Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
В вестибюле ресторана – у гардероба они снова встретили Лысого с той же самой компанией. Подходя, он широко, и казалось искренне, улыбнулся. Даже протянул руку Дарскому.
– Братан! – положив – на удивление безжизненно – свою ладонь ему в руку, и заискивающе заглядывая в глаза, отвратительно прогнусавил Лысый, – Ты не против, если я сестренку на пару слов умыкну? Перетереть кое-что надо. Тет-а-тет.
«Вот это бывший офицер? Что-то тут не то», – Дарский слегка приподнял брови и плечи, показав кивком на Леру. То ли «надо – так надо», то ли «как сама пожелает». Но, в общем-то, от ответа ушел.
– Павуковский, о-ё-ёй! Ну чо те? Тет-а-тет… надо же? – передразнила она Лысого как девочка-тинэйджер, произнося «тет-а-тет» со звуком «е».
– Лерок, ну чо ты все обидеть норовишь? – расплылся в улыбке Паук, – Послушай, есть у меня мыслишка…
Дальше Александр уже не расслышал, потому что Павуковский взял Леру под руку, и они отошли в сторону.
Весь оставшийся вечер Лера изображала задумчивость. Она глупо непонимающе улыбалась Дарскому, когда тот ее о чем-то конкретном спрашивал. Будто бы с трудом отрывалась от того, что полностью завладело ее сознанием, и от чего она не видела и не слышала всего ее окружавшего. Когда лимит терпения, наконец, был исчерпан, начала нервничать. Искоса поглядывала на толстошкурого изверга, до которого никак не доходило, что давно пора спросить, почему она молчит.
«Интересно, о чем они там болтали?» – Дарскому очень хотелось узнать. Но ему нравилось наблюдать за Валерией. Смешно и умилительно было смотреть, как самозабвенно она играла однажды заученную роль. Понимал, что передерживает ситуацию. Прекрасно осознавал и то, что Лера мучается – ждет, когда ей зададут желанный вопрос. Но молчал. «Вот оно – вечное противостояние, – думал, – вечная борьба противоположностей. А что в итоге? – он вздохнул, будто сбрасывая с себя это невидимое бремя, – В итоге – либо интеграция, нейтрализующая полярности, либо временная победа одной из сторон, где эта самая победа и есть поражение, если копнуть чуть глубже. Сволочь я все же. Садюга».
Уже дома в какой-то момент Александр почувствовал – дальше игра может перейти в стадию холодной войны, совершенно ненужной, после которой надо заканчивать отношения, чтобы не потерять лицо. А этого пока не хотелось. И пусть не хотелось больше телу, чем душе, но все же решил – не стоит форсировать события. Да и любопытно – что же будет?
– Ты какая-то задумчивая, моя дорогая… даже грустная… – Александр придал голосу участие, – Ты не заболела?
Было видно – Лера испытала облегчение. Или даже радость. У нее и щечки порозовели. И глазки загорелись. Она победила. Ее приемчик снова сработал. И пусть не сразу. Но сработал же. Она напомнила ему ребенка, у которого уже сияет улыбка в непросохших еще от слез глазах. И ему стало жаль ее. И стыдно за себя. За то, что отнесся к этому пусть и хитрому, но достаточно примитивно мыслящему существу, чуть ли не как к достойному противнику.
– Наконец-то, – сделала нарочито недовольный вид она, – Я тут думаю за двоих – как выбраться из безденежья, а ему – хоть бы хны, – Лера замолчала, ожидая правильной реакции.
– Не понял!? – Дарский искренне поразился. Даже голос повысил от удивления, потому что ожидал очередной – какой угодно – претензии на обладание чем-либо. Но такое представить… – А можно поконкретнее? А то получается – без меня меня женили… – в голосе его прозвучал сарказм, – Это не то ли, о чем ты шепталась со своим Вадиком в ресторане?
– Да-арский! Кончай ревновать. Какой он, к черту, мой? Мы не шептались. Мы разговаривали. Он просто спросил меня, играешь ли ты в покер?
– Ха! – окончательно возмутился Александр, – А у меня он не мог спросить?
– Дарский! – почти выкрикнула Лера, – Кончай наезжать на меня! Ну, откуда я знаю, почему он сделал так, а не эдак?
– Ладно, ладно, ладно, – обрезал он то ли ее, то ли самого себя, почувствовав, что, если продолжать в том же духе, недалеко и до истерики, – Все… успокоились.
Пришла вдруг мысль, что это полнейший развод. Что Лера с Пауком в сговоре. «А может это вообще банда одна? Шушукаются. А с другой стороны, зачем тогда светиться? Не-ет… скорее всего – господин случай».
– А что? Паук и раньше, когда вы вместе были, играл? – машинально спросил он.
– А кто тебе сказал, что мы были вместе? – Лера четко держала оборону, даже разозлилась, как будто по-настоящему.
– И чем же я тебя так насмешил? – опешил Дарский, понимая внутренне, что загнал противника в угол, а посему сейчас тот его грызнет.
– Уморил ты меня, Сашенька. Тебе? Коню?.. Ой, не могу, – она снова рассмеялась, – Был ты, Сашенька, Психологом. Стал ты, Сашенька, Конем.
Видимо, гримаса Дарского была великолепна, потому что Лера никак не могла успокоиться. Что-то истерическое проглядывало сквозь нарочитость того, что усердно обыгрывалось. Какая-то ненормальность.
– Все, дорогая… в таком тоне я с тобой больше общаться… не намерен. Заканчивай. Я… все… понял.
– Сашенька! – воскликнула перепугано Лера, – Прости, прости, прости. Я же шутила.
Он не ответил. Повернулся и ушел на кухню. Машинально налил в чайник воды и поставил на плиту. Зажег газ. Чайник почти зразу заговорил: то ли жаловался, то ли радовался, что его реанимировали. Удивительно, но Лера за ним, почему-то, не пошла. «А по сложившемуся сценарию – должна бы. Видимо, и вправду испугалась, что перегнула палку. Пережидает момент. Или надеется, что все примитивно рассосется само по себе – под одеялом? А, может, обдумывает какую-нибудь очередную глупость? Это в ее натуре. Она быстро приходит в себя. Это же Лера».
Все примитивненько рассосалось само по себе – под одеялом. Лера как напроказившая кошка, мурлыча, стала тереться о кормящее тело, требуя, чтобы ее ласкали: гладили и говорили, какая она хорошая.
28.
После ухода товарища, Вениамин Петрович решил ложиться. Мысль – поработать еще над «ядерными конструктами», вопреки всему структурировать их и окрестить в собственной теории более простым термином – сначала увлекла профессора. Но почти сразу затерялась, изгнанная впечатлениями вечера. Он расстелился и лег. Снова все размышления свелись к тому, что волновало больше всего – к эксперименту. Сознание стало муссировать кандидатуры, постоянно срываясь в спонтанность. Пекарик ловил себя на этом. Возвращал мысль в лоно медитации. Но все повторялось. Интересы ученого, которые представляла корпоративная мораль, спорили с настойчиво прорывавшимися в сознание призывами всеобъемлющей совести. И медитативное мышление не выдержало конкуренции со спонтанным. Сегодняшний вечер не явился исключением. Опять столкнулись интересы морали и совести. Они, будто два человека – каждый из которых считал, что он прав – пытались отстоять свою сторону. И Пекарик, раздваиваясь, принимал условия внутреннего диалога – выслушивал то одну сторону, то другую. Мораль, представлявшая научный интерес, готова была геройски принести в жертву ради науки все и вся. Возмущенно оппонировала совести, приводя аргументы, которые ей казались неопровержимыми. «Ну и что? – вибрировала она, щекоча нервы, – Подумаешь?! Ты же и себя не щадишь. Ты тоже рискуешь – тоже можешь умереть». Тихо, почти неслышно, отдаваясь в солнечном сплетении сосущей пустотой, приводила свои доводы совесть: «Он же еще совсем мальчик. Неужели же ты убьешь его? Ты-то пожил как-никак. А он? И лжешь ты все: ты ведь только можешь умереть. А он? Он однозначно умрет. Да и, в конце концов, ты-то сам выбираешь свой путь. А он – жертвенный агнец». Вениамин Петрович почувствовал фальшь. Получалось неестественно. Вроде и совести голос, но какой-то не совестливый: ругая, не противостоял – журил по-матерински. Как бы говорил: «Нельзя, сынок, крылья бабочке обрывать – умрет бабочка». Пришедшая мысль поразила своей простотой. «А ведь и правда, – подумал, – под личиной мальчика, обрывающего насекомому крылья, может оказаться и будущий ученый – исследователь, и садист. Или еще того хуже – маньяк-убийца… – его вдруг осенило, – А, может, и то, и другое вместе?» «Ну и что? Что из того? – вспомнила мораль озарение о Высших Сферах, – Зато получен будет урок в рамках инкарнации. И вообще: Жалко Дарского? Возьми Мешкова. Его ведь тебе не жалко. Он же тебе не нравиться. Здесь можно и к человечности не взывать. Все в интересах науки – ничего личного. И деток еще нарожаете с какой-нибудь кобылицей типа самого Мешкова». Пекарика передернуло. Он представил нескладную огромного роста девицу неопрятного вида с бледной маслянистой, покрытой угрями кожей. Подстать Мешкову. Фантазия даже предоставила ему фантом запаха. «Ну уж нет… – всуе потревожил Господа Вениамин Петрович, – Ни за что. Даже самая великая цель не вдохновит меня на такой подвиг».
Мысль о женщине – матери детей – через челнок сознания протащила целый каскад подобных, увлекая фантазию к творческому переосмыслению памяти. Причинно-следственный механизм в нелинейной системе «Пекарик Вениамин Петрович», сработав в пограничном состоянии непонятным образом, вдруг озарил ее странным открытием: «Вот оно что, – радовался он по-детски, – вот почему люди так дорожат своим потомством… почему так заботятся о нем… почему, так часто пренебрегая духовным родством, оставляют наследство детям или племянникам, даже иногда ненавидя их. Как все просто! Оказывается, интуитивно понимают, что это все для собственного будущего благополучия». На какое-то мгновение он даже опешил. Пришли сомнения. «Не слишком ли просто? Неужели же генотип играет такую роль? И мне… проще по все тем же законам причинно-следственного механизма инкарнироваться в своем роду? То есть, закон кармы заставляет меня подспудно блюсти благополучие рода? Шикарно!» Удивление, разрастаясь, все больше заполняло сознание. «Вот она – бытовая философия, привнесенная в нас религиозными устоями. И что? Это не церемониальная магия, по образу и подобию которой мы строим свою жизнь?»
И профессора понесло расширяющимся потоком сознания к таким откровениям, которых он долго, но тщетно ждал. Стали приходить образы предков. И тех, кого он знал, и тех, о ком мог только догадываться. Замелькали незнакомые, и в то же время знакомые лица. Понимал ли он, что это его предки? Понимал. Понимал к тому же и то, что они, как и он о них, знают о нем. «Бред какой-то! – Пекарик стал приходить в себя, еще не совсем очнувшись от транса, – Но я бы, наверное, никогда не пришел к таким выводам, не сравнив физические тела Мешкова и Дарского. Вот она – правда жизни… ее университеты. Но правда ли? – вздохнул, – Что это было: транс или игры сонного разума?» Какое-то неудовольствие шевельнулось в груди. Пришли мысли о почти инцестном, вырожденческом соитии в небольших человеческих анклавах, представленных маленькими деревеньками, и особенно хуторами, далеко отстоящими друг от друга, царскими и королевскими родами, ограниченными небольшим количеством дворов, кланами. «Конечно, все это дает возможность уютно устроиться в очередной инкарнации, – думал он, – Но это же приводит и к лености души, к замедлению ее развития… а значит, к потерям физиологических качеств в поколениях…» Вениамин Петрович снова задумался. Ворвавшийся в сознание образ ввел его в шок глубиной сострадания и какого-то страшного животного ощущения. И он снова впал в транс. Как будто сверху увидел женщину, распластанную в грязи. Избитую и изнасилованную. Потом вторую. Третью. Он плавно поднимался над землей, заваленной тысячами, миллионами корчащихся от боли и обиды полураздетых женских тел, перепачканных почвой, испражнениями и фикалиями. Физически почувствовал время, наполнившее его картинами войн и набегов, которыми изобиловала история человечества. Усилилась притягательность черноты в подвалах души. Запредельный грех, сидевший глубоко в бездне бессознательного, обнажил растущее чувство вины. «Сострадание и ощущение содеянного греха? Как будто я – и палач, и жертва в одном лице. Вот она – справедливость целого, творимая из несправедливости его частей. Но какая разница этой несчастной женщине, во чреве которой зарождается новая жизнь? Какое ей дело до того, что Вселенная в лице земной природы печется о здоровье человечества больше, чем о ее собственном?» Из-под пупка в желудок просочился забытый уже детский страх. «Моя сущность – моя бессмертная часть души может не прижиться в новом теле, а личность, если все же прищеп и пройдет успешно, начнет трансформироваться, интегрируя во мне крайности бытия…» Страх туловища оказался настолько реальным в своей животности, что о смерти Дарского Пекарик даже не вспомнил. «В конце концов, случиться это или нет, зависит от меня… – подумал и засомневался, но настоял на своем, – Как захочу, так и будет». Откуда-то вывернувшись, в канву потока сознания вплелась мысль, что он чувствует себя, как первый в мире космонавт, которому уже завтра предстоит войти в историю, и который понимает, что истории все равно – в каком качестве это произойдет.
«Как захочу, так и будет, – передразнил внутри чей-то отвратительный, издевавшийся над ним голос, – А вот Дарский и не захочет, а отправится с тобой в этот полет… ублажать твои амбиции. Только в качестве скафандра… костюмчика, то есть… так-то, профессор. Вот тебе и твоя мораль – то, что в данный момент устраивает голодного тигра, вряд ли устроит бедную антилопу. Извини, дорогой – правда жизни».
Странные оппоненты в Пекарике еще какое-то время продолжали спонтанный диалог – угощали друг друга виртуальными пощечинами. Но все более и более вяло. Наконец, перед мысленным взором замелькали сменявшие друг друга картинки космодрома и – похоже – напичканные всевозможной аппаратурой отсеки звездолета. А через несколько мгновений огромный межгалактический корабль с не совсем понятным названием «Мешков», удаляясь от Земли, направился к созвездию Ориона. Уплывая, планета медленно и мультяшно меняла размеры и виды. Стала сначала арбузом. Затем яблоком. Потом абрикосом. Вишенкой. Горошинкой. И, наконец, исчезла.
29.
Проснувшись, но еще не открыв глаза, Вениамин Петрович увидел картину мироздания. Звездное, беспредельное пространство поразило своей бесконечностью. «Пространственно-временной континуум Вселенной», – мысль стала пульсировать, подготавливая какую-то информацию, которой вот-вот наступит время выйти из тени кулис на освещенную сцену сознания. Последнее время так было. Какая-нибудь фраза или слово, иногда совсем, казалось бы, глупые, вызывали пульсацию в висках. Когда это случилось впервые, профессор даже начал нервничать: казалось, что-то в организме нарушено, что-то не так функционирует – это уводило на осмысление происходившего. А позже заметил, что в это же самое время он может продолжать думать о другом – о том, что считал необходимым и чем занимался до того. Тогда же и перестал обращать внимание на эту неувязочку, названную интуицией, «временным расстройством психического здоровья». Но однажды в сознании произошла вспышка озарения. И пульсирующие фразы или отдельные слова, возникающие в нем, казалось бы, ни с чем не связанные, он классифицировал как «звенья дихотомического принципа развертывания пространственно-временного континуума в нелинейных системах». Это произошло при изучении работ Георгия Гурджиева. В одной из них промелькнуло понятие центров сознания. Наконец, работа «всей жизни» привела профессора Пекарика от теории к структурному пониманию ее практического применения. А конкретно – «к обоснованию функционирования третьего уровня сознания» – чисто человеческого. Если первые два – эмпирический и рациональный были присущи и высшим животным – давали возможность постижения среды обитания через чувство и мышление, то третий – выводил пространственно-временной континуум человека на трансцендентную связь с ней. Наступило время, когда профессор Пекарик, наконец, понял, что психологическая наука – в нынешнем ее виде – никогда не даст ему ответов на все интересующие его вопросы. Мифология, герметизм и космология, физика до Эйнштейна и после, химия и антропология, биология и генетика в частности, оккультизм – все стало живо его интересовать. Информация, поступая поочередно, меняла взгляды: иногда в совершенно противоположную сторону по отношению к ныне существовавшим в научном мире. Тогда парадигма восприятия человеческого существа психологической наукой начинала давать сбой и доставлять огромное неудобство. Почти физически терялась точка опоры, вынуждая вестибулярный аппарат искать ее в виртуальности мироздания. Даже открытое, казалось бы, настежь сознание профессора, привыкшее ко всему, что касалось новых знаний, иногда не выдерживало такого прессинга.
Постепенно стало формироваться специфическое восприятие действительности, а вместе с ним структурироваться концепция, названная им «Теорией Единства». Она выводила представление об аналитико-синтетическом взаимодействии в пространственно-временном континууме на совершенно иной уровень. Картина по новому осмысленной системы стала знанием, собранным из пазлов информации о ней. Конкретика вновь привела мятущуюся душу к принципам. Сознание, провернувшись на триста шестьдесят градусов – сотворив сальто-мортале, узрело в очередной раз новый мир. Вот тогда и сформировалась у профессора Пекарика мысль о переходе к практике – как неизбежности поэтапной материализации идеи. Захватив на себя все внимание, мысль об искусственном перевоплощении преодолела стадию неопределенно возникшей цели. А затем, обрастая кучей старых, а потом уже и новых чувственных привязок, обрела стимулирующий характер воздействия на психику. Цель частично обрела черты стимула, став почти что идеей фикс. Вениамин Петрович даже начал присматриваться к студентам. И теперь уже не только с точки зрения умственного потенциала. Ему стали интересны их телесные типажи. И не только из-за соответствия или несоответствия формы и содержания, на что он обращал внимание всегда. Его уже интересовало их соответствие параметрам его формы, его типа телосложения…
Вениамин Петрович неохотно открыл глаза: пора подниматься, и так уже перележал положенные себе на раскачку пятнадцать минут. Слово «перележал», почему-то, вытащило из памяти образ белокурой мальвины, хлопавшей ресницами и все время злившейся, а за ним чувство неудовлетворенности. Он уже и лицо-то своей бывшей жены толком не помнил. Он даже не мог вспомнить, сколько они прожили вместе – год… или, может, полтора. Она почему-то всегда злилась. Сначала от непонимания того, что ей говорили, а потом от того, что повторяли. «Слава богу, нашла себе такого же… как сама». Стало вдруг неудобно. От того, что чуть не оскорбил ни в чем неповинного человека, которого никогда не видел. «Да ведь и оскорбил же. Подумал об этом. Он здесь в чем виноват? В том, что освободил меня от мадам Пекарик? Так и это не его заслуга. Ее. Сама ушла». Подсознание, не ведавшее категории времени, вернуло на мгновение чувства почти двадцатилетней давности. Притяжение любимой женщины, оказавшейся то ли недолгим счастьем, то ли коротким помрачением рассудка, а, может, и тем, и другим вместе, вдруг остро отозвалось во всем теле, и особенно в груди. «Такое ощущение, что ты хотел ее вернуть», – примешался к чувствам язвительный голос внутреннего оппонента. «Нет. Конечно же нет. Слава богу, человек нашелся». «Разве? – оппонент усмехнулся, – Так ли ты думал тогда?» «То было раньше, – бездумно парировал Вениамин Петрович, – Все! Пора вставать!»
Полумрак дорассветного зимнего утра проникал через окно искусственным городским освещением. Отбросив край одеяла, Пекарик сел, ощутив босыми ногами прохладу пола.
30.
Вениамин Петрович поставил портфель на край массивной столешницы. Шум с его приходом стал мерно затухать. Обойдя кафедру, как будто хотел за ней что-то увидеть, он вернулся к видавшему виды, но все еще прилично выглядевшему столу. Выдвинул простенький стул, почти незаметный около академического объекта советской эпохи, и замер, с рукой на спинке, всматриваясь в аудиторию.
Наступила тишина.
– Здравствуйте, господа. Ну и… как продвигается изучение моего предмета? – спросил, улыбнувшись, Пекарик, и, выслушав нестройный хор голосов, добавил, – Старостам, как всегда, списки отсутствующих в начале второго часа.
Привычно окинув аудиторию, заметил отсутствие Дарского. «Опять? – подумал, – Третий раз уже…»
Дарский не появился и на втором часу. Перед тем как продолжить лекцию, Вениамин Петрович посмотрел поданные списки.
– Скажите, Колесников, – обратился он, усмехнувшись, к одному из старост, – А Дарский только меня не уважает? Или другим тоже достается? Сегодня – уже третья моя лекция…
Поднялся светленький паренек в джинсах и пиджаке, с легкой – почти черной на удивление – небритостью мачо, совсем не вяжущейся с его близорукими очками.
– Достается, Вениамин Петрович, – перехватил тон профессора очкастый мачо, и, пожав плечами, добавил, – Скорее всего, он болеет. Почти неделю нет.
Раздалось несколько голосов, подтверждающих, что Дарский болен.
– Ладно, поверим. Но… – он поднял вверх указательный палец, – беру это под свой контроль. Колесников… – погрозил тем же пальцем, – справочку мне, когда придет.
– Да, Вениамин Петрович, – отчеканил Колесников, и тут же недоверчиво задался вопросом, – Вам лично?
Его драматическому возгласу мог бы позавидовать любой актер. «Еще бы, – подумал Вениамин Петрович, – декан заинтересовался одним из сотен студентов. Наверно, я тоже поразился бы».
– Ничего удивительного, Колесников. Дарский взял у меня курсовую работу: так что я теперь его личный куратор, – почувствовал, что оправдывается. «На вору и шапка горит», – отреагировало сознание.
На втором часу – сразу после звонка – он поднял руку, привлекая к себе внимание:
– Господа!
Аудитория стала замолкать.
– Пока мы ждем опаздывающих, прошу задавать вопросы… может, по факультативным занятиям? По одной из наших внеплановых бесед? Смелей, господа, – Пекарик улыбнулся, – Воспользуйтесь случаем, которого жизнь вам может больше не предоставить… Кветковская? Да, прошу, – показал он жестом, – Ваш вопрос, Дарья.
– На прошлом занятии вы трижды повторили фразу «сумеречная зона»…
– Ого, Дарья, как вы скрупулезно подошли к материалу, – пошутил Пекарик, – Ну-ну…
Девушка смутилась.
– Если это термин, я бы хотела знать…
– Да-да, я понял, – перебил Пекарик, – Трудно сказать – термин это или нет. Контекст, в котором прозвучала фраза «сумеречная зона», подразумевает переходное состояние меду сном и явью. Его еще можно назвать промежуточной зоной, или промежуточным состоянием. То есть это и не сон, и не явь. Если воспользоваться открытиями ученых в данной области, то это прохождение нашим сознанием барьера в иной частотный диапазон от пятнадцати до пяти герц. Волны таких частот называются альфа-волны. В обычном состоянии бодрствования наш мозг работает в диапозоне бета-волн. Их амплитуда растянута от ста пятидесяти до пятнадцати герц. Здесь и наша эмпирика с ее кинестетикой, тактильностью, эмоциями и чувствами, и наши мысли – с восприятием, воображением и логикой. И воля. И интуиция. Короче все, чем мы пользуемся в обыденной жизни. Когда же мы полностью засыпаем, то переходим в диапазон, сменяющих друг друга, тета- и дельта-волн. Первые находятся в промежутке от семи до трех герц, последние – от трех до нуля, – Пекарик посмотрел на девушку, – Ну вот, Дарья, вы сегодня убедили меня изменить тему беседы. Изначально я хотел более подробно остановиться… ну да ладно, в следующий раз. Можете ничего не записывать, потому что каркаса темы у меня нет. И я не смогу вам конспективно дать какие-то структурные вехи. Я просто буду развивать мысль, исходя из вопроса, заданного Дарьей Кветковской, – Пекарик снова посмотрел на студентку. Она сидела с опущенными глазами. Зардевшаяся. Видно, такого неожиданного внимания ей было слишком, – Да, старосты, вы забыли о списках…
Пекарик подождал, пока листочки с прогульщиками легли на стол.
– Начну, пожалуй, с шокирующего сообщения. Внимание! – профессор как фокусник, который сейчас – вот-вот – вытащит что-то из рукава, или родитель, собравшийся поведать ребенку тайную только для него прописную истину, сделал снисходительное лицо. Все непроизвольно замерли, – Все вы слышали о золотом сечении. Но не все знаете, что это константа. В основе данного понятия лежит соотношение разделившегося на две неравные части целого. Так вот константа золотого сечения или, другими словами, константа гармонии – это и есть проявленное состояние Бога. Именно с нее начинается наша Вселенная. Именно эта константа находится во главе всего проявленного мира. Все остальное – ее производные. Изначальная суть ее – двоичность, создающая процесс вибрации. Она, нейтрализуясь, приводит нас к триединству . Она осуществляет в цепочке непрерывно-дискретных преобразований в любых развивающихся системах принцип волнообразной непрерывности.
Аудитория оживилась. И было непонятно: то ли это от удивления, то ли от того, что ее ожидания были обмануты. Пекарик поднял руку.
– Каким бы странным это ни показалось, все остальные константы не неизменны. Они имеют амплитуду отклонения от некоего срединного стержня. Каждая – свою. Константы изменяются. Правда, эти изменения для нас незаметны, потому что слишком растянуты во времени, чтобы ученые на них обратили внимание. Впрочем, вам достаточно знать, что константа золотого сечения – это проявленное творящее начало, или Бог, как мы его привыкли называть, стоящий во главе своей Вселенной, – Пекарик взял мел и подошел к доске, – Кстати слово «Бог» я использую не как теологический термин, а как наиболее универсальный символ этого явления. А сейчас я постараюсь объяснить вам суть того, о чем заявил, – он начертил звезду Давида, – Что это?
Поднялся лес рук. Профессор улыбнулся.
– Вижу – знаете. Это один из символов, происхождение которого неизвестно. Мы же его знаем, как я упоминал прошлый раз, относящимся к еврейской культуре. А вот теперь смотрите… – Пекарик снова подошел к доске и стер линии треугольника, расположенного вершиной вниз, – Что я сделал? Я стер зеркальное отображение того треугольника, который мы видим. А теперь перенесем исчезнувший треугольник вниз – под оставшийся. Присоединим к основанию, но с одной оговоркой: нижний треугольник у нас станет не равносторонним, а равнобедренным. Мы удлиним две его стороны, согласно условиям, которые ставит перед нами наша константа.
Пекарик стер линию, которой основаниями были соединены треугольники. Получился ромб.
– Ну вот: теперь мы имеем полное право заявить, что то, что у нас получилось, соответствует условиям существования главной константы. У нас есть целое – ромб, разделенный нами, – Пекарик восстановил линию, – на две неравные части – два треугольника. В чем суть трансформации звезды Давида, которую мы проделали? – он взглянул на аудиторию, – Мы создали символ Бога – пространственно-временной континуум. И суть его существования… – профессор написал на доске четыре цифры – 1,618, – вот в этом примерно записанном числе. Точно его передать невозможно: оно иррационально. В нем нет повторяющихся комбинаций: оно не может быть получено путем соотношения двух величин, хотя его примерные параметры зависят от соотношения целого и его частей. Это равенство соотношений целого к большей части и большей части к меньшей…
Пекарик положил мел и стал машинально оттирать от него левой рукой пальцы правой.
– В этом символе кроется все… – продолжил, – все, что нас окружает. Вся наша жизнь со всеми потрохами. То есть, наше туловище и наша же психика. Все процессы, о которых мы никогда не задумываемся, в этом символе. Вдох-выдох и систола-диастола сердечной мышцы. Артериальная и венозная части кровеносной системы и эфферентные и афферентные нервные волокна. А в природе – это и приливы с отливами, и день и ночь, и зима и лето. А мы с вами? – он машинально развел руками, показывая на аудиторию, – До двадцати одного года мы – мужчины, и до восемнадцати – женщины, как цветы, распускаемся, а потом отцветаем и умираем. Превращаемся в удобрение – становимся условием для выживания новых цветов.
Пекарик сделал коротенькую паузу, заглядывая в лица студентов.
– Конечно, я не сообщил ничего нового – просто изменил несколько угол зрения на всем известные факты. Поэтому, вопросы сейчас у вас возникнут вряд ли. Через неделю вы об этом можете и не вспомнить. Но если вопросы начнут одолевать… потом… тогда и поговорим.
Пекарик сделал паузу, и снова окинул сосредоточенные лица студентов. «Да-а… – подумал, – если хотя бы один из них когда-нибудь серьезно задумался бы об этом… я был бы счастлив».
– Нам осталось только соединить вопрос, заданный Дарьей, – продолжил он, – с тем, о чем я вам поведал… – он посмотрел на Кветковскую, на ее, казалось бы, понимающие глаза, – И это… – Пекарик вызывающе улыбнулся, – вы сделаете сами. Я только дам вам маленькую подсказку… Верхний треугольник символизирует инволютивный процесс – эманацию или нисхождение Бога. Это уплотнение материи. Нижний – пока только символ нашей планетарной эволюции, который, как вы понимаете, не может быть осуществлен без кураторства Вселенной, то есть Бога. Процесс этот одновременен. Гераклит называл его – энантиодромия… – Пекарик посмотрел на часы, – Ну, вот и все на сегодня. Медитируйте, – он опять улыбнулся, – Если у кого-то возникнут серьезные мысли по данной теме, милости прошу ко мне на личную беседу. Если нет… – Вениамин Петрович улыбнулся, – никому… ничего… не будет…
Последние его слова потонули в звуке звонка.
31.
После обеда позвонили из «Сити Групп».
По договору с администрацией Вениамин Петрович консультировал персонал этой фирмы, обучал правильным отношениям с коллегами и клиентами: на вербальном и невербальном уровнях. Но главное – там же периодически входил в состав группы переговорщиков: участвовал в сделках, слушая и наблюдая через мониторы за состоянием партнеров. За их случайными оговорками. Их пантомимикой – положением и движением рук и пальцев, плеч, головы и корпуса. Мимикой: мышцами лица, которые создавали определенные – иногда длившиеся доли секунды – гримасы, выдававшие внутреннее состояние. И, наконец, тончайшие нюансы определял по глазам, выводимым на отдельный монитор крупным планом – по тому, куда устремлялся взгляд, и как расширялись или сужались в определенных ситуациях зрачки тех, кто сидел с противоположной стороны стола. Информация сообщалась своим: и on line, и тщательно разбиралась потом, для последующих туров переговоров, если таковые имели место. Вот так «работа на стороне» и делала профессора, если не очень, то все же «состоятельным господином»: кроме стабильной ставки за обучение персонала, он имел одну десятую долю процента от сделок, в которых участвовал. Это были хорошие деньги. А в отдельных случаях – достаточно солидные, чтобы не влачить жалкое существование ученого мужа бюджетной сферы образования.
