Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
19.
Проснулся он с чувством тревоги: «Вечер или утро?»
Тускло горел ночник. За окном, в темноте ночи светящимися квадратиками выделялись темные силуэты новых высоток, влепленных совсем недавно в тесное пространство квартала. Ощущение недолгого забытья не покидало сознание. Вроде и не спал вовсе. Но что-то нарушало это умозаключение. Что-то не вписывалось в него. «Время?» Глаза всмотрелись в циферблат часов, стоящих на тумбочке: «Точно… Шесть тридцать одна. Минуты еще не прошло, как прозвонил будильник… Видимо, я проснулся либо с последним звуком сигнала, либо сразу после него».
Обязанности дня, вначале не подававшие признаков жизни, стали шевелиться в сознании. Оттеснив животную тревогу, оставшуюся от вчерашнего вечера, они принесли тревожность человеческую, граничившую с суетливостью, на что услужливое сознание выдало один из философских перлов Востока: человек должен изжить из себя обезьяну. Мимика тут же отозвалась на это улыбкой. «Ну вот – сам себя развеселил». Всплыло, почему-то, юношеское «да, я дурак, и нисколечко об этом не жалею». «Вот-вот. Это особенно актуально, – с издевкой подумал Вениамин Петрович, – только дай слабину спонтанному мышлению, и оно сделает из тебя достойного члена общества».
Сначала утренние заботы, а потом и работа надолго отвлекли и от подспудно приходивших философских изысков сознания, и от грустных размышлений об окончании земного пути телесной оболочкой Пекарика Вениамина Петровича, и о перспективе полного развоплощения при неудачном исходе эксперимента. День оказался загруженным основательно. Административная работа. Две лекции к тому же, на одной из которых он снова украдкой разглядывал Александра Дарского, соотнося его невербалику с тем, что думал о своей. Тот пару раз даже перехватывал его внимательный взгляд, после чего Вениамин Петрович нарочито старался не смотреть в ту сторону, и это мешало, неприятно напрягая сознание. Но так было надо.
Спросив – есть ли что-то непонятное по теме лекции, и не обнаружив должного интереса, профессор Пекарик посмотрел на часы и наказал студентам минут десять не покидать помещение – «посидеть тихонько до звонка, чтобы хождением по коридору не отвлекать внимания коллег в других аудиториях от учебного процесса». Восстановилась относительная тишина – авторитет декана работал безоговорочно.
Симпатия, возникшая у Вениамина Петровича к заинтересовавшему его молодому человеку, изначально, конечно же, была импульсивной. Сработал простейший механизм чувственного восприятия: нравится – не нравится. «Но разве она возникла не тогда, – вездесущий ум стал искать компромисс, – когда сознанием уже завладела идея поиска донорского тела?» Вениамин Петрович вспомнил, как принимал однажды экзамен и обратил внимание, каким образом один из студентов выстраивал свои умозаключения. Это событие заставило серьезно обратить на себя внимание. Он тогда машинально запомнил и имя, и фамилию парня, хотя сомнения в глубокомыслии, которое профессор увидел в студенте, все же были. «Может, просто хорошая память? – подумал тогда, – А источник попался стоящий». Вопросов он тогда особенных не задавал, «дабы не испортить впечатления». Так – парочку по теме, чтобы поставить высший бал. А в другой раз, присутствуя на зачете в качестве куратора молодого коллеги, понял, что алгоритм ответа у молодого человека продуман. Понял, что пространство его сознания достаточно четко структурировано. Осознание этого не только снова приятно поразило его, но и вызвало уважение. Сейчас уже он понимал, что лучшей кандидатуры ему не найти. Боялся, что иные, чем у Александра параметры физической оболочки – планетарного инструмента – просто не дадут возможности воспользоваться теми знаниями, которые он накапливал в течение всего периода метемпсихоза – во всех своих предыдущих воплощениях. Да и в последнем в том числе. Не было никого из студентов, кроме разве одного – Мешкова – столь же одаренного, как и Дарский. Вениамин Петрович боялся еще и того, что в более слабых вариантах выбранной «физиологии» впоследствии – даже если поначалу он и сможет применить все накопленное – уравновешивающий все и вся механизм интеграции противоположностей в динамически развивающейся системе чужого организма, изменит результат соотношения частей. Он боялся деградации личности, являющейся буфером между новым туловищем и его сущностью. Главное в эксперименте для него – не молодое тело само по себе, а возможность продолжения научной работы, постижение неизведанного. Хотя, конечно, в глубине души теплилась искорка – повторить молодость. Умом понимал: ничего не будет – память не позволит. Но всколыхнувшимся чувствам до этого не было дела.
«Нет, главное – наука… Стоит ли в данном случае искусственно перевоплощаться, если цель еще даже в теории терпит фиаско?» – попытался их вразумить здравомыслие. Но поверить в этот самообман профессор не успел. «Ну-ну, – поднял голову сарказм искушенного знаниями циника, – это ты так говоришь, пока ты Пекарик, пока уровень тестостерона в твоем туловище не зашкаливает за пределы разумного, как раньше. Расставишь приоритеты, когда станешь Александром Дарским. Вот тогда и поймешь, что важнее – наука или жизнь». «Какое неприкрытое ехидство по отношению к себе самому, – удивилось здравомыслие, – какая неприязнь к слабостям». «А ты как думал?» – послышалось оттуда же. «Только Дарский, – пульсировало в сознании, – Если что – только он». «Наконец-то, никаких «или»… А что это за хитросплетение такое –
«если что»? Что должно случиться?.. Кердык?..
Вениамин Петрович вдруг опомнился: тьфу, ты – опять спонтанное мышление втянуло в нелепое состояние, взялось за плетение внутреннего диалога между субличностями. «Двуногое существо» – вспомнил отношение Елены Рерих к людям, в ком животное начало предопределяло божественное.
Тишина в аудитории прервалась звонком.
– На сегодня все свободны… – говорить что-то еще стало бесполезно. «Вот так, – усмехнулся Вениамин Петрович, глядя на рванувшую к дверям массу молодых здоровых тел, – Ну что ж… до свидания, коллеги».
20.
Мысли о Дарском, вызывавшие раньше любопытство в Пекарике только при встрече, последнее время доставали его и тогда, когда того рядом не было. Так случилось. Осознание заявлявшей о себе гнусности, леденящим холодом проникавшее в душу, чем чаще осуществлялось, тем более дифференцировалось, становясь четче и ощутимее. Наконец, пришло понимание, что это голос совести пытается пробиться из темноты бессознательного бытия, заявить свои права на душу. Чувство, появившись однажды – при первом притязании на чужое тело, становилось все более и более невыносимым. Казалось бы, чего беспокоится? Кто будет знать об этом? Господь Бог? «Так он и не такие эксперименты проводит, – думал Пекарик, – Его изыски, которые мы называем целесообразностью, по своей мерзости иногда невозможно сравнить со всеми злодеяниями человечества, вместе взятыми… так мы-то – дети неразумные. Мы только чуть-чуть оторвались от уровня высокоразвитых животных. Мы-то по-настоящему не ведаем, что творим». Такого рода апелляции облегчения не приносили даже с учетом того, что для профессора Пекарика работа причинно-следственного механизма нелинейной системы была совершенно понятной. Через трансцендентное его постижение – через транс. Работа того самого механизма, который и осуществлял целесообразность, интегрируя полярности на каждом возможном, самом, казалось бы, незначительном уровне Вселенной. Неисчислимое множество частей, синтетически взаимодействуя между собой, порождало гомеостаз Системы Систем – ее динамическое равновесие. Оно следовало как результат аналитических процессов в ее организме – результат дихотомического деления единицы. «Если значение слова «дихотомия» истолковывать с точки зрения биологии, – возразил Вениамин Петрович виртуальному визави, – Недаром каббала видит Вселенную как дерево. Каждая веточка в нем, разделяясь надвое, и создает дихотомию».
Профессорский ум вдруг осознал всю нелепость собственных рассуждений, не способных дать рациональных результатов. «Да-а, хлеб из этого, конечно, не испечь. То, что невозможно подтвердить экспериментом – притом не единственным – лишь теория. Для науки мои изыски – полнейшая авантюра. Но не для меня, прошедшего завесу бытия и смотрящего в бездну».
Душа продолжала болеть. Болела все так же, не удовлетворенная логическими обоснованиями академического образования вперемежку с крохами знаний, появившихся из информационного поля Системы Систем, которые оставили прежние цивилизации, и достававшихся нынешней по наследству. Душа подталкивала к пониманию, что отсутствует целесообразность в деянии, замышляемом одним человеком против другого. «Но ведь сигнал зачем-то дан? – сопротивлялся ум, – Для чего-то Вселенная открыла эту дверь передо тобой – представителем человечества? Зачем?»
Вдруг истина, как всегда молниеносно блеснувшая в сознании, оставила мгновенный светящийся след своего присутствия: Высшие Сферы! – вот с чьего соизволения начат эксперимент. «Да! И он уже идет. Не иначе. А все то, что происходит, ни в коем случае невозможно измерить человеческим представлением о миропорядке. Потому что человеческое представление о нем – это небольшой штришок в огромной картине мироздания. Нельзя увидеть ее принципы во всем великолепии, стоя перед ней лицом к лицу, словно у фрески на огромной стене. Но зато можно рассмотреть каждую трещинку на краске. И даже, может быть, крупинки на штукатурке. Но поднявшись до принципов и узрев божественную композицию того, что видел только что, уже не увидишь конкретики. А эти противоположности можно соединить только в себе».
«Эка заговорил… – снова подал голос внутренний визави, – А ты не думал, что Вселенная могла открыть эту дверь перед тобой не для того, что бы ты осуществил убийство? А, может, именно для того, чтобы проверить тебя на вшивость?»
« Ха! Sancta simplicitas! Святая ты простота, – присоединился к нему дремавший в Пекарике циник, – Высшие Сферы, говоришь? А если мои амбиции или моя алчность победят? И я отдам человечеству эти знания? Тогда как? Пусть мир летит в тартарары? Пусть сильные мира сего теперь и с моей помощью пожирают слабых – живут вечно за счет тех, кто не сможет этим воспользоваться? Ты хоть представляешь, что будет?» – захлебывался от торжества цинизма ум, горделиво намекая на свое всесилие.
«А-я-яй! Тешишь свою гордыню, профессор, – посетовала совесть, – Ты же знаешь, что испытания даются по силам. Тебе остается – всего-то ничего – положить маленькую крупинку на одну из чаш весов».
«А если я положу не на ту?.. Все? Капут?» – наивно продолжил потешаться ум.
«Нет, – потеряла интерес к бесполезным дебатам совесть, – придет кто-то другой и положит крупицу на противоположную чашу».
«Так просто?»
«В этой простоте невероятная сложность механизма, порождающая совершенство. Ты же знаешь, как никто другой: глубина анализа – это залог совершенства синтеза. Вот так-то!»
Вениамин Петрович вдруг очнулся, снова вспомнив «двуногое существо», и посмотрел на стоявшую у дверей девушку, в глазах и позе которой переплеталось сомнение в тактичности собственного присутствия и желания получить ответ. «Кажется, она что-то спрашивала?» Он хорошо помнил эту студентку, с тех пор, как впервые увидел на вступительных экзаменах. Все было порознь в ее лице. И какой-то смешной нос. И большой рот. И пухлые губы. И тем более выдававшийся высокий и широкий лоб. Все бы жило в этом лице своей жизнью, если бы не глаза, большие умные глаза, которые ухитрились все это объединить, в итоге сотворив нечто среднее между женщиной и ребенком. За три с небольшим года, которые с тех пор прошли, она почти не изменилась. В ней только женщины, пожалуй, стало чуть больше.
– Вы что-то хотели, Дарья? – благодушно спросил он.
– Да, Вениамин Петрович, – она засмущалась – видимо, не ожидала такого участия, и это ей шло – скорее всего из-за румянца, пробившегося на щеках, – Мне сказали, что вы в порядке исключения будете курировать три курсовые работы. Могу ли я взять у вас одну из тем?
– Естественно, можете… если не боитесь, конечно… – Пекарик внимательно посмотрел в ее красивые глаза, – А вы темы видели?
– Да, безусловно. Я только что от методиста. Две из трех свободны.
– А третью кто взял? – слукавил Пекарик, чтобы продлить разговор.
– А вы что, не … – наивно начала она, но поняла свою оплошность, – Так Саша Дарский. Он, наверное, сначала решил застолбить тему, чтобы никто не взял, а потом уже у вас спрашивать. А я специально сразу спрашиваю, – затараторила она, будто бы испугавшись, что декан, о чем-то спросит, – Чтобы дома просмотреть материалы. Потому что мне обе оставшиеся темы близки, и я бы хотела выбрать… я завтра вам скажу – какая…
– Хорошо, Дарья. Договорились.
– Спасибо, Вениамин Петрович, – совсем смутилась девушка, – До свидания.
Она уже почти полностью повернулась, собираясь толкнуть дверь и выйти из аудитории.
– Секундочку… – Пекарик чуть повысил голос, чтобы быть услышанным, – А вы не помните, какую тему выбрал Дарский?
– Точно не помню формулировку… по супервизии.
– Понял. Спасибо, – улыбнулся Вениамин Петрович.
Она по-детски откликнулась улыбкой на улыбку и скрылась за дверью.
Основные занятия для первой смены уже закончились. Время обеда. Тишина, пришедшая на смену шуму, почти никем и ничем не нарушалась. «Сегодня будем обсуждать кандидатуры с Руманом, – Пекарик поморщился, – А зачем? Зачем, если я уже все решил». Он на автомате положил свой видавший виды конспект лекций в портфель, щелкнул застежкой и вышел из аудитории.
21.
«Уже две недели безумства… – пробуждение вносило тревожную ясность в отрезвленное сном сознание, – Пятьсот евро месячной родительской стипендии и почти две штуки, что собирал из остатков! А те, что родители презентовали на Новый год? – Дарский прислушался к ровному сопению Валерии. Не смог сдержать вздох, совершенно естественно завершивший и непроизвольную задержку дыхания, и осмысление своего нынешнего положения, – Все накрылось медным тазом, а еще конец ноября только, – он снова вдохнул, – Какому-то мудрому трамбону, блин, ушла почти тысяча на какое-то турецкое меховое ничтожество, не закрывающее даже пупок».
– Франция… – тихо процедил сквозь зубы, – «Здорово! Заказал потомкам Османской империи нужный лейбл, и все – считай барыши… а жратва в ресторанах… а цветы… любимой, – он кисло улыбнулся, – О соцвыплатах при таком раскладе можно и не вспоминать…»
Глаза сами собой открылись. Невмоготу стало лежать и заниматься самобичеванием. «Короче, Дарский, кончай этот духовный анонизм. Хватит ковыряться в ране – все равно уже ничего не исправишь. Ну, поимели тебя. Но ведь не без твоего же участия?»
«Разве это поимели? – прозвучало в сознании, – Это еще цветочки. Ягодки-то впереди. Ты же хочешь обладать этой женщиной? Хо-очешь. Понятно же». Александр приподнялся, облокотившись на подушку, и посмотрел на спящую Валерию: «Лерочка. Лерунчик. Девочка моя ненаглядная, – вздохнул, – Ну что, Сашенька? Молчишь? Сказать нечего? Тогда подмывайся». Он покачал головой и снова тихонько лег. Тут же голос внутри извергнул порцию злорадства: «А еще – всего пару раз за это время был на занятиях». Университет, и вправду, как-то вдруг и бесповоротно ушел на второй план.
Лера изматывала его собой. И днем, и ночью. А он старался потакать каждой ее прихоти, насколько это было возможно. Хотя некоторые капризы, из-за невозможности их реализации обращались в обещания. В долги – другими словами. И это начинало тяготить, а порой и раздражать. Заставляло внутренне становиться жестким. Когда такое происходило, она мгновенно меняла тактику – становилась мягкой и податливой, на все согласной. Старалась угодить во всем «Санечке». Ласкала и даже называла любимым. Зализывала душевные раны, заживляла их. Но как только Санечка расслаблялся, его ждал подлый удар под дых. А точнее – в пах. Только что любящее существо превращалось в гурию или в орла, который прилетал к Прометею клевать печень. «Вот она – настоящая женщина, способная будить в мужчине те качества, которые ей необходимы, не доводя дело до крайности, до точки невозврата. Если, конечно, это по каким-то соображениям ей удобно», – Дарский лежал на спине с открытыми глазами, пространно глядя в белый с золотистым подвесом потолок. Мысли, возникавшие в сознании, отражали реальность, ворочавшуюся в душе. Плоть кричала «хочу», подкрепляя призыв частью крови, сосредоточившейся в низу живота. Личность, прошедшая в последние дни не один круг унижения и постигнувшая уроки стервозности, сомневалась. А сущность наблюдала, резюмируя ежесекундно внутренние переживания и посмеиваясь, поскольку ей хватало знаний текущей жизни и опыта поколений. «Такое умение, – вещала она, – передаваясь от матери к дочери, присуще женщинам, из рода в род выходившим замуж за не любимых, но состоятельных мужчин, предварительно пройдя огонь и воду. Не по чину взял ты женщину, Дарский». Александр выскользнул из-под одеяла, накинул халат и на цыпочках вышел из спальни. Пообщался с «белым проглотом» и пошел на кухню – насыпать полосатой бестии, вьющейся вокруг ног, корма. Заодно решил поставить воду для кофе.
– Ну, когда уже твои хозяева объявятся? – спросил он у шелестящего «китикэтом» животного, наливая в чайник воду, – Молчишь? Тебе кастрату, пожалуй, и здесь неплохо? Жратвы хватает. Что еще?
Он вернулся в ванную, долго, с удовольствием чистил зубы, нейтрализуя хоть каким-то образом неприятные размышления. Третий день уже фактически без денег. Так – перебивался у друзей: «Только на еду. Леру даже сводить куда-нибудь не за что… где взять денег? – стало ужасно тоскливо в желудке, – Три дня уже ничего не дарил ей… даже цветов… какой секс к черту? Притронуться даже к себе вчера вечером не дала». Подошел, приоткрыл дверь спальни. Заглянул – проснулась или нет. «Спит, по ходу…»
Умом Дарский понимал – вляпался как кур во щи. И это еще мягко сказано. Но дороги назад не было. Притягательность Леры – ее физиология, ее стервозность, как непосредственная, так и нарочитая, ее умение балансировать на грани фола – весь этот клей, необходимый природе для соединения противоположностей в ней присутствовал. Инстинктивным умением очаровывать Валерия обладала в совершенстве. А потому и вила веревки из простодушного Санечки, впервые попавшего на крючок настоящей женщине, влюбившей его в себя. Заворожившей собой. Она растворялась в нем, растекалась по всему телу ядом, заставлявшим трепетать каждую клеточку, зараженную любовной агонией. К концу второй недели Дарский, если только они с Лерой расставались больше, чем на два часа, чувствовал себя как донор, давно не сдававший кровь. Или как алкоголик, внутренности которого взывают к только им понятной справедливости – обладанию порцией яду. Организм требовал рецидива. Организм болел, недополучая дополнительного толчка, чтобы снова начать выкарабкиваться из критического состояния. Он требовал смерти и возрождения. Смерти и возрождения. Смерти и возрождения. Он хотел умереть в объятиях любимой, чтобы, растворившись в ней, возродиться. Почувствовать себя снова живым. Почувствовать ее притяжение, потерянное в небытии слияния. В небытии единства. Хотел ощутить земную притягательную двойственность, увлекающую все существо в иллюзию жизни – круговое путешествие с субсветовой скоростью по электромагнитному тоннелю желаний. Плюс-минус. Плюс-минус. Плюс-минус. Как в ускорителях. Чтобы – хоть на мгновение – почувствовать себя богом. В процессе. В том, который и есть сама жизнь. Ибо результат – это смерть, это краткое промежуточные состояния в едином потоке жизненности. А поэтому любовь – не результат. Любовь – процесс, начинающийся задолго до ее кульминационного момента, когда мужчина и женщина оказываются единым целым. Любовь – это ожидание любви. «Да-а… – Александр сделал последний глоток кофе. Улыбнулся пришедшей мысли, – А какая разница? Что в лоб. Что по лбу. Главное ведь не сам факт, а то, что за ним следует».
А следовало падение. Оно докучало. Удручало осознанием действительности. Сразу – в самом начале отношений, это ощущалось не так. Пока шло прикармливание чувств. Их настройка на богоподобие. Пока женщина охмуряла мужчину, интегрируя его в свою систему ценностей. Держа карту в рукаве. Козырную, конечно же. Самую старшую. Чтобы тогда, когда этот болван начнет праздновать победу, опустить его ниже плинтуса. Но сделать это правильно. Не от своего имени, чтобы не вызывать огонь на себя. От имени злодейки-судьбы. Пусть на нее ропщет. Пусть защищает от нее любимую женщину.
– Тьфу, ты! – Александр поставил вымытую чашку на решетку сушилки, – «Лучше бы я не понимал всего этого… Легче бы, наверное, было, – он стал ходить взад-вперед по кухне, не замечая того, что делает, – Деньги, деньги, деньги! Влип! От родителей – еще не скоро… да и денег этих мне теперь – разве что долги раздать… которые обязательно наделаю. Влип так влип! Да не влип – вляпался по самое не балуй, – снова продолжилось в сознании, как бы без его участия, – Не головой – головкой думаешь. Если начало таково, какое же развитие у него будет? Не иначе, тупиковое. Про конец и подумать даже тошно», – подсознание через нейрогуморальную систему снова вбросило в кровь какой-то гадости. На душе стало отвратительно. Но то, что должно было привести ум в полный упадок, загустив адреналином кровь до нижнего предела, вызвало обратную реакцию – стало сопротивлением безысходности. «Николай Иванович!» – сработала мысль. Она, как боек спускового механизма, ударившего по капсюлю и приведшего в действие реактивные силы, вызвала к жизни новые следствия. Дарский тихонько забрал из спальни одежду. Быстро натянул штаны. Свитер. Влез в кроссовки. Накинул куртку, и собрался было к выходу. Но не сдержался: вернулся на цыпочках, посмотрел с нежностью на полураскрытую, спавшую до сих пор Валерию. И только тогда вышел из дому, по возможности тихонько закрыв и затем замкнув на два ключа металлическую дверь.
22.
Уже на улице достал телефон. Нашел в книге «Николай Иванович Дмитровский», поколебавшись несколько секунд, активизировал вызов, и после третьего гудка услышал «алло».
– Николай Иванович?
– Да, слушаю вас?..
– Здравствуйте, Николай Иванович. Это Дарский… Саша, – добавил спохватившись, почувствовав недоумение в паузе.
– А-а, Саша? – обрадовался голос, – Здравствуй, дорогой. Как там родители? Не собираются еще возвращаться?
– Да нет, Николай Иванович. У отца же контракт до пятнадцатого года.
– Да-да, точно. Запамятовал…
Образовалась короткая, но очень многозначительная пауза.
– Николай Иванович… – Саша замолчал, как-то вдруг неловко почувствовал себя. В сознании мелькнула мысль: «Ну вот, нарисовался: типа, здрасьте, дядя… дайте денег, а то очень кушать хочется».
– Я слушаю тебя, Саша. Помощь нужна? По учебе?
– Да нет, Николай Иванович. С учебой все в порядке, – сказал и испугался собственного заявления, потому что после двух почти полностью пропущенных недель уже не знал – в порядке ли.
Николай Иванович как будто почувствовал его состояние.
– Точно? Смотри, а то ведь я с вашим деканом в дружеских отношениях.
– Нет, спасибо, Николай Иванович… – он уже совсем было потерялся, и готов был отступить, как вдруг ясно увидел «цену вопроса», – Николай Иванович, папа мне говорил, что если у меня возникнут срочные проблемы с деньгами, то я могу обратиться к вам, – он проглотил, казалось бы, такую необходимую в этом месте паузу, – Дело в том, что у меня проблема возникла с машиной – коробка передач накрылась. Надо менять срочно. Семьсот баксов сама трансмиссия и плюс триста за замену. Короче, нужна тысяча. А родители мне передают деньги с оказией, чтобы не платить варварские проценты за пересылку.
– Да-да, Саша, был у нас с твоим отцом разговор на эту тему… Хорошо. Когда тебе нужна эта сумма?
– Чем быстрее я заплачу, тем быстрее начнется работа. Николай Иванович…
– Добро, Саша, – перебил его Дмитровский, – Где-то к обеду я освобожусь и зайду в банк. Как только деньги будут у меня, я тебя наберу и мы договоримся о встрече.
– Спасибо, Николай Иванович, – выдохнул Александр, – огромное. Вы даже не представляете, как выручили меня.
– Ну, пока еще не выручил, – голос Дмитровского, чувствовалось, трансформировался понимающей улыбкой, – Это пока еще декларация о намерениях, Сашенька.
– Ну, все-таки…
– Да ладно, мой дорогой. Как вы там говорите – не парься? – засмеялся он. Дарский невольно усмехнулся, – Ну, будь здоров. До встречи.
Николай Иванович отключился.
«Фу, ты. Неужели сработало? Я снова буду с деньгами?» Не успел он обрадоваться, как вспомнил, почему остался без денег. Пришла мысль, что и этих – виртуальных пока – скоро не будет. «Не-ет, так дело не пойдет. Надо будет по частям их легализовать… если получится», – добавил неуверенно. Вспомнил предыдущее фиаско. Лера тогда с легкостью расколола его хитрость – было стыдно и унизительно. О сегодняшних деньгах Лере, пока не забрал у Дмитровского, решил не говорить. А так повода позвонить – разбудить ее – не нашел: мало ли на что нарвешься. «Забежать в университет? – подумал, – А то с начала ноября всего только раз и заглянул, – Александр, словно его кто-то подтолкнул, быстро зашагал в сторону парка, чтобы срезать часть пути, – Надо побыть хотя бы на какой-нибудь паре. Желательно у декана, если есть его лекция. И, кстати, оттуда будет ближе до Николая Ивановича: корпус экономистов рядом… блин, уже почти середина ноября, – он как раз миновал угол парка, где красовался ряд пушистых голубых елей, – Скоро Новый год… а до этого же еще Конец Света», – усмехнулся.
Он как раз поднимался по ступенькам, когда увидел спускавшуюся Дарью Кветковскую.
– Привет, Даша, – улыбнулся приветливо, – Смотри-ка – место встречи изменить нельзя. Только направление движения у нас изменилось.
– Точно. С одной лишь разницей, – улыбнулась она, – В этот раз ты не пытаешься меня покалечить… Да-арский! Пропа-ажа… тебя уже полшколы ищет. Ты где шкеришься? – Александр почувствовал неподдельную радость в ее голосе. «Странно… мы и не друзья вовсе… да и то, что говорят о ней, как-то не вяжется с ее реакцией… а! – не захотел думать, – Просто настроение, наверно, хорошее».
– Даш, я тоже рад тебя видеть, – отмахнулся он, – Слушай, расскажи в двух словах – кто меня ищет и зачем? – вдруг до него дошло, что она уходит со второй пары, – Извини, не подумал. Может, ты спешишь?
– Да, Саш, спешу. Но скажу. Не дрейфь, особого кипеша не было. Спрашивать спрашивали. Но, чтоб искали, так нет. Правда, декан интересовался. И то, наверное, потому что курсовую ты у него взял.
– И все? – выдохнув с облегчением, спросил Александр.
– И все, – улыбнулась Дарья и неожиданно – она стояла чуть выше, и потому ее лицо было напротив – поправила ему челку. Слегка. Вроде и не поправила. А так. Просто прикоснулась. «Ничего себе».
– Даш, а что это было? – Дарский по привычке, с улыбочкой, попытался свести все к шутке. Но то, что произошло в предыдущее мгновение, настолько оказалось неожиданным, и настолько удивительным, что поразило его до глубины души. Он уже давно смирился с тем, что эта девочка ему не по зубам по вполне понятным причинам. И вела себя, как парни – разговаривала грубовато. И одевалась в унисекс. Да и имидж: ореол славы существовал у нее нелицеприятный. Правда, не проверял никто. Как-то так. Наверное, это никому, по-настоящему, не было и нужно. И на тебе.
– Да ничего особенного, Дарский. Дружеский жест. Нравишься ты мне, – рассмеялась Даша.
– Я? – глупо удивился Дарский.
– Ну, да, – она продолжала смеяться, – А что, Сашенька? Ты, считаешь, что не можешь нравиться лесбиянкам?
Это оказалось ударом ниже пояса. Сашенька что-то промычал невразумительное, после чего подумал, что оказался не в то время и не в том месте. Но – поздно: надо было как-то выкручиваться.
– Ах, оставьте, мадмуазель, – сделал он театральный жест, – Видите? Я неутешен по этому поводу. А вы так жестоки, что еще и смеетесь надо мной, – он наклонился к ее уху и вполголоса нарочито строго, как в кино, проговорил, – Улыбайтесь! На нас смотрят, – и добавил, – Может, мы спустимся вниз?
– Пожалуй, так будет лучше. Пошли! Все равно я уже безнадежно опоздала, как, впрочем, и ты на вторую пару. Хотя ты на нее опоздал еще тогда, когда не останавливался около меня.
– Неужели? – уже спускаясь вслед за Дашей, проронил, шутя, Дарский.
– В самом деле, Сашенька. Как, впрочем, и то, что я не та, за кого ты меня принимаешь.
– Ты американский шпион? – в том же игривом тоне продолжил Сашенька.
Даша повернулась к нему лицом и буквально пронзила взглядом, словно в душу заглянула:
– Я не лесбиянка, Дарский.
Возникшая пауза обозначила звуки сновавших бесконечно автомобилей. Они заворчали двигателями, будто сетуя, что до сих пор на них не обращали внимания.
– Не понял… – от неожиданности Александр чуть не поперхнулся собственной слюной, машинально сглотнув.
– Да-да, ты не ослышался, – продолжая идти задом засмеялась Даша, – Могу даже рассказать тебе теперь грустную историю об этом.
– О чем – об этом? – сорвалось с губ, и сразу понял – «затупил», – А-а…
– О том, как я стала лесбиянкой, Саша.
– Да понял я! – Дарский вспомнил вдруг – зачем пришел сюда. Посмотрел на часы: время еще есть – часа два, а то и три. Посмотрел на Дашу. Ее порозовевшие щечки затронули что-то в душе, и та отозвалась умилением. «Какая девушка!» Он с удовольствием послушает Дашу. И потому, что это ему любопытно. И потому, что она будоражит его мужскую природу. А не занялся он ею до сих пор только по известным причинам, которых, оказывается, и не было. А теперь все может сложиться. Упоминание об этом вывело на свет сознания и то, по какой причине он здесь и саму причину, спящую одиноко в его квартире или пьющую кофе на его кухне. «Черт побери! Ну, почему все так складывается? Почему, когда мы столкнулись прошлый раз, она не сказала мне об этом? Может, ни Леры, ни трясины, в которую я попал, привязавшись к ней, в помине не было бы?»
– Так что ты понял? И чего замолчал? Или тебе уже неинтересно?..
– Интересно, Дашенька. Очень интересно. А по поводу того, что понял, если начну объяснять, каламбур получится. Так что, давай – рассказывай. Я весь внимание, – увидел недоверчивый взгляд, – Нисколько не сомневайся. Если я улыбаюсь, это не значит, что я смеюсь над тобой.
– Точно? – улыбнулась она в ответ, взором еще не совсем оттаяв.
– Точнее не бывает.
