полная версия

Павел Соболев
Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

3. Открытие отцовства

Как в науке, так и у обывателя очень популярен взгляд, будто уже в глубокой древности мужчине была "важна уверенность в собственном отцовстве", что и стало одной из возможных причин моногамии. Этот взгляд очень наивен. В действительности нет ни малейших доказательств, что явление отцовства (биологической роли мужчины в зачатии) было древним людям известно. Скорее всего, отцовство по историческим меркам было открыто довольно недавно. Чтобы понять, как это могло случиться, надо вернуться к первейшему "обмену женщинами" и понять, как именно он мог осуществляться.

Поскольку мы исходим из того, что до Великой Охоты древний человек практиковал неупорядоченные сексуальные связи (промискуитет), возможные свидетельства чего приведены в соответствующем разделе, то вариант с отцом, раздающим своих дочерей замуж с началом этой охоты исключён: при промискуитете отцовство как явление неизвестно. Женщины однажды просто рожают. Следовательно, обмен женщинами, каким он нам известен сейчас (отец выдаёт дочь замуж), – это уже более позднее явление. Изначально могло быть немного не так.

Как выглядит типичная семья при промискуитете, когда феномен отцовства неизвестен? Это семья из матери, её детей (дочерей и сыновей), а также внуков (от дочерей). Всё потомство подчиняется матери. Что изменилось с переходом к Великой Охоте? Как показано, возвышается фигура Мужчины, он становится грандиозным культурным феноменом. И с этим рождением культа Мужчины изначальная картина меняется: мужчины начинают формировать отдельные от женщин устойчивые группы (создаётся та самая дистанция между полами), и сопровождающая этот процесс культурная трансформация (новая мифология и т. д.) неотвратимо обволакивает уже и мальчиков, которым в будущем предстоит стать Мужчиной. Значение сына сильно вырастает. Рождение сына – предмет гордости для матери (тот самый феномен, который наблюдается и сейчас почти по всему миру). Мать рождает будущего Героя. Вся община смотрит на Него. Естественно, вместе с этим вырастает и роль брата в глазах сестры.

Значимость Мужчины оказалась такой большой, что даже тысячелетия спустя люди предпочитают делать аборт, узнав, что у них должна родиться дочка. За последние полвека по всему миру в результате избирательных абортов не родилось около 23 млн. девочек (Chao et al., 2019). "Когда речь заходит о рождении первого ребенка, родители в два раза чаще называют предпочтительным появление мальчика, среди отцов эта цифра равна четырём. Даже слово, которое существует в русском языке для обозначения первого ребенка – «первенец», мужского рода. Аналога женского рода не существует. Дети приходят в мир, где мальчикам отдаётся явное предпочтение" (Козлов, Шухова, 2010, с. 130). Даже в соцсетях родители делают заметки о сыновьях чаще, чем о дочерях, и эти заметки также получают больше «лайков» (Sivak, Smirnov, 2019).

Бóльшая ценность рождения мальчика отражалась и в брачном обряде славян, когда на колени невесте усаживали ребёнка того пола, которого ей желали родить, – как правило, это был именно мальчик (Байбурин, 1993, с. 40). Фольклористы отмечают, что на Руси, женщин, рожающих девочек, даже считали "пустыми", неплодными (Бернштам, 2011, с. 98). Что касается усаживания мальчика на колени невесты в брачном обряде, то очень интересно в этом плане наблюдение за всё теми же андаманцами, прожившими в изоляции на островах 30-50 тысяч лет, – в брачную церемонию у них также есть традиция усаживания на колени невесте, но только жениха (Маретина, 1995, с. 179). Этнографы не раскрывают чёткого символизма этой традиции, но не исключено, что она также может быть выражением желания родить мальчика, и тогда это стремление оказывается действительно очень древним.

У шимпанзе матери доминируют даже над своими взрослыми сыновьями (Файнберг, 1980, с. 45), как бы ни был высок статус самца в группе, он всегда подчиняется матери. И как разительно в этом плане отличается человек в культурах с древней идеологией, где сыну позволено не только побить свою мать за измену отцу, но и выбирать ей мужа, если она овдовела (Артёмова, 2009, с. 425, 350). Вот это и есть результат древнего возвеличивания Мужчины.

Другая разница человека с обезьянами в том, что их самки свободно перемещаются из группы в группу (как правило, в поисках секса), а у человека же на это как раз налагается строгий запрет, и перемещения женщины из одного коллектива в другой жёстко контролируются мужчинами (брак, обмен женщинами). Став таким необходимым исполнителем непрестижных работ, женщина попадает под контроль Мужчины, и отпускать её отныне он не хочет. Вероятно, первым таким господином женщины стал именно её брат. Как упоминалось выше, в антропологии феномен господства брата над сестрой и её детьми известен как авункулат (лат. avunculus "дядя по матери"). Брат отдаёт свою сестру другому мужчине (замуж), но её будущие дети оказываются под его властью и опекой, а не под властью мужа.

В этом плане интересно, что по некоторым воззрениям лингвистики, в индоевропейских языках многие термины свойства́ (родства по браку) производны от древнего названия сестры «suesor» ("sue" – "своя"). Именно от этого корня затем происходят «свёкры», "сватьи", «свояки» и некоторые другие родственники через брак (Трубачёв, 1959, с. 90). Важно, что «suesor» – это кровная сестра по отношению к говорящему (с. 66), то есть, возможно, терминология подразумевает именно брата центром отсчёта, это он говорит, и именно он же через сестру обретает новых союзников в лице её мужа и родни мужа, которых и называет терминами, производными от своей сестры. Если это предположение верно, то это может косвенно отражать древнее господство брата над сестрой.

Что важно, у обезьян связи между братом и сестрой в целом довольно слабы, и это сильно отличает их от человека (Chapais, 2008, p. 129). Это также может свидетельствовать, что с возвеличиванием Мужчины изначальное удержание женщин осуществлялось братом по отношению к сестре, к «своей». То есть авункулат и был началом мужского господства.

На протяжении всей эволюции человека женщины самостоятельно занимались детьми, но с началом Великой Охоты и с рождением Мужчины в воспитание детей вмешивается брат матери, он устанавливает покровительство над племянником. Как было описано для народов Новой Гвинеи, по достижении половой зрелости мужчины забирают мальчика от матери и проводят над ним обряды инициации. Вероятно, эта схема и была характерна для тех древних времён, когда мужское господство (в лице брата) уже установилось: даже в XX веке у многих племён с авункулатом достигший половой зрелости мальчик обязательно возвращался в дом дяди (Косвен, 1948, с. 13).

Выше было показано, что брак рождается как средство обеспечения существования мужского гендера. Если мы исходим из того, что в древности царили неупорядоченные сексуальные связи, то феномен отцовства не мог быть известен, и по этой причине самым первым господином женщины должен был оказаться именно её брат. Брат стал дарителем своих сестёр и их дочерей другим мужчинам, своим соратникам. Этот обмен выступал хорошим способом заключения союзов между мужчинами, выражая высшую степень их дружбы. Отданная другому мужчине сестра или племянница становилась его женой, тогда как он сам становился зятем её дарителю (брату). Так родился брак с его системами свойства́, и управляли им исключительно мужчины.

Чисто психологически сложно представить, чтобы между братом и сестрой, с детства растущими вместе, не возникали нежные отношения привязанности, такое непременно должно было случаться. Но установившаяся культура требовала обмена женщинами. Следы вмешательства такой культуры в отношения брата и сестры с целью разрыва их привязанности можно найти у некоторых современных племён Меланезии, где при достижении определённого возраста брату запрещаются любые контакты с сестрой. "Когда брат и сестра случайно встречаются вне дома на открытом месте, то они должны убежать в разные стороны или спрятаться. Если мальчик узнаёт следы ног сестры на песке, то ему нельзя идти по этим следам, так же, как и ей по его следам. Больше того, он не смеет произносить имён своих сестёр и побоится произнести самое обычное слово, если оно входит составной частью в имя кого-либо из них. Это «избегание», начинающееся с момента церемониала инициации (возмужалости), соблюдается в течение всей жизни" (Фрейд, 2005, с. 25). Наблюдая за отношениями между дядей и мамой, мальчик понимает, что он "наследник своего дяди и сам также будет господином над своими сёстрами, от которых к этому времени он уже отделён социальным табу, запрещающим между ними любую близость" (Малиновский, с. 47). Впрочем, антропологи привыкли трактовать эти табу на нежность между братом и сестрой как механизм предотвращения инцеста между ними (Панов, с. 214), что вряд ли соответствует действительности, так как выше мы уже видели, что инцест между растущими вместе маловероятен сам по себе (эффект Вестермарка).

Таким образом, картина древности, когда мужчины начали охоту на мегафауну, чем породили мужской гендер и половое разделение труда, прекрасно дополняется рождением авункулата (господства брата над сестрой) при допущении, что существовали неупорядоченные сексуальные связи (промискуитет), как и подобает всем приматам.

Тогда как исторически мог быть открыт феномен отцовства? Только в условиях уже сложившегося контроля женской сексуальности. То есть «моногамия» предшествовала открытию отцовства (Fox, 1997; Chapais, 2008), при свободном промискуитете это было невозможно. Сначала был налажен "обмен женщинами", затем возникло ограничение женской сексуальности как условие удержания женщины при одном мужчине, которому она вручена, и лишь так возникают условия для возможного открытия феномена отцовства – связи между сексом и зачатием, ведь женщина отныне занимается сексом не постоянно и со всеми, а лишь иногда и только с одним. Если муж вовсе игнорировал сексуальные потребности жены, то она и не беременела. Только так сквозь многие поколения люди могли догадаться о связи секса с зачатием, а следовательно, и об отцовстве. Если исходить из того, что и по сей день существуют народы, не знающие связи между сексом и беременностью (тробрианцы и др.), то открытие отцовства было сделано уже после выхода Человека разумного за пределы Африки и в разных частях света происходило независимо.

Брак возник до открытия отцовства, а не наоборот, как часто гипотезируют антропологи и социобиологи. Даже и сейчас существуют народы, где брак уже есть, а вот феномен отцовства по-прежнему неизвестен. При этом там сохраняется и господство брата матери над её детьми, то есть авункулат.

Как было указано в разделе "Фигура Отца", похоже, открытие роли мужчины в зачатии по историческим меркам было совершено довольно недавно. В древних языках термин «отец» изначально описывал социальный статус мужчины, главу дома, а не его биологическую связь с ребёнком. Поскольку речь идёт о древних индоевропейских языках, то это может означать, что в ареале их распространения биологическое отцовство вполне могло оставаться неизвестным даже около 5 тысяч лет назад. К тому же в этих языках для обозначения сына существовали два термина: «сунус» и «путра» – причём первый термин связан с материнской функцией и происходит от чего-то близкого к "рождённый матерью", тогда как второй термин производен от "зачатый отцом". Так вот обозначение сына как "рождённого матерью" ("сунус") было куда более древним и распространённым, а понимание сына как "зачатого отцом" было довольно поздним и менее распространённым (Трубачёв, 1959, с. 50–52). Китайские источники IV в. до н. э. также сообщают, что в ещё более древние времена "дети знали только своих матерей, но не отцов" (ван Гулик, 2000, с. 19).

Косвенным свидетельством в целом недавнего открытия отцовства могут служить и палеолитические «венеры», если исходить из гипотезы, что они символизировали женское плодородие, так как изображали беременных женщин. Эти древние статуэтки могут быть свидетельством сакрального отношения древних людей к беременности, которую они никак не могли объяснить, кроме как некими таинственными силами. Тот же факт, что «венеры» наиболее распространены именно в палеолите и исчезают в неолите (около 10 тысяч лет назад), как раз и может намекать, что в это время и был открыт феномен отцовства – причастность мужчины к оплодотворению, что и привело к десакрализации беременности.

Достоверно известно, что отцовство было известно уже в Древней Греции, вокруг чего даже сложился настоящий культ Отца (см. Зойя, 2017). Можно предположить, что в районе Средиземноморья и в ближайших частях Азии это знание могло (и должно было) возникнуть ещё раньше, но вот насколько именно раньше, уже никто не скажет. Необходим обширный анализ древних текстов под критическим углом высказанной гипотезы (что биологическое отцовство по историческим меркам было открыто не так давно), чтобы проверить её состоятельность. Антропологи, полагающие промискуитет важной чертой древнего человека, также считают феномен отцовства в целом недавним открытием (Fox, 1997; Chapais, 2008). "Отец – это хрупкая и недавняя пена на долгой волне человеческой эволюции" (Зойя, 2017). Советские учёные также отмечали, что все функции дяди по матери переходят к мужу (отцу) менее 10 тысяч лет назад (Косвен, 1948, с. 32), и можно полагать, такой переход функций мог быть связан как раз с открытием феномена отцовства и с пониманием того факта, что дети женщины принадлежат не её брату, а мужу. Но даже если отцовство и было открыто примерно тогда, то всё равно нет оснований считать, что оно тут же приобрело ценность – какая-либо значимость не вшита в отцовство само по себе, для этого необходима какая-то идеологическая база или же практическая полезность. Если мы говорим о времени не более 10 тысяч лет назад, то эта эпоха известна рождением земледелия и скотоводства. В ту пору дети могли понадобиться мужу (отцу) именно в качестве рабочей силы по обслуживанию хозяйства, что и могло послужить причиной отнять у дяди власть над детьми. Но, конечно, возможно, всё было и как-то иначе.

Если всё действительно так, то предположение о недавнем открытии отцовства может объяснить, почему этот институт до сих пор так плохо прописан в человеческой культуре. Как бы ни были некоторые авторы склонны идеализировать роль отца, в действительности она вряд ли когда-либо была реально значимой. Отец – это всегда было о власти, нежели о чём-то ещё. Антрополог Луиджи Зойя написал полное драматизма сочинение об Отце, где особой грустью наполнены главы о XX веке и о якобы упадке роли отца в жизни детей (Зойя, 2017). Но не было никакого упадка. Взаимодействие отца с детьми всегда было незначительным, и очень часто было окрашено скорее негативно, чем позитивно (см. "Детско-родительские отношения прошлого"). Как для прошлых эпох, так и для современности "при всей вариабельности отцовских образов, психологическая близость между отцом и сыном – явление редкое и скорее исключительное" (Кон, 2005). Институт отцовства (некой особой связи отца и детей) никогда не был развит. Если биологический отец был «открыт» лишь несколько тысячелетий назад, то никакой иной роли, кроме властно-распорядительной, для него впоследствии так и не нашлось. Давно ставший классическим эксперимент Ури Бронфенбреннера показал, что хотя отцы и склонны сильно преувеличивать время своего контакта с детьми, в действительности они делают это в среднем 2,7 раз в день при средней продолжительности в 37,7 секунд (Обухова, 2013, с. 163). Сходные цифры получены и в более поздних исследованиях (Бадентэр, с. 273). Даже в тех семьях, где родители придерживаются принципов равенства, отцы проводят наедине с ребёнком в четыре раза меньше времени, чем мать, "и не обнаруживают такого же чувства ответственности по отношению к нему" (там же). Так часто звучащее сейчас требование/пожелание эмоционального и деятельного контакта отца с детьми – это новомодное веяние последних десятилетий (Тартаковская, 2005, с. 197), которое на деле осуществляется из рук вон плохо, и лишь единицы отцов действительно могут следовать этому призыву.

В психологии хорошо известно, что отец, позитивно и плотно взаимодействующий с детьми, действительно оказывает колоссальное влияние на их развитие (Parke, Sawin, 1976; Ninio, Rinott, 1988), но нюанс в том, что таких отцов очень мало, они большая редкость. Лишь 23 % молодёжи отмечают влияние отца в период взросления (Реан, 2017). Степень одиночества подростков в полных и неполных семьях существенно не различается (Зайцева и др., 2017), и широко распространённое мнение о неблагополучии детей из неполной семьи не подтверждается исследованиями (Крюкова и др, 2005, с. 53). То есть, можно сказать, отец отсутствует в обеих семьях – и в полных, и в неполных. Во многих семьях отец, присутствуя физически, отсутствует психологически, оказываясь неким вынужденным соседом своей жене и её детям, вечно лежащий на диване и смотрящий телевизор, этакий "чужой среди своих" (Шнейдер, 2013, с. 31).

Психологи отмечают, что тёплые отношения между отцом и сыном встречаются очень редко, и когда сыновья рассказывают об этом, то складывается впечатление, что у многих мужчин "был один и тот же отец, все отцы сливались в один персонаж, архетип отца: чуждый призрак, полутиран, павший полудеспот, и в этом достойный жалости. Неловкий, стесняющийся или не чувствующий себя как дома мужчина; раздражённый человек, плохо владеющий своими эмоциями" (Бадентэр, с. 239). Но больше, чем на насилие, сыновья жалуются на отцовское отсутствие. При этом отсутствие это прежде всего относится к отцам, живущим дома, но "играющим роль призрака" (там же). Неспроста современный отец так рвётся на рыбалку или в гараж: исследователи так и окрестили их – "гаражная популяция мужчин" (Комарова, 1990, с. 75). Роль Отца в культуре настолько нова, что попросту ещё не прописана в её кодах. И те редкие мужчины, которым всё же удаётся построить хорошие отношения с детьми, оказываются по-настоящему старательными первопроходцами в этом деле.

Луиджи Зойя справедливо замечает о ближайших к нам обезьянах: "Существование самцов не имеет смысла на индивидуальном уровне. Они – просто генетический резервуар для следующего поколения", но при этом Зойя даже не думает посмотреть ровно под этим же углом на человеческого мужчину, на отца. Отец – это миф. Такой же миф, как и Мужчина. И эта тоска по Отцу, играющему со своими детьми и наставляющему их, так свойственная некоторым авторам, – это скорее плод осознания, что такого отца как раз нет, да никогда и не было. А так хотелось бы… Сотни тысяч лет мужского господства отчётливо проступают во всех аспектах культуры, тогда как более поздняя фигура Отца оказалась такой новой, что роль для неё и в воображении философов прописана слабым пунктиром. "Даже спустя длительное время мужчина несёт в себе тревогу по поводу той бесполезности, которая характеризовала самца обезьяны" (Зойя, 2017).

Заключение

Помните, в разделе "Культура диктует видение" было рассказано, что учёные-мужчины по какой-то причине долгое время не могли разглядеть промискуитет у самок животных, а способными на это оказались только учёные-женщины? Учёные-мужчины всегда и везде склонны видеть либо моногамию (один самец + одна самка), либо полигамию (один самец + много самок), но никак не промискуитет (много самцов + много самок). Почему-то именно концепция неупорядоченных сексуальных связей, сексуальной свободы обходит сознание учёных-мужчин стороной. На этот же нюанс обращают внимание Кристофер Райан и Касильда Жета: почти все антропологи, строя гипотезы о древнем человеке, говорят либо о моногамии, либо о полигамии (Райан, Жета, с. 34), промискуитет же решительно избегается. И это притом, что наши ближайшие родственники шимпанзе откровенно промискуитетны, и этот факт сам по себе уже как бы кричит, привлекая внимание. Но нет, этого не происходит. Учёным-мужчинам или не хочется, или очень трудно представить неупорядоченные сексуальные связи у наших предков. Не в том ли дело, что как при моногамии, так и при полигамии (гарем при одном мужчине) сохраняется концепция мужского господства? И там, и там мужчина главный. И только при промискуитете его нет, этого мужчины-господина. Промискуитет – угроза мужскому господству? Сам факт, что женщина вольна выбирать себе сексуальных партнёров, не останавливаясь ни на ком надолго и никому при этом не принадлежа, не укладывается в понимание людей, воспитанных в культуре мужского господства, он вызывает негодование, возмущая до глубины души. Нет ничего более отвратительного, чем женская сексуальная свобода. Потому что она говорит об утрате мужского господства над женщиной. Исследуя деревенские песни и былины, где жену-изменницу карает муж, фольклористы также приходят к выводу, что "женская неверность заслуживает смерти, потому что она угрожает самим основам патриархальности" (Адоньева, Олсон, с. 188).

Но каким бы ни был страх мужчин перед промискуитетом, это не отменяет факта, что до рождения гендера человечество неизбежно было именно таким – обществом с неупорядоченной сексуальностью (Cucchiari, 1992). Просто об этом предпочитают не думать.

Брак (и присущий ему контроль женской сексуальности) когда-то выступил главным механизмом порабощения женщины. Феминистки прошлых веков сумели это разглядеть и уже в XVII веке открыто заявляли, что брак – это "столп фаллократического общества", а муж, дети и родственники мужа – настоящий бич для женщины (Бадентэр, с. 27). В 1792-м году именитая феминистка Мэри Уолстонкрафт прямо сравнивала брак с кандалами для женщин. "К 1850-м годам стало общим местом сравнивать брак с рабством на основе неравного разделения прав между супругами" (Ялом, 2019, с. 238). В 1890-м в своём манифесте "Сексуальное рабство" Вольтарина де Клер восклицала: "Да, наши повелители! Земля – это тюрьма, свадебное ложе – это тюремная камера, женщины – это заключённые, а вы – тюремные надзиратели!" Она замечала, что брак "делает каждую замужнюю женщину рабыней на цепи, вынужденной принять фамилию своего господина, брать пищу из рук своего господина, выполнять приказы своего господина и прислуживать его любовницам

При этом понимание ситуации не всегда было полным, и в переписке феминисток проскакивало: "Жизнь женщины не улучшится, пока она угнетаема в браке", и далее мысль, что брак должен строиться "исключительно на любви, понимании и равенстве между полами" (Ялом, с. 234). Это и есть шаткая иллюзия, поскольку брак исторически – именно механизм подчинения женщины, он только с одной целью и создан: поддержание жизнеспособности мужского гендера через подчинение женщины. Идея обслуживания Мужчины лежит в самой сердцевине брака, это его фундамент, и если эту идею убрать, то в браке пропадает всякий смысл.

Мысль о том, что брак должен строиться на любви и уважении, показала свою несостоятельность взрывным ростом разводов в XX веке, когда браки действительно стали заключаться именно на этом шатком основании. Брак по любви не длится долго: он никогда на любви не строился и никогда на ней стоять не сможет. Брак – он для другого. Он для мужчины, а не для женщины.

Ближе к современности критика брака со стороны феминисток сильно ослабевает, и они больше переходят к критике непосредственно самих мужчин. При этом продолжая выходить замуж. Есть подозрение, что отход от критики брака был обусловлен упростившейся в XX веке процедурой развода для женщин: теперь они могли просто прекратить брак по первому же позыву. И затем вступить в новый в надежде, что "на этот раз всё сложится иначе". Как иронизируют социологи, высокие показатели разводов не означают ещё, что браки находятся на пути к исчезновению. "Напротив, они более популярны, поскольку теперь каждый стремится иметь их больше, нежели прежде" (Коллинз, 2004, с. 561) – а ведь это не что иное, как маленький шаг к былому промискуитету.

Углублённый взгляд на историческое становление брака мог бы помочь женщинам, борющимся за свои права, делать это лучше. Отказ от института брака может скорее привести к деконструкции мужского гендера, к упразднению Мужчины, этого Великого Охотника и Господина женщины. Теоретик феминизма Гейл Рубин писала: "Моя мечта – это андрогинное и безгендерное (хотя и не бесполое) общество, в котором анатомическое устройство половых органов человека не играет никакой роли в том, какую профессию он выбирает, чем он занимается и с кем занимается любовью" (2000, с. 129). Всего этого можно достичь лишь упразднением брака, на котором зиждется мужской гендер. Тогда женщина будет способна объявить, что она никому не принадлежит и отныне свободна.

О необходимости избавления от мужского гендера специалисты говорят уже несколько десятилетий (Киммел, 2006, с. 411). Они призывают к реконструкции мужественности, "цель которой в том, чтобы сохранить все хорошие аспекты, относящиеся к роли, и устранить устаревшие и нефункционирующие части" (Бёрн, 2008, с. 189). Рассуждая о древнем положении вещей, Элизабет Бадентэр говорит: "Таких отношений между мужчиной и женщиной мы больше не хотим. И мы не станем оплакивать мужчину старого образца, умирающего у нас на глазах" (с. 156). "Кризис современности берёт свои начала в навязывании гендера. Разделение и неравенства начинаются в нём, когда символическая культура только появляется, вскоре став определяющей основой одомашнивания и цивилизации – патриархатом. Гендерная иерархия уже не может быть изменена так, как классовая система или глобализация. Без глубокого радикального освобождения женщин, мы будем преданы убийственному обману и искажению, что приведёт к ужасным потерям. В единстве естественных отношений, не основанных на гендере, может быть скрыт рецепт нашего освобождения" (Zerzan, 2010). Взгляд, что исторически именно гендер является основой всех последующих социальных иерархий наиболее чётко выражала Джоан Скотт. "Гендер есть первичное средство обозначения отношений власти", писала она, а "иерархические структуры полагаются на обобщённые понимания так называемых естественных отношений между мужчиной и женщиной" (Скотт, 2001).

Сравнение отношений в моногамных парах с отношениями в полиаморных союзах (где каждому дозволено иметь более чем одного сексуального и эмоционального партнёра) приводят учёных к выводу, что моногамия ограничивает женскую самостоятельность, умаляет её активность, и в целом моногамию можно определить как институт, поддерживающий систему гендерного угнетения (Ziegler et al., 2014). Преимущество полиаморных союзов состоит как раз в том, что традиционные гендерные роли в них уживаются очень сложно (труднее решить, кто главный и т. д.). Это лишний раз подчёркивает, что исторически моногамия (брак) была создана для обеспечения жизнеспособности мужского гендера.

Здесь надо сделать уточнение. В текстах сторонников феминизма нередко слышны призывы к созданию общества с гендерным равенством. Так вот эта формулировка кажется оксюмороном: гендер изначально возник как неравенство, это в самой его природе. И дело не в неравном распределении труда, трудового времени, а в неравном распределении его престижности – Мужчина взял на себя весь престижный труд, а женщине оставил труд презираемый. Собственно, именно потому гендерный порядок существовал столько тысячелетий – не потому что это было как-то разумно или соответствовало неким "объективным условиям", а потому что некоторая группа от поддержания такого порядка получала все статусные сливки. То есть гендер возник и зиждется не столько на разделении труда, сколько на разделении престижа – причём на разделении одностороннем, фактически на полной его монополизации. Это легло в основу гендерного порядка. Поэтому говорить о "гендерном равенстве" – это говорить о мёртвом гендере.

Удивительно, как мало существует в мире работ на тему рождения гендера и мужского господства. Особенно на русском языке. Величайшие антропологи XX века, кажется, и вовсе мало интересовались этим вопросом. Читая их труды, понимаешь, что вопрос о рождении гендера и мужского господства интересовал их не сильно, а вероятно, ныне существующий порядок просто мыслился ими как единственно возможный, чуть ли не естественный, а потому посмотреть на него критически было сложно. В то же время "ничто в природе не объясняет ни половое разделение труда, ни такие институты как брак, супружество или отцовство. Всё это построено на ограничении женщин, всё это является проявлениями цивилизации, которые необходимо разъяснить, а не использовать в качестве объяснения" (Meillasoux, 1981, pp 20–21).

"Женщины составляют половину мирового населения, выполняют почти две трети всей работы, получают одну десятую мирового дохода и владеют меньше чем одной сотой мировой собственности" (Брайсон, 2001, с. 204).

На данный момент наиболее убедительной остаётся концепция антрополога Робина Фокса, который в ряде публикаций ещё с 1960-х развивал идеи, что именно охота на мегафауну сыграла роль в становлении мужского господства (Fox, 1980), правда, упор он делал на том, что женщины безропотно перешли под это господство, так как мясо было уж очень желанным деликатесом (та самая версия, что женщины "продали себя за белок"). Но именно роль мяса, как отмечалось выше, совсем не кажется убедительной. Критики справедливо замечают, что, в свою очередь, и у женщин тоже было что предложить мужчинам в обмен на мясо – секс или плоды, добытые собирательством (Stone, 1997), и для этого вовсе не обязательно было переходить в подчинение. Гипотеза Фокса учитывает не только охоту на мегафауну, но и промискуитет, и неизвестность феномена отцовства, и авункулат, то есть все те феномены, которые большинством известных антропологов обычно игнорируются. Вот только тезис о роли мяса в подчинении женщины выглядит слишком слабым. Предложенный же здесь вариант рождения мужского господства – через рождение гендера благодаря охоте на мегафауну, культурное возвеличивание Мужчины, – кажется куда убедительнее. Женщина была подчинена не мясом и не грубой физической силой. Женщину подчинила родившаяся вокруг Великой Охоты культура, пронизанная идеей величия Мужчины. Именно идеология, созданная Великим Охотником, внедряемая в женские головы десятки, сотни и тысячи поколений, поработила их. Идеология, внедрённая в голову, становится психологией. Следуя логике созданной мужчинами культуры, женщина непременно приходила к выводам этой же культуры (Ortner, 1974, p. 76). То есть в известной степени женское подчинение было добровольным – просто это был единственный культурный сценарий, который за тысячелетия стал считаться естественным, иное и помыслиться не могло: женщина принадлежит Мужчине. Мы и до сих пор так считаем. Правда, всё слабее и слабее.