Павел Соболев
Insipiens: абсурд как фундамент культуры
Введение
Наш вид носит гордое название sapiens – разумный, и, в принципе, с разумностью человека трудно спорить: разве нас не окружают очевидные продукты его разумной деятельности – сложнейшие технологии, материалы и социальные институты? Разум человека воплощён во всём этом.
Но так ли всё однозначно? Как часто в действительности человек пользуется разумом? Недавно возникшая наука поведенческая экономика стала изучать принципы принятия человеком решений и выявила много интересного. Главным же оказалось, что человек очень часто поступает иррационально – гораздо чаще, чем считалось прежде. Экономисты всегда исходили из веры, что человек принимает решения, руководствуясь выгодой, исходя из минимизации расходов и максимизации прибыли, но это оказалось далеко не так. И поведенческой экономикой накоплено достаточно экспериментального материала, чтобы утверждать: человек во многом иррационален (см. Ариели, 2019).
Но в этой работе материалы поведенческой экономики останутся за кадром. Для демонстрации человеческой иррациональности будут использованы данные совсем другого толка. Мы поговорим о культуре (в самом широком смысле), о социальных институтах и ценностях и с опорой на данные антропологии увидим, что в основании всей человеческой цивилизации лежит далеко не разум, а нечто иррациональное. А именно – феномен престижа (часто скрывающийся под многими другими названиями в духе власть, статус, господство, иерархия и слава).
Именно престиж (то есть стремление занять высокий социальный статус, получить такое общественное положение, которое сулит почитание со стороны Других) создал нашу цивилизацию, какой мы её знаем, а не какое-то рациональное поведение. Дальше будет сделана попытка показать, что если использовать гипотезу о роли престижа в становлении человечества, то многие культурные феномены могут быть объяснены куда более адекватно, чем если исходить из веры в человеческую рациональность.
Итак, под иррациональным дальше будет пониматься такое поведение, которое не обусловлено окружающей природной средой, не является какой-то адекватной и вынужденной реакцией на неё, а также на какие-то собственные органические/физиологические потребности. Иррациональное – это поведение, вызванное собственными представлениями о мире, а не самим миром непосредственно.
Когда координаты врут
Советские психологи внесли огромный вклад в развитие своей науки, предложив взгляд на психику как на ориентировочную деятельность (Бурменская, 2012). То есть психика – это не какая-то вещь в себе, не какая-то тайная субстанция, которую можно зачерпнуть ложечкой и из мозга перенести в компьютер, а именно ориентировочная деятельность субъекта в проблемных ситуациях на основе усвоенного образа внешнего мира. Сначала в ходе взаимодействия с внешним миром у человека формируется образ этого мира, так сказать, его карта, а затем уже человек начинает выстраивать план собственных действий, исходя из этой уже составленной прежде карты. Это как побродить по тёмной комнате, ощупывая всё руками, и так составить представление, что и где находится, а затем уже понимать, что и как в этой комнате можно делать.
Учёные посвятили много работ специфике формирования образа внешнего мира, но напрочь обошли вниманием феномен неправильно составленной карты, ошибочного ориентирования. А ведь эпоха Великих географических открытий показала, что многие карты могут быть ошибочными.
Главный подвох в создании образа внешнего мира кроется в том, что немалые его фрагменты человек заполняет не самостоятельно, в ходе собственного взаимодействия с предметной реальностью, а руководствуясь уже существующими образами, перенятыми у других людей. Ведь не каждый ребёнок самостоятельно приходит к идее Деда Мороза – ему подсказывают её взрослые. И этот элемент будет присутствовать в детской картине мира целые годы, пока не вскроется его фиктивность. То же самое и с богом и со многими другими суевериями, которыми жизнь среднего человека очень богата. Люди не сами придумывают, что надо постучать по дереву или плюнуть через плечо, что нельзя проходить под лестницей или пересекаться с чёрной кошкой, – эти фрагменты образа мира передаются культурно, через рассказы других людей. И воспринимаются просто на веру.
Может ли такой ошибочный образ мира затем вести к излишним действиям, неадекватным? Безусловно. И все мы прекрасно это знаем.
Порой корни всего этого уходят не просто в глубокую старину, но и в самые древнейшие времена, до выхода Homo sapiens из Африки. Взять нашу бессменную традицию оставлять какой-нибудь еды на могиле умершего – в действительности это не какой-то местечковый евразийский обычай, а нечто безумно древнее, потому что ровно это же практикуют и австралийские аборигены, и племена Андаманских островов, заселившие указанные регионы около 50 тысяч лет назад. Но если древние (как и современные племена) на полном серьёзе считали, что дух умершего ещё некоторое время будет виться вокруг тела и обязательно проголодается, а потому его надо покормить, то у современного западного человека это уже просто ритуальное, непонятное даже ему самому действие.
Откуда вообще когда-то взялось представление о человеческой душе? И о некоем мир мёртвых? Люди редко об этом задумываются, но если и случается, то остаются при мнении, что раз такой взгляд и сложился когда-то, то, наверное, "это неспроста". А что если всё-таки "спроста"? Ведь сложилось же когда-то представление о живущих во влагалище змеях, которые могут мужчине что-нибудь откусить (подробнее об этом дальше), и о выходящей вместе с менструальной жидкостью какой-то "плохой субстанции", впоследствии переросшее в масштабное табу месячных по всему миру. С душой всё ещё проще: по наиболее вероятной гипотезе, просто человек видел во сне уже умершего близкого, а раз его тело уже было захоронено, значит, человек обладал некой дополнительной сущностью, которая и приходит во снах. Ну а раз откуда-то приходит, значит, из мира мёртвых. Вообще, люди и сновидения-то долгое время считали не сновидениями вовсе, а погружением в некий параллельный мир. Когда же становилось очевидным сходство подросших детей со своими умершими родственниками, заодно возникли и представления о способности душ перерождаться – о реинкарнации. Это простейшее объяснение. И оно демонстрирует, какие дефектные образы мира могут создавать люди, просто своеобразно толкуя явления, недоступные пониманию.
Даже сейчас, если вы вдруг решили кремировать умершего отца и оставить урну с прахом дома, его родня из самых далёких деревень как минимум ближайший год будет звонить и требовать захоронения, чтобы "упокоить его душу". Так что обязательно соврите про кладбище, ну или хотя бы про колумбарий.
Привычный ход вещей имеет склонность считаться правильным. Всякое отклонение от него – неправильным. Это во многом понятно. Но у этой склонности есть и тёмные стороны. К примеру, женщины, как правило, рожают по одному ребёнку за раз. Но в редких случаях рожают двойню или больше. Вот это самое отклонение от привычного хода вещей в древности и обрело ореол опасности: феномен близнецов почти повсеместно считался дурным знаком, одному из них обязательно приписывалась какая-то тёмная сущность, и порой его просто убивали. Аналогичная картина и с ещё более редкими альбиносами – в Африке их по-прежнему убивают, а органы затем используют шаманы в ритуальных целях. Похоже, сходные представления присущи даже нашим ближайшим родственникам шимпанзе: летом 2021-го в дикой природе был зафиксирован случай, когда самка родила детёныша-альбиноса, который очень скоро был убит группой взрослых обезьян.
Образ мира может быть очень причудливым. И в силу этой причудливости подталкивать к столь же причудливому поведению. Для этого не требуются какие-то реальные внешние условия, достаточно лишь своеобразного осмысления мира. То есть реакция на мир не оказывается непременно вынужденной и неизбежной, зачастую она просто произвольна и потому абсурдна.
К примеру, традиция изоляции невесты незадолго перед свадьбой (славянское "сидеть в невестах"), когда все дела за неё начинают делать подруги или другие близкие женщины, – она также отмечена у племён почти по всей планете. Шутливый нынче обычай требования выкупа за невесту ("у вас товар, у нас – купец") также уходит корнями в доисторическое африканское прошлое, когда женихи совершенно реально платили родне невесты, чтобы заполучить её. В древности перед свадьбой к невесте приглашался шаман, который должен был дефлорировать её (как правило, каким-нибудь искусственным предметом): считалось, что так он убивает змей внутри, и путь для жениха будет очищен. Тысячелетия спустя шаман по-прежнему жив, он трансформируется в друга жениха (дружка), по народным поверьям который отныне якобы должен переспать с подружкой невесты. Мало кто знает, что исходно он должен был проделать это с самой невестой.
Всё когда-то (мнимо) важное со временем карнавализируется – но не умирает. Курьёзные представления древних о мире никуда не исчезают. Они трансформируются в веках, сбрасывая одну личину за другой, но уверенно продолжают пронизывать культуру и дальше.
Да и сам брак – зачем люди в него вступают? Это лишь кажется, что с браком всё ясно, понятно, но в действительности наука до сих пор не знает, почему когда-то в древности люди стали образовывать пары. Придумано множество гипотез, но среди них мало реально убедительных (см. подробнее Соболев, 2020а). Как отвечали о браке этнографам канадские эскимосы: "Мы поступаем так, потому что так поступали наши родители. Мы повторяем древние истории так, как нам их рассказали. Вы всегда хотите, чтобы сверхъестественные вещи имели какой-нибудь смысл, а мы не беспокоимся по этому поводу. Мы довольны тем, что мы этого не понимаем" (Рулан, 2000, с. 59). Что забавно, ответы моих женатых друзей на вопрос, зачем они вступили в брак, очень схожи с ответами эскимосов: они не знают точно. Просто так принято. Но обычно никто особо и не заморачивается.
Как видно, человеку совсем не обязательно понимать смысл чего-то, чтобы это делать. Можно жить одному? Можно. Можно жить с друзьями? Можно. Просто так не принято. Принято жить в браке.
Сколько ошибок может быть в образе мира у среднего человека? И как много ненужных действий он совершает, ориентируясь по этой неправильной карте? Если допустить, что многие ошибки в образе мира достались нам из древности, а древний человек по интеллекту был где-то между шимпанзе и современным аборигеном, бубном призывающим дождь и общающимся с "духами предков" при раскуривании марихуаны, то масштаб проблемы может быть очень велик.
Риск создания ошибочного образа мира заложен в самой природе построения человеческого поведения: через подражание и наблюдение за Другими. Выстраивать собственное поведение и формировать ценности человек способен лишь с оглядкой на Других. Ориентируясь на Других, он понимает, что хорошо, а что плохо, что имеет значение, а что – нет. Иначе говоря, создание собственного образа мира во многом происходит за счёт перенимания образа мира Других. Такие массовые явления, как престиж и мода, когда все стараются соотносить себя с остальными, демонстрируют это во всей полноте.
Упавший ребёнок пытается понять, что чувствовать и как себя вести, мгновенно поворачивая голову в поисках реакции взрослых. В присутствии других людей, увидев что-то необычное или пугающее, мы в первую очередь смотрим на реакцию остальных, чтобы понять, действительно ли это что-то необычное и пугающее или же мы что-то не так поняли. Даже собственные эмоциональные реакции человек определяет через реакции Других: шутки, сопровождаемые закадровым смехом, ему действительно кажутся смешнее (Cai et al., 2019). Наша оценка привлекательности кого-либо зависит от того, знаем ли мы, как прежде его оценили другие (Klucharev et al., 2009). То есть в формировании нашей оценки участвует оценка окружающих. Это буквально означает, что нам нужен чужой взгляд на вещи, чтобы сформировать собственный.
Науке прекрасно известно, что младенцы входят в социальный мир через подражание (Газзанига, 2017, с. 205), и навык подражания развит у них даже лучше, чем у шимпанзе (Фирсов, 1972, с. 81; Фирсов, 1982, с. 20). Даже факт прямохождения ребёнка оказывается результатом подражания взрослым – ведь ребёнок, выращенный собаками, бегает на четвереньках и пытается лаять.
Конечно, перенимание ребёнком поведения взрослых происходит не слепо, а с учётом прочих возможных факторов, то есть в подражании есть непременная интеллектуальная составляющая. Когда 14-месячные дети видят, как взрослый выключает светильник путём нажатия кнопки лбом, то потом проделывают операцию аналогичным образом, но если же при выключении светильника лбом руки взрослого будут чем-либо заняты, то дети не скопируют действие, а выключат прибор рукой (Gergely et al., 2002). То есть, если какое-то необычное действие находит в понимании ребёнка объяснение, оно не имитируется, поскольку ему понятна его причина, и он может выбрать другие пути; имитируется же именно непонятое поведение. Если взрослый делает нечто, причин чего не видно, ребёнку проще предположить, что причины такие есть, просто ему пока неизвестны, а потому лучше сделать "как принято", "на всякий случай".
Это как история молодой американки, вышедшей замуж и покинувшей отчий дом, которая однажды пригласила родителей на ужин. Увидевшая стол мама спросила:
– Зачем ты накрыла индейку металлическим колпаком?
– Мама, но ведь ты, сколько помню, сама всегда так делала, – удивилась дочь.
– Да, – улыбнулась мать, – но у тебя же дома нет голодного кота…
Непонятое поведение имеет больше шансов на имитацию, тогда как понятое поведение имеет все шансы на модификацию или вовсе на отказ от него (в зависимости от обстоятельств). Иными словами, непонятое поведение может копироваться с максимальным тщанием, доходящим до иррациональности, а заодно может служить отличным механизмом слепого подчинения традиции. В этом и есть опасность непонятого имитируемого поведения: оно может даже тысячелетиями воспроизводится по всё тому же принципу "так принято" или "на всякий случай". Так рождаются традиции – нечто, транслирующее ценности, давно утратившие актуальность.
Зародившееся около 3 тысяч лет назад рукопожатие изначально демонстрировало отсутствие у парламентариев спрятанного оружия – прошли века, исходное предназначение жеста себя изжило, но сам он остался. Часто можно слышать, что современное рукопожатие – это жест уважения, но это неправда, поскольку руку пожимают все, даже те, кто недолюбливают друг друга. Это просто превратилось в пресловутое "так принято".
Изучение нейронных механизмов подражания привело их первооткрывателя Джакомо Ризолатти к заключению, что "имитация – основа всей нашей культуры, она лежит в основе множества социальных функций" (цит. по Семенович, 2010, с. 61). Осознание фундаментальной роли подражания в становлении всего человеческого также привело философа Рене Жирара к заключению: "Если люди вдруг перестанут подражать, исчезнут все формы культуры" (Жирар, 2016, с. 8). Если Ризолатти и Жирар правы (а они правы), то возникает вопрос: какая часть культурных норм и общественных институтов может существовать только благодаря имитации по причине их непонятости людьми?
Впрочем, вопрос этот риторический.
Иррациональный подход к рациональному
Конечно, людей неоднократно посещала мысль, что поведение человека обусловлено какими-то объективными причинами: если человек голоден, он ищет еду, если идёт дождь, человек ищет укрытие, если холодно, он утепляется, и т.д. По такой схеме всё поведение упирается в какие-то условия объективной реальности и от самого человека зависит слабо. Поведение становится просто целесообразным самой окружающей действительности, как бы разумным её продолжением.
Исходя из таких представлений, философы всегда были вынуждены искать какие-то объективные (средовые) предпосылки даже для самого непонятного человеческого поведения. Они твёрдо верили, что какая-то полезность в таком поведении обязательно должна была быть. Хотя бы в прошлом.
Но так ли верен этот подход? Ведь все мы знаем, что абсурд существует. Порой мы можем видеть даже, что было его немало и в нашей собственной жизни, в наших решениях. Если абсурд имеет место, то стоит ли усложнять наши теоретические построения? Может, всё проще? Может, раз мы допускаем существование абсурда, для начала лучше понять его объёмы в наших представлениях да и в нашей культуре в целом? Вдруг абсурд многое объяснит куда лучше, чем представление о необоримой человеческой разумности и адекватности?
Убеждённость в том, что реакция человека всегда адекватна воздействию среды, можно назвать наивной рационализацией, то есть верой в излишнюю рациональность человека, в его способность всегда и всё осмыслять разумно. Известная марксистская мысль, будто бытие определяет сознание, подспудно как раз исходит из того, что человеческое сознание есть точное отражение самого бытия. Но при этом сам Маркс прекрасно знал и говорил, что если бы наши представления о реальности совпадали с самой реальностью непосредственно, то никакая наука не была бы нужна. Но наука как раз оказалась нужна, потому что наши представления о мире порой сильно расходятся с самим миром, но этот момент Маркс почему-то упустил.
Наивная рационализация ярко проявляется в попытках найти адекватное объяснение древним обычаям и ритуалам, которые практиковали наши предки (а часть людей практикует и сейчас). Так, 40-дневный Великий пост, соблюдаемый христианами в начале весны, порой толкуется как старинная практика крестьян, когда зимние запасы провизии уже съедены, а новые ещё не выращены, что помогало переждать сложный период. Или, к примеру, "значение благовоний не в том, что они символизируют восходящий дым жертвоприношений, а в том, что они придают сносный запах немытым людям. Отказ от свинины в иудаизме или в исламе объясняется тем, что в условиях жаркого климата её есть опасно" (Дуглас, с. 57). Ссылки на локальные эпидемии именно из-за свинины особенно популярны у адептов человеческой рациональности, но из их внимания выпадают другие запреты иудаизма – к примеру, запрет есть и определённые виды рыб (лишённые чешуи и плавников – как сомы, угри, акулы и скаты). Как показывают исследования, такие, некошерные, виды рыб входили в меню ранних иудеев, и лишь позже их потребление действительно было прекращено (Adler, Lernau, 2021), и случилось это даже позже написания первых религиозных сводов – после 300 гг. до нашей эры. При этом сможет ли кто-то назвать хотя бы одну эпидемию, вызванную поеданием сомов или акул? Конечно, нет, всё дело просто в смене воззрений на мир. Доходит до того, что разные племена, обитающие на одном острове, могут придерживаться различающихся пищевых табу (в одном племени запрещён один продукт, в другом племени – другой) (Маретина, 1995, с. 170).
"В Буганде, как и в других местах, употребление некоторых продуктов запрещено. Баганда не едят мяса бегемотов и крокодилов, в то время как обитатели островов Сесе (на озере Виктория) его любят и отдадут нескольких козлов за хороший и толстый крокодилий хвост. Ваньямвези тоже едят мясо бегемотов и других животных, умерших естественной смертью. В то же время баганда к такому мясу не притронутся, но съедают потроха коровы или козла, от которых в свою очередь откажутся бахума. Кстати, бахума и женщины-баганда не едят баранину, домашнюю птицу и яйца. Любопытно, что багандийские мужчины спокойно употребляют это в пищу" (Асоян, 1987).
В периоды прохождения инициаций юношам также предписываются табу на разные виды пищи, а у некоторых народов существует запрет на поедание рыбы для беременных женщин (считается, что рыба может убить плод). Какие "объективные факторы" могли быть для таких табу? Достаточно просто специфических представлений о мире, и всё, никакие "объективные факторы" не нужны.
Или обрезание крайней плоти у мальчиков, распространённое во множестве культур (не только у мусульман), часто находит свою рационализацию в том, что такая процедура якобы снижает риск инфекций из-за плохой гигиены – это звучит вполне убедительно, пока не вникаешь в суть архаичных взглядов, по которым мужчина и женщина должны чётко различаться между собой, а потому обрезание служит для удаления у мальчика всех признаков женственности, так как крайняя плоть считается аналогом женских половых губ. С этой же целью у девочек удаляют клитор – якобы он считается аналогом пениса. Так что сводить все древние укоренившиеся практики к какой-то рациональной причине (в духе примитивной гигиены) – это просто очевидное злоупотребление верой в человеческий разум, наивная рационализация.
Если нам вполне очевидно, что в ритуалах и традициях нет никакой необходимости сейчас, то почему же нам так сложно допустить, что когда-то они могли и возникнуть безо всякой необходимости? Это очень простой вопрос, на который есть очень простой ответ: любая традиция и ритуал могли возникнуть просто потому, что люди видели в ней смысл. Но смысл этот был чисто субъективный. И всё. Иными словами, смысл был кажущимся. Этой самой кажимости достаточно, чтобы организовать любую практику – даже самую сложную. В социологии существует так называемая теорема Томаса: если люди считают некоторую ситуацию реальной, то она получает реальные последствия. Иными словами, веря во что-то, полагая это истинным, мы будем строить своё поведение, исходя из этого.
Люди так привыкли считать свои обыденные практики разумными, что им сложно допустить, что это не так. К примеру, многим известно народное суеверие не оставлять пустую бутылку на столе – якобы "денег не будет". Зная это суеверие с детства и будучи уже взрослым, я был очень удивлён, увидев, как мой друг, известный своим критическим мышлением, во время застолья убрал пустую бутылку со стола.
– Почему ты это сделал? – с любопытством спросил я. – Ты ведь не суеверный.
– А причём здесь это? – растерялся друг. – Родители всегда так делали… Наверное, чтобы случайно не смахнуть пустую бутылку со стола.
Ну да, наполненные бутылки смахивать можно, а пустые – нет, парадокс. Так человек может продолжать совершать иррациональные поступки, просто подыскивая им более-менее рациональные объяснения.
Часто люди представляют себе очень простую картину, будто если бы какие-то табу древности действительно были иррациональными, то человек однажды непременно бы какие-то из них нарушал и при этом, конечно же, обнаруживал, что никаких реальных последствий за нарушением не следует, а потому очень быстро бы все иррациональные табу перестали б соблюдаться. Это очень простой взгляд. А потому он неверен. Он начисто игнорирует социальный фактор: раз эти табу признаются обществом, то и наказание за их нарушение может последовать именно со стороны самого общества. Прикосновение к предмету, считающемуся нечистым и сулящим болезни и прочие беды, автоматически ведёт к полаганию и самого этого человека теперь "нечистым" и сулящим беды для коллектива, а потому он легко может быть подвержен остракизму, что отучило бы его поступать так вновь. То есть последствия здесь были бы чисто социального порядка. Социум порождает табу, социум их и поддерживает. К примеру, подросткам австралийских аборигенов после прохождения одной из инициаций какое-то время запрещено есть скатов. Но что будет, если подросток всё же это сделает? Вот как такой эпизод описывал один из австралийцев, вспоминая юность: "Однажды я проголодался, а под руку мне подвернулся только скат, которого я и убил копьем. Я съел ската, а кости и кожу спрятал. Но двое мужчин нашли их и рассказали всем об этом. Меня поколотили палками и нулла-нулла" (Рафси, 1978). Вот так всё просто. Наказание за нарушение табу следует не со стороны каких-то "сил природы", а со стороны самого общества. За прегрешения карает не Аллах, а талибы, в этом вся суть. И потому любой иррациональный запрет может существовать сколь угодно долго.
Как-то мой друг-марксист, согласно своей религиозной традиции привыкший видеть в поведении человека именно рациональное, изрёк указанный выше тезис, мол, за века практики люди бы уразумели, что нечто не работает, а потому отказались бы от этого.
– Да? – удивился я. – И почему же тогда они до сих пор верят в бога?
Наивной рационализацией оказывается и популярное объяснение манеры некоторых северных народов (чукчи, эскимосы) обмениваться жёнами или предлагать их гостям: очень убедительным кажется мнение, будто это обусловлено малыми размерами популяций, вследствие чего им необходим приток новой крови для большего генетического разнообразия и поддержания здоровья группы. Но это совершенно неправильное объяснение (к тому же подразумевающее, что чукчи имеют смутное представление о генетике и об основах крепкого иммунитета). В действительности "обмен жёнами" практикуют и охотники-собиратели других географических широт, где социальные контакты очень интенсивны, и на малые размеры популяций жаловаться не приходится – например, некоторые австралийские аборигены (Берндт, Берндт, с. 138), которые даже устраивают полноценные оргии во время обряда Кунапипи. И антропологам прекрасно известно, что дело совсем не в каком-то генетическом "оздоровлении популяции", а просто в налаживании социальных связей между мужчинами. "Временное снятие обычно действующих половых запретов, широко известное как гурангара, – неотъемлемая часть Кунапипи. Говорится, что оно устанавливает добрую волю, укрепляет дружеские связи, теснее сближая различные группы" (Элиаде, 1998). У тех же чукчей последствия этого обмена жёнами носят говорящее название "товарищество по жене" (Верещака, 2013). Потому все эти представления, будто такие сексуальные практики предназначены для "обновления популяции" – это просто фантазии современного западного обывателя, привыкшего во всём видеть нечто рациональное (и тем самым проявляя собственную иррациональность).
Другим примером наивной рационализации является объяснение табу инцеста – запрета во всех человеческих культурах на сексуальную связь между близкими родственниками. Социологи и часть антропологов по-прежнему считают это табу древним правилом, которое якобы однажды было выработано с целью большего расширения социальных связей и препятствования замыканию их в каком-то ограниченном круге. Звучит удивительно логично. Но на деле все эти построения рушатся о факты зоологи вообще и приматологии в частности – в животном мире инцестуозные связи так же редки, как и у людей, хотя никаких табу, никаких обязывающих культурных запретов там нет (см. Соболев, 2020а, с. 262). Люди (как и прочие животные), вопреки и фантазиям Фрейда, просто не испытывают сексуального влечения к тем, с кем росли с самого детства.
Историки давно ломают голову, как около 10-12 тысяч лет назад люди решили перейти к выращиванию пшеницы, ведь в ту пору дикий её предок представлял собой очень хилое зрелище – это была совсем ещё не та пшеница с богатыми золотистыми колосьями, из которых можно собрать достаточно зерна и приготовить хлеб. Тогда действительно как могло быть начато культивирование древнего предка пшеницы, если он выглядел совсем малопривлекательным? А возможно, всё дело в тяге людей к празднествам. В последние годы всё активнее распространяется гипотеза, будто древние люди поначалу использовали предка современной пшеницы исключительно с целью получения алкогольного напитка. Зёрна пережёвывались или толклись, смешивались со слюной или водой, а затем сплёвывались в чан, – если дать постоять такой смеси некоторое время, то под действием слюны начинается процесс брожения, и получается лёгкая брага. Так до сих пор получают своеобразное пиво в разных районах мира (южноамериканская чича, маниоковое нихаманчи (nihamanchi), кучиками саке). Гипотеза, что культивация зерновых обязана производству пива, впервые была высказана ещё в середине прошлого века в коллективной научной статье с говорящим названием "Когда-то человек жил одним только пивом?" (Braidwood et al., 1953). Из-за крепкой оболочки злаки были признаны более подходящими для приготовления каши или пива, но не для хлеба (причём в итоге акцент был сделан, конечно, именно на каше). Но три десятилетия спустя другое исследование показало, что диета, содержащая пиво, гораздо питательнее, чем диета с кашей и хлебом (Katz, Voigt, 1986). Конечно, это может быть лишь очередным примером наивной рационализации – да скорее всего, так и есть, и дело совсем не в питательной ценности, а именно в увеселительных свойствах продукта или даже в его способствовании погружению в трансовые состояния в ритуальных целях. Следы алкоголя обнаружены в древнейших культовых комплексах Ближнего Востока, датированных самой зарёй возделывания злаков (12-10 тысяч лет до н. э.). В огромных известняковых сосудах остались следы солей щавелевой кислоты, образующейся в ходе настаивания и брожения зерновых, что позволяет исследователям говорить о производстве солода и пива. Что важно, приготовление и употребление этих напитков имело церемониальный характер и происходило в специальных культовых мегалитических комплексах, и, скорее всего, носило массовый характер, который можно было бы окрестить "народным гулянием" с религиозным окрасом. Таким образом, "открытие процесса ферментации и использование пива в социальной и религиозной жизни могло стать одной из причин инициации процесса доместикации злаков" (Корниенко, 2018). И на территории Китая первейшие следы одомашненных злаков сопровождаются следами алкоголя (Liu, 2021), причём в таком археологическом контексте, что учёные вынуждены говорить о массовых возлияниях в рамках пиршеств, устраиваемых высокостатусными людьми с целью поддержания внутренней солидарности общины.
"К изменению основ экономики вели не новые, связанные с природными изменениями условия выживания, а общественные потребности, вызванные особенностями функционировавшей в регионе религиозной системы" (Шмидт, 2011, с. 250).
В этом свете не удивительным оказывается, что фактически одновременно со злаковыми на самой заре неолита на Кавказе и в Передней Азии начинается и одомашнивание винограда (Dong et al, 2023) – ещё одной основы для популярнейшего алкогольного напитка. А 12 тысяч лет назад на территории современного Китая впервые одомашнена марихуана (Ren et al., 2021). Что тут можно сказать, убойная триада.
