Павел Соболев
Insipiens: абсурд как фундамент культуры
Сфера представлений как опора власти
Наивная рационализация (особо движим которой марксизм) исходила из того, что бóльшая часть политических и психологических, идеологических явлений должна быть объяснена экономикой и отношениями собственности, но на деле всё обстояло как раз наоборот: именно собственность была лишь инструментом идеологии, экономика подчинялась представлениям и устремлениям человека, его психологии. Престиж, престиж и ещё раз престиж – вот что лежит в основе многого, что нас сейчас окружает, из престижа выросла вся человеческая цивилизация. Как бы ни было сильно желание объяснить многие явления и достижения нашей культуры чем-то разумным, результатом некой "объективной необходимости", но это ложный искус. Казалось разумным считать, что "правители осуществляют власть и насилие всегда с помощью каких-то материальных средств (прежде всего оружия), пользуясь богатством (армию, полицию, чиновников надо кормить, содержать)" (Розов, 2018), ну а поскольку все эти средства произведены в сфере экономики, то и упиралось всё исключительно в условия среды, в её ресурсы, на которых производство и могло быть основано. Считалось, что интересы эксплуататоров – всегда экономические. Но это оказалось совсем не так. В действительности, как было сказано выше, власть в сообществах могла быть основана на авторитете – всего лишь на авторитете того, кто его заслужил. Основанием для такой заслуги могла быть эффектная демонстрация какого-нибудь сложного навыка или даже просто такая фикция, как "обладание тайным знанием", как это делают шаманы. И у современных племён охотников-собирателей шаманы придумывают сложные (и не очень) объяснения, чтобы убедить соплеменников, что только через них есть доступ к какому-нибудь миру мёртвых, миру духов или богов, и всё, его авторитет возрастает, вследствие чего шаман может вполне реально управлять всем сообществом.
Как отмечают антропологи, "специалисты по магической власти над природой впоследствии, естественно, начинают управлять и людьми" (Зерзан, 2007). В доземледельческом обществе шаман – зачастую самый могущественный человек; в его власти – изменять общественный уклад. Шаманы могут даже заставлять племена мигрировать, мотивируя это как-нибудь поиском "земли без зла". У шаманов реально порой складывается столько власти, что некоторые авторы полагают, что и первейшие государства могли возникнуть именно на почве религиозных культов (Грэбер, 2014, с. 29). В науке уже устоялся взгляд, что возведение мегалитических построек в древности носило культовый характер (Уасон, Балдиа, 2000; Шмидт, 2011, с. 35) и этот процесс обязательно сопровождался рождением социальной иерархии с лидером, руководящим ходом стройки (Крадин, 1995). Эту роль как раз мог играть служитель культа, шаман.
"Вполне возможно, что именно необходимость расширения ритуального пространства для религиозных нужд активизировала талант руководителей. Лидеры были приняты социумом в контексте строительства важных для всей группы религиозных сооружений. Если мы правы в наших выводах, что монументы возводились с религиозными целями, то можно говорить, что лидерство и иерархия развились как побочный продукт чего-то, созданного по религиозным причинам. Таким образом, религия и ее влияние на людей явились важными факторами становления сложной социальной организации. Религия вдохновляла людей на строительство монументов, что в свою очередь способствовало расширению и институциализации лидерства" (Уасон, Балдиа, с. 225).
Всякое монументальное сооружение так или иначе утверждает величие лидера, например, египетские пирамиды, "сталинские высотки", Крымский мост и т.д. В этом плане рождение первых государств древности, вопреки схемам марксизма, действительно может быть объяснено с использованием категорий престижа и престижной экономики (см. Васильев, 2013).
Связь между существованием иерархий и степенью развития ритуала хорошо известна, как и обратное: "связь между отсутствием ритуала и отсутствием специализированных ролей и иерархии" (Зерзан, 2007). "Ритуал упрочивает концепцию контроля и доминирования, питает идею лидерства и ведет к централизованному политическому устройству. Монополизм церемониальных институтов, несомненно, расширяет область применения власти и, возможно, сам был первым проявлением формальной власти" (там же).
"В деятельности шаманов мы на практике видим, как исполнение ритуала способствует установлению доминирования в человеческом обществе" (Зерзан, 2007).
Привычная мысль в русле наивной рационализации, будто социальным развитием движут только какие-то экономические законы и "объективные потребности", кажется справедливой только тогда, когда плохо знаком с данными этнографии/антропологии. Речь действительно можно вести скорее об обратном: именно практики, не являющиеся обязательными (для существования вида), способны вырастать в нечто большее, становиться чем-то настолько важным, что дальше уже именно они и будут определять развитие общества.
"Мы порой недооцениваем, насколько мощным фактором социального развития являются те виды деятельности, которые психологи связывают с проявлениями неутилитарной или неадаптивной активности человека – активности, не диктующейся реальными нуждами сегодняшнего дня, но выводящей людей на новые уровни духовной жизни и культуры общения.
При характеристике культуры общества особое значение имеет та деятельность, которую люди в массе своей совершают сверх необходимого для поддержания жизни" (Артёмова, 2009, с. 453).
У разных аборигенных культур именно эта деятельность "сверх необходимого" (религиозные практики, магия, искусство) и дала им "средства выработать иерархические взаимоотношения, а также механизмы социального разграничения" (с.454). При этом подобные практики непременно сопровождаются фиктивной монополизацией некоего знания, которое объявляется закрытым, тайным, что оказывается "действенным средством идеологического и психологического принуждения" (там же).
"Подлинное социальное равенство в целом и равенство полов в частности возможны только в обществах, не допускающих никакой институализированной секретности информации" (Артёмова, 2009, с. 466).
Подчинение и управление посредством экономики? Ну конечно, нет. Достаточно смекалки и какого-нибудь яркого впечатляющего шоу, чтобы тебя стали слушать. Не нужно рациональных объяснений, всё гораздо проще. Иррациональное в человеке объясняет всё куда лучше и без лишних умствований.
Древнейший спорт на Земле?
Во второй половине XX века антропологи вдруг обнаружили, что почти во всех существующих культурах охотников-собирателей вклад мужчины в пропитание племени был очень низким: от 40 до 10% от общего потребляемого продукта. То есть женское собирательство приносило 60, а то и 90% всей пищи. Целесообразность мужской охоты оказалась поставленной под сомнение, а вместе с ней и образ мужчины-добытчика, мужчины-кормильца. И вместе с этим возник вопрос: зачем мужчины повсеместно продолжают охотиться, если полный переход на собирательство был бы куда эффективнее?
Ссылки на то, что человеку необходимы животные белки, не годятся, потому что под женским собирательством в действительности кроется не только собирание растительного продукта, но в том числе и животного – разнообразной мелкой живности, собирать которую можно голыми руками (а иногда и с установкой силков). То есть животные белки женщины также добывают.
Зачем же мужчины тогда охотятся? Разные группы учёных уже около полувека выдвигают предположения разной сложности, но к единому консенсусу до сих пор не пришли.
Важным моментом оказывается то, что мужская охота сосредоточена не на добывании мяса вообще, а именно на крупной дичи: если в конкретных краях имеется некое крупное животное, то мужчины будут охотиться преимущественно на него. И при этом, курьёзно, они будут склонны игнорировать дичь поменьше. Конечно же, охота на крупную дичь результативной оказывается нечасто.
Однажды исследователям пришло в голову попросить мужчин бушменов в течение 16 дней добывать не крупную дичь, а сосредоточиться на мелкой дичи, вполне доступной для типичного собирательства. В обмен на добытое мясо учёные обещали бушменам табак и деньги (которые те вполне уже научились использовать). Результат оказался потрясающим: добывая исключительно мелкую дичь, охотники стали приносить домой в четыре раз больше мяса, чем при добывании крупной дичи (Hawks et al, 1991). Казалось бы, для бушменов это хороший урок и теперь они могли бы позабросить свою прежнюю охоту, но нет – после окончания эксперимента мужчины вновь вернулись к излюбленной охоте на крупную дичь. То есть мужская охота направлена на что угодно, только не на добывание мяса как таковое.
Так зачем же мужчины охотятся? Одна из подсказок может крыться в том, что мясо и жир именно крупных животных используются в ритуальных целях. Точнее, в мужских ритуалах. В обстановке строгой секретности, подальше от глаз женщин и детей, мужчины поедают самые жирные куски мяса, считающиеся священными. Так мужчины подтверждают свой мужской статус: только мужчина-охотник может есть это сакральное мясо. Кормить женщин и детей, в принципе, никто и не собирается – доставка мяса к их столу просто оказывается дополнительным бонусом.
Использование мяса и жира крупных животных в мужских ритуалах характерно для многих регионов планеты, что говорит о том, что практика эта сложилась ещё до выхода Homo sapiens за пределы Африки 100-60 тысяч лет назад. У охотников околотихоокеанского региона (Австралия, Меланезия, Южная Америка) мужские ритуалы разворачиваются по самому драматическому сценарию: тайно наряжаясь в пугающих духов, где-нибудь в глубине леса мужчины сначала трубят в священные флейты и горны, имитируя голоса этих духов, а затем врываются в деревню, распугивая женщин и детей. Если женщина увидит кого-нибудь из духов, её подвергают групповому изнасилованию либо же просто убивают. Хотя и после изнасилований они всё равно порой умирают.
Так вот самое интересное во всём этом то, что в деревне ряженые в духов мужчины непременно отнимают какую-нибудь еду, с которой убегают в лес, где затем всё это сами и поедают. Часто среди этой еды обязательным оказывается мясо. Под страхом смерти спрятавшиеся в хижинах женщины, зажмурившись, протягивают наружу руку с кусочками мяса, которые "дух" забирает с собой. Ритуальные практики будто бы требуют, чтобы мужчины втирали во все эти священные флейты и горны животный жир или даже вкладывали в них мясо. И некоторые мифы прямо сообщают о том, что однажды духи стали требовать от людей мяса, – так и пригодилась мужская охота.
Можно допустить, что мужчины и сами отчасти верят в значимость своей роли в этом сакральном процессе, да вот только в Меланезии зафиксирован эпизод, когда на могиле жены муж впадает в слёзы, просит у неё прощения – в том числе и за этот жестокий ритуальный фарс, в котором вместе с другими мужчинами он участвовал многие годы (Белков, 2009, с. 201). Когда мальчики подрастают и приходит время посвятить их в эти "мужские дела", они оказываются растерянными, узнав, кто в действительности все эти годы скрывался под масками "духов".
Это удивительно, но мужчины действительно разыгрывают настоящую фантасмагорию, при этом занимаясь явным подлогом, лишь бы возвысить свою роль над женщинами. В это сложно поверить, но все эти грозные мужчины-туземцы реально пускаются в фальсификации и откровенную ложь, когда дело касается поддержания их сакрального статуса. Австралийские мужчины во время тайных обрядов пускают себе кровь и мажут ей наконечники копий, затем возвращаются в лагерь и объявляют женщинам, что это "кровь гигантского питона Уонгара, которого они убили "там, на мужской земле". Когда проводились обряды кунапипи, женщины должны были думать, что звук гуделки, вращаемой в зарослях, – это голос огромной змеи, приближающейся от "земли мужчин" к "земле женщин". Как правило, устрашающие версии, в которых мужчины представляли свои обряды и мифы женщинам, были призваны воздействовать на воображение последних, подчёркивать значительность действий мужчин, усиливать как в женщинах, так и в мужчинах ощущение глубокой разницы между ними" (Артёмова, 2009, с. 382).
Так вырисовывается презабавная картина: когда-то в древности мужчины придумали замысловатые ритуалы, чтобы придать смысл своей охоте на крупную дичь в глазах женщин. Добытым мясом мужчины якобы задабривают духов и предотвращают их нападения на женщин и детей. На примере этой схемы просто очевидна монополизация мужчинами ритуальной сферы с эксклюзивным правом контакта с миром духов. Интересно, что у традиционных народов охотник – это не просто охотник, но одновременно и обладатель некоего тайного знания, умение исцелять и даже прорицать (Арсеньев, 1991a, с. 95). Этнографы отмечают, что даже у тех народов, которые недавно перешли к земледелию, фигура охотника стоит особняком ото всех других мужчин. К примеру, у африканцев бамбара население воспринимает охотников как "в какой-то мере людей из "потусторонья" (Арсеньев, 2011). Разумеется, чем на более крупной дичи специализируется охотник, тем выше его статус (Арсеньев, 1991a, с. 82, 96). Не исключено, что именно древние охотники были первыми шаманами, колдунами. Таким образом, в традиционном сознании искушённый охотник "превращается в лицо, близкое божеству, или даже в само божество" (с. 123). И такое восприятие не только у африканцев, но некогда даже и у славян, для которых "охотник прежде всего не человек, занимающийся звероловством, но, наряду с другими "знающими", лицо, которому приписывались магические способности и колдовское знание" (Веселова, 2014). Охотник вызывает трепет у обычного человека, но больше всего – у женщины. Как говорят сами африканцы бамбара, "женщины особенно боятся охотников" (Арсеньев, 1991a, с. 91).
Так если образ охотника воспринимается столь величественно даже в современных условиях, когда охоты на мегафауну давно уже нет, то как он мог восприниматься тогда, когда охотники эффектно уничтожали целые стада исполинов? Конечно, тогда Охотник мыслился полубогом. Поэтому в те времена (а где-то во многом и сейчас) целью охоты была не столько добыча пропитания, сколько престижа. Мужского престижа.
Всё описанное приводит к неожиданному выводу: мужчины охотятся не для добывания еды, а для добывания престижа, славы. Убийца крупной дичи непременно возвышается в статусе, и чем крупнее была эта дичь, тем выше статус и шире слава. К примеру, у многих народов только добывший крупную дичь подросток получает возможность взять себе жену, что автоматически ознаменует его переход в категорию взрослых мужчин, способных участвовать в общественных собраниях. Переход в более высокую социальную категорию оказывается главным двигателем мотивацией мальчиков с самого раннего возраста, и часто этот переход возможен именно после убийства крупной дичи.
Удивительно, как трудно современным людям понять значение престижа у первобытных народов. Когда они слышат версию, что люди могут заниматься чем-то (особенно опасным) только ради престижа, то с гримасой сомнения спрашивают "Престиж ради престижа? Не верю". И это притом, что в современной культуре широко развита такая сфера, как спорт, – самый яркий пример деятельности чисто ради престижа. Глубоко ошибается тот, кто думает, что спортсмены стремятся к своим рекордам исключительно ради наград и других материальных вознаграждений. Амбиции каждого спортсмена растут именно из стремления стать лучшим, побить рекорды прежних лет и своих же детских кумиров. Все сопутствующие материальные награды – лишь приятный бонус. Главное же дело – в славе и в ощущении собственного величия.
Феномен мотивации престижем хорошо понятен даже детям, которые с лёгкостью принимают персонажей мультфильмов и сказок, которыми движет именно стремление стать лучшим в чём-то и снискать себе славу. Герои манги и анимэ и вовсе одержимы желанием стать лучшим воином, и детям прекрасно это заходит, они понимают это. Но почему же это так сложно принять взрослым, которые непременно ищут уже какие-то более сложные объяснения для человеческого поведения? При этом сами же они с большим рвением приобретают вещи помоднее, пересаживаются в автомобили посолиднее и т.д., но разглядеть в этом роль именно стремления к престижу у них не получается. Просто с годами взрослые слишком впадают в иллюзию человеческой разумности и становятся жертвами наивной рационализации?
Если мы исходим из того, что древний человек по интеллекту был где-то между шимпанзе и современным аборигеном, то что мешало ему, как и современным детям, разделять эти представления престижного характера?
Потребность в повышении престижа невероятно древнее явление. Можно даже не гадать, когда примерно у человека она возникла, так как, судя по данным приматологии, потребность эта есть уже у многих видов обезьян, самцы которых регулярно борются за статус вожака или хотя бы его приближённого. Приматологи приводят примеры, как какой-нибудь эффектный трюк, выкинутый конкретным самцом, вполне может привести к повышению его статуса – даже умелое громыхание найденной в лесу канистрой может достаточно впечатлить соплеменников. У шимпанзе отмечено удивительно сложное поведение в борьбе за лидерство, когда конкретные особи вступают в сложные коалиции, чтобы свергнуть имеющегося вожака и занять его место (де Вааль, 2019). Помимо этого отмечено, что у шимпанзе наиболее щедрыми дарителями полученного в ходе охоты мяса оказываются как раз высокоранговые самцы (Boesh, Boesh 1989; Удалова, 2012), что явно прокидывает поведенческую лестницу и к древнему человеку.
Интересно и то, что в целом именно для самцов, а не для самок, характерны большинство актов дарения мяса. Это также пересекается с традицией потлача у людей да и в целом с борьбой за социальный статус, в которую обычно вовлечены именно мужчины, а не женщины. Доступ женщин на арену соревнований за престиж ограничен даже у современных племён (Josephides, 1983, p. 291; Strathern, 1988, p. 162). Отмечено, что хотя в действительности основным добытчиком пропитания оказываются женщины, именно мужчины превращают его в "избыточный" инструмент обмена и пожинают его плоды: выстраивают партнёрства, создают мужские союзы и обретают престиж (Josephides, 1985). И, видимо, это очень древняя история. При этом не надо думать, что это как-то обязательно обусловлено биологией, а как вариант можно предположить, что самцы обезьян просто имеют больше свободного времени в своём распоряжении, чем самки, часто занятые выращиванием потомства и его реальным обеспечением; для самцов же борьба за статус оказывается единственным способом времяпровождения, своеобразной социальной игрой, так как до сих пор не было установлено никаких явных преимуществ от лидерства.
Часто говорят, что у тех же шимпанзе альфа-самец может препятствовать спариваниям низкоранговых самцов с самками – такое действительно бывает. Но при этом самки всё равно спариваются с низкоранговыми самцами, просто делают это тайком от глаз вожака. Исследования показывают, что в реальности основное потомство в стадах обезьян рождается совсем не от доминантного лидера, а от прочих низкоранговых особей (Conaway, Koford, 1964; Curie-Cohen et al., 1983; Loy, 1970; Smith, 1994). Поэтому по-прежнему открытым остаётся вопрос о том, какие объективно полезные преимущества даёт доминанту сам факт его лидерства. Но версия о приоритетной возможности распространения собственных генов уже не выглядит убедительной.
К тому же и сам факт охоты у шимпанзе (обычно они убивают обезьян помельче и изредка маленьких антилоп) является указателем на стремление занять свободное время, так как в итоге мяса в их рационе всё равно оказывается очень мало, то есть его роль не является значимой. Наверное, именно поэтому самки, занятые реальным обеспечением потомства и поддержкой друг друга в этом деле, охотятся редко – это лишнее, необязательное и малопродуктивное занятие. Получается, что мясо, даже являясь деликатесом, в реальности не оказывается чем-то необходимым для выживания вида, а больше является средством выстраивания социальных отношений и повышения статуса.
Тот факт, что у большинства современных охотников-собирателей охота приносит гораздо меньше пропитания, очень хорошо освещён в антропологии. Основной добытчик пропитания даже у человека – это женщина, плоды собирательства которой и кормят всех, включая и незадачливых охотников мужчин. Поэтому картина в сообществах шимпанзе характерна и для человека – у мужчин просто много свободного времени. "Специфика женского собирательского труда, требующего гораздо больше времени, чем охота, а также связывающие женщин материнские обязанности не позволяли им проявлять одинаковую с мужчинами степень социальной и интеллектуальной активности" (Артёмова, 2009, с. 454).
Да, здесь снова мысль, что и рождение охоты в доисторические времена, ещё у обезьян, не было обусловлено какой-то "объективной необходимостью", а оказалось плодом чего-то совсем иного, стремлением интереснее провести время, заодно и посоревноваться в играх статуса.
Упомянутые выше охотники за головами некоторых регионов планеты только лишний раз подчёркивают этот вывод. "Мужчина, добывший голову врага и преподнесший ее в качестве трофея, доказывал тем самым свою храбрость, свои истинно мужские достоинства, повышал свой престиж в глазах общины […] Стремление повысить свой престиж было одной из главных причин, побуждавших мужчин участвовать в этом опасном мероприятии" (Ревуненкова, 1991).
Таким образом, можно с уверенностью полагать, что престиж – древнейшее явление, и искать его истоки во временах более поздних, близких к развитию земледелия, в корне ошибочно.
Начало человеческой охоты на животных-исполинов датируют аж 1,5 млн. лет назад. Достоверно известны деревянные копья, застрявшие в туше мамонта, 400-тысячелетней давности. Можно уверенно говорить, что в охоте принимали участие исключительно мужчины. Вопреки порой возникающим сообщениям, будто в древности женщины могли охотиться наравне с мужчинами, обратному есть многие косвенные подтверждения.
1. Почти во всех культурах существует стереотипная связка: охотник – это мужчина.
2. Основные гендерные факторы, приписываемые мужчине, больше подходят именно для охоты (отвага, небрежение болью, ловкость, бесстрашие и т.д.)
3. В большинстве культур есть мясо – привилегия мужчин.
4. В разных уголках мира распространены так называемые "охотничьи табу" для женщин (либо ей запрещено взаимодействовать с орудием охоты, так как она может навлечь на него порчу, либо даже мужчине запрещено перед охотой контактировать с женщиной, поскольку это может лишить его мужественности и охотничьей удачи).
5. По всему миру древняя наскальная живопись в сценах охоты всегда изображает мужчину, а не женщину.
6. У разных народов суть обряда инициации юношей во взрослые мужчины состоит в убийстве крупного животного.
7. Уже в древних мифах бушменов речь идёт об охотящихся мужчинах и женщинах-собирательницах, имеющих огонь.
Все эти факторы надо иметь в виду, когда мы говорим об охоте на мегафауну. К тому же, как показано выше, мужчины всегда монополизируют сферы престижного характера, а сомневаться, что именно такой стала охота на крупную дичь, не приходится.
Исследования показывают, что иногда загонная охота на мастодонтов за раз приносила десятки тонн мяса – его добывалось так много, что нередко туши просто бросали на месте, вероятно, срезав лишь самые лакомые филейные части. Но главным снова становится вопрос о необходимости охоты на мегафауну в те далёкие времена – насколько это действительно было целесообразно и жизненно важно? Ведь современные племена охотников-собирателей успешно живут при минимальной добыче мяса. То есть охота на мегафауну не обязательно являлась неизбежным и необходимым элементом жизни древнего человека. Просто однажды мужчины этим занялись. Вероятно, это снова был лишь вопрос эффектности и престижа.
В последние годы в антропологии действительно появился взгляд, что охота на мегафауну не преследовала целью добычу пропитания, а в первую очередь оказалась ареной для борьбы за мужской престиж и возможность выстраивать социальные иерархии. Даже изучение охоты современных аборигенов показывает, что осуществляется она совсем не ради мяса, а больше именно для демонстрации мужчинами самих себя – в антропологии это даже получило название хвастовства или выпендривания (showing off – см. Hawkes, 1991; Hawkes & Bleige Bird, 2002). В этом плане древняя Великая Охота оказалась неким подобием грандиозного спортивного состязания, в которой мужчины подтверждали своё право претендовать на звание Мужчины. Избыток же добываемого мяса при этом был лишь приятным бонусом.
Что древняя охота на мегафауну скорее была похожа именно на грандиозное спортивное состязание говорит и такой косвенный факт, как поведение некоторых примитивных скотоводов. Как было показано выше, в реальности домашний скот расходуется на мясо очень редко – как правило, это случается в ритуальных целях. Разумно предположить, что животное просто забивают и затем едят. Но это не так. В случае с забоем крупного рогатого скота творится нечто фееричное и, конечно, иррациональное: представители некоторых народов перед забоем быка устраивают с ним настоящие поединки. У южноиндийского племени примитивных скотоводов тода это выглядит так:
"Буйволов, предназначенных для жертвоприношения, помещают в ритуальный загон. Перед этим их держат голодными три дня. Полудикие животные окончательно звереют и, ворвавшись в загон, начинают там сильно метаться, взрывают копытами землю и стараются сокрушить рогами камни ограды. Самые сильные и ловкие юноши и мужчины сбрасывают путукхули и остаются в одних коротких туниках. Вооружённые длинными, похожими на копья, палками… они прыгают в загон и начинают дразнить разъярённых буйволов. Эта своеобразная коррида продолжается в течение нескольких часов. Буйволы, пригнув к земле рога, бросаются на своих обидчиков, а те защищаются палками. Каждое ловкое движение и удачный удар зрители встречают возгласами одобрения… Нередко в первый день из загона выносят раненых, а иногда и убитых… Когда животные и люди обессиливают, начинается траурная тризна, длящаяся до захода солнца. В полдень следующего дня церемония возобновляется. И снова тoда начинают единоборство с буйволами. Затем жрецы топорами убивают жертвенных буйволов" (Шапошникова, 1969, с. 156).
При этом, что интересно, обычно антропологами указанное племя описывается как удивительно миролюбивое. Но какие-то нотки древней мужской бравады, как видно, у них всё же остались. Быка можно просто и быстро убить, но потребность в демонстрации собственной удали не даёт этого сделать так сразу.
Аналогичное описание дано для некоторых африканских племён скотоводов. На ежегодный праздник подбирали самого свирепого и сильного быка, и воины должны были голыми руками поймать его, повалить и задушить. При этом быку удавалось забодать нескольких человек, притом одного или двух насмерть (Риттер, 1968, с. 184). Предварительно "целый час его гоняли по двору. Затем все воины полка, безоружные, бросались на него. Одни получили ранения, но другим удалось кое-как уцепиться за животное и свалить его наземь. Опираясь о рога, как о рычаги, они свернули ему шею и сломали спинной хребет" (там же, с. 54).
Как справедливо замечают исследователи, "надо полагать, что и древние скотоводы эпохи бронзы не просто закалывали покорную жертву ножом или топором, а вступали, вероятно, в опасный поединок с разъярённым животным. То, что наблюдалось у современных скотоводческих народов, – это лишь немногие сохранившиеся до наших дней пережитки древних обрядов" (Грязнов, 1977). В этом же ключе предлагается смотреть и на таврокатапсию (прыжки через быка), распространённые в Средиземноморье бронзового века – это не акробатические игры, как принято считать, а именно казнь быка: "сцены ритуальной борьбы с жертвенным быком, которая была одновременно и общественным зрелищем" (там же). Но это может быть и не так, поскольку прыжки через быка практикуются и у некоторых африканских племён (хамера и бена), где это является лишь элементом обряда мужской инициации. С другой стороны, кое-где всё же упоминается критский праздник, участники которого "своими зубами разрывали на куски живого быка" (Кинжалов, 2009). Как бы там ни было, понятно, что позже бой с быком голыми руками трансформировался в корриду – эмоциональное шоу с демонстративным закланием быка для повышения мужского престижа.
Что важно, вся эта ритуальная борьба характерна только против крупного скота, со свиньями или козами такого никто не практикует. Размеры животного очевидным образом выступают значимым фактором для демонстрации мужской бравады. Если экстраполировать эту картину в ещё более древнее прошлое, то охота на мегафауну просто не могла избежать подобного же неутилитарного использования. Бои с одомашненным быком, вероятно, и произошли из древней традиции добывания мужского престижа в битве с крупными животными. Учёные справедливо замечают, что "этот сложный ритуально-мифологический комплекс сложился […] очень рано, вероятно в эпоху охотничества" (Кинжалов, 2009), поскольку в скотоводстве нет противостояния животному, оно есть только в охоте, следовательно, из охотничьей практики оно и пришло.
Состязание человека с быком (тавромахия) в древности было распространено очень широко. Культ бога Митры также был связан с умерщвлением быка в поединке (тавроктония), что, вероятно, подсказывает, что такая традиция действительно восходила к самому началу эры скотоводства. Мотив состязания могучего лидера с неким крупным животным (териомахия) был характерен для многих древних царств – достаточно вспомнить шумерского Гильгамеша, как котёнка, тискающего льва, или ассирийского Ашшурбанипала, также охотящегося на львов. У древних правителей это была распространённая мода – охота на опасного зверя, это подчёркивало их статус и мощь. И уж конечно, очевидна неутилитарная сторона в этом деле, зверя не добывали ради пропитания, это был просто вопрос престижа и бравады. Древние признания Ашшурбанипала весьма однозначны в этом вопросе:
"Я, Ашшурбанипал, царь вселенной, царь Ассирии, ради удовольствия моего, охотясь пешком, схватил свирепого льва пустыни за уши […] дротиком рук моих я пронзил его тело" или в другой раз "Я, Ашшурбанипал, царь вселенной, царь Ассирии, ради развлечения моего величества схватил за хвост льва пустыни […] собственной палицей я размозжил ему голову, расколол череп его обоюдоострым мечом".
