню – утолить появившуюся жажду. «Интересно получается. Я-то не боюсь… а тело боится… для него-то вечности не существует».
