Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
Даша на несколько секунд замолчала.
– Все началось с дискотеки, – голос ее изменился, – После конкурса «А ну-ка, первокурсник!»… Томаза, помнишь? Он ушел сразу после первого семестра…
– Помню, конечно: яркая личность.
– Ну, так он решил приударить за мной тогда. И это была жесть. Я не знала, как от него отделаться, чтобы не спровоцировать насилия. Он уже одежду начинал рвать на мне, когда мы однажды остались вдвоем в комнате – в общаге. Представляешь мою жизнь в дальнейшем? Заяви я после этого – позор. Собирайся и уходи из универа, а я столько сил положила, чтобы поступить. А не заяви – насилие будет продолжаться. Да еще, когда хочешь, и не от него одного. Ты же их знаешь. Они же все – братья. Разве нет?
Дарский, ошеломленный, промолчал. Да и что тут ответишь? Горечь, злость и ненависть захлестнули его. Язык бы не повернулся произнести то, что полезло из бездны бессознательной сути. «Вот оно – мое темное и страшное нутро. Моя животная суть. Я готов убить за эту, казалось бы, совсем незнакомую, но почему-то ставшую такой родной, женщину». Вдруг пришло осмысление, что сотвори то же самое Ваня или Коля, может не было бы и половины того святого возмущения, той темной и такой страшной от понимания ее разрушительной силы энергии, высвобождавшейся из него. Даже в жар бросило от такого оборота мыслей. Представилась такая же беззащитная перед роковыми обстоятельствами кавказская женщина. «А разве у нас мало недочеловеков, которым место только в клетке?» Стало стыдно. Он – интеллигентный, образованный человек, как какой-то люмпин, испытывал этническую ненависть. Ненависть к людям, чьим представителем оказался злосчастный Томаз. Это – а, может, то, что пришлось силой воли запихивать назад в черную бездну – было опытом, наработанным за весь период развития его сущности. «И не только за время человеческой фазы, – пришло откровение, – но, наверное, и до нее?» Чувства и осмысление их как-то вдруг отняли силы: в душе ощущалась пустота и безжизненность.
– Да-а… – только и смог он сказать.
– Сначала я стала говорить, то, что первым пришло в голову. Что больна. Только отстал бы. Потом сказала, что у меня трипер. Но, видимо, я не была убедительна. Он понял, что я лгу. И, не смотря на сопротивление, продолжал делать свое. Вдруг до меня дошло, что силы на исходе, и что я не могу больше бороться. Вот в это мгновение и пришла мне мысль, которая спасла и от того позора, и от дальнейших приставаний. Я прошипела ему в рожу, что я мужик в женской шкуре и плюнула… то ли в глаз попала, то ли… да какая разница! Самое главное, что это подействовало. Он ударил меня, но сразу же отстал. Видимо, это шокировало его.
Даша снова замолчала.
– Вот сука! – не выдержал Александр.
– И вот в этом панцире, – продолжила она, – я с тех пор и хожу. Не парься, – увидела она его сочувственный взгляд, – Мне было удобно. Пока в марте – прошлой весной… в спортзале я не упала, когда мы сдавали зачет по стометровке. Сильно. Ни одна падла тогда из мужиков не подошла и не подала мне руку. Ни один не спросил – как я. Хотя если бы я была настоящим мужиком или бабой – подали бы. А вот ты подошел, хоть и стоял дальше всех. Ты мне и раньше нравился, как парень. А тут я поняла: ты – человек. И вот с тех пор я о тебе думаю…
Она развернулась и снова пошла задом, глядя ему в глаза.
– Все! – развела руками, улыбаясь, – Фенита ля комедия. Теперь ты все знаешь. Кроме одного, – она остановилась, продолжая смотреть ему в лицо, – Мне очень трудно было все это тебе рассказать. Цени!
Александр понимал, чтобы он ни сказал сейчас, все будет банальным и ни к месту. Поэтому молчал. К серьезным отношениям он готов не был. А сейчас уместными могли быть только они.
– Даша… – ни с того, ни с сего запершило в горле. Он прикрыл ладонью рот и сделал движение горлом, похожее на откашливание.
– Са-аш, да успокойся ты, – изменившимся, уже совсем спокойным голосом остановила его Дарья. Думаю, ты превратно понял мою исповедь. Я не предлагаю тебе стать твоей girl friend. Извини… – замялась она на секунду, – Я до сих пор целомудренна, – и без паузы – наверное, чтобы скрыть неудобство, чуть повысив голос, выпалила, – Я предлагаю тебе дружбу. Нормальную человеческую дружбу.
Такой поворот вернул Дарскому равновесие. Он почувствовал фальшь в предложении бедной Даши.
– Кветковская! Да ты лукавишь! – воскликнул он, – Какая к черту дружба между красивой женщиной, которую хочется затащить в постель, и мужчиной, к которому эта женщина неравнодушна. Была бы ты каким-нибудь страшилищем, а я занудой прыщавой и перекошенной к тому же, может, тогда и о дружбе можно было бы поговорить. А так…
– А что? Так, как у нас, нельзя? – Даша с каким-то неподдельным участием посмотрела на него, как взрослый человек на неразумное дитя. Как будто у нее появились сомнения, что доверилась этому черствому, и такому неумному человеку. Будто ошиблась и уже сожалела о своем порыве.
– Ну, не знаю… наверное, можно, – пошел на попятную Дарский. Ему вдруг стало стыдно за то, что опошлил что-то, до чего его душа не могла дотянуться в своей испорченности женским вниманием, – Извини, Даша, я не прав. Просто это для меня как-то неожиданно.
– Да? – усмехнулась она, – Ты знаешь, для меня тоже.
И в ее усмешке Дарский почувствовал что-то унизительное для себя. Но исходившее не от нее. А откуда-то со стороны. Вспомнился диалог из старого анекдота, где тезисом было: «Здесь мент проходил. Сказал, что с этого моста прыгать нельзя…» А антитезой: «Как это нельзя?» с последующим действием. Почему-то между анекдотом и нынешней реальностью на каком-то тонком уровне пролегла параллель. «Как это так? – думал он, – Слабое маленькое существо, стоящее передо мной, может, а я – нет… ну вот, – сработал инстинкт выживания, – опять попался. Вот они – маленькие и слабенькие…» Инстинкт выживания рода оказался в этот момент почему-то слабее. Может потому, что соитие с этой женщиной было достаточно эфемерным. И к тому же – не подготовленным чувствами и размышлениями. Ориентация на Дарью, как представителя иной – более близкой к мужчинам – гендерной группы, делала свое гнилое дело.
– Дашенька, – Дарский взял себя в руки, – Давай пока мы оставим все как было. Я всегда относился к тебе…
– Как было между нами, уже никогда не будет, – перебила она. И добавила тут же, будто боясь забыть, – Единственное, о чем вынуждена попросить… оставь все, как было, для остальных.
– То есть, для других ты так и должна остаться лесбиянкой?
– Ты весьма проницателен, Дарский, – опять усмехнулась Даша, – Да! Мне так удобнее. Я так привыкла, и не вижу нужды что-то менять. Пока… – она замолчала, – Ну, да ладно. Надеюсь, ты меня понял.
Последняя фраза прозвучала, чуть ли ни как угроза. И это говорящее «пока» скрылось за ней, будто бы его и не было. Но оно было. И было достаточно недвусмысленно, чтобы что-то уточнять.
– Хорошо, Даша. Я все понял. И не могу не подчиниться. Согласен, что между нами уже не может быть так, как было. Ты права. Но я очень рад, что узнал тебя сегодня в другом качестве. И пойми, столько лет смотреть на тебя и знать, что ты такой же мужик, как и я, хочешь, не хочешь, а действует. Хотя, честно скажу, были поначалу сомнения и даже желание. Когда стоял рядом с тобой, соприкасался с твоим полем, возникало чувство, что ты женщина. Но то, что говорили, и твое поведение – ты ведь специально играла эту роль – рано или поздно сделали свое дело…
Зазвонил телефон.
– Извини, Даша, – он достал трубку. «Николай Иванович», – Да, Николай Иванович. Хорошо, Николай Иванович. Спасибо. Буду.
Даша посмотрела на него то ли с сожалением, понимая, что он сейчас уйдет, то ли с жалостью к нему самому. А, может и вправду, сожалела, что доверилась, потому что не получила того, чего хотела. Но факт оставался фактом – в ее глазах Дарский уловил еле заметный упрек. Взгляд как будто говорил: «Эх, ты!»
– Дашенька, – он постарался хоть как-то смягчить ее горечь интонацией, – Извини, дорогая. К моему огромному сожалению, мне пора. Тот, с кем я разговаривал, ждать не будет…
– Да-да, Саша, – ответила она по имени, а не по фамилии, как зачастую это делала, когда посмеивалась над ним, – Конечно. Иди. Только… – она замолчала.
– Что только, Дашенька?
– Только не смей меня жалеть, Дарский – в голосе появилась жесткость, – Любить можешь, – улыбнулась она, как смогла, – Жалеть – запрещаю.
«Вот она – женщина, – вербализовался комментарий чувств, – Существо, где даже грубое насилие пытается выглядеть изящно».
Они попрощались и разошлись в разные стороны.
23.
Ближе к трем, он топал – уже не с пустыми карманами – в сторону дома, где его, наверняка, ждали. Даже если и не его самого, то его с деньгами точно. Ждали молчаливо, без звонков, утяжеляя этим молчанием моральный прессинг. «Женщина-друг, к сожалению, счастье весьма редкое, – думал Александр, вспоминая Дарью, – И достойны этого единицы. Наверно, она могла бы быть моим другом. Но я – вряд ли…» Он, как и большинство мужчин, в общении с женщинами чувствовал себя либо мальчиком перед волевой и сильной матерью, либо становился отцом маленькой капризной девочки. Дочки. Валерия, инстинктивно и интуитивно, освоив обе роли в совершенстве, легко манипулировала им, добиваясь для себя максимальной выгоды. Он оказался очередной жертвой капризов прожженной стервы, испорченной воспитанием и жизненным опытом. Это физиологически ей было на пару лет больше, чем ему. На самом же деле, в психологическом плане – и он это преимущество прекрасно осознавал – несоответствие исчислялось десятками, если не сотнями лет. Она, как вьюнок, нашедший, наконец, опору на юном побеге, обвивая слабый еще стебель все сильнее и сильнее, карабкалась выше и выше к солнцу. И непомерно разрастаясь, затмевала и душила его. Его волю. Уважение к себе. Перспективу развития. Отнимала средства, необходимые для нормального существования. Наконец, делала рабом, попеременно используя величайшие силы воздействия – инстинкты самосохранения и продолжения рода. Тандем физического и эфирного тел – планетарного инструмента и первичного уровня сознания: самый совершенный механизм выживания, миллионами лет оттачиваемый Вселенной, в основе которого – поддержание равновесия системы, где глубина анализа – залог совершенства синтеза. И это динамическое равновесие, еще не отягощенное достаточной дифференциацией окружающего мира, чтобы включились такие чисто человеческие категории как совесть, честь или достоинство, оказался самым удачным, самым жизнеспособным приспособлением. Противостоять ему могло только одно обстоятельство – конец очередного цикла. Именно он, с его извечными спутниками – смертью и возрождением. И только он, о каком бы цикле не шла речь.
Александр с удовольствием вышел из оплеванного подростками лифта на площадку своего этажа. Выкрашенные недавно в травянистый цвет стены только-только начали покрываться свежими, принципиально неотличимыми от творческих изысков других подъездов, надписями. Подошел к двери своей квартиры. Прислушался. «Интересно – там или нет?» Лера в первое же утро после бурной ночи потребовала у Сашеньки ключи. «Как будто, так и надо, – поразился он тогда, – Будто влезть в чужую постель – повод влезть и в чужую жизнь». Но глядя на счастливое лицо, Дарский отогнал сомнения интуиции и тут же забыл о них. Ведь от девушки он – без ума. А ключи? Да на – бери… после сегодняшней ночи. Захватившее упоение отняло последние крохи разума.
Но, не прошло и трех дней, как Александр пожалел о своей глупой восторженности. Правда, повода, достаточного для того, чтобы сказать – вот Бог, а вот порог – Лера ему не предоставила. А у самого смелости не хватило обидеть девушку таким поворотом событий: знал – это неминуемо приведет к разрыву. Расставаться же с бурными ночными, да и дневными удовольствиями не хотелось. «Может она измениться», – обманывал сам себя. Но, кривя душой, понимал – бред сивой кобылы. Чтобы человек мог сам измениться? Исправиться без чьей-то помощи, если его в данный момент все устраивает? Только длань Господня, а попросту – жизненное потрясение, как он уже понял за почти четыре года обучения, может обратить болящего на путь истинный, протянув через угольное ушко смерти и возрождения. То ли физической, то ли духовной. «Не зря ведь народ сказал, что горбатого могила исправит». Александр машинально достал из кармана куртки кожаный футлярчик, расстегнул его, взял самый первый – длинный ключ и тихонько вставил в скважину. Он уже не вспоминал о Даше, вовлеченный в другую жизнь, где была иная ситуация – со своими фигурой и фоном. Фигурой, при появлении которой, остальной мир не то, чтобы становился фоном, он исчезал вовсе, потому что ею заполнялось все пространство. Она – и фигура и фон одновременно. «С моими знаниями и опытом, наверное, еще невозможно понять такие тонкости отношений досконально, – рассуждал Дарский, стоя перед собственной дверью, – Я всегда скатываюсь к ее ногам. Мне – эксперименту природы в лице мужчины – вряд ли удастся противостоять ей. Ведь женщина – результат этого эксперимента. В нее природа вложила все самое лучшее, что смогла создать». Наконец, он все же повернул ключ. «Она – богиня», – заключил, уже входя в прихожую.
– Ну, где ты так долго был, Дар-р-рский? – улыбаясь, захныкала Лера. Что-то в этом было кошачье. Будто не говорила – мурлыкала. И не шла. Кралась – нога за ногу, – Я скуча-ала, – она обвила его шею руками и чмокнула в губы. И он, обняв ее за талию, потянулся, чтобы страстно ответить на дразнящий поцелуй. Но Лера тут же отпрянула, перегнувшись назад, – Все, пр-ротивный мальчишка, – улыбалась серьезными глазами она, снова дразня и искушая собой. Плотно прижавшись к нему бедрами и упершись в грудь кулачками, она слегка покачивалась. Вниз вверх. Вниз вверх, – Нашел денег?
Дарский на мгновение почувствовал себя недочеловеком. Вся прелесть встречи, только что обещавшей рай земной, ушла из низа живота, растерявшись сначала и размазавшись по всему телу, чтобы затем сосредоточиться в яремной ямке. Вроде, не обида еще. А, вроде, и она. «Вот и вся любовь… деньги, деньги, деньги». Он отпустил ее талию и коротко, слегка отвернув голову, бросил:
– Да. Нашел.
И Лера, только что недоступная и даже несколько надменная, ладонями обхватила его лицо. С улыбкой, в которой почти незаметно сквозило превосходство, повернула к себе.
– Ну, что ты, Санечка? – одна ее рука, прочертив по его телу, шмыгнула вниз, – О-ё-ёй! Обиделся маленький… – ее глаза, успевшие подернуться паволокой, уже были искренно нежны.
– Лера… – несерьезно попытался отодвинуть ее Дарский, – Прекрати.
Она удержала его. Приподнялась на цыпочки. На мгновение показалось, что ее как бы развернутые наружу и чуть приоткрытые губы, напоминают присоску. Но в этот момент не испытал ни сарказма, ни отторжения: природа, миллиарды лет совершенствуясь, не могла допустить, чтобы рациональный слой сознания, более молодой – и потому менее совершенный, чем чувственный – с точки зрения выживания, одержал победу в борьбе за жизненность. Чувства, потянув энергетическое одеяло на себя, полностью завладели ситуацией, и действо, начатое в прихожей, закончилось в спальне.
Потом они советовались, куда пойти вечером. Вернее Дарский предлагал. И поход в ресторан, как самостоятельное мероприятие, не связанное исключительно с приемом пищи, оказалось единственным из предложенного благодарным «маленьким», за что Лера ухватилась с полуслова. Все остальное было отвергнуто без обсуждений. Потом некоторое время ушло у нее на сомнения по поводу выбора заведения, после чего Александр позвонил и заказал столик. И еще часа три после этого, она намывалась, натиралась и накрашивалась, после чего позволила вызвать такси.
Вскоре зазвонил домашний телефон. Диспетчер без привычной суровости в голосе поторопила, сообщив, что машина у подъезда.
– Спасибо. Выходим, – Александр взглянул на Леру.
Она поймала его взгляд.
– Что? – вытаращилась театрально, – Будешь торопить, будет только дольше.
Дарский чертыхнулся. Снова что-то перемкнуло в груди, и опять появился вакуум в яремной впадине.
– Лер, мне уже жарко… да и машина ждет. Надо водителю показаться, а то, не дай бог, заказ снимут, – ухватился он за мелькнувшую мысль.
– Ну и что? – парировала Валерия, – Один таксопарк, что ли, в городе?
– Нет, я все же подожду тебя на улице… или в машине, если замерзну, – не удержался – съязвил он. Впрочем, на это никто не обратил внимания.
На улице Дарский немного поостыл. Смена декораций, отсутствие раздражителя и короткий диалог с водителем такси успокоили. Только странный вопрос, возникший в сознании и разраставшийся, не давал окончательно увидеть прелесть уже почти зимнего безветренного вечера, с парящими редкими снежинками. Снова вспомнилось, что сегодня двадцать первое ноября. Что скоро Новый год. Каких-то сорок дней. Но ощущение непреодолимой пропасти между этими двумя календарными вехами – сегодняшней и новогодней – и обещанный конец света, муссируемый по всем телеканалам и радиостанциям, рождал парадоксальное, почти трансцендентное восприятие действительности. Оно – то возникало, то исчезало, пульсируя неопределенными отрезками времени. И вот сейчас как раз наступал период повышенной чувствительности. Мысль, пронзившая сознание, настолько казалась четкой, даже материальной, что в нее хотелось поверить безоговорочно. «Мало ли подобных страхов периодически терзает нас. Вот если бы я услышал голос с небес… – спонтанная улыбка растянула губы, – Пожалуй, это уже клиника… Пора менять фигуру и фон… Природа! Вот где отдохновение для души». Он встал спиной к машине, сосредоточивая внимание на парящих снежинках, а вскоре уже беззаветно любовался ими, плавно опускавшимися и мерцавшими в свете фонаря у соседнего подъезда. Безымянный внутренний оператор в нем, выбирая фрагменты архивированной памяти, молниеносно вбрасывал их в видимое поле психики, переводя в обычный формат, который тут же комментировался нынешним уровнем сознания с его нынешними моральными принципами. Один, другой третий. Вспомнилась трогательная встреча с Кветковской, и падающий снег превратился в белесое марево, стал фоном. Появилось ощущение, что это было давно. Ну, может, не совсем. Но не сегодня – точно.
– Саша!? Саша, поехали, – Лера уже стояла у машины, – О чем ты там думаешь? Не дозовешься тебя…
– Да так. Ни о чем. А что?
– Да ничего. Просто спросила.
Машина выехала со двора и помчалась по освещенным городским улицам. Ощущение Нового года, появлявшееся от всей рекламной мишуры, усилилось постоянной сменой новогодних декораций, гирлянд в витринах магазинов различных цветов и последовательностей мерцания, елок на площадях и в скверах, где-то еще собирающихся на каркасах, а где-то уже горевших всеми огнями спектра. Все подготавливало обывателя к великой пьянке – единственному на планете празднику, который за редким исключением почти одновременно отмечала вся нынешняя цивилизация. «Такое ощущение, – подумал Александр, – что скоро с лета начнут готовиться. С каждым годом все раньше и раньше».
Желтая «Волга», выполнив маневр, припарковалась у обочины напротив ярко освещенного белыми и желтыми фонарями старинного, недавно отреставрированного здания. Дарский расплатился, и они с Лерой вышли на вымощенный красной бетонной плиткой тротуар. Невысокое без ступеней крыльцо, предусмотрительно укрытое на зиму темно-зеленым резиновым ковриком, гостеприимно встретило новых клиентов.
24.
Легкий морозец ударил в ноздри. Выйдя из корпуса на свет божий, профессор прищурился. Заслезились глаза. После сумрака длинных коридоров с бесчисленными амбразурами дверей с обеих сторон и далекой перспективой окон в торцах здания, огромный холл первого этажа, также не дал ощущения свободы. Его низко нависающий потолок и завешенные вертикальными, волнообразно «подстриженными» жалюзи окна так же давили на психику. Но здесь! Взрыв света и освежающего все существо воздуха и пьянил, и отрезвлял одновременно. «Как все-таки здорово, когда получаешь такие встряски чувств, – вспыхнуло в сознании, – Вот где на самом деле осознаешь себя живым мыслящим существом, а не запрограммированной сомнамбулой, – Вениамин Петрович сделал глубокий вдох, – Хорошо-то как!» Захотелось потянуться, размять суставы. Поймал себя на том, что оглянулся, будто хотел убедиться, что его никто не видит. Улыбнулся. «А все же… хоть и не совсем, но все-таки сомнамбула». Телу в потягивании, конечно же, было отказано, за исключением, разве что, поворотов шеи.
Он шел уже минут двадцать, наслаждаясь погодой и знакомыми видами города, пока, наконец, не попал в старую часть центра. Мысль – зайти куда-нибудь перекусить – наткнулась на кованую «раскладушку» с ценами-зазывалками у одного из ресторанчиков, заполонивших первые и цокольные этажи реставрированных домиков, расположившихся по обе стороны уютной, стилизованной под старину улицы. На «раскладушке» предлагались пельмени на итальянский манер. И еще что-то, что мгновенно не восприняло профессорское внимание за счет не совсем ясного почерка. А потому сразу же отвергло, занявшись осмыслением предыдущей информации, аргументированной для подсознания категорией «приятно». «Ну что ж, пойдет… равиоли так равиоли – усмехнулся Пекарик, – Похоже, то же самое, что и запеченная на шампурах свинина – шашлык». Мысли о близости пельменей, вперемежку теперь уже с шашлыком, заполнили сознание, мелькая картинками блюд, приправленных фантомами вкусовых ощущений и запахов.
Войдя в вестибюль, Вениамин Петрович увидел мясистую фигуру охранника, на бейдже которого большими буквами красовалось «Вадим».
– Добрый день, – обратился Пекарик к нему, – Извините?.. – место, где должен был находиться гардероб, пустовало. В нем не было вешалок.
– Добрый… – как бы нехотя ответил Вадим, – Слушаю вас.
– А-а, все-все – вопросов нет. Уже вижу, – вешалки стояли в зале, в разных местах, чуть в стороне от столиков, – Хотел спросить, где раздеться, – как бы извиняясь, улыбнулся Пекарик недоуменному выражению лица секьюрити, – но, спасибо, уже вижу.
– А-а… – почему-то обрадовался тот, – Вы у нас, судя по всему, ни разу не были? – и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, продолжил, – Тогда я вам рекомендую пройти во-он в тот угол, – показал парень, – Там и уютнее, и официанточка… вот такая! – показал он большой палец, цокнув при этом языком.
Вениамин Петрович интеллигентно промолчал по поводу «официанточки». Но, кивнув, прошел в зал в том направлении, куда показал охранник: не стал обижать парня. Снял пальто, повесил рядом на вешалку, и сел за столик. Подумал, что такая манера поведения официального лица могла бы быть расценена и как фамильярность. От кого-то другого, может быть. Но только не от этого простодушного увальня в костюме, сидевшем на нем, как на корове седло. И больше похожего на ребенка, чем на человека, который должен внушать уважение к порядку.
Вся в веснушках брюнеточка в белой распахнутой вверху блузке и черной облегающей юбке подошла к нему, едва он успел удобнее разместиться на широком с подлокотниками стуле. «Из рыжих, – мелькнула мысль, – Миленькая».
– Здравствуйте.
– Добрый день, – кивнул Вениамин Петрович.
Она положила на бардовую скатерть кожаную папку с оттиском «Меню» под логотипом ресторанчика.
– Пожалуйста.
– Спасибо, – ответил Пекарик, поймав ее взгляд.
Она опустила глаза, повернулась и отошла к барной стойке, оставив шлейф парфюма с явным табачным оттенком. Вениамин Петрович автоматом бросил взгляд на ее изящные ножки в простеньких на высоком каблуке туфельках. «Интересно, почему брюнетки в большинстве случаев предпочитают такие тяжелые яркие запахи?» Открыл меню. Полистал. Благо надписи, хоть и витиевато, но все же изображены достаточно крупным шрифтом, чтобы не доставать очки. Из-под ресниц посмотрел в сторону бара. «Мой куратор не выпускает меня из поля зрения». Улыбнулся и кивком головы подозвал девушку. Та быстро, постукивая каблучками, подошла.
– Слушаю вас, – в ее руках фирменные блокнотик и ручка застыли в ожидании.
«Как напряжена. Скорее всего, эта профессия еще не ее, – Вениамин Петрович улыбнулся, и лицо официантки на мгновение по-детски еле заметно искривилось, – Точно, – подумал, – видимо, улыбка моя была интерпретирована как насмешка… вот уж поистине – мир таков, каким мы его видим».
– Вы очень профессионально держитесь… Катя, – хотел сказать «девушка», но в последний момент рассмотрел в складках рюш на блузке небольшой бейдж с именем.
– Спасибо, – девушка недоверчиво, но все же улыбнулась.
– Нет, правда, я не шучу. Вы прекрасно себя подаете. Профессионально. В вашем случае – это с уважением, но не подобострастно. Я бы назвал данную позицию искренностью.
Она даже, чувствовалось, расслабилась на секунду, но тут же на лице проскользнуло недоверие, а за ним – нетерпение.
– Да-да, Катя, понимаю… – он заглянул машинально в меню и сразу же вслед за этим с грустной улыбкой констатировал: «Вот оно… на всякого мудреца достаточно простоты», – Мне, пожалуйста, равиоли… на ваш вкус, – предупредил он ее вопрос, – пусть это будет сюрпризом для меня: я мало смыслю в них, – он посмотрел ей в глаза, медленно подняв голову, будто от ее воли зависело – поест он или нет.
– Все? Или еще что-то?
– Нет, не все. Если можно, я начну с чашечки кофе. Только, Катюша, я прошу, – он подчеркнул мимикой степень просьбы, – если можно, поскорее, пожалуйста.
Она снисходительно улыбнулась, предсказуемо отреагировав на его уловку. В ней проснулось природное кокетство, машинально изменившее тональность общения.
– Хорошо, я постараюсь, – алый «коготок» большого пальца красиво вписался в кожаное поле книги меню, чуть подернутое подобием золотистой патины. Девушка забрала ее, удалившись выполнять заказ. «Ну вот, зажим на некоторое время снят, – подумал Вениамин Петрович, провожая взглядом ее покачивающиеся бедра. Фраза из Библии – «не ведают, что творят», вдруг выплывшая из темноты бессознательного, как на заезженной виниловой пластинке, стала мозолить ум, обозначая причину того, что должно явиться свету. Но темнота бессознательной сути никак не могла разродиться следствием, а потому сознание и стимулировало ее: пульсировало, зазывая продолжение.
Катя принесла кофе, улыбаясь ему, как старому знакомому.
– Спасибо, Катюша, – улыбнулся он в ответ. И эта более чем простая, фраза, как будто дала толчок к осмыслению происходившего в нем. «Наконец-то. Дошло». Дошло то, с чем должен был сцепить челнок жизни эту заезженную и всегда новую евангельскую фразу в его сознании. И ее результат – одну из ипостасей гордыни к тем, кто меньше из-за юных лет информирован об этой жизни. Все определилось. Появилось чувство удовлетворения. Единственное, что беспокоило сердце – это осмысление фразы Иисуса в связи с решением по Дарскому. А в итоге – почти бестолковый разговор, предстоявший с Руманом. «Но не состоится он только из-за форс-мажора, – подумал, – Не зря ведь Мишка столько готовился».
25.
Плавное течение вечера сменило быстрый и суматошный дневной его поток. Когда раздался звонок в дверь, Вениамин Петрович сидел, разглядывая разложенные в определенном порядке листки бумаги. Массивный – под зеленым сукном – письменный стол, купленный как-то у знакомых Румана, отъезжавших в землю обетованную, в кругу света настольной лампы казался еще массивнее, уходя в тень краями. Последнее время сознание профессора Пекарика захватили параллели между демоническими цепями Хаббарда с его basic basic, коструктивизмом Джорджа Келли с его ядерными конструктами и собственным видением бессознательного, представленного информационными банками памяти – синтетическими тонкими телами со своей сложной многоярусной структурой. К таким параллелям он пришел через точку зрения древнейшей философской системы знаний, где физическое и шесть тонких тел являлись информационно-энергетическими отражениями семи планов бытия Вселенной. И материей в данной системе было все проявленное, то есть сотворенное, даже если оно оказывалось «невидимым» для органов чувств. Материю же в нашем понимании они называли веществом – твердью. Физическое и астральное тела на нижнем информационно-энергетическом уровне исполняли роли банков памяти, соответствующих их частотному диапозону, где онтогенетически, то есть в течение жизни накапливалась информация о боли, удовольствиях и связанных с ними эмоциях и чувствах. Однажды пришла догадка, что его содержимое, записанное на жидких кристаллах внутриклеточного коллоидного раствора для рационального уровня сознания недоступно уже потому, что находится за первичным его уровнем – подсознанием, или эфирным телом. Появилась досада на себя за то, что такие простые вещи не мог понять раньше. «Ведь это – тот самый случай, – думал он, – когда мы постоянно помним, но не осознаем, что помним. Когда мы являемся заложниками памяти, не подвластной ни при каких условиях анализу интеллекта. Памяти, рефлекторно управляющей нейро-гуморальной регуляцией, вгоняющей нас периодически в состояния аффекта. И не важно, как она проявляется. Аффектом ли сразу – на сильный стимул? Или процессом фрустрации – на стимул слабый, но постоянно повторяющийся, собирающий по капле тихую ярость, чтобы однажды снести крышу ее обладателю». Сегодня мысли Вениамина Петровича, логически выстраивая догадки, глубже проникали в истоки явления. Все складывалось как нельзя лучше. Все приобретало четкость, невозможную без его собственной концепции. Она детализировалась все более. И от этого на сердце пребывала легкая, но такая эмоционально значимая, постепенно нарастающая радость – состояние, которое предшествует эйфории с ее кульминационным моментом. Вениамин Петрович вдруг осознал себя в этом процессе и то, что думает об этом. А еще то, что за этим последует, хочешь ты этого или нет: спад с обязательным противоположным состоянием в душе и теле.
Перед тем, как раздался звонок, открылась – будто со стороны – картина происходящего. Пришло понимание, что состояние это – не просто эйфорию предвосхищает. Оно формирует и ее силу, и значимость. И это – все та же идея жертвы. Память услужливо подсунула ассоциацию с тантрическим сексом, где трансформация или трансмутация грубого состояния энергии полового акта в более тонкие осуществляется через смещение цели. Прорезалась догадка, что именно это смещение и формирует скачок эйфории – энергии эфирного тела в обход точки, заведующей актом эякуляции – семяизвержением, чтобы достижение великой цели просветления можно было осуществить за счет принесения в жертву второстепенной…
