Сергей Алексеевич Минский
Прищеп Пекарика
Через минуту пришло тупое безразличие ко всему. Душа занемела. И он стал кемарить, не в силах побороть сонливость, справиться с тяжестью век. Встал и, как сомнамбула, поплелся было в спальню. Но вспомнил, что там Лера, и повернул в зал – на диван. Подойдя, не сел – плюхнулся. Лениво завалился на бок, подтянув ноги. И почти сразу вырубился.
5.
Несколько раз просыпался. Но не вполне. Не совсем адекватно воспринимая действительность. И снова засыпал. Или, точнее, забывался, перемешивая в сознании сон и реальность. Показалось, что в комнате появилась мама. Она ходила взад и вперед и что-то говорила. О чем-то спрашивала его. И он отвечал, удивляясь, почему у нее Лерин голос. Наконец, мама подошла и стала трясти его за плечо, называя Дарским.
– Мама, а почему ты меня так называешь? – улыбнулся он, снова удивляясь несоответствию.
– Дарский, ты что, уже совсем не соображаешь? Белочку поймал?
– Что ты такое говоришь, мама? Я только немного выпил пива, – солгал, как когда-то, когда с друзьями устраивали посиделки.
– Дарский, давай дурочка–то выключай: я ухожу, – мама снова стала грубо трясти его за плечо, – Вставай! Дверь закроешь. Обнесут же дурака пьяного. А я потом виноватой буду…
Сознание стало возвращаться. И глаза, открывшись с трудом, зафиксировали раздраженное лицо Леры.
– Все, все, – машинально перехватил ее руку, – Все. Встаю уже.
Он сел, закрыв лицо руками, борясь с соблазном упасть назад и снова забыться. Чтобы ничего не чувствовать. И ничего не помнить.
– Я думала, ты хоть вещи мне поможешь снести. А ты? Какая же ты свинья, Дарский: таким интеллигентным прикидывался… – Лера замолчала, видимо, ожидая реакции на свои слова. Но Александр промолчал, пребывая в той же самой позе, – Я думала, ты сильный, Саша, – продолжила она, и в ее голосе прозвучало вполне откровенное отчаяние, – даже пробовала представить тебя отцом своего ребенка.
На мгновение Александру показалось, что он слышит не просто отчаяние, а, скорее, вселенскую тоску по несбывшимся надеждам, тоску женщины, нашедшей, как ей казалось, место своего успокоения – мужчину, готового позаботиться о ней и ее потомстве. И эта ошибка, отягощавшая ее новыми поисками, заставляла в какой-то мере относиться теперь к своему избраннику даже с презрением. И немного с жалостью. Может, даже не к нему самому, а к тому, что связывалось с перспективой, примеряемой на себя жизни.
Александр молчал, сраженный ее откровением. Понимал остатками разума, что разочарование Леры не в нем, в ее фантазиях, так и оставшихся фантазиями. Выражение, запавшее в память еще в ранней юности, заполнило в долю секунды сознание: «Женщины вдохновляют нас на подвиги, и сами же мешают нам их совершать». Подумал: «Улетно», и вдруг ощутил на этом слове печать времени: оно казалось пустышкой рядом с полновесной фразой, которой суждено жить в веках. Опустив руки и подняв голову, поразился пришедшему – еще одному – откровению: «прелесть, какая глупенькая». Защемило в груди от жалости к Лере с ее дурацкой житейской философией, для реализации идей которой понадобился бы, как минимум, миллионер. И уже состоявшийся, а не начинающий…
– Ну ладно, Дарский, – Лера искусственно засмеялась, – Извинений от тебя, думаю, не дождешься, – попыталась она шутить. Но получилось плоско, и от того грустно.
– Извини, дорогая, – не стал спорить Александр, – Сожалею, что так все вышло. Не держи зла.
– Да ну тебя, Дарский! – она шмыгнула носом и отвернулась.
Он никак не мог сообразить – что же сказать ей? Как поставить точку в затянувшемся прощании? Осознавая драматизм сцены, понимал убогость любой фразы перед происходившим в душе.
Положение спас звонок домофона. «Кто это может быть? Неужели кредиторы?» – неприятно екнуло сердце.
– Извини, Лера, – Александр тяжело встал с дивана.
– Я все равно ухожу, – махнула она рукой.
Забыв о галантности, он вышел первым, машинально торопясь ответить звонящему.
– Да? – произнес в трубку, и лицо его изменилось, – Даша?! – воскликнул удивленно и почти сразу нажал на кнопку, впуская ее в подъезд.
– Я думала, что это Вадим со своими пацанами… как тебя перекосило-то, – стала снова вульгарной Лера, – А это – твоя новая пассия, оказывается.
– Лер, – будто оправдываясь, отмахнулся Дарский, – Перестань. Мы просто в одной группе занимаемся.
– Ну, да. Ну, да. Конечно, Дарский. Я же – дурочка, – она схватила за ручку свой огромных размеров чемодан на колесиках, – Открывай, – скомандовала, сделав порывистое движение к двери и гневно взглянув на стоявшего истуканом Александра.
Он мгновенно отреагировал на приказ. И она, не поворачиваясь, вырулила к одному из лифтов и шлепнула рукой по кнопке. Тот мгновенно открылся. Будто стоял и дожидался ее прихода. Лера вошла и стала возиться с чемоданом, который никак не хотел вписываться в промежуток между дверцами, цепляясь краем за одну из них. Александр уже было собрался помочь. И опоздал. Чемодан, издав неопределенный звук, проскользнул, наконец, внутрь, лифт закрылся и загудел, унося прошлое в прошлое.
Но почти тут же распахнулся другой. Из него показалась голова Даши. Наверно, она сомневалась – тот ли этаж: хотела посмотреть номера квартир. Увидев Дарского, смутилась. Не ожидала, что он будет ждать ее вот так – стоя у дверей. Да и вид его небритого опухшего лица добавил остроты впечатления. Даже замерла на секунду.
– Проходи, – улыбнулся он ей, – Отпусти уже лифт.
– Да-да, – сделала она осторожно шаг на площадку, будто проверяла ее на прочность.
– Заходи, заходи, – подбодрил он ее еще раз, обратив внимание, что сегодня она одета как-то по-другому – по-женски, что ли.
Даша чуть замедлилась у входа, взглянув на него, затем быстро вошла. Щелчок замка заставил ее вздрогнуть. Сказывалось напряжение: и то, каково ей, и чего стоило придти сюда. Даже Дарский в своем наполовину трансовом состоянии не смог не заметить этого и не умилиться ее непосредственности.
Они стояли в прихожей напротив друг друга не в силах прервать возникшую паузу. Даша застыла, будто не понимая толком, как оказалась здесь, и почему судьба вообще так распорядилась ею. А он, понимая прекрасно порыв ее души, ее беспокойство и надежды, а еще то, что не в силах сейчас ответить на это. «Вот и все, – подумал, – Мое будущее, не начавшись, уже в прошлом». Горечь постоянного похмелья, смешавшись с горечью разочарования миропорядком, его несправедливостью по отношению к нему, проросла скорбью по несостоявшейся жизни. Максимализм молодости, прямая обязанность которого, казалось бы, должна толкнуть к предельной стадии выживания, толкнула в обратную сторону, предлагая все светлое не для обретения надежды, а лишь для того, чтобы подчеркнуть темное. Нечеловеческая злоба, вырвавшаяся из темных глубин бессознательного, отвратительным чувством реализовалась в желудке. Стала разрастаться, повсюду устанавливая свое влияние. В голове появилось жжение, будто мозг, как спираль, стал накаляться, интегрируя полярности мира, вдруг ворвавшегося в него всеми существовавшими возможностями и, в то же самое время, невозможностью их реализации.
– Проходи, сюда, – Дарский распахнул перед Дашей дверь в большую комнату, – Я – сейчас, – понял, что, если не удовлетворит животную часть себя тем, что она требует, злоба может раздавить психику. И никакой воли не хватит, чтобы ее удержать в рамках приличия. Он вошел в кухню и схватил бутылку. Налил сразу пол чашки. «На, сволочь!» Выпил несколькими глотками, до слез борясь со спазмами. Запил водой из под крана, цедя и цедя ее сквозь зубы, растворяя в ней вкус водки.
Услужливая память напомнила о жвачке, которую видел как-то в тумбочке с Лериной стороны кровати.
– Еще пару минут, – заглянул он в дверной проем, проходя мимо, – Ты бы присела.
Даша стояла посреди комнаты, разглядывая, по всей видимости, корешки книг на полках.
– Нет-нет, я не устала, – почему-то сказала она, повернувшись на голос.
– Да? Ну ладно, – согласился он и прошел в спальню.
«Есть!» – обрадовался Александр, не соображая, что жвачка ему уж точно не поможет, что она лишь подчеркнет несоответствие частей в целом, создаст некий отвратительный гротеск. Он еще постоял немного, переваривая в душе неожиданный, такой желанный и нежеланный одновременно приход. Злоба схлынула. Пришло не то, чтобы умиротворение. Нет. Скорее, облегчение. Оно отодвинуло на время расплату за безответственность. Сняло, пусть и ненадолго, неподъемный груз, который судьба должна бы давать по силам, но, не рассчитав, взвалила его не на те плечи.
Дарский вошел в комнату и улыбнулся повернувшейся на звук Даше. А она, взглянув на него, попыталась ответить, но почти сразу опустила глаза.
6.
– Ну и видок? Да? – хмыкнул Дарский, продолжая идиотски улыбаться. Все его прошлое, что было до того, как появилась Даша, будто отодвинулось. Но было рядом: стояло чуть поодаль, ожидая своей очереди, нависая всей громоздкой, столько дней создававшейся конструкцией. Оно, как стражник, разрешивший короткое свидание, но наблюдавший, чтобы обреченный не сбежал, как туча, которая вот-вот закроет собой небо и ветвисто разорвет его на части, спрятав яркое горячее солнце за своей непроницаемой чернотой, затопит землю слезами вселенского отчаяния.
Даша что-то хотела ответить. Но он ее остановил, понимая ситуацию.
– Ладно! Не парься. Что не скажи – все не то. И солжешь – плохо. И правду скажешь – ничего хорошего. Может, все же присядешь? Кофе у меня, кажется, еще остался… немного, – спохватился он.
– Да нет, Саша. Спасибо. Я просто зашла узнать – как ты. Столько времени не появляешься. А тут…
– Да я уже понял, – перебил он ее, – Сорока новости на хвосте принесла. Мол, запил Дарский. Глаз из-за щек не видно. Я так и знал – растрезвонит Димон…
– Нет-нет! Я давно собиралась придти. Только… не могла переступить через себя. А тут не выдержала. Пойду, думаю, посмотрю – как ты там.
Последняя фраза задела за живое.
– Ну и что? Посмотрела? – на Александра вдруг снова накатило. Не сказать, чтобы та самая темная злоба. Но все же он разозлился. И, скорее, не на Дашу – на себя. «Так вляпаться. Так нелепо попасть в петлю судьбы».
Образовавшаяся пауза принесла ощущение остановки потока времени. Даша от неожиданности оторопела. По глазам и позе, было видно, не понимала, что происходит. Время, как бы, перестало существовать до тех пор, пока она не заговорила.
– Наверное, мне пора, – В расширенных глазах читалось удивление вперемешку с жалостью.
– Нет-нет, Даша, – спохватился он, – Ты все не так поняла. Я злюсь на себя. Мне так плохо от того, что я не соответствую тому, что ты хотела бы видеть. Его вдруг запоздало осенило: «Я что-то значу для нее», – Даша! – заговорил он, разгоряченный этой мыслью, – Нет человека в этом мире для меня ближе, чем ты. Ты, и только ты еще связываешь меня с этой жизнью…
– Саша! Не надо… – в ее ногах появилось непривычное ощущение слабости – они не хотели больше слушаться. Она сделала несколько шагов к дивану и присела.
Дарский интуитивно все понял. Он опустился на колени и, превозмогая стыд и навалившуюся тяжесть, преодолел разделяющее их пространство.
– Дашенька, прости меня. И беги подальше отсюда. Беги не оборачиваясь. Я чувствую, что проклят. Я ни за что не соединю свою судьбу с твоей. Потому что и твоя жизнь тогда превратится в ад.
– Что ты говоришь, Сашенька! – она возбужденно обхватила своими мягкими теплыми ладошками его небритые щеки, – Ты что? Я люблю тебя.
Теперь оторопел он. Догадываться о том, что кто-то может быть неравнодушным к тебе – одно. Услышать же такое и увидеть при этом глаза женщины, которая изменить уже что-либо не в силах – совершенно другое. Дарский обмяк, уткнувшись лицом в ее колени. Было сладостно и отвратительно одновременно. Сладостно ощущать запах избранной женщины, изгибы ее ног под капроном колготок. И отвратительно понимать, что эта женщина тебе не обломится, потому что ты так решил, не смотря на все сомнения. Эту женщину ты не подставишь. Не сделаешь так, чтобы она через год или два возненавидела тебя за то, что ты не соответствуешь ее представлениям.
Александр встал.
– Даша, прости меня. Тебе лучше уйти.
– Но почему, Саша? Мне казалось, что ты тоже неравнодушен ко мне.
– Вот именно – неравнодушен. И потому не могу тебя обречь на такую жизнь. Я последнее время чувствую себя стариком. Я устал. И это не настроение. И не сибаритство зажравшегося баловня судьбы. Я чувствую, что не хочу больше жить. Чувствую, что моя судьба дала сбой не для того, чтобы в очередной раз испытать меня, а для того, чтобы дать время подготовиться к неизбежному. Мне жаль, что вместо слов любви ты слышишь такое. Но ты – самый близкий мне человек. И потому, реализуя свой эгоизм – свои страхи и свое отчаяние, я к тебе так жесток.
Даша тихо заплакала, не понимая, что происходит. Она смотрела на него широко открытыми глазами, из которых текли слезы, едва осознавая, что только что образовавшаяся связь беспардонно разрывается. И разрывается ее любимым – тем, кто мог бы стать частью ее самой. Она обреченно встала, собираясь уходить. Сознание не выдерживало прессинга собственной души, потому что надежда, обещавшая идиллию, утонула в ее глубинах, перестав подавать признаки жизни.
– Пойду я. Куча дел сегодня, – шмыгнув носом, произнесла она, – Не провожай! А, хотя, да, – рассудила по-хозяйски, – дверь же замкнуть надо.
Она вышла из комнаты. А через секунду послышался щелчок защелки замка.
Дарский не стал ее останавливать. Потому что глупо было это делать после всего сказанного. А ведь так хотелось. Он сел на диван, зажав между колен руки. Посидел с минуту и со стоном завалился на бок.
– Господи! Почему все так?
7.
Если до прихода Даши навалившаяся последние дни инертность и бесформенность душевных терзаний еще позволяла мыслям пребывать в хаотическом состоянии, то ее приход определил границы бытия, структурировав его, и все расставив на свои места. Идея окончания душевных мук, с трудом пробивавшаяся через вязкую толщу инстинкта выживания, наконец, проклюнулась в сознание: пришло понимание собственной несостоятельности в этом мире. Все, что до сих пор происходило, показалось глупой и никчемной бравадой. Никчемной жизнью, которая не принесла и не принесет ничего хорошего.
Он снова пошел на кухню – залить позор душевного поражения. Его болезненную невыносимость. Наливал и наливал, сначала давясь, а потом лишь морщась после очередного глотка. Не сразу, но пришло внутреннее онемение. Оно стало постепенно перерастать в тремор, начинавшийся в груди и шедший к яремной ямке. Появилась нездоровая веселость. На грани срыва. На грани истерики. Потом вернулось онемение. Потом снова его сменила внутренняя дрожь. Наконец, нарастающая доза выпитого довела алкогольный транс до нужной кондиции, и, едва добравшись до спальни, Александр растворился в полусознательном дурмане. Тяжелый сон, как бульдозер, сравнял все последние неровности выпячивавшихся произвольно мыслей, раздавив их своей непререкаемой массой.
Порой он начинал просыпаться. Но окончательно не мог придти в себя, застревая в промежуточной зоне с ее страшными в этом состоянии картинами. Кровь, разбавленная алкоголем, проходя через мозг, не могла насытить его в достаточной мере кислородом и питательными веществами. Но зато приносила яд. И от этого всю систему сбоило, заставляя работать не в том, что надо, режиме. Жуткие образы, возникавшие в пораженном сознании, задавливали страхами. Именно страхами. Это не было некими недифференцированными чувствами. Это были различные состояния страха, приходившие и уходившие – постоянно сменявшие друг друга.
То он боялся физической боли. И тогда ужасные создания отрывали ему руки или ноги, заливая все черной кровью. Или делали операцию без наркоза, ковыряясь во внутренних органах, и он заходился от крика. То подвергали пыткам его родителей, и он испытывал невыносимую душевную боль, моля о пощаде для них. А то вдруг стремительно падал с огромной горы, понимая, что разобьется вдребезги об острые камни. Но ничего не мог поделать.
Порой страшные создания трансформировались в развратных прелестниц, обволакивающих своими обнаженными телами не только его плоть, но и всю животворящую суть, забирая последние и душевные, и физические силы. А когда вновь возвращались те ненасытные монстры, он лежал без движения, лишь моргая, и не мог не то, чтобы убежать, но даже шевельнуться. И от этого становилось до того жутко, что не передать никакими словами. А когда пробовал крикнуть, получалось лишь сипение.
Неожиданно яркие цвета начали меркнуть, и серость, проникая отовсюду, стала окрашивать все в свои полутона, постепенно загустевая и превращаясь в черноту. Наконец, свет полностью померк. Стало сначала трудно, а потом и невозможно дышать.
Александр очнулся и открыл испуганно глаза. Но темнота не исчезла. Не хватало воздуха, который он тщетно пытался вдохнуть в легкие. Почувствовал, что нижняя часть лица во что-то погружена. Спонтанно дернул головой, повернулся набок и жадно стал дышать, насыщая легкие кислородом. «Вот черт». Голова вибрировала, как будто огромный колокол выбивал набат. Болезненно отдаваясь в висках и затылке, вибрации, казалось, раздражали каждую клеточку мозга. К тому же мутило, и без боли нельзя было пошевелить языком. Пришла мысль: был бы чуть пьяней, может, и не проснулся бы – не смог бы придти в себя и перевернуться набок. В запале даже пожалел, что этого не случилось. «Уже отмучился бы», – мелькнуло в сознании. При этом не испытал ни страха, ни сожаления. «Допрыгался, Шурик? Даже умереть в кайф? Ну, что? Самому-то не противна такая жизнь?»» – раздалось, казалось, в самой голове. И непонятно было: то ли мысль синтезировала чужой голос, то ли, на самом деле, голос шел извне. Но, как бы там ни было, прозвучал он четко и безапелляционно.
– Кто ты? – машинально вслух спросил Александр, – Что тебе надо?
Банальные вопросы, слетевшие с губ, заставили устыдиться. Пришло запоздалое понимание, что разговаривает с самим собой. Продолжать лежать стало невмоготу. Попытался встать, но левая рука, на которую собирался опереться, онемела и не слушалась. Спонтанно застонал и чертыхнулся. Сполз кое-как с кровати и, шатаясь, побрел привычным путем: тело вело к источнику забвения. Оно знало, что ему надо. А наработанный алгоритм вершил примитивное поведение.
И опять все повторилось. Через полчаса туловище, получив новую порцию успокоительного, расслабилось и дало возможность сознанию уйти в другой частотный диапазон вселенной.
8.
Последние несколько дней Пекарик не находил себе места. Все яснее понимал, какое влияние своими мыслями оказывает на Александра. Понимал их разрушительное воздействие на его психику. Сидел у экрана, тщетно ожидая перемен, надеясь на какой-то сбой в сложившемся порядке подъемов и отключек Дарского.
С тех пор, как были установлены камеры, и он мог видеть – каким образом развиваются события, все чаще стал замечать «собственное влияние на объект». За короткое время случилось столько событий, казалось, совершенно нелогичных с обычной точки зрения. Но таких логичных для наблюдателя, неосознанно программирующего наблюдаемого. «Неосознанно? – Пекарик почувствовал презрение к самому себе, – Лжете, профессор. Вы знали о роли наблюдателя и всегда подразумевали такое воздействие. Вам нужно было тело? Скоро вы его получите».
От этих мыслей стало совсем не по себе. То, что начиналось в теории, как абстрактно существующий объект, превратилось в живого человека. Живого здесь и сейчас, а не абстрактного где-то в мыслях экспериментатора. И его жизнь, драматично развивавшаяся на экране на протяжении последнего времени, вот-вот может трагично закончиться. Оборваться. Потому что некто задумал это, и каждый день способствует такому развитию событий. «Нет! Не может быть, – появились сомнения, – Я не всесилен, чтобы так влиять на человека. Да и наука предполагает такое только на субатомном уровне». «А эксперименты по выявлению воздействия пристального взгляда в затылок?» – подал голос невидимый собеседник. «Ерунда! Эти эксперименты дали всего половину положительных результатов. С точки зрения науки это ничто. Пшик!» «Но, однако же, такой феномен существует. И ты не можешь этого отрицать», – настаивал внутренний визави. «О, да-а! Расскажи мне еще о животных, у которых возникает с хозяевами невидимая связь». «А почему бы и нет? Разве это не из той же оперы? Или ты вообще отрицаешь подобное?» «Да нет, – обреченно согласился Пекарик, – Жизнь – это череда абсурдов, где самый главный – необходимость доказывать очевидное». «Но ты же знаешь – это не так, – возразил оппонент, – этим страдает лишь наука. В жизни все проще. В жизни не нужен массовый эксперимент. Опыт индивидуума – вот критерий очевидности. Если я знаю, что это существует, какая разница мне, что об этом говорят?» «Аргумент, несомненно, весомый, – согласился Вениамин Петрович, – Но все же мое влияние на Дарского не очевидно». «А ты прислушайся. Что тебе говорит интуиция? Прикинь, почему закрылась для тебя информация о будущих событиях? Может, в этом что-то есть? Может, если ты правильно сформулируешь вопросы, то и ответы получишь?»
Присутствие собеседника мгновенно улетучилось. Показалось – он как будто растаял. «Многоликий? – пришла мысль, – Точно – он. Но если так? Вот и ответ. Можно не знать законов, по которым работает воздействие наших мыслей на объекты, но то, что оно работает – очевидно». Пекарик даже усмехнулся простоте сделанного вывода. Но тут же вспомнил все то, о чем думал до сих пор. И настроение испортилось вконец. Чувство ответственности за то, что совсем рядом загибается хороший человек, и за то, что в этом виновен и он, определили дальнейшие действия. У Вениамина Петровича вдруг появилось острое чувство необходимости увидеть Дарского. Поговорить с ним. Объясниться. Помочь. Предложить рассчитаться по его долгам. Он даже привстал со стула. Но тут же сел, представляя – как тот может отреагировать. «И вообще – дело серьезное, – начал оправдываться, – нужно подготовиться».
На этом все и закончилось.
Через минуту стал музицировать сотовый, отодвинув порыв души на задворки сознания.
Звонил Жук. «Давненько мы не общались», – подумал Вениамин Петрович, взяв телефон со стола.
– Да, Ваня? Привет. Рад тебя слышать.
– Привет, дорогой, – раздался довольный голос Ивана, – А я как рад, – засмеялся он.
– По делу, али так – поболтать с другом, – подхватил его тон Пекарик, уже забыв о Дарском.
– Да нет. Какие дела, Веня? Дела, сам знаешь, у кого. А у нас, как говориться, делишки. Ты-то не звонил ни разу после того. Вот, думаю, надо справиться. А то уже и не пойму – было это или приснилось?
Переживания вернулись, и Пекарик не сразу смог ответить.
– Але? Веня? Ты где пропал?
– Да здесь я. Куда я денусь? – грустно констатировал Вениамин Петрович.
– Так что там? Есть какие подвижки?
– Есть, Ваня, – вздохнул Пекарик, – Только душа болит… – и замолчал.
– Не понял… – Иван, чувствовалось, удивился. Но тут же догадался, что к чему, – Веня, успокойся. Не бери на себя больше, чем сможешь унести. Расскажи лучше – как развиваются события?
– Вань, а ты где? – полюбопытствовал Вениамин Петрович, – Дома или на работе?
– Ни там, ни там. А что?
– Может, ко мне? Плачу за тачку.
– Ты что, Веник, обидеть меня хочешь?
– Прости, дорогой. Не знаю – само вырвалось. Просто хотел тебя увидеть: ты очень вовремя позвонил.
– Не вопрос, Веня. А выпить для старого алкоголика найдется? Или зайти в магазин надо?
– Нет-нет. Все есть. Давай. Жду.
Уже через полчаса Жук вошел в распахнутую перед ним дверь. А через час, выполнив все формальности встречи и накормив товарища, Пекарик предложил перебраться в кабинет.
Несколько минут они сидели молча. Ивану Степановичу не хотелось нарушать идиллию благостного покоя, навалившегося и от сытости, и от уютного тепла жилища друга, и от рюмки с коньяком, которую он периодически подносил к губам.
– Ну, и чего вы ждете, дорогой профессор, – не удержался он, наконец, глядя на Вениамина Петровича.
– Жду, чтобы вам, уважаемый доктор, пища перестала на мозг давить. От апоплексического удара берегу. А то, не дай бог, разнервничаетесь. Давление поднимется.
– Ну да? – засмеялся Жук.
– А ты как думал? – парировал Вениамин Петрович.
– Ладно, ладно. Ничья… давай уже к делу.
Пекарик на несколько секунд задумался, переключившись на то, что хотел сказать. Иван Степанович не торопил. Он поудобнее устроился в кресле, подогнув под себя ногу, и взял с журнального столика свою рюмку. Подержал ее, согревая своим теплом, и сделал глоток.
Вениамин Петрович вздохнул.
– Короче, Ваня, все идет к развязке. Понимаю – вот-вот это произойдет, но чувствую – не готов. Да и как можно быть готовым к такому? – заметил в сердцах, – Хотя знаю – как только это произойдет, буду готов, как штык, – улыбнулся, – Главное – не опоздать… – Пекарик вопросительно посмотрел на Ивана Степановича и добавил, – А потому пора устраивать посменную вахту…
Жук удивленно взглянул на него, явно не совсем представляя, что под этим кроется.
– И как это понимать?
– А вот так и понимать. Без обиняков, – нервно усмехнулся Пекарик, – Сидеть у монитора и караулить.
Зависла пауза. Каждый подумал о своем.
– Ромка сразу отпадает, – Пекарик еще, видимо, оставался в себе, судя по отсутствующему взгляду. И вслух заговорил, скорей, спонтанно, – У него семья. Да и живет он дальше всех. Мишка рядом, – Вениамин Петрович внимательно посмотрел на Ивана Степановича. В глазах заискрилась улыбка.
Жук слишком хорошо знал эту искорку, и потому сразу напрягся, почувствовав подвох, как это не раз бывало.
– Остаетесь вы, доктор. И без вас мы с Руманом точно не обойдемся.
– Ну, и как ты себе это представляешь? – возмутился Жук, – Мне что – переехать к тебе жить?
Пекарик расхохотался.
– Ну, и что здесь смешного, Веня?
– Да ничего, – успокоился Вениамин Петрович, – Просто я подумал об этом, а ты сразу озвучил. И мне стало смешно.
– Ты это серьезно? – нервно усмехнулся Иван Степанович.
– А почему нет? Подумаешь, сменишь обстановку на неделю-другую.
– Ну, уж нет! – заявил Жук.
Оба замолчали. Сидели, не глядя друг на друга.
Пекарик понимал, что вряд ли у него найдется достойная причина в пользу этой идеи. Сказать, что он увидел печать смерти на лице Дарского? «Почему бы и нет? Но чем это аргументировать? Просто тем, что я хороший физиогномист? Но я никогда не сталкивался с подобным. А, значит, это всего лишь догадка? Интуитивное озарение?» А Иван Степанович уже сожалел, что наотрез отказал товарищу, нуждавшемуся в его помощи, потому что вспомнил, сколько тот потратил времени и сил, когда от него ушла жена, и он почти на месяц выпал из обоймы жизни. Потерял тогда и работу, и собственное лицо, которое пришлось потом восстанавливать через связи Пекарика.
– Послушай, – нарушил Иван Степанович молчание, – Ты считаешь, что по-другому никак?
– К сожалению, – не поворачивая головы, ответил Пекарик, – Вот так-то, Ваня.
Иван Степанович снова ощутил приступ неудобства. Как будто услышал упрек в интонации друга. «На вору и шапка горит», – подумал.
– Ладно, Веня! Надо так надо. Когда?
– Еще вчера, Ванюша, – обрадовался Пекарик, – Я знал – ты не подведешь. Он встал и возбужденно зашагал по комнате, – Мне кажется, что все случится уже в эту неделю. Гарантий, конечно, нет никаких. Но, думаю, так и будет. Чувствую это… хотя и есть кое-что… – Вениамин Петрович запнулся. Чуть было не проговорился, что собрался к Дарскому – попробовать уговорить его не делать того, что, по всему было видно, витало в воздухе.
– Ты о чем? – насторожился Иван Степанович.
– Ни о чем, – парировал Пекарик, – Так. Чувствую… но не оформилось еще. Потом.
– Ну, ладно, – согласился Жук, – Потом, так потом. А я вот что хочу сказать… – он задумался на секунду, – никак не могу взять в толк, что мы говорим об этом, как о чем-то нормальном, обыденном. А ведь это… даже в голове не укладывается, что это…
– Ваня, так надо, – Пекарик поднял руку, поняв, что тот, видимо, собирается возразить, – А если нет, то и не будет ничего. Разве не так?
– Может, ты и прав, – не то, чтобы согласился, но и не стал возражать Иван Степанович.
Они еще посидели и поговорили на разные темы. Особенно много вопросов у Пекарика было по поводу «реанимобиля». Больше всего его интересовало – успеют ли приехать вовремя. Поэтому пытал товарища с пристрастием, хотя и душевным.
Проговорив еще около часа, оба почувствовали усталость. Ивану Степановичу все настойчивей в сознание пробивалась мысль об уходе. «Как мы будем выдерживать друг друга столько времени? – подумал он, – А впрочем, комнат у Веника хватает».
9.
Александр проснулся от назойливо кричащей мелодии. В комнате темно. И только свет от орущего и вибрирующего телефона освещал часть пространства кровати почти рядом с ним. «Зачем я поставил его на подзарядку?» С трудом повернувшись набок, взял трубку. Экран показал почти два часа ночи и незнакомый номер, с которого звонили уже третий раз. «Не иначе, опять Паук с чьего-то телефона?»
– Але, – услышал свой хриплый с надрывом голос, – Слушаю вас.
Короткая пауза, и знакомый тембр с сиплым призвуком подтвердил его догадку – ворвался в сознание угрожающими нотками.
– Ну, как дела, мил чилаэк?
В памяти что-то шевельнулось. В сознание вплыл образ Высоцкого в кожаном плаще со своей знаменитой фразой – «Я сказал – Горбатый». И как комментарий к нему пришла мысль – не последний ли день наступил?
– А ты как думаешь? – машинально ответил вопросом на вопрос Дарский.
– Да я, Сашок, не думаю. Я пока еще жду. Это тебе думать надо… – он вдруг замолчал на полуслове, – Или нашел уже?
– Нет, – выдохнул устало Александр, будто разговор с Лысым для него – на грани возможных сил. Он почувствовал себя резиновым шариком, из которого быстро выходит воздух.
– И ты еще можешь спокойно спать? – удивился Паук, – Может мне сейчас подвалить к тебе со своими ребятами? Как там Лерок поживает? Может, мы поиграем с ней? По очереди? – он отвратительно захохотал, – Ну как?
– А не получится, – почти злорадно заявил Дарский.
– Это отчего же? – спросил Вадим с наглой издевкой.
– Она почти сразу ушла от меня, – вздохнул Александр – то ли с сожалением, то ли с облегчением, что Леры нет рядом, – Ты же знаешь – с такими, как я, она не водится.
– Сочувствую, Дарский… или поздравляю, – он снова захохотал. Казалось, настроение у него сегодня на высоте: не угрожает почти, хотя Паук сам по себе уже угроза. Да еще какая. Но в душе при этой мысли ничего не шевельнулось. Только подумал: «Осталось-то – всего ничего. Время подошло к концу». И ни жалости. Ни скорби. Что-то важное перестало работать в механизме «Александр Александрович Дарский», и этот механизм уже не реагировал ни на страх, ни на благоразумие, и вообще ни на что. Только лень было встать и все закончить. А когда вставал по зову туловища, оказывалось, что ноги несли по заданному алгоритмом, наработанному маршруту на кухню. И цикл возрождался, пока там его ждало ядовитое зелье, вводившее в транс бесшабашного алкогольного благодушия.
