полная версия

Павел Соболев
Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

2. Начало мужского господства

Как случилось, что на одном конце спектра – ворох повально промискуитетных обезьян, а на другом – якобы сугубо «моногамный» человек? Как исторически вдруг случился этот кардинальный разрыв? Попробуем разобраться.

Начнём с того, что, как и в случае с животными, термин «моногамия» (единобрачие) применительно к человеку оказался не слишком удачным. Этим словом исторически обозначали брак в Древней Греции, где у мужчины могла быть только одна жена, а у женщины – только один муж. Впоследствии этот термин распространился на все аналогичные союзы, ограниченные единственными супругами. Современный человек, сталкиваясь с описанием того, что у древних греков был моногамный брак, по простоте душевной думает, что, значит, у них был такой же брак, как и у современного европейца. Но дело в том, что это совсем не так.

Древнегреческая моногамия – это не о сексе, не о сексуальной эксклюзивности и супружеской верности. Там этого не было, и мужчине легко дозволялось практиковать сексуальные связи вне брака: это и распространённые контакты с гетерами (аналог современных девушек из эскорт-услуг), и с паллаке (сожительницами – аналог конкубины, то есть женщины, не состоящей с мужчиной в законном браке, но находящейся у него на содержании), и с диктериадами (аналог современной проститутки). Право женатого мужчины Древних Афин иметь сексуальные связи с целой когортой женщин публично подчёркивали поэты в своих речах: "Мы имеем гетер для удовольствия, сожительниц – для повседневной заботы о телесном существовании, жён – для рождения законных детей и для верной охраны имущества" (цит. по Свенцицкая, 1996, с. 77).

Помимо прочего, мужчине всегда была доступна сексуальная эксплуатация своих рабынь, и это тоже было нормой: "рабыня как сексуальный объект считалась настолько несомненной принадлежностью дома, что казалось едва ли возможным запретить пользоваться ею женатому мужчине" (Фуко, 1998, с. 186).

Можно видеть, что в античном мире в жизни мужчины одновременно находилось место пёстрому перечню женщин в зависимости от настроения и целей. Жена же предназначалась, главным образом, для распоряжения хозяйством и для продолжения рода. Сексуальные связи с прочими женщинами не расценивались как обман или же "супружеская неверность", таких представлений тогда просто не было. Здесь мы вновь сталкиваемся с обманчивым термином «моногамия», который больше вводит в заблуждение, чем поясняет. Как и в описанных случаях у животных, относительно древних греков корректнее говорить о социальной моногамии, а не сексуальной. Таким образом, моногамия – это о заключении законного брака, а не о сексе. У мужчины может быть лишь одна законная жена, а у женщины – лишь один законный муж. Секс прямо здесь вообще никак не фигурирует. Но есть одно "но"…

Несмотря на сексуальные свободы моногамного грека, у его жены аналогичных свобод не было. Древнегреческие жёны сидели дома взаперти (покинуть его пределы без мужа не имели права), были мало образованными (умели читать и писать, но не разбирались в литературе, политике и философии), и были, по сути, безмолвными субъектами брачного союза со строго очерченной целью – рожать детей и блюсти хозяйство. Жена, в отличие от мужа, конечно же, никакими сексуальными свободами похвастать не могла, если ей даже нельзя было выходить на улицу. По закону, если муж вдруг заставал в спальне жены любовника, то имел право его убить, а жену же должен был вернуть её прежним опекунам (Свенцицкая, 1996, с. 81) – отцу, братьям или другим родственникам-мужчинам, обобщённо называемых греческим термином «kyrios» – что в современном понимании близко к «господин», "повелитель" или «собственник». Интересно, что мужчина-господин имел право также убить любовника своей незамужней дочери, сестры и даже любовника своей матери (Демосфен, XXIII. Против Аристократа, 53), то есть власть мужчины распространялась не только на его жену, но и на его сестру, незамужнюю дочь и на собственную мать. Только выдавая свою дочь или сестру за кого-либо замуж (а устроением браков занимались именно мужчины), мужчина утрачивал над ними власть, которая отныне переходила к мужу.

На три тысячи лет раньше Греции аналогичное положение вещей было характерно и для культур Месопотамии: "на протяжении всей своей жизни женщина вынуждена считаться с желаниями окружающих её мужчин: отца, свёкра, мужа, сыновей. Она всегда вроде как кому-то принадлежит, подобное подчинение происходит потому, что она живёт в доме этого мужчины, свобода её передвижений ограничена, и женщина не решается удалиться от дома из страха быть наказанной" (Гласснер, с. 415). И, конечно, точно так же женская сексуальность оказывалась под строгим мужским контролем, тогда как мужчина обладал куда более широкими половыми свободами (с. 419–420).

Из описанного ясно, что если моногамию понимать в смысле сексуальной эксклюзивности, то у древних цивилизаций она была обязательной только для женщин, но никак не для мужчин. В этом плане моногамия – это контроль женской сексуальности со стороны её мужчины-господина. Потому исследователи справедливо замечают, что на первый план в таком «моногамном» браке выходит мужское господство над женщиной, а, значит, такой брак было бы разумнее назвать патриархическим, а не моногамным (Семёнов, 2003, с. 228).

"Антропологический опыт учит, что в целом существование неравноправия полов в большинстве человеческих обществ всё же выражается в превосходстве мужского пола над женским" (Рулан, с. 269). По всему миру и в самых разных культурах "мужчины в целом составляли группу людей с более высоким статусом, женщины – с более низким" (Артёмова, 2009, с. 350). "Вторичный статус женщины в обществе является одной из бесспорных универсалий, общекультурным фактом" (Ortner, 1974).

Как видно, контроль женской сексуальности оказывается плотно переплетён с мужским господством. Мужчина господствует над всеми женщинами своей семьи и он же властен передавать их другим мужчинам – замуж. В антропологии данный феномен широко известен как обмен женщинами (Levi-Strauss, 1969; Рубин, 2000; Гапова, 2001, с. 378). Во всех культурах мужчины каким-то образом получили право распоряжаться женщинами, передавая их друг другу в качестве жён, хозяек, матерей или рабынь.

"Первая греческая невеста, которая появляется в мифе о происхождении человечества – мифе о Прометее, носит имя Пандора, принадлежащее к той же лексической группе, что и слово didomi (давать). Пандора отдана замуж Зевсом. Женщина всегда отдавалась (didomi) своему мужу другим мужчиной" (Ледюк, 2005, с. 251).

Да, и привычный нам брак до самых недавних пор – был именно выдачей дочери из-под отцовской власти во власть мужа. Это отчётливо проявлялось в почти уже исчезнувшей традиции "просить руки и сердца" у отца невесты. Брак – это и есть обмен женщинами. Только в последние десятилетия ситуация в западных странах ощутимо изменилась, и мужское господство над женщинами в силу экономических причин сильно ослабло – по крайней мере, женщинами теперь не обмениваются, а они сами, добровольно идут под власть мужчины (замуж), некритично ориентируясь на выработанные ещё в древности культурные схемы должного.

В предыдущих разделах подробно описано, что брак прежних эпох в явном виде содержал в себе мужское господство вплоть до нормы насилия над женщиной и даже её убийства. Всё это наталкивает на мысль, что историческое рождение брака могло быть обусловлено именно этим фактом – существованием мужчины-господина. То есть не мужское господство рождается и проявляется в браке, а брак возник при мужском господстве. Брак стал результатом мужского господства, пользуясь которым, мужчины обменивались родными женщинами и так заключали между собой союзы (Артёмова, 2009, с. 353). Жениться, в понимании даже современных племён, это не столько сочетаться браком с женщиной, сколько обеспечить себе дружественную связь с её братьями.

Новогвинейский туземец возмущается на гипотетическую мысль о женитьбе на собственной сестре: "Неужели вы хотите жениться на своей сестре? Что с вами? Неужели вам не нужен зять? Вы что, не понимаете, что если вы женитесь на сестре другого мужчины, а другой мужчина женится на вашей сестре, то у вас будет по крайней мере два зятя, а если вы женитесь на своей собственной сестре, то у вас не будет ни одного? С кем вы будете охотиться, ухаживать за посадками, к кому вы будете ходить в гости?" (Levi-Strauss, 1969, p. 485; Мид, 2004, с. 188).

"Повсюду в Австралии были распространены обычаи одалживания женщин и обмена жёнами на время или навсегда. У мужчин-аборигенов было принято предоставлять своих жён другим мужчинам, чтобы укрепить или завязать с ними дружбу, проявить сочувствие или просто вежливость, возместить нанесенную ранее обиду, получить взамен какие-нибудь услуги или вещи" (Артёмова, 2009, с. 350).

В мире нет ни одной культуры, где женщины бы властвовали над мужчинами и обменивались ими. Обмену всегда подлежат женщины. И обмениваются ими мужчины. "Если женщины – дары, то мужчины – партнёры по обмену" (Рубин, 2000, с. 104). Но как исторически сложилось мужское господство? Что к нему привело?

Энгельс, а вслед за ним и все марксисты, ошибочно полагали, будто порабощение женщины мужчиной случилось около 10 тысяч лет назад в связи с переходом от охоты и собирательства к земледелию и накоплению собственности: якобы только тогда женщина стала рассматриваться как орган, родящий потенциальную рабочую силу для возделывания полей, а также будущих наследников отцовского имущества. Мало того, было даже принято считать, будто в первобытные времена царило тотальное равенство среди людей – ведь никакого имущественного расслоения ещё не существовало. Этот взгляд в силу кажущейся убедительности долго царил в советской науке, но уже во второй половине XX века был основательно расшатан данными этнографии (см. Грэбер, 2014, с. 46; Грэбер, Уэнгроу, 2019).

"Истоки патриархата лежат далеко во времени, задолго до развития сельского хозяйства, цивилизации, капитализма или других аналогичных недавних (т. е. в течение последних 10 000 лет или около того) явлений, на которые обычно ссылаются феминистки для объяснения патриархата" (Smuts, 1995).

"Женщин угнетают в обществах, которые нельзя описать как капиталистические, как бы мы ни напрягали своё воображение. В долине Амазонки и в горах Новой Гвинеи женщин часто ставят на место, применяя групповое изнасилование, когда обычные механизмы запугивания не действуют. "Мы усмиряем наших женщин бананом", – сказал мужчина из племени мундуруки. Этнографические материалы изобилуют описанием практик, смысл которых состоит в том, чтобы держать женщину в узде" (Рубин, 2000, с. 94). Австралийские аборигены считали, что "честь мужа заключалась в его способности держать жену в повиновении, а долг жены – подчиняться мужу" (Артёмова, 2009, с. 351). У самых разных групп туземцев "мужской коллектив господствует, женщины занимают подчинённое положение и порой подвергаются насилию. В отличие от насилия в пределах семьи, которое возможно в любом обществе, речь идёт о противопоставлении всех женщин как группы всем мужчинам" (Берёзкин, 2015, с. 75). Ритуальные обряды, сопровождавшиеся открытым насилием по отношению к женщинам (о чём подробнее поговорим дальше), были характерны для народов Меланезии, Аляски и Южной Америки (Васильев и др., 2015, с. 368).

Долгое время был популярен взгляд на африканских охотников-собирателей как на пример исходного равноправия древнего человека: много было написано о равенстве полов у пигмеев, бушменов и хадза. Но более внимательные исследования показали, что это не так, и мужское господство ощутимо и у них (на русском языке об этом почти не пишут, и данные об этом дальше будут приведены впервые). Сглаженность же мужского господства можно списать на длительный и далеко не мирный контакт этих народов с племенами скотоводов банту, которые непременно вытесняли их с нажитых мест, а ещё позже – контактом с внутриафриканскими и особенно с европейскими государствами, которые десятками тысяч уничтожали представителей всех этих племён. В условиях таких масштабных гонений названные народы просто утратили свои прежние иерархии – им попросту стало не до постоянного утверждения мужского господства над женщинами. Хотя мифология и некоторые ритуалы всё же сохранили следы этой практики в древности.

В 2019-ом в России даже прошёл антропологический симпозиум по теме "Изобретение равенства", где раскрывалась мысль, что "представление о первобытном равенстве как исходном состоянии, из которого постепенно развились все известные науке формы социального неравенства, – своего рода академический конструкт, не соответствующий древнейшим реалиям" (Артёмова, 2019). Можно "допустить, что в праистории власть жёстче и грубее направляла общественную жизнь, чем это происходит сегодня" (Головнёв, 2009, с. 129).

"Вопрос о "происхождении социального неравенства", возможно, является ошибочной отправной точкой. Действительно, мы не имеем ни малейшего представления о том, как была устроена социальная жизнь человека до начала того периода, который называется верхним палеолитом" (Грэбер, Уэнгроу, с. 27).

Археологам известны многие палеолитические захоронения с ярко выраженными статусными регалиями (там же, с. 28). Сложные иерархические общества, по последним данным, вполне могли существовать задолго до перехода к земледелию и до появления частной собственности (Крадин, 2004, с. 110). Такие общества были и в Восточной Азии, и в Южной Америке, и в Океании (Берёзкин, 2015, с. 75).

Одним из способов порождения властных отношений может быть монополизация некоего знания, как правило, это знания ритуальные, тайные (Артёмова, 2009, с. 454). Это отчётливо представлено явлением шаманизма, когда отдельные индивиды заявляют, что имеют связь с миром духов и видят-знают больше других. В обществах охотников-собирателей шаманы имеют реальную власть, по их требованию даже приносят в жертву конкретных людей, и часто их статус отмечен обладанием нескольких жён (Давыдова, 2015, с. 190).

В последние десятилетия в науке всё чаще говорят о престижной экономике – такой древней форме социально-экономических отношений, важным элементом которых является дарение. Даруя какую-либо вещь, человек (или группа людей) поднимали свой престиж, и чем более ощутимым был акт дарения, тем большее увеличение престижа он сулил (Крадин, с. 104). Племена порой организовывали пышные праздники (как потлач у индейцев США), на которых раздаривались или просто демонстративно уничтожались разные накопленные богатства, что в отдельных случаях вело даже к сложению легенд, разносившихся по региону, и тем самым повышая социальный статус определённой группы. То был ритуальный праздник, где практиковались "намеренные попытки поставить соседей в неловкое положение собственной щедростью" (Ридли, 2013, с. 145). В процесс дарения, увеличивающего престиж, вовлекалось всё: одеяла, жир, ягоды, рыба, шкуры животных, лодки и многое другое, что можно было накопить. Важным нюансом таких актов дарения оказывалось негласное правило впоследствии возместить полученный дар ответным даром, который должен был по щедрости превосходить полученный. Если же получивший дар затем не мог вернуть ещё больший, то между ним и первым дарителем возникало психологическое отношение долга. Даритель приобретал власть над берущим. Так престижная экономика способствовала социальному расслоению. "Таким образом, если в капиталистическом обществе господствуют вещные связи, то в докапиталистических – личные отношения. Если в первом случае исходной «клеточкой» является товар, то во втором – престижная экономика и дар" (Крадин, с. 106).

Долгое время в антропологии представление о дарообмене как важной составляющей традиционных обществ было очень популярно. Но, как видим, в реальности всё оказалось сложнее, поскольку привычный нам термин «дар» плохо сочетается с термином «обмен», так как подразумевает здесь всё же некоторое ответное действие. То есть это оказался не дар вовсе, а скорее кредит. Философы Сартр и Деррида предложили смотреть на концепцию дара критически: первый утверждал, что целью дара является сделать Другого обязанным; второй добавлял, что даритель при этом ещё и обретает собственную щедрость (см. Зубец, 2008).

Традиционными народами дарение действительно часто рассматривалось как кабала, что зафиксировано в пословицах: "Дают подарки, глядят отдарки", "Подарки создают невольников, как кнуты – собак" или "Нет ничего хуже, чем ждать, догонять и отдавать" (Крадин, с. 99). Уклонение от отдаривания могло привести к серьёзным последствиям. Поэтому да, "обмен подарками может быть выражением соревнования и соперничества" (Рубин, 2000, с. 101).

В последнее время даже рождение искусства пытаются объяснить с позиций престижной экономики: "искусство возникает как инструмент борьбы за престиж и влияние, то есть за власть. Престиж и влияние, а не материальные ценности как таковые – вот значимый приз в догосударственных (да, в сущности, и в любых) обществах. Высоких позиций достигают лица и группы, способные предъявить изделия высшего качества, семантическая нагрузка которых признана наиболее ценной" (Берёзкин, 2015, с. 74; Васильев и др., 2015, с. 451). Цель использования сложных предметов первобытного искусства в ритуалах "состояла не только в обучении мифологии, но и в утверждении иерархии" (там же).

Даже рождение первых государств древности, вопреки схемам марксизма, может быть объяснено с использованием категорий престижа и престижной экономики (см. Васильев, 2013).

Трудно не провести аналогию между престижным дарообменом и обменом женщинами: в этом плане женщина оказывается тем самым даром, которым однажды мужчины начали обмениваться. Такой обмен вёл к обязательствам между мужчинами, что помогало создавать союзы. Престижность владения женщиной можно легко проследить почти во всех культурах. Повсеместно "мужчины обретали высокий статус в социуме только благодаря женщине. Более того, мужчина имел возможность состояться в качестве социального субъекта только посредством женщины. Полноправным членом социума мужчина становился только после заключения брака. Остаться холостяком считалось позорным. Холостяки продолжали пребывать в статусе мальчика" (Бочаров, 2011, с. 101).

О пренебрежительном отношении общества к холостякам я уже писал в первой главе ("холостяк – полчеловека" и т. д.). Чтобы стать мужчиной, надо было стать мужем – то есть господином женщины. А до этого же он мальчик-холостяк, с которым никто не считается. Обладание женщиной превращает мальчика в мужчину.

"Данный поведенческий архетип, возникший, вероятно, на заре человеческой истории, обнаруживается и в поведении современников. В той или иной мере данного "неписаного закона" придерживаются сегодня представители практически всех культур. В частности, вряд ли мы сможем легко обнаружить холостяка, стоящего во главе государства, да и вообще на вершине государственной иерархии" (Бочаров, там же). Как уже говорилось, с самой древности "число жён служило одним из главных маркеров сакральной силы архаического лидера" (с. 109).

Всякий австралийский абориген по достижении зрелости стремится обладать женой, да не одной, а сразу несколькими. Вопреки сложным концепциям марксистов, это никак чётко не связано с бытовыми нуждами (якобы большее число жён могло лучше справляться с хозяйственными обязанностями и т. д.). Как правило, многожёнцами оказывались уже старые мужчины. При этом "нельзя объяснить хозяйственными нуждами стремление пожилого обладателя семи жён, из которых четверо молоды и здоровы, заполучить в жёны ещё и двенадцатилетнюю девочку или же попытки шестидесятилетних мужчин обеспечить за собой девочек, только что появившихся на свет. Такие случаи не были редкостью, и скорее всего эти люди руководствовались в первую очередь мотивами сексуального или престижного свойства" (Артёмова, 2009, с. 352). "Чем выше статус мужчины, тем больше женщин он мог взять себе в жёны. Многие влиятельные мужчины имели одновременно по 10–12 жён" (с. 353). У отдельных персонажей было даже 20–29 жён, а кто-то претендовал и вовсю на сотню.

Какая "хозяйственная необходимость" могла требовать от мужчины обзаводиться таким количеством жён? Особенно если учесть, что это кочующие охотники-собиратели и даже ни разу не земледельцы. Дело не в какой-то «необходимости», а в соображениях престижа. На деле женщины рассматривались как вознаграждение за какие-то личные заслуги. Беглый британский каторжник, в начале XIX века вынужденно проживший с аборигенами 32 года, однажды научил их сооружать хитрую запруду и отлавливать в неё много рыбы. "Затея с запрудой так понравилась австралийцам, что они одобрительно хлопали меня по спине и уверяли, что я заслужил трёх или даже четырёх жён" (Бакли, 1966, с. 65). Даже если мужчина считался посредственным охотником, но при этом был грозным воином, он имел несколько жён (Артёмова, 2009, с. 352).

Женщины оказались медалями за заслуги на мужском кителе, стали знаками мужского статуса, к которому сразу же тянулись приобщиться другие мужчины, предлагая своих женщин.

Но даже если общественное расслоение, вопреки Энгельсу, возникает задолго до земледелия и частной собственности, то старый вопрос остаётся: как возникло мужское господство над женщинами? Даже если они оказались наградой в играх мужского престижа, то почему не случилось обратного и такой наградой не стал мужчина?

Историк Юваль Харари в своей "Sapiens. Краткая история человечества" попытался рассмотреть три самых известных возможных объяснения сложившемуся положению вещей (2016, с. 192).

1) Мужчина сильнее

2) Мужчина воинственнее

3) Мужчина и женщина биологически предрасположены господствовать и подчиняться соответственно.

Но в итоге Харари совершенно справедливо нашёл все три неудовлетворительными. Что касается разницы в физической силе, то она среднестатистическая и описывает картину в целом, но есть немало женщин более сильных, чем многие мужчины, что вовсе не ведёт к их господству над ними. К тому же женщины по многим физиологическим параметрам выносливее, устойчивее мужчин. Но "главное, что подрывает эту теорию: на всём протяжении истории женщин отстраняли как раз от тех работ, для которых физическая сила не требуется (не принимали в священники, судьи, политики), но со спокойной душой отправляли их надрываться в поле, в мастерскую, на завод или "по хозяйству". Если бы положение в обществе определялось физической силой и выносливостью, женщины вполне могли бы захватить власть" (Харари, с. 192). "Более того, история человечества убеждает, что зачастую связь между физической силой и социальным положением – не прямая, а обратная. В большинстве обществ ручной труд выпадает на долю низших классов" (с. 193). При этом историк верно отмечает, что не обнаружено прямой связи между физической силой и властным положением – это справедливо даже для обществ обезьян, где для достижения высшего статуса требуется не сила, а навык образования союзов с ключевыми особями, в том числе с самками (см. де Вааль, 2019).

Многие эволюционные психологи любят фантазировать о человеческой предыстории как о временах, когда мужчина силой брал женщину и "волок в свою пещеру". В итоге это якобы и привело к тому, что успешнее размножались агрессивные самцы и покорные самки. Но в главе о женской сексуальности было подробно описано, что в условиях повального промискуитета обезьян главным инициатором спаривания выступает как раз самка, да к тому же спаривается она далеко не с одним самцом, так что никто за самок никогда не бьётся. Промискуитет оказывается сильным средством снижения внутригрупповых конфликтов. Поэтому фантазии о большем репродуктивном успех агрессивных самцов и покорных самок выглядят именно фантазиями.

Воображение некоторых авторов рисует, как самка стала подчиняться одному самцу в поисках защиты от других самцов. На это Харари отвечает: "трудно принять гипотезу, будто женщины вынуждены были подчиниться мужчинам, потому что нуждались в помощи, – отчего тогда они не обратились за помощью к другим женщинам?" (с. 197). И это более чем справедливо, ведь приматологам прекрасно известны коалиции самок против нападок со стороны самцов. Самки разных видов обезьян объединяются с родственницами да и просто с подругами и сообща успешно защищают и себя, и своих детёнышей (Smuts, 1995). Группа солидарных самок может запугать и загнать на дерево даже агрессивного альфа-самца (де Вааль, 2019). А если вспомнить феномен менопаузы, то в случае верности "гипотезы бабушки" он говорит о том, что самки наших предков действительно очень плотно взаимодействовали друг с другом на протяжении всей эволюции вида.

Вот именно последняя характеристика легла в основу ещё одной интересной гипотезы становления мужского господства. Антрополог Барбара Смутс обратила внимание, что это господство могло возникнуть при условии, если способность женщин древнего человека противостоять мужской агрессии была подорвана сокращением социальной поддержки со стороны родственников и союзников-женщин (Smuts, 1995). Это действительно интересный подход. И как же удачно он перекликается с феноменом "обмена женщинами" в человеческих культурах, не правда ли?

Если у большинства приматов действительно именно самки образуют "ядро" сообщества (Файнберг, Бутовская, с. 85; Бутовская, 1998), формируют наиболее крепкие поддерживающие связи между собой, то человек от них отличается как раз тем, что женщины оказываются наиболее разобщёнными – с самой древности историкам хорошо известны разнообразные "мужские союзы" (Кон, 2009а, с. 72), но никаких "женских союзов" никогда не наблюдалось. Мужчины всегда передавали женщин друг другу, тасовали, как карты в колоде, и тем самым препятствовали выстраиванию каких-либо союзов между ними. Таким образом, да, можно заключить, что на каком-то этапе доисторического развития произошло разделение женщин друг с другом, блокирование их возможности создавать коалиции. Но беда в том, что без ответа по-прежнему остаётся вопрос, как именно стали мужчины обмениваться женщинами, и почему женщины этому не воспротивились? Этот вопрос наталкивает на мысль, что мужское господство всё же предшествовало обмену женщинами, но с введением последнего могло дополнительно укрепиться.

Удивительно, что Харари забыл назвать ещё одну популярную гипотезу – мужчины-охотника, мужчины-добытчика. Согласно этой гипотезе, женщина древнего человека стала нуждаться в мужчине (а следовательно, и подчиняться), потому что однажды он начал заниматься охотой и добывать мясо. Как бы всё это ни звучало разумно, но и к этой версии много вопросов.

Первый: да, известно, что даже шимпанзе почитают мясо за деликатес, но неужто первые женщины настолько его полюбили, что оказались готовы отдать за него свободу? Как иронически замечают антропологи, согласно этой гипотезе, можно сказать, что женщины "продали себя за бело́к" (Stone, 1997).

Второй нюанс: да, женщины были обременены детьми и ограничены в активности, что и склонило их в сторону собирательства растительной пищи, но, во-первых, не все ведь женщины беременели и рожали разом, одновременно. Часть небеременных и нерожавших женщин могла принимать участие в охоте. У шимпанзе так и происходит, самки тоже порой охотятся. С другой стороны, не обязательно каждой матери оставаться со своим ребёнком, а на время охоты всех детей можно было оставить под опекой всего нескольких женщин. Даже у гиеновых собак, когда большинство особей отправляется на охоту, с общими щенками непременно остаются несколько "сторожей" – ими могут быть как самки, так и самцы. Вернувшиеся же с охоты потом срыгивают часть добычи детёнышам и их "сторожам" (Файнберг, 1980, с. 64). Почему такого же не могло происходить у куда более сообразительных людей, непонятно.

Дело в том, что когда человеческая фантазия рисует, будто некая древняя маленькая нуклеарная семья из мужчины, женщины и их детей жила обособлено от большой группы людей, то это забавное недоразумение. Такого никогда не было. Выходя в саванну, предки современного человека непременно существовали группами, иначе им было не спастись от хищников, которых в древние времена было куда больше, чем сейчас (Бутовская, 1998). А потому картина, когда "муж" уходит на охоту, а с детьми некому остаться, кроме жены, также нелепа. Группы наших древних предков были довольно крупными, иначе быть не могло (Панов, 2017, с. 98; Файнберг, 1980, с. 8, 51), а потому на время охоты всех детей можно было оставлять с небольшим числом взрослых, не обязательно с их матерями. В этом плане популярное объяснение перехода к парным связям у людей формулой "женщина стала нуждаться в мужчине" всегда было откровенно спекулятивным.

Но главная претензия к гипотезе "мужчины-добытчика" такая: мужчины добывают куда меньше пропитания, чем женщины. По-видимому, гипотеза "добытчика" кажется настолько естественной, что выражение "мужчина-добытчик" не вызовет вопросов, наверное, даже и у самого любопытного ребёнка. В силу этой "естественности" и "самоочевидности" не удивительно, что гипотеза долгое время совсем не подвергалась проверке. Затрещала же она по швам уже в 1960–70-е, когда стало ясно, что у большинства современных охотников-собирателей мужчины не только не являются основными добытчиками пропитания, но, как правило, даже уступают это первенство женщинам. Зачастую мужская охота приносит лишь половину того, что добывают женщины собирательством. В разных обществах вклад мужской охоты в пропитание варьирует от 50 до 20 % (Lee, 1968; Hawkes, 1990; Панов, 2017, с. 334). В некоторых районах Австралии мужчины добывали вовсе около 10 % всей пищи (Артёмова, 2009, с. 354). Даже у пигмеев, порой охотящихся на слонов, до 70 % пищи всё равно приносит женщина (Кабо, 1986). Пигмеи честно признают: "чем больше женщин, тем больше еды" (Levi-Strauss, 1969, p. 40). Открытие этого минимума мужского вклада в прокорм даже подвигло некоторых исследователей к переформулированию термина "охотники-собиратели" на "собиратели-охотники" (Bird-David, 1990). При этом разные исследователи всё же пытались как-то оправдать концепцию "мужчины-добытчика", сравнивая питательность мясной пищи с растительной, в результате чего первая действительно выигрывала, но при этом из внимания совсем выпадал тот факт, что повышенная калорийность мясной пищи играла бы существенную роль лишь при регулярном её употреблении, а не редком: у организма есть определённый лимит на усвоение белка, а потому далеко не весь объём питательных веществ из мяса им реально усваивается. То есть, если в 0,5 кг мяса содержится такое-то число калорий, то это совершенно не значит, что все они и будут усвоены.