полная версия

Павел Соболев
Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

Началу охоты предшествовали ритуалы, окончание её также сопровождалось ритуалами и празднествами. Мужчины-герои торжественно уходят, мужчины-герои торжественно возвращаются. Как астронавты на мысе Канаверал… Ну а после закатывают небывалый пир. Убивая исполинов, Мужчина становился исполином сам. В лучах славы возникал и разрастался ореол Великого Охотника – Мужчины. Это только на первый взгляд кажется, что охотник просто добывает пищу, просто вносит свой вклад в пропитание, но это не так, охотника всегда и везде сопровождает полумистический ореол, налёт некоего могущества. Этнографы отмечают, что даже у тех народов, которые недавно перешли к земледелию, фигура охотника стоит особняком ото всех других мужчин. К примеру, у африканцев бамбара, всего 2% мужчин продолжили заниматься охотой, но при этом остальное население воспринимает их как "в какой-то мере людей из "потусторонья". Это вызывает, с одной стороны, непонимание, отчуждение, опасение, но и уважение, преклонение, замешанные на страхе и ощущении простыми земледельцами бамбара превосходства охотников над ними, над обыденностью, рутинностью и упрощенной стандартностью их стиля и образа жизни, знаний" (Арсеньев, 2011). Причастность к статусу охотника сама по себе есть знак доблести, отваги и мудрости. Считается даже, что мужчина-охотник обладает некой магической жизненной силой больше, чем мужчина-земледелец. "Охотник не только одеждой, походкой, манерой говорить, но и психологическим складом отличается от основной массы земледельцев. Он – зримо обозначенная "элита". Он – авторитет. Впрочем, этот авторитет должен постоянно подтверждаться "охотничьими подвигами" (там же).

Разумеется, чем на более крупной дичи специализируется охотник, тем выше его статус (Арсеньев, 1991a, с. 82, 96). Причём такой охотник "высшей категории" наделяется народным сознанием почти сакральными чертами – ему приписываются некие тайные знания, умение исцелять и даже прорицать (там же, с. 95). Не исключено, что именно древние охотники были первыми шаманами, колдунами. Таким образом, в традиционном сознании искушённый охотник "превращается в лицо, близкое божеству, или даже в само божество" (с. 123). И такое восприятие не только у африканцев, но некогда даже и у славян, для которых "охотник прежде всего не человек, занимающийся звероловством, но, наряду с другими "знающими", лицо, которому приписывались магические способности и колдовское знание" (Веселова, 2014). Охотник вызывает трепет у обычного человека, но больше всего – у женщины. Как говорят сами африканцы бамбара, "женщины особенно боятся охотников" (Арсеньев, 1991a, с. 91).

Так если образ охотника воспринимается столь величественно даже в современных условиях, когда охоты на мегафауну давно уже нет, то как он мог восприниматься тогда, когда охотники эффектно уничтожали целые стада исполинов? Конечно, тогда Охотник мыслился полубогом. Поэтому в те времена (а где-то во многом и сейчас) целью охоты была не столько добыча пропитания, сколько престижа. Мужского престижа.

Великая Охота длилась сотни тысяч лет. В эти цифры необходимо вдуматься: речь не о двух-трёх столетиях, не о двух-трёх тысячелетиях и даже не о 20–30 тысячах лет – речь о нескольких сотнях тысяч лет. Возможно, даже о миллионе лет. Это значит, что всё это время образ жизни древнего человека никак не менялся (Stiner, 2013), и формирующиеся вокруг Великой Охоты нормы ложились в основание новой культуры, они просто обязаны были пронизать её насквозь, так как были её несущими сваями, над которыми надстраивалось всё остальное. Концепция Великого Охотника не внедрялась в культуру, она стала самой культурой – мужской культурой, патриархатной.

Флёром Великого Охотника пронизан каждый культурный элемент. Он здравствует и поныне, хотя ситуация уже несколько десятков тысячелетий как в корне изменилась. С постепенным исчезновением мегафауны мужчина добывал всё меньше, но величие его оставалось непоколебимым. Так как человеческая культура складывалась вокруг Великой Охоты и сопутствующего ей феномена мужского престижа, то эти явления не могут так запросто из неё исчезнуть, даже если они уже и исчезли из реальной практики людей. Традиции, лежащие в самой сердцевине культуры, особенно инертны.

"Символическое господство – престиж определенных паттернов мужественности – закрепляется в идеологии, в религиозных доктринах, практиках первичной и вторичной социализации, культурных репрезентациях, на уровне субъективной идентичности" (Здравомыслова, Тёмкина, 2015, с. 417).

Охота давно перестала быть прибыльным делом или даже исчезла вовсе, но образ «мужчины-добытчика» продолжает существовать фактически во всех культурах. Мужчина по-прежнему бегает за хлипкой дичью и потрясает копьём, пытаясь демонстрировать следы былого величия. И именно сейчас это всё больше похоже на игру, так как уже напрочь лишено какой-то ощутимой пользы. И жизнь мужчины современного мегаполиса ничуть не отличается, содержа основные элементы той архаичной картины. Как заметил философ, "мужчина – это ребёнок, играющий в мужчину" (Бурдьё, 2005, с. 333), и эта картина хорошо раскрыта Вирджинией Вулф в эссе "Три гинеи", где она размышляет, что в глубине культуры сидит заговор против женщин, навязывающий им "ужасного самца с громогласным голосом и тяжёлыми кулаками, и по-детски рисующее мелом на полу знаки, эти мистические демаркационные линии, между которыми зажаты суровые, одинокие и искусственные человеческие существа. В этих местах, украшенный золотом и пурпуром, обрамлённый перьями как дикарь, он выполняет свои мистические ритуалы и наслаждается сомнительным удовольствием власти и господства, в то время как мы, «его» женщины, мы остаёмся в семейном доме, поскольку нам не разрешено участвовать ни в одном из этих многочисленных сообществ, из которых состоит общество" (цит. по Бурдье, 2005, с. 337).

Попытки господствовать над самками наблюдаются у разных видов обезьян, но в целом "в отряде приматов отсутствует однозначная закономерность доминирования мужского пола над женским" (Бутовская, 1990). При этом господство над самками в некоторых колониях важно не само по себе, а выступает лишь средством в деле борьбы между самцами за иерархию – альфа-самец пытается препятствовать "своим" самкам спариваться с его конкурентами, выражая таким образом превосходство именно над ними, а не над самками. Борьба за место в иерархии порой выглядит основным способом времяпровождения самцов. Эти "мужские игры", вероятно, обусловлены фактом, что в природе самец выполняет лишь оплодотворяющую функцию, и дальше становится не нужен, самки заботятся о потомстве самостоятельно – проще говоря, у самцов оказывается слишком много свободного времени. Борьба за место в иерархии – основной способ хоть как-то это время занять. Шумные и агрессивные демонстрации оказываются наиболее действенным способом произвести эффект на одногруппников – знаменитый случай, когда самец шимпанзе научился эффектно громыхать найденной канистрой, за счёт чего сразу же поднялся в глазах товарищей. Надо полагать, если бы однажды вместо канистры шимпанзе попалась возможность охоты на мегафауну, то эффект такой "демонстрации" оказался бы куда более впечатляющим и растянулся бы на тысячелетия. Прям как у нас.

Интересно, что обыкновенные шимпанзе, известные своей немалой агрессивностью и некоторым доминированием самцов над самками, занимаются охотой, для чего самцы объединяются в группы. Они отлавливают и поедают представителей низших обезьян и маленьких антилоп. В то же время более миролюбивые шимпанзе бонобо охотятся значительно реже, и самцы совсем не образуют охотничьих групп, и при этом их строю характерен матриархат, главенство самок. То есть, возможно, роль охоты в деле объединения самцов и противопоставления их самкам в зачатке наблюдается уже у шимпанзе обыкновенного.

"Заслуженный охотник в наибольшей мере соответствует жизненному идеалу мужчины, который на языке бамбара выражается словами "чее дафален", то есть настоящий мужчина. Состояние "чее дафален" достигается человеком только к старости. Но в качестве идеальной жизненной модели оно прививается с детства" (Арсеньев, 1991a, с. 97).

Сотни тысячелетий назад флёр Великого Охотника привёл к пониманию того удивительного факта, что мужчиной не рождаются – им становятся. Чтобы стать настоящим мужчиной, отныне надо было стать Великим Охотником. Только совершив все необходимые действия, можно было примкнуть к новоявленной элитной касте Мужчин. Так родились распространённые по всему миру обряды инициации мальчиков, которые, как признают антропологи, оказываются для всех культур куда более значимыми, чем какие-либо сходные обряды для девочек (Абрамян, 1983, с. 86). В один прекрасный день у девочки случаются первые месячные, и всё, с этого момента она навсегда женщина. А вот "быть мужчиной предполагает определённую работу, чего не требуется от женщины, чтобы быть женщиной. Гораздо реже можно услышать как призыв к порядку слова "Будь женщиной!", тогда как соответствующий призыв к мальчику и даже к взрослому мужчине распространён в большинстве человеческих сообществ" (Бадентэр, с. 12). Мужественность оказывается чем-то хрупким, нестабильным, чем-то, что нужно регулярно подтверждать и удерживать. Становлению Мужчины все культуры уделяют главное внимание. "Мужественность для мужчин важнее, чем женственность для женщин" (Бадентэр, с. 62). "Этнографические данные свидетельствуют, что мальчики строже девочек охраняют принятый гендерный порядок" (Кон, 2009b, с. 32). В этом направлении работает вся культура в целом, всё общество. "Отклонение от женской роли воспринимается обществом относительно более спокойно, чем отклонение от мужской. Люди гораздо сильнее беспокоятся по поводу мальчиков, играющих в девчоночьи игры, чем по поводу девочек-"сорванцов" (Бёрн, 2008, с. 190). На этом фоне женщина выглядит откровенно второстепенным персонажем, обделённым вниманием культуры.

Возникшее в условиях Великой Охоты противопоставление мужчин и женщин с явным превосходством первых затем привело к ещё более детально проработанным механизмам этого противопоставления.

1. Территориальное разделение

У некоторых современных племён существуют так называемые "мужские дома" – особые большие хижины, вход в которые разрешён только мужчинам, вход женщинам же строго табуирован и может жестоко караться ритуальным групповым изнасилованием. В таких домах не только хранятся священные предметы мужских ритуалов, но и там мужчины в компании друг друга проводят большую часть времени с того самого момента, как посредством ритуалов инициации становятся отлучены от матери. Чем больше времени мужчина проводит в мужском доме, а не общается с женщинами, тем более он "настоящий мужчина" (Кон, 2009а, с. 70). Таким образом, противопоставление мужчин женщинам происходит чисто в пространственном плане путём сакрализации какой-то его части. Что интересно, даже женатые мужчины не жили со своими жёнами постоянно, но обычно проводили с ними в отдельной хижине лишь какую-то часть года, а остальное же время оставались в мужском доме в кругу других мужчин. "У некоторых народов Африки муж и жена не только жили в разных хижинах, но и сами жилища были расположены довольно далеко друг от друга: мужские – в одной части деревни, женские – в другой. Иногда это расстояние было таким, что путешественники говорят даже о мужских и женских деревнях" (Тюгашев, 2006). Этот факт, кстати, указывает, что семья и брак в древности возникли никак не потому, что "вместе жить было проще".

Такой, территориальный, вариант противопоставления мужского женскому, вероятно, наиболее древний. Позже в результате трансформаций социального уклада развивается иной тип пространственного противопоставления полов – уже внутри дома: путём деления его на мужскую и женскую половины. У древних греков женская половина, которую женщина не имела права самостоятельно покидать, называлась гинекей, а мужская же половина, куда женщина не имела права входить, – андрон. У народов Кавказа мужская половина (кунацкая, хачеш, уазагдон) также обособлялась от женской: именно там мужчины принимали гостей и обсуждали все важные проблемы. При этом кунацкая сохраняла и очевидные сакральные элементы древнего "мужского дома": в ней хранились, развешанные на стенах, ритуальные музыкальные инструменты и оружие. Всё это подчёркивало "доминирование, первичность мужского, воинского духа в пространстве" этой мужской половины дома, и конечно же, "женщины и обслуживающая молодёжь […] находятся на веранде", вход внутрь им запрещён (Паштова, 2014). "Хачеш не псарня" говорили черкесы о том, можно ли женщине посещать это сакральное мужское место. Посещение же общей части дома, где проводили время женщины и дети, было для горцев оскорбительным. Всё это действительно ярко подчёркивает сакральную роль мужчины, жизненное пространство которого должно быть отделено от "профанного" женского.

Ещё же более поздний вариант такого разделения известен куда шире – это типичное для многих культур исключение женщин из публичной жизни и заточение их в пределах дома. Женщина становится ответственной за функционирование хозяйства, а мужчина становится представителем семьи вне дома – в публичных местах, на собраниях, на рынке и т. д. Мужчина, проводящий дома слишком много времени, "подозрителен или смешон: это "домашний мужчина", он "сидит дома, как курица на насесте". Уважающий себя мужчина должен быть видимым, постоянно выставлять себя на обозрение других, состязаться с ними, смотреть им в глаза. Он мужчина среди мужчин" (Кон, 2009а, с. 71).

У многих народов существуют легенды, где женщина описана представляющей угрозу мужчине, особенно если он пробудет с ней достаточно долго. Это наиболее чётко выражено в мифах об особых "женских островах", где женщины обитают отдельно от мужчин, которые без осложнений могут посещать острова лишь на короткое время (Семёнов, 2002, с. 611–616). Всё это указывает на большую древность мужских страхов перед женщинами, на очень древнее опасение, что слишком близкий и долгий контакт с женщинами может лишить мужчину его мужского статуса. Он будто может быть «инфицирован» женщиной, частично стать ею. Возможно, этот тип легенд отображает ту пространственную организацию древних племён, где мужчины жили в своих "мужских домах", стремясь минимизировать контакты с женщинами. Мифы бушменов повествуют о глубокой древности: "В те времена мужчины и женщины жили отдельно. Мужчины охотились на животных, которых было повсюду множество, а женщины собирали семена и зерна" (Мифы и сказки бушменов, с. 30), заодно, кстати, подчёркивая и глубокую древность разделения на мужскую охоту и женское собирательство.

2. Преобразования тела

Даже на телесном уровне люди стали стремиться закрепить разницу между мужским и женским, совершая друг над другом хирургические манипуляции. Точнее, это было не столько закрепление разницы, сколько её создание путём устранения изначальных природных сходств. Обрезание крайней плоти мальчиков исторически было обусловлено её схожестью с женскими половыми губами, от которых следовало избавиться, чтобы стать менее женственным (Бадентэр, с. 92). Согласно одной из версий, и "женское обрезание" (клитородэктомия) – это уничтожение "мужского" органа у женщины, так как клитор является гомологом пениса (Байбурин, 1993, с. 63) (впрочем, в разделе о женской сексуальности приводились аргументы, что удаление клитора служит усмирению женского желания; хотя эти взгляды и не противоречат друг другу). Африканские догоны верят, что первые люди имели сразу по две души – мужскую и женскую, причём женская душа у мужчин сосредоточена в крайней плоти, а мужская душа у женщин – в клиторе (Абрамян, 1991), и отсечение того и другого помогает обоим полам стать полноценными мужчиной или женщиной. Примечательно, что и у австралийских племён слово "dabi" означает крайнюю плоть и матку одновременно (там же).

Спектр хирургических процедур, практикуемых человечеством с целью углубить различия между полами, за тысячелетия стал очень широким – чего только ни проделывают люди со своими телами, чтобы подчеркнуть, где Он, а где Она. Где-то мальчикам просто регулярно разбивают нос, чтобы с кровью из него выходила вся доставшаяся ещё от матери "женская субстанция", где-то обрезают крайнюю плоть, а где-то делают глубокий и чрезвычайно болезненный продольный разрез полового члена до самой уретры (субинцизия), который затем периодически обновляют (Абрамян, 1991; Панов, с. 245) – на что только не идут мужчины, чтобы изгнать из себя частичку женщины.

"Социальный мир обращается с телом так, как мы – с неким запоминающим устройством: он записывает на нём фундаментальные категории видения мира" (Бурдьё, 2005, с. 303).

Гендерное деление, это противопоставление должного мужского и должного женского, существует во всех известных культурах и корнями уходит в самую глубокую древность (Дуглас, 2000, с. 209). Для человеческой культуры оппозиция "мужчина-женщина" является первичной по сравнению с такими оппозициями, как "день-ночь", "да-нет" и т. д. "В основе всей культуры, всей социальной иерархии лежит табу на одинаковость мужчины и женщины, подавляющее в них обоих любое естественное сходство. Страх "одинаковости" – это боязнь деконструкции нынешнего социального порядка" (Гапова, 2001, с. 378). "Противопоставление "мужского" и "женского" оказывается одной из доминирующих оппозиций в мифах и ритуалах архаических культур" (Панов, 2009, с. 244). И в этой оппозиции именно женскому началу отведён угрожающий характер.

Обряды мужской инициации есть во всех культурах (Гилмор, 2001). В обществах рыболовов это может быть безрассудная одиночная рыбалка далеко в море, кишащем акулами; причём если юноша отказывается, над ним насмехаются, и он по-прежнему считается мальчиком. У бушменов юноша обязательно должен выследить и убить крупную антилопу. Другие племена практикуют жестокие истязания ребят возраста 12–15 лет: наряженные в ритуальные одежды отцы раздевают их и секут "посредством довольно жестокой юкковой розги, которая разрывает кожу до крови и оставляет не сходящие шрамы. Юноши должны безропотно переносить побои, чтобы показать силу своего духа". Только после этого отцы говорят "Теперь ты мужчина. Тебя сделали мужчиной!" (с. 887).

Родившееся в древности представление о превосходстве мужчин вылилось в поверья, что контакты с женщинами могут его осквернить, сделать нечистым и лишить удачи. Из этого страха папуасы отнимают мальчиков у матерей и в течение нескольких дней истязают до крови, веря, что с этой кровью выходит и некая вредоносная женская субстанция, передавшаяся мальчику от матери. После этого ребятам ещё долгое время запрещено говорить с матерью, касаться и даже смотреть на неё. Именно это и является одной из целей посвящения в мужчины: жестоко разорвать любящие материнские объятия (Бадентэр, с. 119). Страдания, переживаемые мальчиками в этот период, просто колоссальны, но им нельзя плакать или как-то ещё показать наличие этих страданий. Они должны доблестно всё выдержать, чтобы стать "настоящим мужчиной". Мужчины отнимают сыновей от матери не только у новогвинейских папуасов, но и у австралийцев: под покровом ночи они врываются в хижину и силой вытаскивают напуганного ребёнка (Рафси, 1978), чтобы в течение нескольких дней или недель заставлять его проходить мучительные испытания. Ровно это же происходит и в Африке: "ранним утром старейшины внезапно врывались в дома и силой несли детей к татуировщику. Тот на каждом плече юноши делал по три надреза длиной до 30 сантиметров, покрывал бесчисленными шрамами его лицо" (Иорданский, 1982, с. 252). У других народов "каждого подростка несколько раз били тяжёлой дубиной по спине или груди. Испытуемый не должен был показать ни тени боли, иначе на всю жизнь за ним потянулась бы позорная слава труса. И чем дольше на теле оставались следы побоев, чем ужаснее они выглядели, тем выше был авторитет мужчины" (Асоян, 1987).Всё это говорит о глубокой древности такой традиции, уходящей корнями именно в период до выхода sapiens'а из Африки. Также интересно то совпадение, что как в Австралии, так и в Африке изъятые из семьи мальчики в период инициации обучаются особому тайному языку, на котором обязаны говорить какое-то время (там же, с. 251; Рафси, 1978).

Эта идея, что материнское влияние портит сына, мешая ему стать полноценным мужчиной, распространено во многих культурах мира, даже в современных странах Запада (с. 118). "Маменькин сынок" – удивительно, но это оскорбление. Совпадение в этом плане или нет, но первое упоминание понятия «свобода», известное в человеческом языке, шумерское слово amarga, буквально означает "возвращение к матери" (Грэбер, 2014, с. 162).

С нашей точки зрения парадоксально, но папуасы, отняв сына у матери и выгнав из него вредоносную "женскую субстанцию", затем подвергают его процедуре наполнения "мужской субстанцией" – отныне в течение нескольких лет (10–15) мальчик должен отсасывать сперму старших мужчин и питаться ею (Панов, 2009, с. 246). Так он наполняет себя мужским началом и становится "настоящим мужчиной". Сходным образом поступают и в некоторых африканских племенах, где старшие мужчины надрезают себе руку и дают подросткам пить свою кровь (Бадентэр, с. 134).

Поскольку Мужчина должен быть создан определёнными действиями и образом жизни, то очевидно, что Мужчина – это культурный конструкт (Гилмор, 2005, с. 236), изобретённая однажды в древности культовая фигура нашего общества. В психологии прекрасно известно о стрессах, которым подвержены мужчины, живущие в обществе, где от них постоянно требуется подтверждать свою мужественность. Для описания данного феномена даже введён термин "токсичная маскулинность": мужчины, наиболее рьяно придерживающиеся традиционных взглядов на мужественность, чаще страдают от одиночества и отличаются низким уровнем социализации (Campos-Castillo et al., 2020). Необходимость постоянно демонстрировать компетентность, решимость и силу часто оказывается просто маской, какую обладатель Y-хромосомы вынужден носить 24 часа в сутки 365 дней в году. Но в те моменты, "когда маска падает, перед вами предстаёт дрожащий ребёнок" (Бадентэр, с. 217).

"Значительной частью жизни мужчин управляет страх. Для мужчины признать, что в его жизни присутствует страх, – значит рискнуть перестать ощущать себя мужчиной и ждать, когда его начнут стыдить окружающие" (Холлис, 2005).

"Мужчина представляет собой рукотворный продукт, отличающийся от творения природы, и как таковой он постоянно подвергается риску быть признанным продуктом с изъяном, подобно браку производства, с дефектом в мужском оснащении. Короче, мужчина может оказаться несостоявшимся" (Бадентэр, с. 13). По сути, Мужчина – единственный искусственный гендер. Женщина же оставалась такой, какой была от природы. Тот факт, что у многих народов мира именно мужчина ассоциирован с культурой, а женщина – с природой, широко известен в антропологии (Ortner, 1974). "Во многих обществах между оппозициями "природа – культура" и "женщина – мужчина" ставится знак равенства" (Леви-Строс, 2016, с. 90). То есть "искусственность" Мужчины осознавалась ещё в глубокой древности.

Интересны в этом плане мысли учёных о традиции некоторых народов совершать над ребёнком определённого возраста обряд первого пострига: хоть возраст ребёнка здесь и варьирует, но важен тот момент, что волосы обрезали только мальчикам, тогда как девочкам просто заплетали первую косу (Байбурин, 1993, с. 60). В чём смысл такого обряда и чем обусловлено такое половое разделение? А дело в том, что в старину считалось, что человек отличается от прочих животных главным образом наличием языка и отсутствием шерсти, а волосы в этой схеме оказывались этаким промежуточным явлением. "Волосы – это то, что объединяет людей и животных и нарушает симметрию распределения признаков. обрезание волос можно, видимо, рассматривать как искусственное "выравнивание парадигмы". Обрезание волос […] в конечном счете определяет статус человека. Вместе с тем обрезание волос является очередной операцией по "созданию" человека. Отрезанные волосы символизируют его прежнее, "докультурное" состояние" (там же, с. 58). Получается, обрезание волос только у мальчиков точно так же означает только их переход от "животного" состояния в культурное, а девочки же никуда не переходят, они там и остаются, в мире животных, в "природном" состоянии. Примечательно, что на Украине в момент обряда постригания мальчика и заплетания косы девочке даже приговаривали "хлопчика на чоловiчу стать, а дiвчинку на жиноцьку" (с. 59), то есть из мальчика делали человека, а из девочки – женщину. Это вновь поднимает известную тему о совпадении во многих языках значений "мужчина" и "человек", что снова отсылает к мысли, что человеком в древности и считался только мужчина, женщина же мыслилась по-прежнему представителем животного царства. Возможно, заплетание девичьих волос в косу также символизировало определённое взятие женской природы под контроль (Левинтон, 1991). Последующее вступление в брак было плотно сопряжено с широко распространённой женской обязанностью носить какой-либо головной убор, скрывающий волосы, который также мог символизировать тот самый культурный контроль за её "животной" природой. При этом головной убор оказывался как бы и символом самого мужа, нависающего над женой, главенствующего над ней. Негативный эмоциональный оттенок термина "опростоволоситься", исходно означавший именно отсутствие головного убора, когда он положен, оказался так силён, что с годами вытеснил первичный смысл и стал означать совершение какой-либо оплошности вообще. Здесь же можно вспомнить и негативный смысл термина "распущенность", что исходно вновь был связан с распущенными волосами (не заплетёнными в косу, лишёнными культурного контроля), а потом стал означать лишь дурной нрав, склонный к нарушению норм. К тому же, как упоминалось выше, в давние времена распущенные волосы плотно связывались с женской сексуальностью, то есть снова с её "животной" природой. Да и во многочисленных обрядах плодородия, женщины непременно распускали волосы, что якобы снова сближало их с природой. Примечательно, что фигурки почти всех палеолитических Венер (30-25 тыс. лет н.) – от Европы до Сибири – изображают на женской голове некую сеточку, которая не получила в науке однозначного истолкования: то ли это художественный узор, изображающий волосы как таковые, то ли это именно некий женский головной убор. Если учесть всё изложенное выше, то можно предположить, что "сеточка" Венер действительно была обязательным головным убором, что также может означать, что это были изображения именно замужней женщины (не обязательно конкретной), символически находящейся под культурным контролем мужчины. Поскольку на фигурках палеолитических Венер не изображалось больше никакой одежды, но только этот головной убор, это должно говорить о какой-то особой его символической значимости, чуть ли не как о предмете культа.

Таким образом, можно говорить, что только мужчина с самой древности мыслился собственно человеком, тогда как женщина же в тех представлениях оставалась представителем животного мира. И этот "животный мир" постоянно угрожал культуре – то есть мужскому миру, мужскому господству. Презрение к женщине, одновременно смешанное со страхом, было настолько сильным, что породило широчайшие представления о женской "нечистоте". Как уже было сказано, страх перед женской менструацией, в крови которой якобы содержалась какая-то "женская сущность", распространён по всему миру. Точно так же распространены представления о женской "нечистоте" в период беременности и некоторое время после родов (зачастую её изолируют так же, как и менструирующую – Геннеп, 1999, с. 43; Иорданский, 1982, с. 231). В антропологии очень популярно объяснение (см. Байбурин, 1993), будто страх перед женщиной и полагание её "нечистой" возникли из веры в её связь с загробным миром, с миром смерти: женщина представлялась аналогичной земле, из которой всё рождается, но и в которую всё уходит после смерти. Способность к деторождению связывалась с миром предков, духи которых через женщину могли перерождаться. Надо заметить, во многом это действительно хорошо проработанная гипотеза, но с ней не всё так гладко. В частности, если женщина опасна из-за своей связи с миром мёртвых, то почему-то удивительным образом не оказываются опасными мужчины, во многих культурах во время мужских ритуалов преображающиеся в духов предков и даже якобы на это время становящиеся их вместилищем. В такие периоды связь мужчин с миром мёртвых просто очевидна, но "нечистыми" они, тем не менее, не становятся. Убедительнее всё же кажется гипотеза именно противопоставления мужского и женского как культурного (возвышенного) и животного, природного (низкого). В этой схеме легко объясняется и страх перед женскими месячными, и перед её беременностью – и то, и другое оказывается сугубо женскими качествами, отсутствующими у мужчин, то есть это нечто, присущее именно женской природе, а потому также "низкое" и опасное. Менструация и беременность – максимально "немужские" качества, а потому контакт с женщиной именно в эти её специфические периоды для мужчины и особо опасен.

Кроме того, в действительности женщина "нечиста" не только в месячные и в беременность, она нечиста всегда и во всём, если рядом мужчина, просто в эти два периода она особенно опасна. Ярким примером этого является и пространственная градация: во многих культурах женщине ни в коем случае нельзя оказываться выше мужчины, быть над ним. Контакт мужчины хотя бы с такой "низовой" частью женщины, как её штаны, также угрожает мужчине утратой силы (Архипова, 2016). У некоторых групп цыган удар женской юбкой по лицу мужчины означает потерю чести. И судя по всему, дело не столько в самой юбке, а именно в том, что низовая часть женщины оказалась на уровне мужского лица. Как известно, в некоторых городах цыгане образуют целые посёлки, но расселение их при застройке этого района высотками зачастую наталкивается на трудности, поскольку цыганам жить в многоэтажном доме сложно. Дело в том, что цыганскому мужчине нельзя находиться ниже женщины, а в городской высотке есть почти стопроцентная вероятность, что в одной из квартир выше окажется женщина. Здесь символизм презрения к женщине, её подчинённого положения "внизу" просто очевиден. У дагестанцев при сборе фруктов мужчины должны срывать плоды с ветвей, а женщины – подбирать под деревьями (Антропология и этнология, 2018, с. 220). Поверье, что женщине нельзя оказываться над мужчинами, характерно как для скотоводов, так и для охотников. У манси женщине поэтому запрещено даже подниматься на крышу или чердак (Фёдорова, 2019). Женщине даже "запрещалось задевать все предметы, которые могли быть подняты до уровня плеча и выше" (там же) – то есть снова запрет на достижение уровня мужского лица. У некоторых народов Западной Африки "женщине запрещено забираться на пальму за кокосами" в том числе и потому, что это "оскорбительно для мужского достоинства" (Асоян, 1987). Запрет на возвышение женщины над мужчиной в некоторых культурах касался даже секса: у африканских берберов есть миф, из которого выводится, что "мужчина должен ложиться на женщину, а не наоборот" (Берёзкин, 2013, с. 138), аналогичным же образом и христианские священники когда-то пытались запрещать позу наездницы в сексе, так как мужчине не положено быть под женщиной: "для секса в браке годилась только миссионерская поза. Если женщина садилась сверху, мужчине грозило трехлетнее покаяние" (Сидоров, 2018, с. 55). Учёные подчёркивают, что такая поза осуждалась во множестве цивилизаций (Бурдьё, 2005, с. 319), и, видимо, как раз потому, что правильным было, чтобы мужчина "брал верх", а не женщина. "В санскрите для обозначения такой позы употребляется слово Viparita, что значит перевёрнутый, используемой также для обозначения мира наоборот, перевёрнутый с ног на голову" (там же, с. 359), то есть нарушающий порядок.