Павел Соболев
Insipiens: абсурд как фундамент культуры
Такая неизбежная война?
В научных (да и в народных) кругах очень популярна мысль, будто войны – плод нехватки ресурсов и оказываются именно борьбой за них. Но так ли это? Нехватка какого ресурса вынудила Александра Македонского завоевать полмира? Почему Гитлер не остановился на завоевании Польши в 1939-ом? Ведь он даже не успел выработать из неё никакого "ресурса", чтобы возникла нужда идти дальше. Откуда вообще возникают эти идеи о мировом господстве, если ни собственная руда ещё не выработана, ни пресные воды ещё не выпиты, ни земли ещё не истощены? Конечно, наверняка какие-то войны происходили в реальной борьбе за ресурсы, но всё-таки – как многие? Может, немало войн происходило чисто в борьбе за престиж? За сам факт господства и обладания? Для демонстрацию величия нации?
Кочевники-монголы, всегда имевшие под рукой стада мяса и тонны молока, однажды заскучали и захватили полмира, создав одну из крупнейших в истории империй, простиравшуюся от Тихого океана до Австрии и включавшей даже Иран и часть Сирии. Какая "объективная необходимость" вынудила скотоводов на этот широкий во всех смыслах жест? За какие ресурсы воевали монголы? За земли под пастбища? Да ладно? )))
А что бы мог сказать об этом сам предводитель воинствующих монголов Чингисхан? Возможно, мы услышали бы от него подобное объяснение его масштабных спецопераций: "Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить всё, что тот имеет; заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами,[…] в том, чтобы превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их розоцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета грудной ягоды сосать!" (Рашид ад-Дин, с. 265). Неизвестно, действительно ли эти слова изрёк сам Чингисхан, так как хроники зафиксировали их примерно через 80 лет после его смерти, но кажется очевидным тот факт, что подобное объяснение для масштабных войн людям той эпохи казалось вполне убедительным.
Популяризатор науки Стивен Пинкер в занимательной книге "Лучшее в нас. Почему насилия стало меньше" описывает, что данные по огромному числу войн на планете за период в несколько столетий показывают, что их распределение по временной шкале вполне укладываются в так называемое распределение Пуассона – понятие из теории вероятностей, описывающее распределение во времени вероятностей для редких событий (например, удары молний). Так вот диаграмма всех войн за несколько веков укладывается в распределение Пуассона – говоря простым языком, это указывает на их вполне случайную природу, строгой их порождающей закономерности нет. "Пуассоновская природа войн отрицает исторический нарратив", – пишет Пинкер. – "А заодно опровергает теории, выделяющие в истории человечества великие закономерности, циклы и диалектику".
"Мы склонны преувеличивать связность истории", – продолжает автор. – "Склонны думать, что некое событие порождено историческими силами вроде циклов, пиков и траекторий столкновений. Но и с учётом всех этих вероятностей, для того чтобы разжечь небывало большую войну, порой необходимо сочетание весьма случайных обстоятельств – таких, что, если бы у нас была возможность отмотать плёнку истории назад и воспроизвести её вновь, они могли бы и не повториться". Дальше Пинкер утверждает, что многие историки единодушны в мысли, что главными причинами Второй мировой "были личность и цели Адольфа Гитлера". Дело в личности конкретного человека, а не в какой-то "объективной необходимости" конкретного исторического момента.
"Никакие движущие силы не толкали Европу к ещё одной мировой войне", – пишет Пинкер. – "Исторические обстоятельства не делали это столкновение неизбежным и что большие европейские страны вовсе не двигались курсом, который должен был привести к войне. Другими словами, если бы Адольф Гитлер посвятил себя искусству, а не политике, если бы британские войска поддали газу в его окоп в 1918-м, если бы в него, а не в его соседа попала пуля во время Пивного путча 1923 г., если бы он не выжил в автомобильной аварии 1930-го, если бы Гинденбург не назначил его рейхсканцлером, если бы его каким-то образом лишили власти в любое время до сентября 1939-го (и даже, может быть, до мая 1940-го), величайшая европейская война, возможно, никогда не разразилась бы".
Пинкер цитирует социолога Милтона Гиммельфарба, сказавшего ёмкую формулу: "Не будь Гитлера, не было бы Холокоста". Не удивительно, что личности Гитлера посвящено много психологических трудов, и все они вскрывают просто ужасающие подробности его детства, в условиях которого вырасти хотя бы просто порядочным человеком очень трудно. Достаточно прочитать книгу Алисы Миллер "Вначале было воспитание", где она ссылается на многочисленных биографов Гитлера и на признания его знакомых, чтобы понять, что для сотворения всех последующих ужасных деяний требовалась во многом уникальная личность. Не кажется удивительным и то, когда современному искусствоведу дали оценить акварели молодого Гитлера, не назвав их автора, он нашёл их в целом неплохими, но при этом обратил внимание, что манера изображения людей на картинах демонстрировала "глубокую незаинтересованность в людях" (Spotts, 2003, p. 172). Личность, несомненно, влияет на ход даже масштабных исторических событий. Как хорошо замечает Пинкер, "незаменимость предводителей, организовавших геноцид в ХХ в., очевидна: когда они умирали или теряли власть, убийства прекращались" – и с этим наблюдением нельзя поспорить.
И действительно, если вдуматься, если бы юного Гитлера, как Скруджа в "Рождественской истории", однажды подхватили призраки Рождества и показали бы будущие плоды его стараний – включая и его собственную участь в Фюрербункере, – неужто, вернувшись, Адольф всё равно б всё сделал так же? Или бы всё-таки продолжил карьеру художника, просто попытавшись сменить технику или перейти с акварели на масло?
Вообще, очень забавно слышать о "неизбежности", когда речь идёт о человеческих решениях.
В разделе "Когда координаты врут" не зря говорилось о роли собственной картины мира в построении дальнейших действий. Представления о мире не являются непосредственным и идентичным его отпечатком, они создаются конкретным человеком и всем обществом вместе и зачастую – с серьёзными изъянами. На просторах Камчатки до прихода Советской власти оленеводы коряки враждовали с оленеводами чукчами, устраивали гибельные стычки в попытках прогнать друг друга с той или иной территории: оба народа считали, что на одной земле им не прокормиться. Но удивительное случилось после прихода Советов, когда коряки и чукчи были принуждены к миру. Старый чукча сокрушался, вспоминая: "Вот дураки были! Как будто землю делили!.. Совсем дураки… Теперь и народа больше, и никто никому не мешает… Сколько народа напрасно погибало!" (Лебедев, Симченко, 1983). То есть дело было не в нехватке земли как таковой и не в её неспособности прокормить оба народа, а чисто в представлениях о том, что это именно так.
Историки особо подчёркивают роль идеологии в массовом истреблении людей. Почти у всех известных геноцидов есть "одна судьбоносная составляющая. Как писал Солженицын, чтобы убивать миллионами, требуется идеология" (Пинкер, 2010). Всё это было характерно для коммунистических, нацистских, фашистских и исламистских режимов. Но особенно на общем фоне выделилась именно коммунистическая идеология: если тоталитарные режимы несли ответственность за 138 млн смертей в целом (82% от общего числа от жертв геноцидов XX века), то из них "110 млн смертей (65%) приходится на долю коммунистических режимов" (там же).
Вера в связь войны с борьбой за ресурсы часто просто не соответствует фактам. Стивен Пинкер справедливо замечает, что "само наличие ценных ресурсов в недрах земли не провоцирует войны и не обеспечивает мира. Многие бедные и истерзанные войной африканские страны богаты золотом, нефтью, бриллиантами и стратегическими металлами, а природные ресурсы благополучных мирных стран, таких как Бельгия, Сингапур, Гонконг, настолько малы, что и говорить не о чем".
Если войны, как думают некоторые, являются плодом необходимости в борьбе за ресурсы, то зачем же власти воинствующих государств, как правило, приступают к пропаганде среди собственного народа, поясняя, зачем они эту войну начинают? Зачем убеждать собственный народ в смысле и целях этой войны, если, как полагается, эти смыслы и цели должны быть народу самоочевидны и так? И, как мы знаем, часто пропаганда оказывается даже откровенно лживой, вводящей собственный народ в заблуждение. Зачем же лгать, если цель "объективно необходима"? Как заметил Стивен Лаккерт из музея Холокоста в Вашингтоне, "Гитлер знал, что немцы не поддержат войну с целью захвата новых территорий. Но они поддержат её, если речь будет идти о защите их семьи. Они обвиняли евреев в стремлении уничтожить немцев. Они внушали людям, что евреи стояли за всеми вражескими государствами, которые воевали с Германией". И это наблюдение очень верно. Трудно представить, что в современности народ какой-либо страны с радостью принял призыв вождя завоевать соседнее государство сугубо для расширения богатых территорий. Возможно, когда-то в древности такое и сработало бы, но не в Новое время, не в XX веке и тем более не в XXI. Сейчас обязательно необходимо сначала сочинить какое-нибудь немудрёное объяснение, бьющее в самые глубокие эмоции человеческой души, а затем уже призывать к войне. И чем благороднее будет звучать цель, тем больше поддержки в народе она получит ("мы защищаем братский народ", "мы воюем за демократические идеалы" и т.д.). То есть сугубо рациональные объяснения в духе "нам нужна земля" или "нам нужна нефть" как раз и не сработают. Но почему? Зачем врать людям, если всё происходящее – "объективная необходимость", и люди просто должны её автоматически понимать? Не потому ли, что никакой необходимости как раз нет, и надо просто придумать повод?
По какой причине порой случаются вооружённые стычки между охотниками-собирателями? За еду или за землю? Ни в коем случае. Как показывает этнография, часто конфликты между группами аборигенов больше походят на задорную возможность весело скоротать время. Стивен Пинкер описывает типичную картину конфликта между туземными деревнями: "Мужчины, имеющие претензии к соседней деревне, назначают тамошним мужчинам встречу в определенное время в определенном месте. Стороны стоят, выдерживая расстояние, которое их копья и стрелы едва могут пролететь. Они ругаются, проклинают и оскорбляют друг друга, бахвалятся, посылают стрелы и бросают копья, уклоняясь от стрел и копий противника. Как только один-два воина оказываются убитыми или ранеными, противостояние заканчивается" (2020). То есть никакой борьбы за что-то материальное не происходит, никто ничего не захватывает – ранили/убили кого-нибудь и разошлись. При этом наблюдатели отмечают: "Иногда весь их воинственный пыл проходит, пока они стоят и грозят друг другу. Это у них своего рода спорт" (Бьерре, 1967). Это больше похоже на стычки подростковых банд, где на кону, как правило, лишь вопрос престижа, самоуважения, славы. Поводом для конфликта может быть что угодно, и нередко они просто придумываются: вплоть до уверенности, что жители соседней группы наслали порчу.
Когда мужчины одной туземной деревни узнают о нападении со стороны другой деревни, они могут прямо выражать восторг от происходящего и кричать "Враги, на нас напали враги. Нам приятно сразиться с врагами!" (Биокка, с. 34). Им "приятно". Это действительно просто спорт, борьба за славу.
Женщины одного из народов Меланезии (тробрианцы) не очень жалуют своих мужчин. По их мнению, пока они, женщины, выполняют основные хозяйствующие функции, мужчины же просто сидят и сплетничают весь день, не делая никакой реальной работы, если не призывают сразиться с другими общинами (Weiner, 1976).
Антропологам хорошо известно, что у каждого народа, в каждой деревне встречаются личности, провоцирующие других на конфликты, и порой они организуют не просто склоки среди близких, но и полноценные боевые конфликты с другими группами. Австраловеды описывают историю Мандьюрбура – легендарного воина с одного из островов, под предводительством которого не было проиграно ни одного сражения с соседями. "При жизни Мандьюрбура люди его острова считались непобедимыми. На острове проводились главные религиозные обряды маунг и некоторых соседних этнолингвистических общностей. На этих обрядах по традиции должно было присутствовать очень много гостей с побережья и близлежащих островов. Но Мандьюрбур не терпел, чтобы кто бы то ни было из посторонних вступал на контролируемую им территорию без его разрешения и требовал, чтобы каждый участник обрядов обращался к нему лично за таким разрешением. Всех, кто без его позволения случайно или сознательно пересек границы его "владений" – будь то старик или женщина, мужчина-воин или мальчик, – он собственноручно убивал. Даже если такие пришельцы появлялись в отсутствие Мандьюрбура и устанавливали добрые отношения с местными жителями, их по его возвращении постигала та же участь. Люди, жившие вместе с ним, боялись Мандьюрбура и стремились не вызывать его недовольства. Властвовал Мандьюрбур очень долго и умер стариком. Его кости поместили в особую пещеру и хранили как драгоценную реликвию. Люди из соседних мест приводили своих детей, чтобы показать им кости "великого человека". Пока Мандьюрбур был жив, островитяне постоянно враждовали и воевали со всеми соседними сообществами; после его смерти при последующих предводителях отношения с соседями наладились и приняли мирный характер" (Артёмова, 2019b). И примеров таких склочных людей, управлявших массами, много. Им доставляет удовольствие сам факт господства над другими или, точнее, собственная важность, статус, слава, которые у них имеются. Это для них важно. Для этого всё и делается.
Ещё в XVI веке было прекрасно известно, что недавно открытые "туземцы" Америк не воюют за какой-либо реальный ресурс. Сам Монтень писал, опираясь на доступные источники: "основанием для их войн является исключительно влечение к доблести. Они начинают войну не ради завоевания новых земель, ибо все еще наслаждаются плодородием девственной природы, снабжающей их, без всякого усилия с их стороны, всем необходимым для жизни в таком изобилии, что им незачем расширять собственные пределы […]. Если соседи их, перейдя через горы, совершают на них нападение и одерживают победу, то вся добыча победителя – только в славе да еще в сознании своего превосходства в силе и доблести; им нет дела до имущества побежденных, и они возвращаются в свою область, где у них нет недостатка ни в чем, а главное – в том величайшем благе, которое состоит в умении наслаждаться своей долей и довольствоваться ею" (Монтень, с. 271). Но за столетия это знание ловко забылось, ведь однажды нам вдруг стало казаться куда более разумным воевать лишь за материальные ресурсы.
Единственное, что охотники-собиратели порой действительно отнимают друг у друга в результате кровопролитных набегов – это женщины. Но об этом я расскажу подробнее дальше, а заодно и о том, почему это снова лишь вопрос престижа, а не какого-то материального ресурса.
Если действительно допустить, что в основе военных конфликтов всегда лежат некие "объективные факторы", борьба за некие материальные ресурсы, существование без которых невозможно, то логика эта неизбежно приведёт к мысли, что такие конфликты должны быть наиболее частыми именно в условиях обеднённой среды, где ресурса реально мало. Но эта логика подводит. Изучение племён охотников-собирателей показывает, что природные условия всё же связаны с воинственным поведением, но не так, как можно подумать, исходя из веры в силу "объективной необходимости". Племена, живущие в условиях растительной бедности и дефицита водных ресурсов, имеют меньше межобщинных стычек, чем племена, живущие в более плодородных условиях (Казанков, 2002). То есть в условиях нехватки пищевых ресурсов агрессивное поведение встречается реже, но возрастает в условиях изобилия. Не парадоксально ли? В экстремальной природной среде с минимумом осадков племена приучаются жить в добрососедских отношениях, поскольку в случае исчерпания водных источников им некуда будет переселиться, если их будут окружать враги. Потому такие народы не могут "позволить себе "роскошь" иметь высокую частоту межобщинных столкновений" (Казанков, 2002, с. 49) и вырабатывают разнообразные ритуалы примирения.
Но из-за чего же уровень воинственности возрастает в условиях природного изобилия? За что тогда люди убивают друг друга, если все сыты? Правильно, именно здесь в силу и вступает сфера представлений, которая может придумать самый удивительный социальный мир со своими ценностями и иерархиями, за которые полагается жить, умирать и убивать других.
На северо-востоке Индии существует народ нагов, известных как охотники за головами, – до недавних времён они действительно практиковали набеги на соседние селения, в ходе которых надо было непременно завладеть головой врага и принести в свою деревню. Для чего? Нет, они не варили из голов бульон и даже не делали футбольные мячи. Просто наги убеждены, что в голове человека содержится некая животворная энергия, завладев которой, можно обеспечить собственное процветание и хорошие урожаи вокруг. Добытая голова выставляется на видном месте в мужском доме и ещё долгие десятилетия говорит о высоком статусе её добытчика (Маретина, Котин, 2011). То есть борьбы за реальный ресурс нет, борьба идёт за ресурс воображаемый, ценность которого продиктована сугубо сферой представлений. И не надо думать, будто ситуация с индийскими нагами какая-то уникальная – аналогичная охота за головами была широко распространена по всему миру: в Южной и Центральной Америке, в Азии и даже в Европе у древних германцев и кельтов. Что забавно, в конце XX века учёные предпринимали попытки наивной рационализации охоты за головами (см. Берёзкин, 1987, с. 118): мол, группа охотников ходила в походы за головами на десятки километров, а по дороге обратно забивали много дичи, так что домой они приносили не только головы, но и осязаемый продукт потребления – такая практика якобы могла способствовать сохранению дичи в ближайших лесах. Но возникает логичный вопрос: для кого же индейцы сохраняли дичь в своих лесах, если сами питались дичью из дальних лесов? Неужто для охотников других групп, которые однажды придут уже за их собственными головами? Впрочем, уже два десятилетия спустя учёным оставалось лишь прямо признать, что охота за головами всё же "была в большей степени связана с религиозно-магической сферой, чем с борьбой этнических групп за ресурсы" (Берёзкин, 2013b, с. 201). И это тем более очевидно, если учесть, что подобные практики сопровождались коллективным употреблением галлюциногенов (там же, с. 95).
Африканский скотоводческий народ самбуру (родственники масаев) известны своими боевыми отрядами, состоящими из недавно инициированных юношей-моранов. Мораны горделивы, очень воинственны и никогда не расстаются с копьём. Цель всей их жизни – демонстрация собственной удали и отваги. Время от времени они совершают набеги на соседние племена и угоняют их скот. Зачем? Этнографы говорят, что в древности среди новопосвящённых моранов считалось престижным смочить копьё в крови работорговца, когда торговля живым товаром была окончена, мораны стали демонстрировать удаль в схватках со львами (шрамы украшают мужчину), но когда же правительство Кении запретило убивать львов, осталась единственная возможность демонстрации удали: "чтобы прослыть мужчинами, мораны устремляются на земли соседних племён и порой без всякой надобности угоняют у них коров" (Кулик, 1988). Точно так же ведут себя родственники самбуру – покоты: набеги за соседским скотом они совершают в основном в сезон засухи, когда собственный скот дохнет, но при этом практикуют такое и в хорошие времена, и тогда набеги "принимают почти ритуальную форму, как бы напоминая всем о правилах игры" (Тёрнбулл, 1981). То есть и здесь видна роль спортивного элемента, позволяющего раскрыть мужскую удаль. При этом надо учитывать, что примитивные скотоводы редко едят мясо своих коров, а значит, держат скот совсем не ради него. Но подробнее об этом – снова чуть дальше.
