полная версия

Павел Соболев
Миф моногамии, семьи и мужчины: как рождалось мужское господство

Важно и то, что животную пищу добывают не только мужчины, но и женщины. Они регулярно ловят мелкую дичь – зайцев, грызунов, змей, личинок разных насекомых, содержание белка в которых просто зашкаливает, а в прибрежных районах моллюсков и мелкую рыбу. Мужчины же мелкую дичь в большинстве случаев игнорируют и специализируются именно на крупной дичи (средней массой от 40 кг). Это важный момент, и давайте запомним его. А пока лишь отметим, что потребность в животном белке, таким образом, не требует охоты именно на крупную дичь, и когда кто-то говорит, что мужская охота направлена на удовлетворение именно этой потребности, это не соответствует действительности.

"Не меньшее удивление вызвало у исследователей и другое обстоятельство", пишет Джаред Даймонд. "После успешной охоты индеец аче не спешил с добычей к жене и детям, а начинал щедро делиться мясом с каждым соплеменником, оказавшимся поблизости. Точно так же они поступали и с добытым диким медом. В результате подобной щедрости три четверти всей добытой на охоте пищи достается кому угодно, но только не самому охотнику и не его жене и детям" (Даймонд, 2013). То есть плоды мужской охоты в первую очередь перепадают самим же мужчинам. Феномен непременного дележа крупной дичи с другими соратниками (порой даже приходят люди из соседних деревень) характерен для охотников-собирателей по всему миру. В то время как пойманная мелкая дичь (грызуны, ящерицы и т.д.) дележу не подлежит и может быть полностью отдана в семью. Исследователи, кстати, верно замечают здесь, что мужская охота на крупную дичь никак нельзя обосновать концепцией "отцовской заботе о потомстве" (Hawkes, O’Connell, Blurton Jones, 2018), скорее она прямо ей противоречит.

К тому же охотники "постоянно подвергают и себя, и своих близких огромному риску, так как из 29 дней, проведённых ими на охоте, 28 оказываются совершенно бесплодными. Семья охотника может умереть с голоду, дожидаясь, пока их муж и отец наконец сорвёт свой джекпот и притащит домой тушу жирафа. Охота на крупного зверя явно не самый лучший способ прокормить семью" резюмирует Даймонд. И дальше он задаётся вопросом, почему мужчины тогда не переключатся на "негероическую женскую работу" по собирательству, если она оказывается куда стабильнее и результативнее? А это большая загадка.

Выше уже было сказано, что мужчины преимущественно игнорируют мелкую дичь и сосредоточены на добывании представителей крупной фауны. Южноамериканские индейцы, живущие у реки Маракайбо, могли бы ловить рыбу, но всё же предпочитают охотиться. И это несмотря на то, что рыбалка там может приносить мяса в 4 раза больше, чем охота (Speth, p. 153). В одном из австралийских племён мужчины охотятся на кенгуру, тогда как женщины добывают крупных ящериц гоанна. При этом охота на кенгуру выливается в фиаско в 75% случаев, и мужчины в основном питаются мясом ящериц, пойманных женщинами лишь с 9% фиаско (там же). У индейцев аче под боком всегда множество упитанных броненосцев, убивать которых можно просто голыми руками, – их вес достигает аж 35% веса животных, на которых мужчины-аче любят охотиться (p. 155), но они совершенно не занимаются броненосцами. Или же личинки пальмовых долгоносиков, достигающих 7 сантиметров в длину, обитающих в избытке и содержащих колоссальные объёмы жира и белка – их легко собирают руками, выискивая в сгнивших пальмовых стовалх. Но мужчины аче всё равно предпочитают вооружённую охоту на более крупных животных, сопряжённую с риском для жизни, поскольку она проходит вдалеке от мест их проживания, что чревато вероятностью заблудиться, столкновением с вражескими племенами или же просто с хищными животными типа ягуара или змеи. Об этом бессмысленном риске красноречиво сообщает статистика смертности среди аче от несчастных случаев: 16% у мужчин против 4% у женщин (p. 154), то есть разница в четыре раза. Ради чего?

Однажды был поставлен остроумный эксперимент (Hawkes, O’Connell, Blurton Jones, 1991) с целью выяснить, сколько пропитания добывали бы мужчины, если бы, вопреки традиции, сосредоточились на мелкой дичи? Охотникам хадза было предложено на время отказаться от крупной дичи и приносить в лагерь только мелкую – за это было обещано вознаграждение. В итоге оказалось, что охота на мелкую дичь результативнее охоты на крупную. Но мужчины-охотники по всему миру предпочитают её игнорировать. Почему? Это загадка, к разрешению которой мы очень скоро вернёмся.

В сходном русле с гипотезой мужчины-добытчика шла популярная версия, которая предполагала, будто при многожёнстве мужчина способен прокормить всех своих жён, а потому число жён якобы эквивалентно вкладу мужчины в пропитание семьи. Но исследования показывают, что никакой прямой связи между навыками мужчины как добытчика и числом его жён при полигинии не существует (Marlowe, 2003; см. Панов, 2017, с. 375). То есть многожёнство у охотников-собирателей может быть обусловлено чем угодно, только не способностями мужчины-"добытчика". Как тут не вспомнить описанную выше схему, по которой женщина – всего лишь награда за престиж и социальный статус?

Но всё же, как могло сформироваться универсальное для всех культур мужское господство, если на деле имеются большие сомнения в значимости мужчины вообще? Не зря Джаред Даймонд, назвав одну из глав своей книги "Для чего нужны мужчины?" и разобрав все возможные версии, так и не нашёл вразумительного ответа и завершил её словами: "вопрос "Для чего нужны мужчины?" сегодня актуален не только для антропологов, но и для всего нашего общества" (2013).

В итоге анализ продуктивности мужской охоты порой наводит антропологов на мысль, что "роль мясной пищи в эволюции людей оказалась сильно преувеличенной" (Панов, 2017, с. 374). Но вот именно на этом тезисе надо остановиться поподробнее. Не так всё однозначно. По какой-то неведомой причине почти во всех исследованиях по быту и пропитанию современных аборигенных племён напрочь обходится вниманием такое фундаментальное явление древности, как мегафауна – совокупность видов гигантских животных (мамонты, мастодонты, бизоны, гигантские ленивцы и т. д.), ещё 10 тысяч лет назад густо населявшая фактически всю планету. Оценивая богатство животного мира в древние времена, сложно остаться при мнении, что мужская охота тогда приносила так же мало, как и сегодня. Так вот если в уравнение о древнем человеке мы вставим охоту на мегафауну – какие изменения это может привнести в наши реконструкции?

Давайте попробуем.

Великая Охота и рождение гендера

Древний человек охотился уже около 1,5 млн. лет назад. Накапливается всё больше данных даже о причастности человека к исчезновению мегафауны на всех континентах. Если в прежние эпохи также случались массовые вымирания, то именно при человеке эти вымирания становятся сильно избирательными – около 125 тысяч лет назад начинают вымирать главным образом крупные виды, тогда как вымирания, обусловленные климатом, прежде не были связаны с размерами животных (Smith et al., 2018). С другой стороны, удивительным образом так совпало, что на всех континентах мегафауна вымирала вскоре после прибытия туда человека (Буровский, 2010). Особенно показателен пример Австралии, где гигантские животные исчезают около 50–40 тысяч лет назад, как раз через несколько тысячелетий после прибытия первых людей, в то время как ощутимые климатические изменения в регионе произошли лишь ещё через 25–20 тысяч лет (Пучков, 2010, с. 459). Анализ массива данных по разным континентам показывает, что, хотя изменения климата и могли внести свою лепту в сокращение мегафауны, всё же решающим фактором оказалась именно человеческая охота (Bartlett et al., 2015).

Другим косвенным свидетельством причастности человека к уничтожению мегафауны оказывается тот факт, что в Африке и в Азии мегафауна пострадала меньше всего (остались слоны, бегемоты, носороги и др.), а вот самые же масштабные вымирания произошли на новых континентах – в Австралии и в обеих Америках. Учёные объясняют это феноменом совместной эволюции животных и человека: зародившись и развиваясь в Африке, предки человека не менее 4 миллионов лет существовали бок о бок с другим зверьём, и когда позже постепенно стали практиковать охоту, животные выработали приспособительные механизмы к этому, научились избегать опасного двуногого хищника, бояться его. При расселении же на территории новых континентов человек сталкивался со стадами совершенно непуганой дичи, ещё не выработавшей никаких рефлексов на это новое двуногое существо – человека. В Азию предки человека (Homo erectus) проникли ещё около 1,5 млн. лет назад, где, видимо, потихоньку и развивали своё охотничье ремесло, что давало фауне время приспособиться, как это происходило и в Африке. Если животные этих регионов научились держаться от человека подальше, это значит, он действительно уже тогда представлял для них угрозу.

С трудом представляется, как человек, выработав все охотничьи навыки и соответствующий инструментарий, смог бы удержаться от охоты на этих гигантов. Ведь даже современные маленькие пигмеи успешно практикуют охоту на слонов. Так что могло заставить и древнего человека не делать подобное? Известны и останки древних слонов с застрявшими в них около 400 тысяч лет назад копьями (Дробышевский, 2017; Файнберг, 1980, с. 87), и наскальные рисунки, изображающие коллективную охоту на стада крупной живности. Наших собратьев неандертальцев современная наука чётко расценивает как специализированных охотников на крупных животных, по уровню потреблению мяса с которыми могли сравниться лишь гиены, волки и медведи (Добровольская, 2009). Если в местах обитания неандертальцев водились мамонты и шерстистые носороги, то именно их останки в рационе неандертальцев в первую очередь и обнаруживаются, и только если в некоторых районах таких гигантов не было, тогда охота велась на диких быков и лошадей. Анализ найденных зубов показывает, что даже двухлетние дети неандертальцев уже питались мамонтом (Добровольская, 2005). Известны останки древних людей с признаками заболеваний, обусловленных переизбытком животной пищи в рационе (там же). Современные исследования показывают, что этот суперохотник неандерталец мог вымереть только в одном случае – если наши предки превосходили его в охотничьих навыках (Timmermann, 2020). То есть Человек разумный, пришедший в Европу, непременно должен был отнять у неандертальцев всю дичь – всех этих мамонтов, носорогов и буйволов. Так что поводов сомневаться в охоте на мегафауну нашими предками очень мало. На данный момент известно, что около 200 тысяч лет назад Человек разумный точно успешно охотился на больших копытных (оленей и даже древнего тура), причём среди прочих останков мелкой дичи почти не обнаруживается (Yeshurun et al., 2007). Опять это игнорирование мелкой дичи и выбор крупной. Как видно, это очень древняя традиция – как минимум с 200-тысячелетней историей.

Иначе говоря, вряд ли стоит недооценивать роль охоты в жизни древних людей. Изобилие животных в древности не могло не сказаться на образе жизни человека. Он охотился и охотился активно. Этим древний человек и должен был отличаться от современных охотников-собирателей, охота которых выглядит более чем скромной. Но как охота на мегафауну могла сказаться на образе жизни древнего человека? И действительно ли главной была роль мяса или же охоты самой по себе как рискового и эффектного мероприятия?

На примере современных охотников-собирателей мы знаем, что охота – это прерогатива мужчины, не женщины. Даже если в условиях современности за счёт охоты мужчины добывают мало пищи, они всё же держатся за этот образ поведения и не желают отступать. Всё тот же Джаред Даймонд, анализируя быт различных племён, подчёркивает, что сейчас их мужчины приносили бы куда больше пользы, если бы вдруг переключились на собирательство, а не охоту. Но этого не происходит. Не происходит уже много лет, а вероятнее, даже тысячелетий. Даймонд применяет очень ловкие формулировки, подчёркивающие суть происходящего. Он пишет: "В своём стремлении к большим, но ненадёжным ставкам мужчины напоминают азартных игроков, которые хотят во что бы то ни стало сорвать джекпот: в долгосрочной стратегии игроки извлекали бы большую выгоду, положив деньги в банк и получая небольшой, но предсказуемый процент". Что африканские, что новогвинейские мужчины "упорно продолжают охотиться, хотя их добыча очень скудна". Зачем они это делают?

Терминология Даймонда, отсылающая к азарту и кушу, очень интересна. Невольно вновь на ум приходит "престижная экономика" с её ролью социального статуса. Европейские богачи, в XIX–XX веках так стремившиеся в колониальную Африку ради охоты на слонов, львов, буйволов и носорогов, демонстрировали это во всей красе. Гигантских животных уничтожали не с целью пропитания, а с целью добычи трофеев, для утверждения собственного величия и статуса. Целью был престиж. И, возможно, всё это могло возникнуть задолго до европейских колонизаторов XIX века.

Первобытные женщины, в стремлении прокормить своё потомство, занимались куда более прозаическими делами, как то же собирательство или добыча мелких животных, а вот мужчины, оторванные от этой необходимости, были увлечены куда более интересным занятием – Великой Охотой на гигантских зверей. Для них это могла быть просто Большая Игра, полная азарта, соревновательности и решающая вопросы престижа.

По занятному совпадению в английском языке слово "дичь" – это "game", а "большая дичь" – соответственно "big game", то есть и Большая Игра одновременно.

Подозрения, что целью Великой Охоты могло быть вовсе не желание прокормить своих соплеменников, а именно вопросы престижа, начали высказываться ещё в 1990-е, а позже фактов накопилось столько, что антрополог Джон Спет в книге "Палеоантропология и археология охоты на крупную дичь: белок, жир или политика?" подробно излагает такой вариант подхода (Speth, 2010). На эти мысли наводит и тот факт, что древние люди часто уничтожали зверья куда больше, чем могли унести. В 1960-е в это было названо плейстоценовым перепромыслом (overkill) (Martin, 1966). Хищническое истребление животных в количестве больше нужного для пропитания и хозяйственных нужд отмечали многие исследователи (Буровский, 2010). На территории Евразии известны крупные жилища из костей мамонтов, на сооружение которых уходили кости до 30–40 особей. Успешная коллективная охота позволяла уничтожать целое стадо гигантов за раз, если коллективу охотников удавалось загнать его в заранее подготовленную ловушку или овраг. В таких условиях не представляется удивительным, что часто охотники просто оставляли часть туш прямо на месте – для них это было слишком много. Не редкость, что на некоторых стоянках древних людей археологи обнаруживали кости крупных животных лежащими в анатомическом порядке – это говорит о том, что эти туши даже не разделывали, а просто бросали.

Учитывая всё это, Спет замечает, что хотя охота на крупных животных, безусловно, и приносит съедобную отдачу, мотивирующий же фактор, лежащий в основе эволюции охоты на крупную дичь, скорее всего, лежит в социально-политической сфере, а не в том, чтобы принести еду на семейный стол. Охота на крупных животных исторически возникла "как форма дорогостоящей сигнализации, способ для мужчин продемонстрировать свою ценность, мастерство, надёжность и пригодность в качестве товарищей и партнёров по альянсу". В этом плане интересны наблюдения за современными племенами, мужчины-охотники в которых также немалую часть добытого мяса съедают прямо на месте, разделяя между собой, – в деревню же они несут лишь остатки. Даже у известного своим равноправием африканского народа хадза есть ритуал, в секретной обстановке которого мужчины поедают самые жирные куски добытого мяса, считающиеся священными, – женщины на ритуал не допускаются под угрозой изнасилования и даже смерти (Power, Watts, 1997). Про канадских индейцев было известно, что они "женщин держат на расстоянии и ставят очень низко. Даже жёнам и дочерям вождя не положено приступать к еде, пока все мужчины, включая слуг, не закончат трапезу. Поэтому в голодное время женщинам нередко не достается ни крошки. Естественно, наверно, предположить, что они питаются тайком, но делать им это приходится с величайшими предосторожностями – разоблачение грозит сильными побоями" (Моуэт, 1985). Исследование костей китайцев 3–4 тысячелетней давности показывает, что женщины питались хуже мужчин, отчего страдали заболеваниями костей, вызванными недостатком железа и витаминов (Dong et al., 2017). Несмотря на то, что в хозяйстве той эпохи уже были одомашненные коровы и овцы, в рационе женщин преобладала в основном растительная пища, а мясо употребляли мужчины. Как упоминалось выше, даже в начале XX века в крестьянских семьях Европы обычным делом было, что "лучшие куски мяса получали лишь мужчины, а женщины довольствовались кусками худшего качества" (Зидер, 1997, с. 50). У некоторых австралийских аборигенов "женщины, независимо от их возраста или репродуктивного статуса, обычно получали меньшую долю мяса, чем мужчины; и им часто не разрешалось есть животный жир […] Порядок приоритета распределения пищи – старики, охотники, дети, собаки и женщины" (Speth, p. 158).

Здесь главным снова становится вопрос о необходимости охоты на мегафауну в те далёкие времена – насколько это действительно было целесообразно и жизненно важно? Ведь современные племена охотников-собирателей успешно живут при минимальной добыче мяса. То есть охота на мегафауну не обязательно являлась неизбежным и необходимым элементом жизни древнего человека. Просто однажды мужчины этим занялись. Вероятно, это был лишь вопрос эффектности и престижа. Даже изучение охоты современных аборигенов показывает, что осуществляется она совсем не ради самого мяса, а больше именно для демонстрации мужчинами самих себя – в антропологии это даже получило название хвастовства или выпендривания (showing off – см. Hawkes, 1991; Hawkes & Bleige Bird, 2002). В этом плане древняя Великая Охота оказалась неким подобием грандиозного спортивного состязания, в которой мужчины подтверждали своё право претендовать на звание Мужчины. Избыток же добываемого мяса при этом был лишь приятным бонусом.

В книге "Insipiens: абсурд как фундамент культуры" я развил мысль, что многие аспекты человеческой культуры были развиты именно на почве древнего соперничества между мужчинами, где главной ценностью был престиж, слава. И лучшей базы, чем охота на животных-исполинов, для этого дела не придумать. Трудность реального осмысления феномена охоты в том, что её полезность кажется объективной – люди охотятся, чтобы есть мясо. Но это представление кажущееся. Если сместить взгляд на эмоциональную и социальную составляющую охоты на крупного зверя, то можно увидеть картину в совершенно ином свете. Этнографы всегда отмечали роль мужских эмоций в случае успешной охоты: это кураж, экстаз, неописуемый восторг от победы над зверем. При этом важно, что охота на мелкого зверя или птицу среди охотников носит менее престижный характер, а порой за охоту даже не считается (Веселова, 2014). Про охоту у андаманцев этнографы прямо замечают, что это "не просто труд, средство добывания необходимого пропитания, а и развлечение, спорт, волнующее коллективное действие" (Маретина, с. 51). То есть дело не в мясе как таковом. Дело именно в риске и умении победить солидного зверя.

Как известно, африканские пигмеи охотятся и на слонов, но делают это очень редко. Почему? Да потому что в этом нет необходимости: пигмеям хватает и другой еды, включая дичь поменьше (антилопы, окапи и дикие свиньи). Убийство же слона даёт шанс для бравады, демонстрации охотничьей удали и повышения личного престижа – для этого отдельные представители готовы потратить несколько дней на выслеживание слоновьего стада. Если послушать самих пигмеев, то они прямо признают, что убивают слонов для утверждения собственного величия. Натуралистка Энн Патнем описывала тот редкий случай, когда престарелый пигмей сразил слона, и объяснение героя было таким:

"– Я уже дед, у меня три сына и внук. Мне хотелось, чтобы они гордились мной. "Так значит, это было проявлением смелости, проверкой собственного мужества", – подумала я. – В тот день, когда я пошёл на эту охоту, – продолжал Фейзи, – в деревне не было голодных. Наши сети были полны антилоп и диких птиц. Не было ни одного пустого желудка. Просто я хотел убить огромного слона. Вот и всё" (Патнем, 1961).

В этом монологе всё говорит само за себя.

Отдельно интересно, что после удачной охоты как пигмеи, так и другие африканские народы устраивают представление, в котором наглядно демонстрируют, как охотник-герой выслеживал добычу и убивал её – это по-настоящему костюмированное шоу с танцами. И оно может длиться несколько часов. Вполне возможно, что театр как таковой когда-то развился именно из этих охотничьих обрядов древности (Арсеньев, 1981), целью которых было восхваление удали конкретного охотника или целой их группы.

В Древней Греции Олимпийские игры имели сакральный характер, в связи с чем доступ женщинам на них был закрыт, только лишний раз свидетельствует о том, что борьба за престиж всегда была сугубо мужским делом. Почти наверняка и древняя охота на мегафауну носила такой же спортивный характер, пока женщина занималась реально необходимым ежедневным трудом – собирательским промыслом, результативность которого всегда гарантирована. Наблюдения за некоторыми охотничьими культурами современности также дают основания считать охоту во многом аналогом спортивного состязания. "В процессе охоты человеку важно проявить своё умение добыть зверя, "перехитрить его". Это своеобразная "игра" с диким животным. Таким образом, охотничья удача связана не просто с взаимодействием с окружающей средой, способной вознаградить охотника за его старания, она связана ещё и проявлением смекалки, навыков" (Давыдов, 2014). "Охота предполагает ловкость и смекалку охотника. Охота опасна встречей с хищником, более хитрым и сильным, чем человек, прежде всего с медведем. И, возвращаясь к этимологии названия промысла – "охота", укажем на испытываемый в процессе промысла страстный азарт […]. Поскольку охота (и особенно промысел активный – с ружьём) является по преимуществу мужской практикой, мы имеем дело с мужскими гендерными ценностями" (Веселова, 2014).

То есть охота – это отличный способ "померяться силами" и показать себя. Всё это уходит корнями в глубокую древность, где "праздный класс" (по Веблену) мужчин имел много свободного времени, чтобы громогласно заявить о своём существовании.

В том же "Insipiens: абсурд как фундамент культуры", я показал, что у разных племён примитивных скотоводов сохраняется странный обычай забоя скота: мужчины его не просто, как можно подумать, закалывают, а перед этим сначала обязательно вступают с ним в рискованную схватку. Мужчины на полном серьёзе в рукопашную (иногда с палками) бьются с буйволом, вместо того, чтобы просто его убить. Такое поведение есть даже у часто называемых миролюбивыми скотоводов Индии тода: они бьются с быком палками и зачастую не просто получают травмы, но и погибают. Аналогичные вещи совершают некоторые африканские скотоводы, и, возможно, так делали на древнем Крите. Но с какой целью всё это происходит? Что характерно, вся эта ритуальная борьба характерна только против крупного скота, со свиньями или козами такого никто не практикует. Размеры животного очевидным образом выступают значимым фактором для демонстрации мужской бравады. Если экстраполировать эту картину в ещё более древнее прошлое, то охота на мегафауну просто не могла избежать подобного же неутилитарного использования. Бои с одомашненным быком, вероятно, и произошли из древней традиции добывания мужского престижа в битве с крупными животными. Учёные справедливо замечают, что подобное поведение могло сложиться именно в период древней охоты, поскольку в скотоводстве нет противостояния животному, оно есть только в охоте, следовательно, из охотничьей практики оно и пришло.

Если всё это так, и это древняя традиция, тогда Великая Охота действительно могла быть просто Большой Игрой взрослых мужчин. Охота на животных-исполинов была привлекательна не столько объёмами добытого мяса, сколько именно возможностью бравировать друг перед другом, демонстрируя свои навыки и отвагу, ведь каждая такая охота была сопряжена с угрозой собственной гибели. Мелкая дичь была в этом плане куда менее привлекательной, к тому же её легко могли добывать и женщины, как они делают это и в современных племенах: к примеру, бушменские женщины ловят мелкую дичь силками (Guenther, 2020), точно так же и женщины на Русском Севере (Веселова, 2014) и у манси (Фёдорова, 2019). Но при этом во всех этих же культурах женщинам категорически запрещено не только использовать "мужские" орудия охоты (копья или ружья), но даже и прикасаться к ним (об этом дальше). Это запрет именно культурного характера. Часто встречается тезис, будто женщина не охотилась на крупную дичь по причине недостатка силы, но так ли? Пигмеи Конго убивают слонов очень просто: маленький человечек выслеживает стадо, подкрадывается под одного из них и просто вонзает копьё в брюхо; слон убегает, и дальше достаточно просто следовать за ним, ожидая его смерти. Вес пигмея – 40-45 кг. Неужто женщина весом в 50-60 кг не смогла бы проделать то же самое? А что особенно интересно, этнографы описывают (Патнем, 1961), что после удачной охоты именно пигмейские женщины по несколько километров тащат туши убитых животных, а мужчины же идут налегке лишь с копьём – так кому тут действительно требуется сила? Мансийским женщинам запрещено участвовать в охоте на крупную дичь (олени, лоси), но при этом забавным образом именно они занимаются транспортировкой добытых туш, впрягаясь в нарты, иногда вместе с собаками (Фёдорова, 2019). Да и в целом данные этнографии единодушны в том, что во всех культурах именно женщина всегда занималась регулярным тасканием тяжестей – переноска грузов при перекочёвках, таскание дров для костра, воды и даже волочение саней, в которых сидит муж (но подробнее об этом дальше).

Женщины вполне могли бы охотиться и на крупную, но просто не стали этого делать. Ответственность за прокорм детей вынуждала выбирать гарантированные поиски пищи – таковым всегда оказывалось (и оказывается сейчас) собирательство. У мужчин же не было никаких обязательств, и они были куда свободнее в выборе деятельности: могли выбирать и ту, которая вообще не имела утилитарного характера.

Конечно, охота в те давние времена не была индивидуальной: раз речь идёт об охоте на исполинов или даже на стада животных, то охота эта чаще всего была коллективной (Файнберг, 1980, с. 83). Следовательно, если вести речь о таком продукте Великой Охоты, как престиж, то изначально он был наградой для всей группы охотников. Сейчас можно только гадать, состязались ли как-то разные охотничьи группы между собой в престиже, но назвать две большие группы, между которыми охотничий престиж точно воздвиг колоссальный водораздел, мы можем: это мужчины и женщины. Мужчина обрёл величие, а женщина сникла в его тени.

С установлением Великой Охоты возникает чёткое разделение между деятельностью мужчин и деятельностью женщин. Если вторые, как и самки всех приматов, занимаются детьми, собирают плоды и травы, а порой добывают мелкую дичь, то мужчины же отныне – сугубо охотники. Причём не на мелкую дичь, как женщины, а именно на крупную, на мегафауну, на этих страшных и могучих исполинов. Иначе говоря, с Великой Охотой рождается гендер – совокупность особых характеристик, в рамках данной культуры приписываемых конкретному полу. Характеристики, отныне приписываемые мужчинам, содержат элементы силы и смелости, доминирования и величия.

Выше уже упоминался хорошо изученный в антропологии факт, что мужская охота приносит куда меньше пропитания, чем женское собирательство. Но пока учёные по всему миру ломают головы и строят сложные концепции, пытаясь объяснить, почему мужчины тогда вообще продолжают охотиться, некоторые исследователи высказывают ту мысль, которая лежит на поверхности: "Несмотря на то, что собираемая женщинами часть съестного значительно превосходит то, что могут добыть на охоте лучники-мужчины, все бушмены в первую очередь считают себя не бортниками-вегетарианцами, а охотниками-мясоедами. При этом их не устраивает, например, возможность убивать в год примерно 25 миллионов долгоногов – шустрых зверьков, напоминающих среднеазиатских тушканчиков, мясо которых служит главным источником белков для нескотоводческих племён этого района. Практически вся жизнь мужской части бушменского общества всегда была связана с "чи го" – или "большой охотой" на крупную дичь. Выследить и подстрелить "коровью антилопу" кон-гони, зебру или орикса – это своего рода праздник для бушменских мужчин, лучшее доказательство их превосходства над женщинами, Потребление орехов и корешков, собираемых женщинами, мужчины рассматривают лишь как способ поддержания существования, в то время как мясо "даст возможность жить по-настоящему" (Кулик, 1996). Охота на крупную дичь была и остаётся главным идеологическим способом подтверждения мужского господства над женщинами, превосходства первых над вторыми. Так обстоит по всему миру, так обстоит и у бушменов, которых мы так любим называть "эгалитарными".

Учёные тонко подмечают, что женщинам не запрещена охота как таковая – им запрещено пользование оружием (Speth, p. 159). Оружие – мужское. Этот запрет выливается в распространённые по всему миру охотничьи табу для женщины (см. дальше). Всё это чётко и однозначно указывает на исключительно идеологическую подоплёку полового разделения труда – никакая "биология" к этому не располагает.

Но если мужчина охотится, то что же делает женщина? Нет, не просто рожает детей и "следит за очагом", как часто принято говорить. Нет, отныне женщина делает вообще всё остальное. Но к этому вопросу мы ещё вернёмся.

Когда возникает чёткое разделение труда, со временем возникает и негласное требование соответствовать этому разделению. Тот самый случай, когда из-за специфики человеческого мышления описание превращается в предписание: раз все мужчины охотятся, то мужчина – должен охотиться. С распространением охоты на мегафауну каждый рождённый мальчик невольно впитывал эти поведенческие нормы, вбирал в себя в качестве жизненных ориентиров, отступать от которых даже не было мысли.