Петр Анатольевич Елизаров
Однажды в Челябинске. Книга первая
– Во дает!
– Один в ноль будет.
– Отдай! 17-й открыт! – истошно орал с трибуны Степанчук.
– Начались в деревне танцы, – отреагировал я.
– Демон! Сейчас забьет, – сказал Брадобреев.
– Нет, не забьет, – парировал Сергей Соловьев.
– Спорим?
– Забились.
– Блин, нашли время! – ворчал я.
Арсений Митяев в недоумении стучит клюшкой, требуя передать ему шайбу. Они с Вольским летели в зону «Молота» на параллельных курсах. Арс недовольно озирается в сторону скамейки запасных «Магнитки-95». Видит недоумение и там – это явно ни с кем не согласовано. Вольский полностью дистанцировался от посторонних взглядов и восклицаний. Его волнует реакция только одного человека – того, кто побудил его на совершение этого марш-броска. Илья уже не в силах остановиться: очень хочется доказать всем, что он достоин уважения.
Вскоре Илья позабыл и про это – он на пределе сил и возможностей. С него ручьем лился пот, дыхание опережало обыкновенное тиканье часов. Он перебирал ногами по льду так быстро, что это движение невозможно уловить глазами. Он вцепился в клюшку; его глаза чуть ли не взрывались от напряжения, веры и желания. Взгляд устремился на вратаря команды противника, к которому Вольский с каждой секундой подлетал все ближе и ближе – казалось, что ему уже никто не сможет помешать. Оставалось несколько мгновений до прицельного удара клюшкой по шайбе, которая точно попадет в ворота. Должна попасть в ворота! Обязана!
– Где защита?! – истошно кричал тренер «Молота».
Он направил всю энергию своего тела в одну точку – все для прицельного щелчка, от которого наверняка сломается клюшка. Его сердце билось в таком бешеном ритме, что разгоряченное тело дрожало. Резкая остановка игры или промах стоили бы ему жизни. Кровь в Илье вскипела. Тут и наступил самый важный, волнующий момент… Он уже не видел преследующих его хоккеистов, защитников и нападающих, своих и чужих. Он видел только вратаря впереди и несущуюся шайбу, которую Илья подгонял клюшкой. Она казалась ему сверхбыстрой кометой с блестящим хвостом, которая вот-вот устремится во вражеские ворота. Вольский даже на секунду представил, как он феноменально забросит шайбу без посторонней помощи, ни разу никем не остановленный; вообразил, как объедет чужие ворота, всплеснет от радости руками, цинично улыбнется вратарю, окунется в объятия и похвалы одноклубников, а потом невольно поймает мой недовольный взгляд, взгляд побежденного человека, который убедится в том, что чудовищно ошибался. Потом Илья весело отобьет подставленные кулаки всех сидящих и запрыгнет на скамейку через бортик. И никто уже не вспомнит про то, что он весьма эгоистично провел шайбу до чужих ворот через всю площадку под ошалелые взгляды товарищей, с которыми должен был поделиться. Предвкушение гола на секунду стало самым важным моментом в его жизни, но… желаемому не суждено сбыться.
Внезапно Вольского поразило, словно ударом молнии. Ее воображаемый электрический разряд прошелся по всему раскаленному телу хоккеиста – от головы до ног и рук, по каждой клеточке. Он прошел по ногам, которые затряслись и перестали держать его, по рукам, которые мигом ослабили хват, по спине, которая не удержала осанку. Он даже не успел понять, откуда последовал удар. Его источник – нападающий «Молота», которого в самом начале атаки неловко опрокинул Илья. Парень настиг обидчика и со всей силы отомстил дерзкому форварду, исподтишка зарядив по нему клюшкой.
Сокрушительный удар. Защиты на Илье будто и не было вовсе. Парнишка из «Молота» невольно вырубил Вольского: удар по плечу и частично по шее достиг мозга и сердца, что вмиг отключило Илью, как короткое замыкание отключает электрическую сеть. Вольский никак не предвидел такого исхода, поэтому до ужаса напугался столь странному состоянию. Все его ощущения и мысли мигом улетучились куда-то в небытие, за пределы телесной оболочки; ему показалось, что и душа тоже покинула тело… И это тело просто свалилось как старое пальто с вешалки – прямиком под свисток арбитра, зафиксировавшего грубое нарушение. В глазах у Ильи потемнело; ноги надломились, словно спички. На скорости Вольский рухнул на лед и врезался в борт за воротами «Молота».
Единственное, что Илья успел сделать, прежде чем потерять сознание, – это прикрыть решетку шлема крагами. Пронзительную боль от столкновения с бортом он уже не почувствовал. В этот момент все затихло, все потеряли дар речи и устремили свои взгляды на то, что произошло на льду. Тишина продлилась пару секунд, затем по скамейкам и трибунам прошелся шумок негодования. Такое периодически происходит, поэтому все до последнего думали, что Илья лежит и по-мужски терпит сковавшую его боль и сейчас непременно поднимется. Но Вольский продолжал лежать неподвижно.
– Этого еще не хватало. Вольский, вставай же, вставай, – сквозь зубы приказывал ему я, но тщетно. Степанчук как ответственный за ребят и их здоровье уже мысленно сел на нары.
Страх, пробежавший неприятным холодком по спине, неизвестность, удивление, томительное ожидание и абсолютно неуместный интерес – что только не витало в воздухе. Среди хоккеистов наконец-то проснулось сопереживание, волнение и сострадание к другу. Присутствующие на льду уже давно обступили лежащего без сознания Вольского: даже хоккеисты из другой команды, даже арбитры – все просто стояли и смотрели…
***
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам – сущность его – уничтожается на глазах, перестает быть. Но когда нечто умирающее есть человек, человек знакомый, близкий, любимый – тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется смертельная печаль, надрыв и духовная рана, которая так же, как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится прикосновения извне.
Для всех Вольский – неотъемлемая часть команды, часть единого кулака. И эта часть исчезла. Что же, спрашивается, будет с таким неполноценным кулаком? Ответ очевиден. В особенности тогда, когда команда и так не в очень хорошем состоянии. Что же, спрашивается, будет с тренером, с его ассистентом, если этот надрыв, полный боли и сострадания, постиг абсолютно всех, кто стал невольным свидетелем разыгравшийся в тот день драмы?
Я и Степанчук чуток помешкали и, поскальзываясь на льду, спешно устремились к Илье. Он лежал на животе и не шевелился. Вокруг него сомкнулось плотное людское кольцо, но ближе всего к нему стояли и сидели хоккеисты его команды. Не каждый день сталкиваешься с таким.
– Врач, где врач?! Где он, когда так нужен?! – спрашивал кто-то с дрожью в голосе.
Словно танк и бульдозер, Степанчук и я растолкали столпившихся хоккеистов в разные стороны. Увидев воочию лежащего Вольского, мы тоже ощутили тот самый страх, витавший вокруг травмированного (или чего похуже) 16-летнего хоккеиста. Будто вся неопределенность и грусть момента сосредоточилась тогда именно в этом месте. Я с каменным лицом оглядел хоккеиста – остальные ничего не предпринимали. Рот немного приоткрыт, глаза закрыты, но плотно не зажмурены, кожа побелела от холода, на щеках, лбу, бровях и ресницах блестели капельки пота, дыхание едва уловимо. До пульса еще нужно докопаться через толстый слой экипировки. При беглом осмотре можно заключить, что Илья безмятежно спит. Но это хуже, чем сон. Все стояли в недоумении.
– Что же вы стоите?! – растерянно и одновременно зловеще рявкнул Степанчук, сварганив фирменную физиономию (все мышцы его лица напряжены, а глаза вытаращены).
Чибриков с Бречкиным искали виновника происшествия в толпе. На первых порах они хотели хорошенько его отделать, положить рядом с Вольским. Плевать на штрафы и возможную дисквалификацию.
Мое же лицо не выражало абсолютно никаких эмоций – я стоял перед Вольским на коленях, ощущая жуткий холод от исцарапанного льда: «Этого ты хотел, засранец?» – думал я, аккуратно снимая с него шлем. Подложив ему под голову крагу, я прощупал пульс на руке и на шее – слабый и неровный. Я раскрыл его веки, стараясь не делать резких движений, – увидел бессознательно потемневшие глаза.
Я поднялся и спокойно объявил:
– Пошлите скорее за доктором – человек без сознания, – меня поразило, что обозначенная профессиональная помощь только лишь коснулась льда где-то позади. – Промедление может стоить нам очень дорого. Надеюсь, вы понимаете, о чем я?
Хладнокровие, бессердечность и отсутствие хоть какого-нибудь сострадания от моего имени поразили присутствующих. Магнитогорских хоккеистов особенно. Они, конечно, догадывались, что я способен на такое, но никак не ожидали того, что я останусь в стороне от беды. Я и сам не ожидал. Роль, всего лишь роль… От собственного поведения мне самому стыдно и тошно, но ненужные эмоции я подавил и внезапно словил злобно-серьезный взгляд Митяева, который стоял ближе всех ко мне. Я посмотрел на Кошкарского и Брадобреева – их глаза говорили мне: «Ты не человек – ты бессердечная машина!» Я отвернулся от них и вышел из толпы. Наверное, полкоманды хотело положить рядом с Ильей меня, а не форварда «Молота». Предысторию знали все.
Это одновременно спокойное, тихое, мирное, размеренное, сонное, умиротворяющее чувство окрыленности и пустоты, радости, смертельной скованности, отчаяния и печального осознания конца, который постепенно переходит в страх, привычку, а затем и в телесное и душевное тление. Вольский чувствовал, что находится в каком-то глубоком сне, полном неизвестности: все перед его глазами заблестело, словно в облаках. Его одолевало приятное чувство отторжения от прежней жизни, от всех ее трудностей, условностей, проблем, границ – пришло осознание того, что все кончилось, мучения и недоразумения позади, волнения завершились, как и напряжение с нервяками – все это в прошлом, все кончилось.
Странно, но в последнее время все хорошее в жизни Илья начисто забыл, поставив перед собой только самое негативное, поэтому в первые минуты пребывания в новом и необычном для него состоянии он не вспомнил про хорошее, а когда вспомнил, то это заставило его занервничать, напрячься, открыть глаза и не поверить тому, что происходило вокруг. Состояние странное и волшебное, даже пугающее; к тому же Вольский погрузился в него неожиданно – он мог сию секунду нарушить тонкую незыблемость, помешать окружавшему его равновесию. В первые минуты явно не хотелось производить столь значительные изменения, побаиваясь не пережить их. Либо он просто обрадовался этому, хотя и внезапная радость заставила его ужаснуться.
Вольский так и лежал на холодном льду, на том же месте. Он лежал и не хотел ничего менять, был спокоен и равнодушен, будто все знал и со всем смирился, что бы с ним ни приключилось дальше. Время остановилось. Вокруг царило обилие света и холода, так что Илья даже немного замерз… мысленно: он знал, что ему холодно, но не чувствовал этого – его голова не дружила с телом. Еще бы, покойники ведь существа бесчувственные. Форвард лежал неподвижно, словно он спит и видит прекрасный сон. Но неизвестный голос пробудил его…
Вначале шумы, которые слышал хоккеист, издавались тихо и неразборчиво. Но потом их источник резко приблизился к нему, и непонятные звуки стали похожи на голос, рождающий отдельные слова, которые органично образовывали предложения:
– Я чувствую, что ты боишься. А ведь секунду назад бесстрашным был. Желал ведь распрощаться с жизнью, которая тебе надоела, наскучила, замучила тебя. А сейчас все свершилось так, как ты и хотел. Ты не рад? Наверное, еще не понял, где ты и в каком состоянии. Так уж и быть, я дам тебе пару минут отдышаться и прийти в себя. Хотя… о чем это я? Здесь никто не дышит, и времени как такового нет, – голос показался Илье знакомым, но он никак не мог собрать все разлетевшиеся на осколки мысли в одно целое и постараться идентифицировать его. Хоккеист чувствовал пугающее опустошение, будто вся его память, все его мысли, характер, поведение и инстинкты стерлись, поэтому полагаться ему не на что. Даже свой голос, ставший тихим, хриплым и грубым, Илья не узнавал. Хоккеист не мог пошевелиться: наверняка пролежал на этом месте целую вечность и вмерз в лед.
А лежал он на знакомом ему катке в хоккейной школе, на том же льду, за теми же воротами «Молота», у бортика. Ледовый совершенно опустел. Илья слышал один только странный посторонний голос и ненавязчивый гул то ли холодильного оборудования, то ли ветра снаружи. Поразительным для него стало также то, что на обычно плохо освещаемом катке теперь стало ослепительно много белого света. Куда-то подевались немногочисленные зрители, исчезли команды и обслуживающий персонал.
Чувства медленно возвращались к Вольскому – неизвестный голос нарушал ласкающую уши вечную тишину. Илья впервые постарался подняться, но не получилось – тело его не слушалось, он его попросту не чувствовал, ему просто внушалось то, что тело у него есть. Присутствовали всего лишь вольные мысли, простейшие умозаключения и свободная душа. Вновь послышались слова, исходящие от расплывчатого силуэта, глядевшего на Илью сверху вниз:
– Не вставай, – Человек словно ощущал все чувства и мысли, одолевавшие Илью. – Не надо этого делать, – спокойно твердил силуэт, подошедший к хоккеисту. – Лежи спокойно, наслаждайся умиротворением, пока есть время – ты всю свою жизнь ждал этого момента. А тот мир, из которого ты ушел, никогда бы не предоставил такой возможности, – Илья крепко зажмурил глаза и медленно открыл их снова. Ярчайший поток света на секунду ослепил его. Человек весело и удивленно произнес еще одну реплику. – Не узнал, что ли?
Неизвестный отошел в сторонку, облокотился об бортик и спросил:
– Итак, что ты хотел этим доказать? – собеседник пристально изучал Вольского. Сам Илья лишь слушал его и старался узнать говорящего, но пока был не в силах этого сделать. – Чего ты хотел этим добиться? Доволен теперь? Видимо, ты всегда мечтал закончить свою жизнь именно так. О карьере вообще молчу.
– Я умер? – смог вымолвить Вольский, не узнав собственного голоса. Он понимал, что его желания стали явью, а когда он произнес свою догадку вслух, то удивился и одновременно испугался как ребенок. Вот до чего доводят безрассудные желания.
Вольский задал вопрос с нотками вины и сожаления в голосе. Непривычная, неведомая ситуация – все человечество бьется над вопросом, что же нас ждет там, после земной жизни, и вот он здесь, но извечный вопрос волнует его в последнюю очередь. Ему казалось, что он говорил первые в жизни полноценные слова. Он хотел закричать или заплакать от отчаяния и безысходности, но ни того, ни другого сделать не получилось. Заплакать и одновременно закричать ему также хотелось от ошибки, которую он совершил, желая очутиться здесь: он не успел достаточно пожить, чтобы в полной мере осознать смысл жизни, ее ценность и красоту. Он прекрасно понимал, что отныне не почувствует себя хорошо, не увидит и не услышит родных и близких, не вернется в родной город, не встанет на коньки и так далее. Также он недоумевал, почему его натренированный организм дал сбой в самый неподходящий момент. То, что его сломали извне, он попросту не успел понять.
Транс, кома, бессознательный бред, глубокий сон – не ровня тому, что происходило в том странном месте. Воображение такого тоже дать не сможет. Если лежать на льду, то рано или поздно становится холодно – Вольский это знал, но не ощущал ничего кроме тишины и режущего ее на куски голоса. Вскоре он поймет, кто его собеседник, и ему станет не по себе еще больше. Илья просто не готов увидеть этого человека в таком месте и в такое время и тем более разговаривать с ним на серьезные темы. Почему именно он? Может быть, это и есть тот предсмертный сон, та магическая стадия, когда нужно выбирать: погружаться во тьму смерти или идти к свету жизни (умереть ведь можно в любой момент, а жизнь нужно заслужить, в том числе осознав свою неправоту), а ведь у каждого этот сон, наверное, свой собственный, особенный? Где же тоннель?
Илья был в ужасе, что так рано и внезапно с этим столкнулся. Человек тем временем продолжал говорить, медленно разгуливая по катку. Наружность и голос Человека хоккеисту знакомы. Этот персонаж ходил за ним по пятам, заставлял его сомневаться в себе, грустить и радоваться, уставать и нервничать, доводил до бешенства, олицетворял недоверие, обман, жестокость и наглость, но одновременно подталкивал преодолевать себя, совершенствоваться, думать головой и играть в хоккей. Вольский не раз задумывался, что от этого человека все-таки есть польза и что он неслучайно появился в хоккейной школе. Наверняка все уже догадались, о ком идет речь.
Да, это вполне объяснимо, но одновременно невозможно. Данный факт никак не поддается простейшей вере в свою реальность, но в тот момент реальность была жестока, а стечение обстоятельств – беспощадно. Илья закатил глаза, будто обращаясь к небу: «По-моему, ты смеешься надо мной. Замечательно! И этот человек – даже не знаю, называть его человеком или нет – поможет мне сделать самый главный выбор в жизни? Или он здесь, чтобы поглумиться надо мной?! А, может быть… может быть, он здесь из-за того, что когда-то я поверил в него первым из всех, а теперь он поверит в меня? – размышлял Вольский. – Но в чем же он может мне подсобить? Он не способен верить, не способен понимать и помогать, не способен чувствовать? Или я ошибаюсь? Боже, за что? Почему это происходит со мной?»
Итак, это действительно было нечто с внешностью Петра Елизарова. Все остальное – мысли, эмоции, чувства и суждения – издавались будто не от него, а от кого-то на стороне. Язык не повернулся бы назвать Человека его земным именем, так что будем называть его некой таинственной сущностью, Фантомом или просто Человеком. Он продолжал говорить, отвечая на заданный Вольским вопрос:
– Да-а-а. Ситуация, конечно, на грани безумия, но тебе в первую очередь нужно осознать, что это немного не такая, но все-таки реальность… какая бы страшная она ни была. Их вообще много… этих реальностей. Конкретно в этой только красного занавеса не хватает… Здесь тебе остается лишь принять решение, сделать выбор. Простое на первый взгляд действие: решиться, выбрать между двух слов, двух миров – жизнью и смертью. Что ж, волнующий момент, но долго продолжаться он не будет, – строго отрезал собеседник.
Илья понял, что от него ждут ответа, хотя он толком и не определился.
– Что же я должен сделать?
Вольскому стало страшно: неужто он такая безвольная тряпка? Паренек запутался и усомнился во всем настолько, что не способен найти подходящих и стоящих доводов для того, чтобы жить, и для того, чтобы умереть. Он стоял на распутье. Фантом дал ему немного времени подумать – мыслительный процесс станет для Ильи мучительным и одновременно самым важным в жизни. Для начала нужно поверить в то, что с ним происходит.
– Для начала я повторю вопрос: с какой целью тебя понесло забрасывать эту чертову шайбу? Зачем ты это сделал? Что хотел, на что рассчитывал? – спросил Вольского Человек, хотя прекрасно знал ответ.
– Я хотел победить. Победить себя, победить других. Хотел доказать, что я далеко не тот слабый и ни на что не способный человек, каким меня считают другие, – поведал Вольский, но потом подумал и заключил. – Но получилось в точности наоборот: я ничего не доказал… вернее, доказал обратное, ничего не добился, сделал только хуже.
– Победа – это приз, а боль – это цена, которая прилагается к этой победе, – изрек собеседник Ильи. – А тебе больно всю жизнь. Может быть, твоя победа заключается в том, чтобы жить?
– Я сейчас встану и прекращу этот кипиш! – бесцеремонно объявил обессиленный хоккеист, понадеявшись на авось – это рассердило Фантома.
– Прекратишь?! Ха, ты уже десять минут на льду валяешься. Попробуй, смельчак! А вообще: зачем тебе это надо?! Лежал бы спокойно, не рыпался. Умереть при исполнении любимого дела – каждый творец о таком мечтает. Пора уже завязать с этим жестоким миром. Надо жертвовать жизнью ради жизни, и эта жизнь может стать твоей, – не щадил его Фантом.
– Хватит так говорить: ты явно хочешь, чтобы я страдал!
– Да, – выкрикнул Человек и тут же шепотом промолвил, – а вот умирать – это только тебе подвластно.
– Какая разница? Можно считать, что сейчас я пожертвовал собой.
– Нет находки без потери, а облегчения без трудностей. Мы вечно чем-то жертвуем – без этого никак. Мы все в этом мире отчасти страдаем, но некоторые страдают одновременно с любовью, счастьем, удачей, богатством. Все звенья этой цепи – от страдания до счастья – неразрывно связаны. Твоя жизнь, как тебе казалось, состояла из долгих и изнурительных страданий, поэтому у тебя пропало желание жить, но его можно перебороть. Но сначала поблагодари и покайся – тебя проверяют… и проверяют оттуда, – Фантом указал пальцем куда-то вверх. – Ты обязан преодолеть эти испытания. Иначе, выходит, они сделали неверный выбор. А они не должны ошибаться: люди перестанут в них верить… и тогда ничего не останется, – Фантом призадумался, а потом продолжил. – Если испытывают, следовательно, ценят – значит, чего-то ты еще стоишь в этом мире. В мире, в котором большинство людей можно уже не считать людьми по-настоящему.
Слушая Фантома, Илья размышлял: «Спокойно. Без паники. Меня будто вербуют, и я ничего не могу с этим поделать, потому что силы покинули меня. Я хотел стать сильнее, а на деле стал беззащитным и уязвимым. Душа моя плачет, а тело изнывает – я сам довел себя до такого состояния. Я в смятении – от неожиданности и мнимой торжественности момента мне становится страшно, больно и досадно. Кто же это? Чьи лапы пытаются ухватить мою душу? Кто защитит ее? Либо я сам, либо никто! Да, кажется, здесь заблудшие души небо принимает. Обеими руками держусь за себя, за душу свою, за ангела-хранителя, умоляю его не оставлять меня, не покидать мое немощное тело». У него родился закономерный вопрос, произнесенный с толикой сомнения:
– Мне умирать?
– Нет, тебе еще рано умирать. У тебя будет долгая замечательная жизнь, но когда-нибудь умирать и надо. Будь, пожалуйста, живым! – Человек словно играл с Ильей.
После этих слов Вольский не выдержал, напряг мышцы и попытался встать, но их будто свело. Свело и не отпускало. Тело будто огрело током, и он едва незаметно дернулся – ему стало больно, боль вывернула его так сильно, как выворачивают мокрую тряпку. Илья плотно сжал веки и губы. Но все-таки успел яростно произнести:
– Прекрати это!
– Не могу! – ответил Фантом. – Лишь тебе под силу это чудо!
– Боже, как я ненавижу эту жизнь!
– Быстро, однако, ты сдался, – разочарованно покачал головой Человек. – Испугался, как только почувствовал приближение смерти, ее ледяное дыхание. Испугался такой ответственности. А решать только тебе. Я здесь лишь для того, чтобы ты сделал правильный выбор – в зависимости от него ты поймешь, что нужно делать дальше.
– Мне нужно встать – мое место явно не здесь! – заскулил хоккеист.
– Стой! Ты еще не понял всей ситуации до конца… Ага, вот и появились зрители (в тот момент вокруг Вольского уже скопилась толпа). Посмотри на них, на их глаза – они ведь просто смотрят из любопытства, а не из сострадания, – какие-то полупрозрачные силуэты действительно окружили его на несколько мгновений. – Никто из тех, кто сбежался посмотреть на тебя, даже не стремится хоть чем-то помочь. Вот ты очнешься – все твои мечты о хоккейном будущем растопчут. А твой обидчик, который сейчас прячется за спинами остальных и нервно озирается, избежит наказания, дадут максимум «5+20», а потом он станет богатым… знаменитым, возможно. Но то, что он с тобой сделал сегодня, будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.
– Так вот, кто меня так, – вымолвил Илья. – Это был не я.
Вольского продолжали посещать различные мысли: «Почему эти люди смотрят на меня такими пустыми и беспомощными глазами и ничего не делают? Почему продолжается действие, когда герой на грани жизни и смерти? Вытащите меня отсюда! Пожалуйста! Хотя они глухи, ничего не слышат. Сменятся декорации, по-новому засияет свет, музыка не прервется, а жизнь не остановится. Действительно, едва ли она изменится для остальных, если я уйду. А как же мои родные? Они верят, ждут, любят. И все хоккеисты мне тоже как родные!» Подумав об этом, он произнес:
– Но хоккей – это смысл моей жизни. Моя судьба тесно с ним связана, – наивно отметил хоккеист.
Фантом предполагал, в какую сторону будет склоняться Вольский. Интересно наблюдать за самим процессом терзающего парнишку выбора. Правда, даже сам собеседник Ильи толком не определился, какую сторону занять в этом случае – жизнь или смерть?
– Хоккей. Команда. Друзья. Пора бы это оставить! Я понимаю, близкие, а что здесь? Для чего тебе все эти люди? У одного – тщеславие, у другого – деньги, у третьего – девушки и секс, у четвертого – понты. Несерьезно все! Я раскрою тебе страшную тайну: не каждому из твоих друзей в дальнейшем посчастливиться сыграть в хоккей по-настоящему. Меньше половины пробьются в МХЛ, единицы – в КХЛ. А за бугор – про это вообще говорить не хочу.
– А я?
Человек молчал.
– Ответь же!
В ответ молчание. А потом:
– А знаешь ли ты вообще, что такое коллектив? Коллектив – это когда люди подлые пытаются взять то, что поодиночке взять не могут, чтобы под одним флагом и общими целями спрятать свою слабость и трусость, сесть на шею тем, кто сильнее и лучше. Я за одиночку: чтобы жить так, как хочется, чтобы никто не указывал, чтобы позволять себе все, что хочешь, получать от этого кайф и ни с кем не делиться, – Вольского поразила такая интерпретация – он задумался, прищурив глаза, но согласиться не мог – ненароком ему вспомнился и разговор с настоящим Елизаровым на точно такую же тему. – Хочешь жить в предрассудках? Пожалуйста. Тебе решать! Только тебе… Где и как играть, кстати, тоже.
Тут Илью вдруг посетил проблеск истины, который то ли пробудил его, то ли еще глубже опустил в забвение.
– Своей жизнью распоряжаюсь я и только я! – отчеканил он.
Илья постарался изо всех сил подняться, но лишь поморщился – вновь ничего не вышло.
– А ты не торопись – подумай хорошенько. Хочешь ли ты возвращаться в эту жизнь, которая состоит только из мучений, жестокости, тьмы, вероломства и несправедливости – это просто ломанная судьбы. Я знаю, ты много об этом думал. Сейчас наступил такой момент, когда нужно прийти к заключению, завершить мучительные и долгие размышления. Остаться живым и продолжить мучиться. Либо выбрать другой путь, на котором тебя больше никто не побеспокоит… вечно.
Рвение Вольского пропадало: он опускал руки, переставая мысленно карабкаться к свету и падая во тьму, из которой вновь старался выбраться через какое-то время. Приходилось очень трудно, но он держался изо всех сил: подобную моральную нагрузку, особенно когда она причиняет тебе нестерпимую моральную боль, способен выдержать не каждый.
– Может, мне и незачем подниматься с этого льда, на котором меня и не стало, на который я возлагал большие надежды… когда-то. Он должен был возвысить меня, заставить любить, гордиться, ценить жизнь, а в итоге на нем я и умер, как когда-то впервые встал на коньки и поехал, – Вольский отлично помнил тот момент – воспоминания немного согрели его. – Это было мое второе рождение – теперь оно станет моей смертью.
– Хорошую ты, однако, провел параллель, – похвалил его Человек. – Попробуем проанализировать вкратце твою жизнь, которую ты предпочел бы до нынешнего момента потерять, с двух сторон.
– Можешь выпустить последнюю каплю яда. Она меня точно добьет.
– Что ж, представь, что будет, если вдруг бац! и тебя не станет. Ну прям как сейчас – ты в двух сантиметрах от смерти. Несомненно, своим уходом ты причинишь боль не только родным и близким, но и тем, кто каким-либо образом с тобой связан, например, друзьям или еще кому-нибудь. Стоит заметить, что ни все из вышеперечисленных желали тебе добра – лишь единицы верили и доверяли тебе, только они по-настоящему ценили и любили тебя. Кому-то совершенно до лампочки, существуешь ты или нет. А остальные просто тобой пользовались, утоляли свои первичные потребности. Например, те же мнимые друзья-хоккеисты…
– Им я не посмею причинить боль! Даже не смей говорить о них ничего плохого! – разозлился Вольский и тут же почувствовал острую боль в голове, от которой потемнело в глазах.
– Не надо меня поучать – это тебе не поможет. Не забывай, что здесь ты под моим контролем, поэтому слушай. Я хочу, чтобы ты понял все, дабы не наступить на одни и те же грабли дважды.
Боль прекратилась, и Илья вновь почувствовал душевное и телесное опустошение. Фантом продолжил:
– Сначала они твои друзья, а потом при первой же возможности они с большим удовольствием превратятся в твоих врагов, кинут тебя, оставят погибать в одиночестве. Их основное оружие – хитрость и твое чрезмерное доверие. Ты, может, и не захочешь причинять им боль, но они причинят ее тебе, если ты не сделаешь это первым. В данном контексте человека бережет одиночество, даже если он находится среди других людей… в команде.
– Это не так, – прошептал Вольский.
– Хорошо. Не хочешь про это, давай про хоккей. После твоей скоропостижной смерти ты станешь знаменитостью, обретешь такую славу, о которой ты не мечтал даже в самых смелых грезах: все будут говорить о тебе и о том, что с тобой произошло, будут лелеять, хвалить, вспоминать, терзаться, почему тебя больше нет, плакать и скорбеть. Будут разбираться, заведут дела, найдут виновных, те откупятся, посему накажут крайних. Возможно, снимут фильмы, документальные по большей части. Никогда не проливали столько слез и так о тебе не говорили, как будут говорить и плакать после твоей кончины. Будешь звездой – стараться здесь особо не нужно. Нет жизни – нет проблем. Ты же этого хотел. Разве я не прав?
Вольскому показались странными и необъективными доводы его собеседника, но факт, что ему хотелось уйти в мир иной, хоккеист отрицать не мог, поэтому отделался общей фразой человека правильного и принципиального:
– Никогда не слышал ничего абсурднее.
– Но это правда. Ужасно – через каждую секунду «хоккей» да «хоккей»! Для чего ты вообще ввязался в этот хоккей – это опасный спорт, он совершенно тебе не подходит. Такому, как ты, нужно заниматься чем-нибудь другим – творчеством, спокойным и размеренным.
Собеседник хотел, как и Елизаров в реальности, подавить моральную стойкость Ильи, наталкивая на дурные мысли. Фантом ничуть не разочаровался, когда услышал критику в сторону доводов о смерти, хоккее, друзьях. Нечто, говорившее с Вольским в то время, сделало вывод: что-то светлое в нем осталось, причем эти чувства сильные и искренние. Когда же они собираются пробиваться наружу и нести его обратно к жизни?
