Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
Четыре дня напряжения дали о себе знать. Первого декабря договорились отдохнуть.
Дарский лежал с открытыми глазами. Не мог по-другому. Только смыкал веки, как начинал чувствовать какую-то внутреннюю дрожь. Как будто в нем что-то вибрировало, вызывая беспокойство. Сказывалось перенапряжение. Сон не приходил. Только полудрема. Не сон и не явь. Проваливаясь ненадолго, он подхватывался. Возвращался к мыслям. И снова проваливался. Летел куда-то вниз. Потом чувствовал, что парит. Потом его подхватывало и швыряло вверх. Он приходил в себя. И снова забывался на мгновение, превращавшееся в вечность. И только светившиеся цифры часов не давали окончательно потеряться в этом бесконечном пространственно-временном континууме Вселенной.
В очередной раз провалившись, увидел Паука. Он жаловался, что ребята устали, что надо хорошенько выспаться. «Понимаю, – злорадствовал про себя Дарский, – Я бы тоже устал… проигрывать».
От такого пассажа собственной психики стало не по себе. Подсознание, вбросив зачем-то в сознание образ Кветковской, напряженно забило тревогу, пытаясь достучаться до него – предупредить об опасности. «Да, брось, Дарский! Что может случиться? – Кветковская трансформировалась в Валерию, – Если что, мы тут же спрыгнем. По таким ставкам у нас фора – ого-го». «А если соберется банк, на который нечем будет ответить? – не унималась вновь появившаяся Кветковская, – Соскочешь – конечно. Только с чем?» «Да ладно, – снова успокаивала Лера, – Займешь у кого-нибудь». «Так это на следующую игру, – нудила Кветковская, – А какая она будет? Не торопись. Подумай». «А чего тут думать? Как карта ляжет».
– Тьфу, ты, нечистая, – возмутился, приходя снова в себя Александр, – Все в кучу. Не могу больше. Встал, посмотрел на Леру, безмятежно раскинувшуюся и тихонько ровно сопевшую, и пошел на кухню. Налил себе полстакана виски и залпом выпил. «Ну, теперь точно засну. И, может, даже высплюсь».
Надежда не оправдалась. Лерины клиентки, обычно начинавшие звонить не раньше одиннадцати, этот день решили начать пораньше.
Проснувшись от вибрирующего и орущего сигнала телефона, машинально отыскал глазами светящийся циферблат будильника. В темноте зимнего утра проступило 09.09. Пришло раздражение. Напряжение, от которого он так отчаянно пытался избавиться, никуда не делось. Оно жило в теле своей жизнью, притаившись и ожидая возможности проявиться. И эта возможность пришла. Напряженность трансформировалась в раздражение.
Лера, не вставая, стала болтать тут же рядом, усиливая и без того разросшийся раздрай в душе. При этом – ни о чем. «Бред какой-то!» Он уже готов был вспылить, но она вовремя закончила.
Около часа он мучился, нагнетая обстановку в себе попытками различных расчетов будущих игр. И лишь, когда забрезжило в окне, потихоньку уплыл за завесу физической реальности.
То, что произошло дальше – язык не повернулся бы назвать сном. Александр понимает, что просыпается. Чувствует, как трудно открыть глаза, потому что через ресницы проникает ослепительный свет. Это не пасмурный зимний день – солнечное летнее утро. Теплый ласковый ветерок из-за пошевеливавшейся кремовой занавески в открытом окне приносит запахи луга. «Почему луга? – приходит мысль, – Ведь мы же в городе». Он смотрит туда, где должна лежать Лера. Но ее нет. Там Даша. Приходит ощущение, будто они уже с ней давно живут вместе. «Доброе утро, любимый, – улыбается Даша и тянется к нему, чтобы поцеловать». «Доброе утро, моя девочка», – отвечает он. Они обнимаются и сливаются в экстазе переполняющих чувств. В какое-то мгновение даже трудно понять – кто есть кто. Но это мгновение проходит. И они снова – Александр и Даша. И теперь себя и ее он видит как бы со стороны…
Дарский очнулся с тяжелым чувством. Явь, которая только что владела всеми его органами чувств, исчезла. Но все тактильные ощущения все еще держались на нервных окончаниях. Солнечное летнее утро было живее пасмурного зимнего дня. Пришло четкое понимание того, что он только что спал. И все, что с ним происходило – сон. А эта серость за окном? Неприятно похрапывавшая, лежа на спине и закинув за подушку голову, Лера? Тоскливая, не проходившая усталость от постоянного нервного напряжения? От недосыпания. От виски и пропитавшего все табачного дыма. От неудовлетворенности не своею, а чьей-то чужой жизнью, преследовавшей неотступно. «Господи, ну скажи, что сон – именно это! А то, что было – было реальностью». Опустив ноги на пол и уперев голову в ладони рук, воткнувшихся локтями в колени, он сидел на краю кровати, импульсивно покачиваясь, как психически нездоровый человек. «Почему это все со мной происходит? Я как сомнамбула. Не хочу, но делаю. Машинально: не думаю, а потом делаю, а делаю – а потом уже осмысливаю содеянное. Складывается ощущение, что физический мир уже не такой плотный, как был. Разве так бывает? Мысль – она же не может быть более косной, чем вещество физического мира?»
В этот момент он осознал, что не может оперировать теми понятиями, которыми пытается оперировать. И они исчезли. Попытался вспомнить, о чем только что думал. И не смог. Воспоминания были, но стали принципиальными, потеряв остроту и, как следствие, актуальность. «Почему так происходит при пробуждении? Почему конкретика трансформируется в принципы, теряя и ощущения, и чувства, и мысли? Остается лишь смутное понимание того живого, настоящего, которое только что было и исчезло…»
– Доброе утро, Сашенька.
– Доброе утро… – сарказм синтезировал непередаваемое языком чувство: «Вот уже который день я – Сашенька, а не Дарский. Ну и как мне это все воспринимать? Как поощрение? Или как тонкое издевательство?» Пришло ощущение, будто с кем-то разговаривает, и его неправильно понимают. «Нет, – поправился, – Конечно же, со стороны судьбы, а не Леры. Она искренна в каждый отдельный момент своей жизни. Даже когда лжет… как ребенок, ей богу».
Александр вздохнул и посмотрел на Валерию. И, видимо, мысли его отразились на лице, потому что она потянулась к нему. А он, машинально ввязавшись в ее игру, в итоге оказался между вздернутых коленей. Никакой прелюдии. Потому что инициатива исходила от нее. А не от него. А потому само действо растянулось.
«Вот оно, – подумал откинувшись на спину Дарский, – Казалось бы – простая механика. Удовлетворение низкого животного желания, присутствующего в наших телах. Но ведь притяжение полюсов – самая великая сила Вселенной. И земная природа не могла не использовать ее, трансформировав в инстинкт продолжения рода».
42.
Накануне следующей игры Дарский себя чувствовал отвратительно. Душа кричала от какой-то внутренней боли, еще неведомой сознанию. Будто предупреждала об опасности. Он чувствовал эту опасность так четко и так , казалось, осмысленно, что дальше некуда. Но, поди ж ты, разберись – чего бояться. То ли мчащегося через неуправляемый пешеходный переход автомобиля? То ли пищи, которая попадет в дыхательное горло? А, может, группы пьяных тинэйджеров, тестостерон у которых зашкаливает за все мыслимые и немыслимые пределы? Или – чего тоже нельзя сбрасывать со счетов – нынешней игры? Пусть и не рулетка, пусть вполне управляемый процесс, но тоже все в руках судьбы. «А раз так, чего переживать, – думал, – Даст бог день – даст и пищу. Поживем – увидим».
В таких мыслях, перемежающихся Лериными нелирическими отступлениями прошел день. Они завтракали в какой-то кафешке с претенциозным названием «Таверна». Гуляли по городу, а точнее по магазинчикам, гордо именующим себя бутиками: они – в каждой подворотне, за каждой стеклянной витриной, захваливая себя рекламными слоганами, обещали неправдоподобные скидки. «Сколько же они наворачивают, – пришла мысль, – если могут себе позволить семьдесят процентов форы? Лепят горбатого. Все же вокруг лошки. А впрочем, – бросил он взгляд на Валерию, – наверно, так надо».
Закончив обед часам к четырем, к пяти они уже были дома.
Дарский заметно нервничал. Ходил по квартире, будто что-то искал. Даже Лера заметила.
– Ну, чо ты, Саш? – она последнее время не церемонилась особо: не следила так, как раньше, за речью. Обвыклась. Позволяла себе всякие «залепухи», не забывая, однако, по чьему-либо поводу отпустить любимое словечко «местечковый»: чаще всего это касалось не соответствующих ее представлениям взглядов. Он как-то хотел спросить, откуда она выудила такую экзотику. Потом передумал: решил, что, скорее всего, ноги растут из ее детства. «Происхождение – не спрячешь. Это только Бернард Шоу мог из уличной цветочницы сотворить даму. На самом же деле, проще зайца выдрессировать играть на барабане». Глас народа неумолим: легче научить, чем переучивать. Только зазеваешься, так прошлое – как черт из табакерки – раз! – и тут как тут. У туловища – времени прошедшего нет: для него все – здесь и сейчас. Однажды заученное – рано или поздно – найдет для себя лазейку. «Не зря старик Фрейд обратил внимание на оговорки. В них вся соль: сдадут – даже не за медный грош – за так».
– А чо? – передразнил он ее.
– Да ну тебя, Саш. Злой ты, – обиделась Валерия, надув свои красивые губки, – Волнуешься тут за него, а он…
– Ладно, Лер. Прости. Задаешь вопросы какие-то… странные, – не нашел он лучшей замены слову «глупые», – Сама же видишь…
– Вижу. И жалею тебя… дурачка, – улыбнулась она кокетливо. Но как-то грустно это у нее получилось.
– Вот как? А я-то думал… – он ерничал машинально, хотя душа по отношению к Лере уже не была такой холодной.
– Саш, опять ты за свое?
– Все. Молчу как рыба об лед, – вспомнил он любимую фразу соседа родителей.
– Саш, все хотела спросить… – она засомневалась.
– Ну что опять? Сказала «а», говори «б», – Дарский снова стал досадовать. «Ну, ничего не может сделать без своего бабского кокетства».
– Нет, ты не подумай ничего…
– Лера, – одернул он снова.
– Ну, Саша! Я не могу по-другому. Не дергай меня.
– Ладно, – вдруг успокоился он, – Слушаю.
– А прошлый раз – где ты деньги взял? Пошел куда-то утром…
– Неужели тебе это так важно? Бедная ты бедная, – усмехнулся Александр, – Извелась, поди, от любопытства.
– Сашенька, ну зачем ты так?
И ему вдруг стало стыдно. Вдруг. Ни с того, ни с сего. Потому что она стояла перед его злым сарказмом – маленькая и беззащитная. Захотелось обхватить ее и долго держать в объятиях. Не отпуская. Он так и сделал.
– Денег дал друг отца. Николай Иванович, – Дарский почувствовал, как она вдохнула воздух чуть сильнее обычного, и предупредил вопрос, – Он декан экономического факультета в нашем университете.
Разговор завершил звонок в дверь. Александр посмотрел на часы. Без четверти шесть. «Час пролетел. Даже не заметил».
Лера пошла открывать.
– А чо в домофон не звонили? – послышался ее голос из прихожей.
– Да заходил какой-то убогий перед нами: так мы – за ним, – это голос Толяна.
– А где Вадим?
– Щас придет. В машине сидит. Разговаривает с кем-то. Сказал – идите, я догоню.
Не успел Рыжий договорить, как раздался звонок домофона.
– А вот и Вадим, наверное…
Слышно было – Лера, видимо, сняла трубку домофона:
– Але
Минут через десять «большеглазый» – тезка Дарского – уже сдал карты и после коротких торгов на стол лег «префлоп» – первая в этот вечер тройка карт. Народ почему-то оживился. «Судя по всему, расклад не ахти», – Дарский внимательно оглядел оппонентов.
И точно: до ривера дело так и не дошло.
Пять или шесть партий игра не клеилась. Появилась нервозность, витавшая от одного к другому, пока, наконец, в очередной партии Толян не сказал «кол».
– Я тебе сколько раз, заморыш, говорил – говори по-русски, – взорвался Михей, – Мне твоего «вау» – вот так, – он изобразил черту над головой и вперился в Рыжего, пожирая его глазами.
– Это кто – я заморыш? – Толян нервно засмеялся. Было видно, что струхнул и особо не возражает, потому что Михея боится. А ляпнул так – машинально: и рад бы переиграть ситуацию, а никак уже. Слово не воробей.
– Да ладно тебе, Михей. Он больше не будет, – не удержался, заржал Вадим, видимо, наслаждаясь сценой. И напряженная пауза сразу же ушла в небытие. Засмеялись и остальные. Кроме Рыжего, сидевшего с втянутой в плечи головой: он как будто ожидал, что вот-вот по ней попадет.
Паук не вмешаться не мог. Назревал конфликт. И надо было показать – кто есть кто.
– Пацаны, – он сделал паузу, – предлагаю по «листу» на кон. А то мы уже с мелочью наняньчились. Скучно. Смотришь, интерес и появится.
Раздались нестройные голоса. Все были согласны.
Партий через десять осознание истинности положения вещей Дарским стало теряться. Около него на столе – по примерной оценке – лежало «тысяч пятнадцать зелени». И следующее предложение Лысого – сыграть по десять «листов», то есть по тысяче – им было принято.
Остались все, кроме Рыжего, который сказал, что он – не самоубийца.
Подобное озарение – вопреки шевелившемуся в свете низкой лампы смогу – появилось и в голове Александра. Он вполне адекватно почувствовал, что осознавать происходившее в нем становится все труднее и труднее. Внимание стало колючим и выхватывало только то, что хотело узреть сознание. Но кроме этого работало окоемное зрение, как будто подготавливая моменты, куда должен переместиться луч внимания. Но озарение так и осталось невостребованным.
Затаив дыхание перед тем, как вскрыть свою пару карт, Дарский, казалось, так и остался с этой порцией воздуха до того момента, когда на стол лег «ривер» – бубновый туз. Теперь он сидел – кум королю, сват министру. У него – каре из тузов – два из них свои – и король. Конечно, нюансы могут быть, потому что на кону – валет, дама и король пики. «А если у кого-то есть еще десятка и девятка пик? Только это сейчас и возможно, судя по прикупу…»
Паук бросил на стол нераспечатанную пачку соток – десять тысяч баксов, оставив около себя буквально мелочь. То есть все, что у него было. «Вот оно! Неужели флэш-рояль? Сбросить карты? Слишком простое решение. А вдруг у него тройка королей плюс двойка тузов? Или простой флэш? Или стрит, наконец?» Александр просмотрел, что у него на столе: две пачки полтинников, пять соток и мелочь.
– Отвечаю, – он бросил сначала одну пачку пятидесяток, затем другую, – вскрываемся?
– А чего ты так решил? – Паук, судя по интонации, хамил, – Может, я подниму?
– Интересно, чем? – Дарский перенял его интонацию.
– Да вот возьму из барсетки своей, – Лысый нагло посмотрел на Александра.
«На вшивость проверяешь, Паучок? Думаешь сейчас я тебе дам возможность поставить ставку со стороны? Ну-ну:ержи карман шире».
– Ага! Возьмешь и поставишь… только на следующую игру – не на эту.
– Ты что ли будешь правила устанавливать?
– Но и не ты, – Дарский выдержал его взгляд, – Кончай, Вадюша, в за… лезть. Проверил меня на вшивость? Будь доволен. Ты же знаешь правила – играют только деньги, что на столе.
– Ладно, – Паук неожиданно пошел на попятную: не стал настаивать, – Все равно ты проиграл, Сашуля, – вернул он долг за «Вадюшу». И тут же вскрыл свои две карты. Десятка и девятка пик. Плюс дама, король и валет пик из прикупа.
«Вот тебе и каре из тузов!» – Дарский чуть не заплакал. Очень захотелось в туалет. Он встал и пошел, почти ничего не соображая: только что у него было порядка пятнадцати тысяч зеленых. «Неужели? – поддел сам себя, – И где же они теперь?» Возникло ощущение горечи, а за ним – иллюзорности бытия. Как будто все, что творилось вокруг, делалось понарошку: вот сейчас он вернется за стол и узнает, что все это неправда, что сознание сыграло с ним злую шутку.
Машинально из двери в дверь зашел в ванную, включил холодную воду. «Пилат, твою мать…»
Почему, вдруг, Пилат, и что за ассоциация возникла у Александра в тот момент, спроси его, он вряд ли ответил бы. Просто состояние транса притягивало в сознание все, что находило. Вызвало и Пилата, умывающего руки, а за ним и догадку – почему: «Символично. Как будто я снял с себя ответственность за то, что происходит». Он плеснул холодной водой себе в лицо, и мысли тут же перестроились на проигрыш, отчего закипела злость в мозгу, обжигая череп прикосновением.
Вытерся и вернулся к столу, засунув руки в карманы, будто бы подчеркивая свою независимость. Автоматом достал ключ от машины и положил его рядом с собой на стол.
– Ставишь на кон? – спросил Вадим, ехидно улыбаясь.
– Не понял? – Дарский с недоумением посмотрел на него, – Что… ставишь?
– Вот это, – Лысый показал подбородком в сторону его денег.
Наконец, дошло. Рядом с деньгами красиво расположился большеголовый ключ с бело-синим брелком – значком БМВ. Первое, что пришло в голову – возразить. Сказать все, что думаешь этому имбицилу. Нет! Лучше обозвать обидчика как-нибудь изощренно. А если тот не поймет? К чему тогда потуги? Стало вдруг весело. Весело от влетевшей в душу, словно птица в окно, бесшабашности. Чувство реальности, житейской осторожности Напрочь вдруг покинуло Александра. «Да наплевать!»
– Ставлю! Как сорок тысяч, – зуд собственного превосходства пробежал по мышцам и сконцентрировался внизу живота, – Только играем в очко. Полной колодой. Мы… с тобой. Или пан или пропал.
Что-то ухарское, залихватское творилось в Дарском. И не было в нем завтра. Было только сегодня. Как будто отшибло память о прошлом: не было прошлого, а, значит, и о будущем можно не думать. Только мысль – что ему повезет, пульсировала в висках, вибрируя во всем теле. А еще поражало странное ощущение, что и не он вовсе здесь. Какой-то другой человек. И все это нереально: стоит только прийти в себя, очнуться, и все встанет на свои места.
– Годится, – Паук достал знакомые пачки. Одну – соток и две – полтинников. Расстегнул свою барсетку и достал еще две пачки соток, – Даже торговаться не буду, хотя твоя бэха больше тридцати кусков не потянет. А за сорок ее и за год не продашь.
– Да ладно! За сорок она с молотка уйдет, – что-то постфактум шевельнулось в душе, но было уже поздно: «а» уже было сказано.
Взяли новую колоду. Чтобы установить очередность сдачи, стали раскладывать карты на две кучки в открытую – до туза. Туз попал Дарскому.
Тщательно перемешав карты, он дал Лысому столкнуть. Сбросил карту ему, себе и снова ему.
– Еще, – потребовал Вадим.
Александр сбросил еще одну карту.
– Себе, – после коротенькой паузы просипел сквозь зубы Лысый.
Дарский перевернул свою первую карту: «Пять бубей».
Следующей оказалась девятка. «Четырнадцать очков – ни то, ни се. Вот уж поистине – или пан, или пропал». Сознание зависло, подобно компьютеру, отказываясь реагировать на реалии момента. Он снял еще карту. Замедлился. И перевернул.
Удар под дых, наверное, дался бы ему легче, чем бубновый туз – сверху на четырнадцать глаз. Из глубин тинейджерства выплыла давно забытая фраза: «П…ц подкрался незаметно». Даже предпоследний проигрыш еще не был настоящим. Что пришло, то и ушло. Этот же – по-настоящему настоящий. Ушло свое. Свое – кровное.
– Мне – для полного счастья – сейчас не хватает кусков пятьдесят одолжить и еще раз проиграть, – нервно хохотнул Дарский, уже слабо соображая, что говорит.
Откуда могла прилететь в сознание такая фраза, только Всевышнему известно. Но одно можно было понять точно – жизнь подставляет: бессовестно загоняет в какой-то не свой коридор, по которому придется теперь топать. А, может, бежать? Убегать от огромного, тяжелого колеса судьбы, которое вот-вот наедет на пятку, вывернет ее и раздавит ногу, а потом, захватив ее, переедет его самого, оставив мокрое плоское пятно на земле: его тело, его самого – теплого и только что бывшего живым. Понять такое, конечно, можно. Но не тому, кого судьба охаживает. Кого берет в оборот. Такому человеку не понять ничего до поры до времени. Пока не отпустит. Пока не начнет, окаянная, возвращать постепенно в сознание, не давая мгновенного понимания того, что произошло.
– А что? – продолжал улыбаться Паук, – Я рискну, если ты серьезно. Пятьдесят кусков у тебя будет через час. Думай. В твоем распоряжении десять минут.
Дарский посмотрел на Леру. Она сидела на диване, по-старушечьи положив руки на колени. У нее был вид мышки, которая понимала, что попалась, что из кошачьих зубов ей не выбраться. Она вдруг стала близким человеком, с которым захотелось посоветоваться. Он встал и подошел к ней. И она поняла: встала и пошла на кухню.
– Саша, не надо! – порывисто выдохнула, как только Дарский закрыл за собой дверь, – Ты же неадекватен сейчас. У тебя вон – лихорадка. Ты разве не видишь, как тебя трясет?
– Да ерунда! – к нему, только что желавшему, чтобы Лера сказала именно это, чтобы она помешала совершить опрометчивый поступок, и в которой он только что искал защиту и понимание, вдруг снова пришла уверенность, что повезет: «ну, не падает же, говорят, снаряд в одно и то же место», – Лер, я выиграю. Точно. Я это чувствую…
Ее присутствие – что должно было, казалось, защитить его от неуверенности в себе, придать полновесную силу сопротивления тем, кто вводил его в транс иллюзорностью посулов – принесло совершенно не то, что ожидалось. Дарский воспрял. Но воспрял в иллюзии, а не в реальности. И Валерия, которая должна была, казалось, остановить его, на самом деле стала дополнительным толчком в руках беспощадной судьбы.
– Остановись, Дарский! Подумай хотя бы о родителях.
– А ты думаешь, я о них не думаю. Я о них только и думаю.
– Вот и думай. Думай, – почти крикнула она.
Александр вдруг разозлился. «Да что она тут из себя корчит. Жена мне нашлась. А из-за кого я вляпался во все это?»
– Знаешь что, дорогая? – процедил он сквозь зубы, – Поосторожней на поворотах… ты достала меня уже.
«Вот и посоветовались, – пришла, как следствие, завершавшая разговор мысль, – ведь только что думал, что нет человека ближе… черти что, и сбоку бантик».
43.
Паук уехал за деньгами. Рыжий – с ним. Остальные рассосались по квартире. Большеглазый с Михеем смотрели в общей комнате телевизор: Михей полулежал на диване, засунув руки под голову, а Большеглазый сидел, сгорбившись, на стуле. Валерия что-то делала в кухне: там периодически было слышно ее присутствие.
Дарский ушел в спальню. Лег на кровать поверх покрывала: лежал с закрытыми глазами, пытаясь ни о чем не думать. Иногда появлялось осознание неудобства позы. Но повернуться мешала навалившаяся усталостью лень. Понимал – пошевелиться надо, но не шевелился: лень компенсировала неудобство. Она приятно поражала сознание. Привносила в него некую степень удовольствия от навалившейся безмятежности. От обездвиженности. Добавляла недостающую деталь к осознанию неестественности того, что произошло, и что происходит до сих пор. Инерционно заполняла пространственно-временной континуум непонятно куда повернувшей жизни. Казалось, шевельнись – и блаженство, дающее надежду на благополучный исход сегодняшнего дня, безвозвратно покинет душу и тело.
Наконец, рука под головой стала неприятно мертветь, покалыванием подавая знак о застойном явлении. И блаженство отступило под натиском естественной потребности. Александр встал, потряс рукой, сжимая и разжимая пальцы, и хотел было пойти на кухню – попить воды. Но в это время раздался звонок домофона, потом звук Лериных шагов и ее голос. Замерло сердце. От неожиданности. А, может, наоборот – от ожидания неизбежного. Приехал Паук. Дарский нехотя встал и вышел из спальни.
Лысый был один – без Рыжего. На вопрос Михея ответил, что «бобик сдох».
– Ну, что, Санек? – обратился он к Александру, – Не передумал еще?
– Нет! Не передумал! – резко ответил тот.
– Ну-ну, не так резво, – снисходительно засмеялся Лысый, – Оставь силы на игру.
Дарского такая снисходительность окончательно вывела из себя. Он выругался внутренне, но вслух оставил выступление Вадима без комментария, потому что в последний момент догадался, что тот мог ляпнуть это без задней мысли: может, даже по-отечески, как заученное в детстве, когда взрослые таким образом хотят умерить пыл ребенка. «Черт с ним!»
Через пару минут сели за стол.
– Ну что? Как играем? Вдвоем в очко или вчетвером в покер? – Вадим давал Дарскому фору, соглашаясь на его выбор.
Но было уже поздно: и нервишки пощипаны изрядно, и чувство усталости сказывалось, а потому все это и предопределило выбор.
– Очко. По десять кусков, – Дарский рассуждал о десятках тысяч долларов так, как будто оперировал просто десятками. Подумаешь – десять долларов или двадцать. Какая мелочь. Понимал, что это смещение ценности универсального товара в его психике не есть хорошо в допустимых для него пределах. Но в душе на этот пассаж логики существовал чувственный ответ. Чувства выражали удовлетворение тем, что барьер восприятия больших денег успешно преодолен. Логика еще как-то пыталась объяснять чувственный абсурд происками гордыни, но потерпела фиаско: была без слов осмеяна. Ей инкриминировалась трусость, чтобы, в конце концов, она отступила, понимая силу нижних уровней психики, более древних, а потому более мощных структур, заведовавших выживанием особи, а, значит, именно им вести ее за собой, пусть даже они трижды не правы.
– Лады, – Вадим странно соглашался со всем, что предлагалось, – Опять на туза?
– Конечно! – бросил Дарский, – Только открой новую колоду! – реализовал он внутреннюю неувязочку в себе.
– Без проблем, – Лысый продолжал улыбаться, как будто ему что-то такое было известно, чего не знали другие. Особенно Александр.
«Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, – вспомнилась поговорка, – Точно. Он как будто знает, что будет впереди».
Туз снова достался Дарскому, и первые две игры ему повезло. «Семьдесят тысяч, – подсказало сознание, – Остановись! Отдай все и беги. Останься при своих. И бабу эту гони, из-за которой вляпался во все это дерьмо!» Но где там! Такие решения под силу лишь богам. Но не простым смертным. Нет, гипотетически, конечно, такой подвиг и человеку под силу. Но только тому, который не играет. Играющему же прекратить партию, когда есть что поставить на кон, молнии среди ясного неба подобно…
Через час гости ушли и унесли с собой все деньги, не считая мелочи, на которую Паук отказался играть.
– Не стоит, – сказал, – А все разговоры по долгу оставим на завтра, – заключил он, – Я решу, сколько времени тебе дам. Но надолго не рассчитывай.
Дарский сидел, опустив голову на том же самом месте – за столом. Ощущение, что половина головы не работает, вербализовалась в сознании странным образом: «Тут есть, а тут нет, – констатировала мысль, но ее почти сразу перебила другая, – А что у меня осталось?» Он, как сомнамбула, собрал и пересчитал все, что лежало рядом: получилось семьсот девяносто долларов. «Живем», – подумал с горечью.
Сзади послышались шаги. Подошла Лера. Молча села на стул рядом.
«Я совсем забыл о ее существовании», – вспомнил, и стало как-то не по себе. Не то, чтобы стыдно. Просто не по себе. Отвратительно. Лера – это олицетворение его неудачи: он иначе уже и не мог ее воспринимать.
– Что думаешь делать? – ее голос был полон сожаления о случившемся.
Но это ничего не значило. «Не спросила – что будем делать… что думаешь делать? А что я хотел? В конце концов, она предупреждала – не играй. Все! Бред какой-то! Все! Все! Все!»
– Не знаю! – отмахнулся, – Даст бог день, даст и пищу. Все завтра. А сегодня я хочу напиться, – он взял наполовину недопитую бутылку виски и пошел на кухню. Повернулся, не доходя до двери.
– Иди-ка ты спать: утро вечера мудренее.
