Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
– Ну, чего молчим, Сашок? – В голосе Паука снова прозвучала угроза, – Смотри! Не подведи меня. Ты на календарь-то смотришь? Сегодня – тринадцатое… а хотя – нет, уже четырнадцатое
– Да. Конечно. Не подведу, – отсутствующим голосом согласился Дарский, лишь бы быстрей закончить разговор.
– Ну, и ладушки… спи спокойно, дорогой товарищ, – Паук снова захохотал над очередным своим перлом. Но Александр не стал дослушивать. Отключил связь. Встал и, как сомнамбула потянулся туда, куда звала больная плоть.
Свет уличных фонарей и рекламных щитов в достаточной мере освещал пространство кухни, стол, и все, что на нем находилось. Дарский взял бутылку, поднял повыше – на уровень окна, чтобы увидеть количество содержимого, и уверенным движением налил в чашку. Инстинктивно. То ли ориентируясь на звук, то ли на время? А, может, и на то и другое разом?
Опрокинув дозу, посидел несколько минут у стола, пока кровь разносила свежий алкоголь по туловищу, увеличивая зазор между сознанием и подсознанием. Потом поднялся и стал ходить по кухне: звонок Вадима вернул на грешную землю, вернул осознание безвыходности положения. Стало познабливать. И как итог – навалилась невыносимая тоска загнанного в угол человека. «Я думала ты сильный, Саша…» – вплыла в сознание Лерина боль. И снова из глубин бессознательной сути вырвалась и стала заполнять все нутро первобытная злоба. Как будто подсознание, не видя поддержки здравого смысла, пыталось из последних сил включить инстинкт самосохранения. Хотя бы всколыхнуть его дочеловеческую, звериную природу, дать возможность ощутить тягу к жизни, благодаря которой эта жизнь, невзирая на всю ее обреченность во враждебном мире, несет себя к какой-то неведомой для нее цели.
Он снова налил, и снова выпил. Ощущение ненависти ко всему миру, которому так хотелось отомстить за свою собственную несостоятельность, размытое отравленной кровью, постепенно ослабевая, рассосалось. Почти бесследно. Лишь остались претензии к себе самому, к собственной ущербности, к убожеству, всегда прятавшемуся под покрывалом бравады, под личиной смелости или горделивого молчания. «Я думала ты сильный, Саша…», – снова и снова звучал в сознании обиженный голос.
– Я тоже, – ответил Дарский, – до тех пор, пока не появился Шварц.
Вспомнился двор, затененный уже густой, но еще свежей, источавшей благоухание листвы. Мусорные баки, наполненные жужжанием непоседливых мух. Представил себя, сидевшего у одной из таких помоек и рыдавшего от обиды. Униженного и раздавленного несовершенством жизни. Вспомнил, как хотел поквитаться с ней – с этой жизнью.
– Надо было тогда еще, – сорвалось с губ: не то зло, не то с сожалением. Волна отчаяния и злости из прошлого, ставшего вдруг настоящим, захлестнула все его существо снова. Даже пришло удивление – до того живо это прошлое предстало перед ним. Оно как будто подталкивало уставшее от борьбы с самим собой сознание определиться, наконец, сделать выбор – продолжать бессмысленное сражение или прекратить его. Появилось стойкое ощущение, что душераздирающие картинки из прошлого, притянутые нынешней ситуацией, кристаллизуются вокруг нее, создают причудливый узор. И этот процесс забирает последние силы организма, доводя его до состояния коллапса.
Александр пошарил за холодильником. «Слава богу». Достал, нащупав, бутылку. Сел за стол. Налил. Но не выпил. Сидел, тупо глядя в проем окна на темный силуэт здания напротив. Снова стала наваливаться дремота, моментами выбивая из обычного частотного диапазона реальности. Он то попадал в промежуточную, то в нижнюю астральную зону. Поражался масштабу разворачивавшихся картин, но уже не испытывал никакого страха перед возникавшими неожиданно всевозможными созданиями, казавшимися теперь мультяшными.
Неизвестно – сколько бы он еще так кемарил, сидя за столом, но резкие звуки феерверка почти под самым окном и крики «ура» после каждого разрыва пиротехники вывели его из этого состояния. Он встал со стула и подошел к окну.
Несколько парней – очевидно неплохо поддавших, развлекались, наплевав на сограждан, живущих в соседних домах. Оглушительная канонада, отражавшаяся от соседних домов, и громкие крики хулиганивших переростков эхом метались в ограниченном строениями пространстве. Хлестко били по ушам. Разноцветные вспышки – одна за другой – меняли однообразную картинку огромного двора, детские площадки в нем, парковки, забитые до отказа замершими до утра авто. Что-то дьявольское привиделось во всем этом вымершем ночном царстве Александру. И парни-ведьмаки, исполнявшие, как казалось, какой-то невероятный танец. И менявшийся цвет домов после каждого разрыва. И крик «ура», в котором слышалось – «смерть!» Все, буквально все напоминало, почему-то, шабаш, пусть даже и символически.
– Что? За мной пришли, дети Сатаны? – зло усмехнулся Дарский промелькнувшей в сознании шутке, – Я почти готов. Осталось только записку написать.
Спонтанное упоминание о записке, привело к мысли, что надо бы позвонить кому-нибудь – назначить встречу у себя. «Через день после…» Слово «смерть» при этом присовокупить к фразе не смог. Как-то непривычно и кощунственно оно выглядело. Но как без него – без этого слова? «Собственная смерть… вот и дожил ты, Дарский, до того, что, казалось, никогда не наступит, чего боялся… до самого того момента, пока она не прошла рядом благодаря Шварцу… покойному, – добавил, – Вот и все».
10.
Мелодия будильника констатировала начало нового дня. Профессор вздохнул: подниматься не хотелось. Он уже минут десять как проснулся: лежал с закрытыми глазами, не в силах прервать полудремотное состояние. Но мелодия настаивала. Вениамин Петрович поднялся и направился в сторону ванной комнаты.
Проходя мимо стола, привычным жестом крутанул календарь: с обратной стороны упала, щелкнув, заставка с числом «14». «До Нового года, не считая сегодняшнего, всего каких-то шестнадцать дней. А в душе – ноль. Никакого ощущения», – отреагировало сознание. Краем глаза заметил тетрадь на зеленом сукне. Вчера взялся законспектировать очередные откровения интуиции, связанные с «Теорией Единства». Но они снова привели к размышлениям о Дарском. И вот стоило увидеть ее, как мысли вернулись.
Все начало дня он спонтанно, по многолетней привычке проводя утренний ритуал, пребывал в себе. Сознание, как всегда, став полем борьбы эмоциональных и волевых импульсов, наблюдало за ними. Если чувства начинали подталкивать к посещению Дарского, давя на жалость – к тому, что ему нужна помощь, что, в конце концов, «совесть надо иметь», разум находил аргументы «против». Если же разум пытался говорить о чувстве долга, о христианской любви к ближнему, упрекать в нечеловечности, то чувства противились решению идти. Без всяких аргументов. Лишь выкручиваясь всеми известными им способами, главный из которых – не сегодня.
«Завтра? А тебе не кажется, что оно уже наступило», – пришла мысль. Сомнения еще оставались, но профессор удовлетворил их тем, что пойдет не с самого утра, а после третьей пары – единственной в его сегодняшнем расписании.
Приняв решение, он будто освободился от тяжких размышлений о судьбе Дарского. А заодно и о своей. Как будто отпустил проблему. И она, как наполненный гелием шарик, взлетев, исчезла из поля зрения, оставаясь почти незаметно рядом. Лишь связующая нить напоминала о ней, не приводя ни к отвратительной чувственности, ни к осточертевшей аргументации.
Время в административных заботах и в общении со студентами прошло довольно быстро. Попрощавшись с потоком, профессор Пекарик стал медленно собирать свои бумажки в портфель. Не сгреб, как обычно. А укладывал одну за другой. Некоторые подолгу разглядывая. Будто искал в них подсказку. Чувства замедляли движения тела, оттягивая неизбежное. Наконец, все собрано, и нужно идти.
Университетское крыльцо встретило легким морозцем и солнцем. Решил домой – за машиной не идти, прогуляться пешком. Погода благоволила. А через полчаса он уже стоял у подъезда Дарского.
Снова навалились сомнения, но он их отмел простым аргументом: «Уже пришел». Набрал на домофоне номер. Ожидая ответа, вспомнил о Румане, сидевшем сейчас в его квартире у монитора. Подумал, что задушевного разговора с его стороны не получится. «Да и получится ли он вообще?» Как отреагирует Дарский на его признание? «Как сформулировать все это?» Единственное, на что надеялся, так это на провидение. Оно вывезет. Оно все расставит по своим местам и найдет нужные слова, когда они будут необходимы…
– Да? – прозвучал хриплый полусонный, как показалось, голос.
Секундная пауза, длившаяся вечность, вместила в себя весь багаж прежних размышлений.
– Саша? Открой, пожалуйста, – в голосе Пекарика от волнения появились непривычные обертоны.
– Паук, это ты? – переспросил Александр.
– Нет, – возразил Вениамин Петрович, – Это профессор Пекарик… твой преподаватель, – добавил зачем-то. И почему-то на «ты», чего никогда не позволял себе в общении со студентами.
Домофон молчал несколько секунд. И Пекарик уже собрался было заговорить снова, когда в динамике раздалось «бульканье», символизирующее размыкание магнитного запора.
– Входите. Четвертый этаж.
Дарский стоял у открытой двери, будто не собираясь пускать внутрь непрошеного гостя.
Несколько секунд они смотрели друг на друга в замешательстве: Дарский в некотором недоумении, что к нему пожаловал сам декан, а Пекарик с сожалением, видя, как изменился этот аккуратный и всегда подтянутый парень.
– Прошу, – сделал шаг в сторону Александр. И Вениамин Петрович вошел в прихожую.
Спертый воздух квартиры и полумрак задернутых штор вызвал удрученность. Пекарик вопросительно обернулся.
– Разуваться не надо, – понял по-своему Дарский этот немой вопрос.
Вениамин Петрович расстегнул пуговицы пальто.
– Давайте сюда, профессор.
Они вошли в комнату со столом посредине, где когда-то разыгрывались карточные баталии. Все было знакомо. Только чуть по-другому выглядело. Крупнее, объемнее и без статичного ракурса.
Пекарику было предложено сесть на диван. Хозяин же развернул от стола стул и сел напротив – так, что их разделяло метра два.
Какое-то время сидели молча.
Дарский не знал, что сказать, потому что чувствовал себя пойманной котом мышью. Сработала социальная модель – «начальник – подчиненный». Она нарушила другую – «хозяин – гость». Понимал, что на правах хозяина ведет себя бестактно. Но выработанный за несколько лет рефлекс – видеть в профессоре недосягаемую величину – на некоторое время восторжествовал: профессор Пекарик собственной персоной, и у него – это как-то не вязалось с привычным восприятием повседневной жизни.
А Вениамин Петрович не знал, с чего начать.
Наконец, он решился.
– Саша, если ты не против, я буду на «ты».
– Конечно, Вениамин Петрович, – Дарский включился в игру, забыв на мгновение обо всем. Почувствовал себя снова студентом.
– Так вот, Саша, меня очень беспокоят твои пропуски, – начал Пекарик издалека, – Я знаю – ты студент сильный, и тебе ничего не стоит наверстать пропущенный материал, но…
Слово «сильный» в сознании Дарского вдруг ассоциировалось с Лериным голосом и тем, что она сказала, и как сказала на прощание. И это мгновенно вернуло его к настоящей жизни, качнув чувства в сторону апатии: навалилась уже ставшая привычной усталость.
– Извините, Вениамин Петрович, – начал Александр медленно, отделяя каждое слово, – Я с огромным уважением отношусь к вам… – он зачем-то встал, – Но не могу представить – зачем вы здесь? Моя логика такого ответа не находит. И меня это, мягко говоря, удивляет: чтобы декан факультета пришел к студенту по поводу пропусков… да по поводу чего бы то ни было – это же нонсенс.
Сказав то, что хотел, он вдруг не только почувствовал, но и осознал себя равным среди равных. Пришла мысль, что, может быть, это последний человек, с которым суждено разговаривать.
– Согласен, Саша. И поэтому сейчас присядь и выслушай меня внимательно, даже если это тебя будет шокировать.
– Меня – шокировать? – удивился Александр, словно предположение декана было совершенно неестественным делом, – Сомневаюсь, Вениамин Петрович, что теперь это возможно. Но я вас слушаю, хотя, что бы вы ни сказали, вряд ли это сможет меня впечатлить, – в его голосе прозвучала обреченность, и Пекарик понял, что интуиция его не подвела.
– Может быть, может быть, – профессор на мгновение застыл, соображая – с чего бы все же начать? Он внимательно посмотрел в глаза человека, собиравшегося свести счеты с жизнью, и неожиданно для себя не стал церемониться – рубанул с плеча:
– Я все знаю, Саша.
Уныние на лице Дарского на какое-то мгновение сменилось любопытством. Он даже, казалось, попытался спросить – о чем речь, но Пекарик его предупредил:
– Абсолютно все, Саша. Вот тебе ответ – почему я здесь, – он почувствовал, как стало пульсировать в висках, – Я хочу покрыть твои долги, потому что считаю, что тоже отчасти виноват во всем случившемся. А, может, и в большей степени.
– Что вы говорите, профессор? – с сарказмом спросил Александр и высокомерно улыбнулся, – И что же вам известно еще? – он совершенно индифферентно, если не сказать – наплевательски, отнесся к тому, откуда у декана такие сведения.
– Думаю, многое. И, если ты позволишь, я все объясню.
– Попробуйте, – безучастно заключил Дарский.
Пекарик начал издалека. Возникло желание рассказать обо всем: о задуманном эксперименте, о своих путешествиях вне физического тела, об одной из встреч с Дарским, а вернее с его сущностью, когда тот спал. Тогда он предупреждал его о кармическом узле, о том, чтобы не связывался с картами: Дарский должен это помнить. Только решил промолчать о видеокамерах: не мог преодолеть неудобство. «Пусть все будет мистикой».
Некоторое время Александр слушал нехотя. Не понимал – какое это отношение имеет к нему. Но по мере того, как вникал, начинал раздражаться. Апатию снова сменила злоба. Потом снова вернулась апатия. Слушал, молча, ни разу не переспросив ничего. А когда Пекарик закончил, вернул его к истокам беседы:
– Ну, и что это меняет, профессор? Что может изменить ваше запоздавшее уже признание?
Пекарик даже удивился, вспомнив, что ту же самую фразу слышал и от Румана, и от Ивана.
– Да все, Саша, – Вениамин Петрович неожиданно повысил голос. Вдруг заметил, что Дарский последние несколько раз обращается к нему не по имени-отчеству, – Если ты захочешь, все.
Александр с полминуты сидел с опущенной головой. Снова подумал, что, возможно, Пекарик – последний человек, с кем судьбой дано поговорить. Захотелось исповедаться. Облегчить душу. Он поднял голову и посмотрел ему в глаза.
– Ничего не выйдет, Вениамин Петрович. Сломалось что-то во мне окончательно. Я ничего не чувствую, кроме сменяющих друг друга звериной злобы и безжизненной апатии. Я ведь, будучи подростком, уже собирался это сделать. И мне до фонаря – сейчас это произойдет или через некоторое время. Ну, выползу я из этой помойки. А через полгода или даже раньше ввалюсь в другую, и все повторится. Вы же сами говорили: для тела нет времени, для него все и всегда здесь и сейчас – все, что вобрала в себя клеточная память, вечно в пределах человеческой жизни. Я это настолько прочувствовал на себе за несколько лет. Больше не хочу. Все! Баста!
Пекарик промолчал: его пронзила душевная боль молодого человека, которую тот трансформировал в запредельную для жизни апатию, почти еще юноши, рассуждавшего как поживший и разуверившийся во всех деяниях земных человек. И Александр, впервые сумев произнести все это наболевшее вслух, почувствовал – пусть и не надолго – душевную связь с другим человеком. Продолжать разговор не было причины ни у того, ни у другого.
Вениамин Петрович опять подумал о Румане, сидевшем у экрана монитора. «Что скажет?»
Наконец, Дарский шевельнулся. Вениамин Петрович поднял голову, перехватив взгляд. Показалось – Александр смотрит на него с благодарностью.
– Профессор! Свое добро я вам даю. Сможете – флаг вам в руки. Если это для науки, пусть будет так. А чтобы вас не мучила совесть, скажу, что у меня на это имеется свой меркантильный интерес… моя мама. Надеюсь, если экспиремент осуществится успешно, вы станете для нее более достойным сыном, чем я. И позаботитесь о ней, если понадобится. Вы даже не представляете, профессор, – Дарский вдруг усмехнулся, – что своим приходом окончательно развязываете мне руки: устраняете во мне последние сомнения, придаете смысла тому, что смысла не имело, – он замолчал на несколько секунд, которые заполнила щемящая душу Пекарика тишина, и которую ему – после такой речи – не хотелось нарушать, – А сейчас, профессор, – Дарский пронзительно посмотрел ему в глаза, – давайте прощаться: я бы хотел остаться один.
– Хорошо, – согласился Пекарик, поднимаясь с дивана, – Осталось уточнить последний момент: когда ты будешь готов, Саша?
– Вчера, – вымучено улыбнулся Александр.
– Тогда ночью, когда ты уснешь, я приду к тебе…
На лице Дарского ничего не изменилось.
– Теперь все? – спросил он.
– Нет… мне нужны либо ключи, либо дверь должна быть незапертой… но лучше ключи: мало ли – скорая понадобится.
Александр внимательно посмотрел на профессора. В какой-то момент в глазах появилось недоверие, но так же быстро исчезло: прямой и открытый взгляд профессора, в котором сквозило неравнодушие, убедил окончательно, что все, о чем говорилось, чистая правда.
Они вышли в прихожую, и он, взяв с банкетки, протянул Пекарику второй комплект ключей, украшенный желтым брелком.
Вениамин Петрович сделал легкий поклон головой, прощаясь. Дарский ответил тем же. Разговор обоим принес долгожданное облегчение. Если это сложное и противоречивое состояние можно было таким образом окрестить. Скорее всего, они обрели некое душевное спокойствие, исповедавшись друг другу, распутав очередной узел в череде смертей и возрождений, где их встреча, конечно же, не могла быть случайной.
11.
Выйдя из подъезда, Пекарик прищурился. Выпавший ночью снег – там, где не ходили люди и не ездили автомобили – тонким покрывалом устилал землю. И декабрьское солнце, отражаясь от него, нещадно слепило глаза. Догадка, возникшая, когда Александр захотел остаться один, начинала тревожить. И Вениамин Петрович набрал Румана.
– Ну что? – спросил коротко, – Где он? Что делает?
– Лежит, уткнувшись в подушку.
– Боюсь – не передумал бы. Мало ли что взбредет в воспаленный мозг.
– Ты о чем, Веня?
– Да о том, чтобы в петлю сдуру не полез. Его маниакальность может проявиться как угодно.
– Да ну… он вполне прилично соображает, насколько я понял. Да и стимул свой он озвучил. Мне показалось, что, когда ты ему рассказал об эксперименте, ему стало легче. Его тело останется, а значит, для матери он останется живым.
– Ну, хорошо, – Вениамин Петрович посмотрел на часы, – Сейчас Иван подъедет. Расскажешь ему все подробно. Я буду через час, не раньше. Если что, сразу звони Жуку, и тут же мне.
– Да помню я все, Веня. Ты-то сам как?
– Миша! – Пекарик не смог удержать эмоций, – Знаю, что все вот-вот произойдет. И не могу понять – чего во мне больше? Сомнений? Или удовлетворения? Ведь это же дело всей моей жизни. А вдруг провал? Я как средневековый врач, проверяющий на себе течение смертельной болезни, надеясь на эффективность сотворенного в собственной кухне лекарства. Так и представляю себе это.
– Веня… – Михаил Моисеевич не знал, что ответить.
– Ладно, Миш, – Пекарик все понял, – Извини. Сорвалось. Думаю, скоро увидимся.
И только он засунул телефон в карман, как тот зазвонил. Пришлось доставать снова.
– Да, Ваня.
– Привет. Ну как там дела? Ты…
– У тебя что? Где ты? – перебил Пекарик.
– Да еду уже. Минут через пятнадцать буду.
– Ваня, я сейчас не дома. Там Мишка. Он тебе все расскажет. А я в университет заскочу, в банк и к Арнольду Михайловичу.
– Это к нотариусу, что ли?
– Да, Ваня.
– Все уже так близко?
– Если я правильно все понимаю, то не больше двенадцати часов осталось: я своим приходом ускорил события.
– Да ты что? – воскликнул Иван Степанович.
– Все, Ваня, заканчиваем. До встречи.
Номер телефона Арнольда Михайловича – один из первых в телефонной книжке. Пекарик набрал его и стал ждать.
– Слушаю вас, Вениамин Петрович.
– Приветствую, Арнольд Михайлович. Хотелось бы встретиться в срочном порядке.
– Что случилось у вас? К чему спешка такая? – голос прозвучал озабоченно.
– Хочу изменить завещание. Появились кое-какие обстоятельства, требующие коррективы.
– Хорошо. Через часик я освобожусь. Подъезжайте.
Пекарик спрятал в карман телефон. «Пока все складывается. Сейчас в университет – написать петицию на имя ректора по поводу Румана: аргументировано рекомендовать Георгию Викторовичу – назначить его на должность декана факультета. Первое время Мишель, конечно, и так будет исполняющим обязанности. А потом? Потом могут, кого угодно, со стороны подсуетить: у нас это запросто. А если Румана не оставят, будет тяжеловато, -Вениамин Петрович поймал себя на мысли, что уже рассуждает с точки зрения свершившегося факта, – А ведь может и не получиться. Но тогда, какая разница – будет Руман деканом или нет? Для меня, конечно», – добавил, почувствовав неудобство перед другом за такой пассаж собственной психики.
За полчаса он исчеркал три листа, из которых в чистовом варианте получилось только два. Но более мелким почерком. Указал в конце, что причина написания письма исходит из предчувствия близкого конца, связанного с болезнью сердца. Поставил число и размашисто расписался. Глаза выхватили последние строки, за которые зацепилось сознание:
«Георгий Викторович, я всегда с огромным уважением относился к вам, в первую очередь, как к ученому и человеку. И лишь во вторую – как к администратору. Поэтому знаю – вы мою просьбу поймете правильно. Мне бы очень не хотелось, чтобы хорошо отлаженная мной и доцентом Руманом научная работа на факультете дала сбой или превратилась в формальность с приходом нового руководителя. Еще раз с уважением, п-р Пекарик».
Отдав Леночке кое-какие распоряжения на завтра, достал из сейфа большой желтый конверт с документами и положил в портфель. Подошел к двери. Оглянулся. И будто увидел все чужими глазами. Вышел в приемную, мягко затворив за собой дверь.
Прощаясь с Леночкой, посмотрел ей пристально в глаза, словно пытаясь запомнить, чем очень смутил девушку.
– До свидания, Вениамин Петрович, – спряталась она за ресницами.
«А будет ли оно – свидание?» – Пекарик на нескольку секунд впал в сентиментальность, ощутив комок, подступивший к горлу. Но почти сразу вспомнил Дарского: стало неудобно.
Спустившись по серым бетонным ступеням, на которые так давно не обращал внимания, прошел к стоянке. Завел машину и сидел, глядя на здание, ставшее на долгое время вторым домом: память листала страницы жизни, вторгаясь в сознание спрессованными в мгновения эпизодами, которые так же моментально исчезали, как и появлялись, освобождая место следующим и следующим.
Через полчаса они с Арнольдом Михайловичем работали над документом, где Дарский Александр Александрович объявлялся наследником всего, что принадлежало Пекарику Вениамину Петровичу.
12.
Вечер четырнадцатого декабря мог бы стать рядовым событием. Могла произойти очередная, не очень отличавшаяся от других, встреча четырех друзей детства: с застольем, с шутками и приколами. Но сегодня все не так.
К восьми – последним – подтянулся Ромашко. С порога попробовал шутить, но отклика не получил: Иван Степанович даже посмотрел на него косо.
– Что я не так сказал, Ваня? – не то удивился, не то обиделся Роман Сергеевич.
– Венька работы свои приводит в порядок, просил подождать.
– Случилось что-то?
Иван Степанович махнул рукой, давая понять, что не готов ответить.
– Освободится – сам расскажет.
Роман Сергеевич, чуть приоткрыв дверь, заглянул в кабинет: Пекарик стоял к нему спиной. На столе, на креслах и на полу – везде лежали стопки бумаг, валялись скомканные страницы.
– Веня, привет.
Вениамин Петрович повернулся.
– А, Рома? Ну, здравствуй. Подожди немного. Еще полчасика, и я буду готов.
Роман Сергеевич притворил тихонько дверь, шестым чувством уловив серьезность момента, и отправился на кухню, откуда тянулся шлейф кофейного аромата.
Руман с Иваном сидели за столом, посреди которого красовался ноутбук. Разговор в полголоса между ними, серьезные неулыбчивые лица – от всего отдавало каким-то заговором, в который не посвятили, казалось, только его.
– Да, в конце концов, – возмутился Ромашко, – скажет мне кто-нибудь – в чем дело? Сидите с такими минами, будто в доме покойник. Шепчетесь…
– Да тихо ты, – остановил его Михаил Моисеевич, – Дай человеку дела доделать. А насчет покойника ты точно заметил. Сегодня ночью наш эксперимент входит в свою кульминационную стадию.
– Эка заговорил? «Наш эксперимент», – передразнил его, Роман Сергеевич, – Венькин эксперимент – не примазывайся… – тут до него стало доходить, – Что-о? Сегодня? – он изумленно посмотрел на Румана.
– Да, Ром, – просто ответил Михаил Моисеевич.
– Получается, что мы видим Веника последний раз… – он оторопел.
– Наконец-то: дошло до жирафа. А ты думал – приехал на очередную попойку? – Иван Степанович все же не удержался от улыбки, увидев растерянное лицо друга.
– Ты же сказал, что Веньке нужна наша помощь, – возмутился Ромашко.
– Вот именно – помощь.
– Так мы же всегда так говорим, – не унимался он.
– Ну, извини, – с сарказмом заметил Иван Степанович, – Не догадался, что ты не можешь читать между строк.
– Заканчивайте полемику, – вмешался Руман, – А то еще подеретесь, не ровен час, – он даже привстал со стула, усиливая тем самым важность сказанного, – Пекарик сегодня – как ни сложится эксперимент – умрет, а вы тут устроили разбирательство на пустом месте. Ты тоже хорош, Ваня, – посмотрел Михаил Моисеевич на Жука, – Мог бы намекнуть как-нибудь.
На несколько секунд зависла тишина, лишь нарушаемая звуками собиравшегося закипать чайника.
– Грустно, ребята… – снова заговорил Руман, – нашего Веньки – настоящего, – добавил он, – сегодня не станет по-любому. Если он и воспрянет в Дарском, то это уже будет не он, как ни крути. Его же теория говорит, что интеграция низа и верха, то есть физического и эфирного тел Дарского и высших тел Веньки через гомеостаз приведет к новому синтетическому целому. И последствия этой интеграции заключены в большей степени не в верхе, то есть в нем, а в низе – Дарском, потому что материя низа более косна, и потому менее подвержена изменениям. Веник говорил, что все мерзости, совершаемые человечеством на протяжении истории его существования, основаны не на том, что человек плох сам по себе. А на том, что личность человека, не достигшая уровня, который мы называем индивидуальностью, слишком сильно зависима от трех основополагающих – базовых инстинктов: трех китов, на которых зиждется выживание нашей популяции. Как, впрочем, и любой другой…
– Короче, Руман, – перебил его Иван Степанович, – Ты что, ликбез нам решил устроить?
– Ваня, – возмутился Михаил Моисеевич, – для тебя это, может, и понятные вещи. Но не настолько. Поверь мне. У вас медиков понятие инстинктов слишком широко. А вот у Пекарика их всего три. Именно инстинкта. Все остальное – он квалифицирует как рефлексы. Это либо продукт филогенеза, либо онтогенеза. А инстинкты – суть аналитического процесса в информационно-энергетических системах.
– Ну, и… – Иван Степанович готов был сражаться до последнего, забыв о том, что совсем недавно укорял в этом Романа Сергеевича.
– Это – истинкт выживания индивида: инстинкт самосохранения, которым заведует физическое тело. Инстинкт выживания рода – эфирное. И инстинкт выживания вида. Его куратор – астральное тело человека. В нем заложена структуризация нелинейных систем.
– Да ну? – Жук издевался, – И как мне это понимать?
– Да никак, – обиделся Михаил Моисеевич, – Вот получится у Веника задуманное, к нему и обратишься со своими вопросами.
– К тебе-то точно не обращусь.
Роман Сергеевич, слушавший их перепалку, молчал, пока не понял, что пора вмешаться.
– Все, господа оппоненты. Вынужден вашу беседу прервать. И, кстати, у меня по поводу несостоятельности вашего конфликта есть достаточно убедительный аргумент… – он изобразил улыбку, – я смогу быть секундантом только у одного. А это противоречит правилам: их должно быть два.
– Да, ты прав, – заметил Михаил Моисеевич, – Мы сейчас должны быть, как никогда, дружны. А мы тут собачимся…
– Согласен, – Иван Степанович взял свою чашку и пошел к раковине, – Как всегда… это нас так колбасит от напряжения. Ничего, пацаны, надеюсь, прорвемся.
Михаил Моисеевич шумно вздохнул, и в кухне наступила тишина.
13.
Вениамин Петрович справился только к половине десятого. И потом еще с полчаса инструктировал Румана, в какой очередности следует работать с черновиками.
– Веня, ты сам все сделаешь, – заикнулся, было, тот в самом начале, не сумев превозмочь в себе неудобство перед человеком, уходившим из этого мира, – У тебя все получится.
– Спасибо, Михаил Моисеевич, на добром слове, – улыбнулся Пекарик, – Но лучше послушайте, что я говорю, – он положил руку на плечо Руману, – Миша! Если получиться – слава богу. Но… вот в этом «но» и сосредоточен весь смысл полярности проявленного мира, а по сему – давай работать. И не надо, – посмотрел на него с участием, – испытывать неудобство, будто ты находишься у постели умирающего. Я иду на этот шаг по своей собственной воле и ясно осознаю, чем рискую.
– Хорошо, – кивнул Михаил Моисеевич.
Минут через двадцать работа была завершена.
– Я все понял, Веня. Можешь на меня рассчитывать, – заключил Михаил Моисеевич, когда с бумагами было покончено, – Пойдем уже на кухню – ребята заждались тебя.
Когда они вошли, Ромашко и Жук о чем-то спорили. Но сразу же замолчали, устремив взгляды на Пекарика.
– Ну что, други мои? – Вениамин Петрович тепло улыбнулся, – Не надо печалиться: я уже говорил Мише, и хочу сказать это вам. Вы не у постели умирающего, который цепляется за жизнь, отчего перед ним становится неудобно. Ребята! Посмотрите на все с другой стороны. Другими глазами. Представьте меня, например, в роли Юрия Гагарина и позавидуйте мне. Я скоро стану молодым… – Пекарик подмигнул, – со всеми вытекающими из этого последствиями.
– Ну, – кисло улыбнулся Иван Степанович, – уже завидую.
Остальные промолчали, не оценив бравады Пекарика.
– Ну, ладно, мои кислые друзья, – Вениамин Петрович достал из шкафчика чуть начатую бутылку коньяка, – Сейчас я вас немного взбодрю.
Ему показалось, что само пространство вздохнуло с облегчением. «Что значит привычная атмосфера. Главное вовремя поменять фигуру и фон».
