Николай Полевой
Клятва при гробе Господнем
Часомерье было уже испорчено; статуйка не выходила, колокольчик не звонил; но часы стояли на прежнем месте, и палату, по-прежнему, все звали Часовою.
Против Лазарева часомерья стоял Косой, сложа руки, и – Бог знает, гнев или печаль омрачали лицо его, но он был мрачен и задумчив.
– Любезный брат! – сказал Шемяка, подходя к нему, – что ж ты не сбираешься одеваться? Ведь уж пора.
«Пора?» – воскликнул Косой, опомнясь. Он взглянул на Шемяку. Насильственная улыбка оживила лицо его. «Что, пора?» – повторил он.
– Ехать домой и одеваться на свадьбу.
«Да, на свадьбу! – отвечал Косой. – Я одет и готов».
– Не думаю. Ты печален и задумчив, брат! С таким лицом не годится быть на веселом пиру.
«Ведь не я женюсь».
– И не я, но, право, я так весел, как давно не бывал. Мы погуляем, славно попируем.
«На здоровье!»
– Полно, милый брат мой; посмотри, как все ласковы, приветливы, весели, как все рады нам.
«Только не мне».
– Братец! тебе все это чудится. Неужели злые сны, или… то, что наяву видели мы прошедшею ночью – тебя смущает? Грешно, грешно, брат, за радушие родственное отвечать не ласкою.
«Разве тебя кто ласкал, что ты так убаюкался».
– О если бы ты видел, как сам Великий князь бросился ко мне на шею, как тетка обрадовалась мне…
«А меня Великий твой князь только измучил похвалами своей невесты. Она ему нравится; да мне-то что до того? А тетушка – только что не прибранила меня! Бабий язык, словно нож добрый – так и режет».
– Я слышал, будто ты горячо что-то говорил с тетушкою; но, ради Бога, брат, прошу тебя…
«Отвяжись!» – вскричал Косой и скорыми шагами удалился из палаты.
– Он вечно таков – и что будет из всего этого? Неужели он мыслит что-нибудь вновь затеять? Он и собирался сюда совсем не так, как ездят на веселье родственное. Богом божусь, что я не буду твоим помощником, брат честолюбивый! и лучше стану за Василия Васильевича, нежели за тебя! Пора перестать литься крови христианской, лучше тупить мечи о груди поганых, нежели о груди братий своих. Но – он занят мечтой: советы мои, советы брата Димитрия, кажется, усмирили гнев родителя. А эта старая змея, этот боярин, эти крамольники, которые ссорят нас еще… не уеду без того, пока не кончу всех старых смут и поводов к вражде. Чистая душа говорит открыто… Что мне!
Последние слова проговорил Шемяка почти вслух. «Хвалю тебя, князь Димитрий Юрьевич, – сказал боярин Симеон Ряполовский, подходя тогда к Шемяке. – Такой доброй думы всегда надеялся я от твоего благодушия и высокого разума».
– Боярин! – отвечал Шемяка, – я сам всегда уважал твои честные мысли. Скажи: неужели еще сомневается Великая княгиня в искренности нашего примирения и в слове моего родителя?
«Она так недоверчива от природы, и притом старый человек, и женщина. Молодой князь наш добр, но молод, а люди коварные и смутники везде сыщутся. Ради Бога, не смотри только на пустые речи и уговаривай брата. Мы искренно хотим дружбы и мира».
– Дай Бог! Но не знаешь ли, боярин, что такое было у брата с теткою сегодня?
«Я сам был при том. Так – черная кошка пробежала! Надобно было случиться беде: только, что братец твой подъехал к крыльцу, как ворон – Бог весть откуда взялся – порх в сени и в палату, сел на божницу и закаркал. Княгиня страшно испугалась, но когда бросились ловить проклятую птицу, она кинулась опять в сени и улетела, а в эту минуту князь Василий Юрьевич вошел в двери. Я, признаться, не трус, а таки, нечего – испугался столь недоброй приметы».
– Да, – сказал Шемяка, – примета не добра. Но неужели на вороньем полете могут основаться любовь наша, или нелюбие?
«Княгиня – женщина – и Витовтовна! – сказал тихонько Ряполовский. – А люди хуже воронья всегда сидят подле князей и княгинь, да того и смотрят, чтобы у добрых людей глаз выклюнуть. Вы запоздались приездом в Москву, брат твой остановился Бог знает где, вооруженная толпа наполняет двор его. Не от грома загорается пожар, а от серной спички. Да и эти проклятые колдуны, с которыми советуется княгиня, эти люди злее колдунов, которые окружают князя и княгиню… Первое слово княгини было: Насилу пожаловал, батюшка, князь Василий Юрьевич! Ждем, не дождемся – что за немилость! А родитель твой, видно, и совсем не пожалует на веселье к племяннику – благодарны на дружбе, да на родстве…»
– О бабы! – вскричал Шемяка, с досадою, – от вас сыр-бор горит!
«Моего родителя послали вы угощать в Дмитрове, тетушка!» – сказал твой братец, вспыхнув гневом, но скрывая досаду. Тут слово за слово – и княгиня, и князь наговорили таки друг другу добрым порядком. Я и другие бояре спешили прекратить ссору, позвали поскорее Великого князя. К счастию, княгине было некогда, но она уходя говорила: «Постой, постой – я ему выпою все добрым порядком, вымою ему голову, так, что и в бане никто ему этак не мывал! Вот все что было – тем ссора и кончилась!»
– Боярин! будь искренен, скажи: не бабьи ли все это сплетни? И неужели из этого опять завяжутся у нас крамолы и вражда? Еще ли нам мало? Восемь лет свар и несогласия – о Господи, и Боже мой великий!
«Удерживай своего брата, князь Димитрий Юрьевич: он точно пороховое зелье – так и загорается! Сам Великий князь и все мы уговаривали потом княгиню. Отец протопоп обещал отслужить молебен с водосвятием в палате, куда влетел ворон. Верь, повторяю тебе, что и Великий князь и все мы желаем мира».
– Я то же слышал от отца моего; да подле него есть теперь ангел-хранитель, младший брат Димитрий. Вот душа, боярин! Светла, как солнышко в день Светлого Христова праздника, чиста, как родник живой воды.
«За искренность мою я попрошу тебя быть искренним. Скажи мне только одно, князь Димитрий Юрьевич: правда ли, что крамольник боярин Иоанн теперь находится у твоего родителя?»
Такой неожиданный вопрос смутил Шемяку. «Лучше приму грех на душу, нежели возмущу спокойство истиною. И ложь во спасение! – Не знаю, – отвечал он Ряполовскому, – разве этот боярин прятался от меня в мышью норку – я не видал его у моего родителя».
Ряполовский быстро и проницательно посмотрел на Шемяку. «Князь! – сказал он, – отчего же ты смущаешься? Если и ты таишь что-нибудь в душе своей…» Боярин покачал головою.
Шемяка покраснел невольно. Он чувствовал неправоту и внутренно проклинал боярина Иоанна и случайную встречу с ним, вовлекшую в обман и притворство. Но что было ему делать? Рассказывать, оговаривать брата или таить истину? Так одно приближение зла кладет туск на чистую душу, подобно тому, как от приближения дыхания человеческого тускнеет светлое стекло!
– Боярин! – сказал Шемяка, схватив руку Ряполовского, – поверишь ли ты мне, после того, что я тебе скажу: оставьте меня заложником, окружите стражею мой кремлевский двор, и требуйте от отца моего выдачи боярина Иоанна, если он у него. Довольно ли этого? Но будьте только искренни – моему старику, может быть, осталось немного жить – зачем отравляете вы его последние дни огорчениями? Зачем нет от вас дружбы родственной, чистой и прямой? Зачем было тревожить старика, занимая его удельный Дмитров?
– Окаянный боярин, смутник Старков, да Петр, воевода Ростовский, всему были причиною!
– Скажи, – продолжал Шемяка с жаром, – имел ли право отец мой на Великокняжеский престол? Спрашиваю не боярина московского, не слугу московского князя, но Ряполовского, христианина и честного человека?
«Князь! разве не губило уже это Руси?»
– Нет! говори только: имел или не имел – оставим все расчеты в стороне. Человеческая мудрость ничто пред судьбами Божиими… Да или нет?
«Да!» – сказал Ряполовский, пожимая руку Шемяке.
– Без боярина Иоанна владел бы Василий Васильевич Великим княжеством, или нет!
«Нет!» – отвечал Ряполовский твердо.
– Довольно! Оцени же все; будем молиться Богу, да сохранит он нас всех в мире и тишине для благоденствия рода христианского; но не осудим, да не будем сами осуждены.
Шемяка поспешно удалился.
«Неужели и после этого он хитрит?» – сказал сам себе Ряполовский, в задумчивости оставаясь на том месте, где говорил с Шемякою.
Глава II
Растворяйся, Божий храм!
Вы летите к небесам,
Верные обеты!
Собирайся, стар и млад,
Сдвинув звонки чаши в лад,
Пойте: многа лета![92]
Жуковский
Говорят, что для человека есть три радости в жизни: рождение, свадьба и смерть. Прекрасен день рождения, когда улыбка отца и материнская слеза радости встречают невинный, ангельский взор младенца! Прекрасен день, когда юноша ведет к алтарю Божьему милую подругу свою и дает обет на жизнь до гроба, союз неразрывный и за гробом, если (и кто в этом не уверен?) любовь переживает жизнь человека, а не ничтожество удел замогильный! Прекрасен и день кончины, когда сей день есть конец бытия, утомленного счастием мирским, великая суббота века человеческого, всеобъемлющая мысль успокоения; когда взор старца с радостей мира обращается на блаженство неба, и слезь ближних смывают с души его последние пятна земного бытия.
Но как извратил, исказил все вокруг себя человек! Горесть плачет над его колыбелью и смерть для него не разлука с ничтожеством для вечности, но часть страшного расчета за прошедшее. Мутный взор еще силится разглядеть то, что некогда обольщало его, рука судорожно хватает предметы, его окружающие, как будто хочет на них удержать свое бедное бытие.
И редко, редко день соединения двух сердец бывает днем чистого беспримесного счастия! Вместо того, чтобы день вечного упокоения праздновать, как праздник мира, человек окружает его печальными предметами, мрачными покровами и погребальными свечами. Так и праздник любви и счастия он окружил тяжелыми обрядами, условленным весельем, записными поздравлениями. Чем богаче, чем знатнее, тем более пышности, великолепия и скуки в день свадьбы.
Если мы сказали выше, что у наших стариков еще более нашего было обрядов и условий при свадьбах, зато они проще смотрели на все, что делали. Они веселились так беспечно, глядели на жизнь так просто, что обряды были для них необходимы, как будто надобно было им останавливаться и хоть раз в жизни важно поглядеть на жизнь. Все сливалось для них в религии: она освящала их договоры с жизнью, невесты их плакали от сердечного умиления при печальных песнях подруг, и подруги расставались с невестами, искренно грустя о том: так ли будет счастлива подруга их в новой доле своей? Тогда еще так мало понимали жизнь человеческую…
И никто не думал ничего подобного, когда, за триста девяносто восемь лет, толпами народа заперлась площадь Кремлевская и глаза всех устремлены были на Красное крыльцо в ожидании свадебного поезда Великого князя Василия Васильевича. Думает ли народ? Никогда: он только смотрит и живет. И в дворцах никто не думал: один смотрел за своими золотыми чашами, другой мечтал о награде, третий рад был тому, что есть случай попировать, четвертому было некогда и многие радовались потому, что жених был светел радостию, как красное солнышко.
Женитьба Василия Васильевича была точно решена сердцем его. С тех пор, как однажды увидел он Марью Ярославовну, сердце как будто сказало ему, что вот его сороковая суженая – сороковая потому, что по старому поверью у каждого жениха сорок невест и у каждой невесты сорок женихов, и эту суженую, этого ряженого на коне не объедешь. Василий Васильевич был уже почти помолвлен на дочери боярина Иоанна Димитриевича. Тут показалась она ему урод-уродом. На коленях стоял он перед матерью своею и просил избавить его от постылой Ивановны. Софии Витовтовне казалось, что боярин Иоанн не нужен им более: сын ее был уже Великим князем. Другие бояре уверили, что не только кажется, но точно так, и боярин, мы видели, скитался, как беглец. Василий Васильевич целовал сахарные уста Марьи Ярославовны и забывал, есть ли какой-нибудь боярин Иоанн Димитриевич на белом свете.
Марья Ярославовна была внучка Владимира Андреевича, дочь сына его Ярослава и сестра добродушного князя Боровского, Василия Ярославовича. Как лебедь белая, с бровями соболиными, с павлиньею походкою, она цвела, будто маковый цвет: и точно маковый – яркий, но без запаха. Сперва говорили ей, чтобы она не глядела ни на какого мужчину, ибо это грех страшный – и она не глядела ни на князей, ни на бояр, когда выезжала с матерью в церковь, или встречала их у брата и у матери. Потом сказали ей, что она сильно приглянулась Великому князю; потом, что она должна любить Великого князя, потому что он жених ее. Это сказала ей грозная тетка Софья Витовтовна – и Марья Ярославовна испугалась, заплакала. «А вот ежели я еще увижу, что ты плачешь, то смотри, что с тобою сделаю!» – сказала ей мать – и слезы высохли на ее ресницах. «Ты будешь Великая княгиня, ты будешь первая между всеми русскими княгинями», – говорили ей няньки, мамки. Марья Ярославовна этого не понимала. Но когда принесли к ней парчи золотые, развернули перед ней бархаты веницейские, полотна фламандские, камни персидские, разложили соболей сибирских, рассыпали жемчуг бурмитский и каменья самоцветные – ей стало так весело, так весело и Великий князь показался молодцом статным и в самом деле первым из русских князей.
Он не был однако ж красавец. От величественного лица деда, от умного лица отцовского ему достались только черные волосы и какая-то суровость осанки. Высокий ростом не по летам, он был худ, лицо его было бледно, глаза черные, большие, навыкате, но без жизни, без огня. Оставшись отроком под опекою старой, вспыльчивой матери и старых бояр он привык повиноваться, молчать, потуплять глаза в землю и говорить то, что ему подсказывали. Любовь к Марье Ярославовне, может быть, и потому обольщала его, что едва ли не в первый раз он поступил по своей воле и избавился от одного из самых строгих опекунов, боярина Иоанна Димитриевича. Ему понравилось повелевать, после такого случая. В первый раз узнал он и веселье свободы, когда мог ездить к невесте своей, целовал ее, сколько хотел и видел, как все кланяются ему: и мать невесты, и братья, и бояре Владимировичей.
День свадьбы показался Василию Васильевичу скучным, может быть потому, что дня три жила уже во дворце невеста, а ему удалось ее видеть только раза два, мимоходом. Обряды, споры, приготовления измучили его; он гонял даже от себя бояр, прибегавших к нему с вечными жалобами.
Накануне свадьбы было посещение терема невестина, с большими обрядами. Наконец сказали Великому князю, что время одеваться к венцу. Платье его горело в золоте и каменьях и радость снова загорелась в его душе от блеска золотого платья. Двор великокняжеский представил стройную картину великолепия, и если золото делает счастливым, обитатели его должны были почитать себя счастливыми, потому что везде заблистало золото – на столах, на одеждах, на оружии, на сбруе конской.
– Скоро, скоро! – закричало множество голосов. – Вот уж выходят бояре, вот уж ведут лошадей, вот становятся порядком воины, вот поехали невестины сани!
Народ задвигался. «Прочь!» – кричала стража, но тщетно, все взволновалось и сперлось стеною от самого Успенского собора до Красного крыльца.
«Гони народ с дороги; прочь, болваны!» – кричали ясельничие, бояре и воины, когда народ не давал дороги аргамаку, на котором надобно было ехать Великому князю, и саням, в которых должна была ехать невеста. «Бей их!» – закричали наконец бояре. Удары кулаками и плетьми посыпались на народ: открылась дорога. Стройного, лихого аргамака, белого, как снег, подвели к Красному крыльцу. За ним вели княжеских лошадей верховых. Каждая из лошадей блистала золотом и серебром, чапраки были унизаны каменьями самоцветными и вышиты золотыми и серебряными разводами. Азиатские седла их были также богаты. Красавцы конюшие вели каждую лошадь за длинные поводья, концы которых тащились по земле. После княжеских лошадей двигались великолепные сани, запряженные шестью белыми лошадьми, с позолоченными дугами. Дышло было тогда запрещено под проклятием, как басурманское изобретение. Впрочем, великолепие саней состояло в том, что снаружи были они раскрашены и испещрены резными фигурами позолоченными, а внутри две лавки саней обиты были парчею; эти две лавки находились одна против другой; бока саней обиты были красным сукном с бахромою золото-шелковою.
Зрелище было прекрасно, когда множество бояр и боярынь, князей и княжен показались на Красном крыльце в собольих, куньих шубах и шапках, в золотых и жемчужных кичках, в парчевых и бархатных платьях. Необозримая, пестрая толпа народа замыкала площадь; множество людей влезло на колокольню Ивана Воинственника, цеплялось за стены зданий и соборов; блестящие оружием всадники видны были в разных местах. Двери Успенского собора были отворены и блеск множества свечей отражался в сумраке храма. На всем пространстве прохода, оставленного между толпою от Красного крыльца до собора, разостлано было красное сукно и несколько чиновников держали еще ковры, готовясь подбросить их под ноги великокняжеского коня. Яркие лучи клонившегося к западу солнца горели на главах церквей, отражались на оружии воинов и блестящем уборе поезда. Глубокая тишина воцарилась повсюду.
Прежде всех вышел из дворца и начал сходить по ступеням духовник великокняжеский с крестом в руках. Певчие шли за ним и еще несколько духовных особ сопровождало его. Потом показались драгоценные образа, которыми благословляли жениха и невесту. Затем шли родные Великого князя и князья русские.
Тут показались на крыльце две огромные свечи, над которыми держали раззолоченные фонари ближние бояре. Потом, на двух бархатных носилках, вынесли бояре два каравая или хлеба, перед которыми шли два боярина с серебряными солонками.
Явился сам Великий князь. Он шел один, только по сторонам были тысяцкий и первый дружка. Глухой шум раздался, как мгновенный порыв вихря, в толпе народа. Князь, молодой, худощавый и бледный собою, в великолепном наряде своем, среди множества вельмож и князей, большею частию или тучных и видных, или украшенных сединами, не возбуждал удивления, но какую-то жалость. Как будто все боялись чего-то за этого юношу, назначенного править Русью и охранять ее от врагов внешних и внутренних. Невольно припоминал народ угрюмое лицо и высокий рост покойного родителя его, Василия Димитриевича. Старики думали, как величественный дед его, Димитрий Донской, являлся, бывало, на Красном крыльце, одним махом руки двигал полки на врагов, одним взором очей внушал благоговение. «Изморили нашего князя; все взаперти!» – «Ветром снесет его», – «Как народ-то ныне вырождается!..» – вот что говорили в толпе.
Невеста шла в некотором расстоянии от жениха. Но ее нельзя было видеть: на лицо ее опущено было длинное белое покрывало. Две толстые свахи вели ее под руки, множество княгинь и боярынь следовали за нею. Потом являлся бесконечный ряд бояр и чиновников.
Внимание народа заняли между тем князья. Каждому из них подводили его лошадь, ибо каждый ехал на лошади – почесть, только князьям предоставленная, все бояре шли пешком. «Вот и наш князь!» – шумели ярославцы; «Вот и наш!» – говорили рязанцы. «Это что за толстый брюхан, словно овсяный мешок лезет на лошадь! Пособите ему!» – со смехом шумел народ, когда четверо конюших помогали Туголукому садиться на коня. Тут подвели коня лихого: он бил копытами, становился на дыбы и храпел, двое конюших едва удерживали его. – «Ох! убьет, посторонись!» – зашумел народ. Статный князь ступил в это время на последнюю ступеньку крыльца и усмехнулся. «Отпусти его!» – вскричал этот князь, и едва конюшие отдали поводья, едва конь услышал знакомый голос, как стал, будто вкопанный, и радостно заржал. Князь едва дотронулся до стремени, как был уже на коне, и бодрою поступью заплясал под ним конь. «Кто это? кто это?» – зашумел народ. «Это Шемяка, это князь Димитрий!» – говорили другие. – «Удалый, удалый, исполать молодцу!» И в этих восклицаниях не заметили, как сел на своего аргамака Великий князь. «Что это радуется народ? Кого он хвалит?» – спросил Василий у тысяцкого. – «Тебя, Государь!» – отвечал Юрья Патрикеевич.
Подвезли сани. На заднюю лавку села невеста, на переднюю, лицом к ней, четыре свахи едва уселись рядом. Насмешливый народ тотчас заметил затруднение свах. «Экие дородницы!» – говорил один. «Этак отъелись на великокняжеских-то хлебах!» – говорил другой. «Держитесь крепче, голубушки!» – сказал третий.
Таков народ. Недаром один из тех людей, взора которых трепещут миллионы, не смел являться народу, пока не выучился играть роль свою у какого-то скомороха. Так говорят.
Тихо двигался поезд. И когда князья сошли уже с лошадей у собора, а стоявшие по обеим сторонам бояре крепко берегли, чтобы кто-нибудь не пробежал между аргамаком жениха и санями невестиными, конца поезда все еще не видно было на Красном крыльце.
Долго совершался обряд венчания. Народ ждал нетерпеливо. В церковь, кроме свадебного поезда, никого не пускали. Лошади князей стояли чинно вокруг церкви, сани княжны были в стороне, ясельничий, с обнаженным мечом, сидел в санях и берег место ее от всякого злого человека.
Кто предвидит будущее! Думали, что так же стройно и величественно обратится поезд назад, во дворец. Но вдруг солнышко скрылось за тучами: и откуда взялись эти тучи! Сильным ветром погнало их, как будто волны со дна моря, вихрь полетел по облакам и клочья снега завертелись повсюду, падая большими шапками. Когда надобно было выходить из церкви, на дворе сделалось темно, все было в беспорядке, конюшие едва держали продрогших лошадей, шапки срывало и несло, народ теснился, не давал дороги. Князья, бояре, воины кричали и на знали, что делать. Надобно было приняться за палки и кулаки.
«Так этим-то потчевает нас Великий князь», – шумел народ. Отчаянные головы были уже готовы. «Ребята! – закричало множество голосов, – всех наших золоторогих быков и баранов снесет в Москву-реку! Примемся-ка! чего ждать?» Общий вопль был ответом. Народ бросился к пиршеству, приготовленному для него, и в несколько минут площадь опустела. Только между Флоровскими воротами и Архангельским собором видна была буйная толпа: там дрались, пили, шумели, кричали, и среди сего волнения поезд свадебный возвратился во дворец, кое-как соблюдая предписанный порядок. Свадебные свечи были потушены сильным ветром, князья и бояре в беспорядке проходили в палату, соседнюю с тою, где должно было встретить новобрачных. Тут, отряхая свои платья, недоверчивыми взорами спрашивали они друг у друга, что предвещает им неожиданное небесное знамение? Говорить никто не смел, но грустное уныние залегло в душах.
Духовник Великого князя снова предшествовал ему, с крестом в руках. Перед Среднею палатою дождался он новобрачных и, захватив руки их эпитрахилью, сложил оные. Сваха закинула покрывало княгини, щеки молодой горели как будто огнем, она не смела поднять глаз своих; князь был радостен и весел. Свечи зажгли снова, богоявленскою свечою.
В дверях Средней палаты ожидали молодых княгиня Софья Витовтовна и посаженый отец, князь Константин Димитриевич; она держала образ, князь держал хлеб и соль. Прежде всего внесли караваи и свечи и остановились с ними по обе стороны. Потом вступил духовник и прошел к образам, осеняя все собрание крестом. Тут вступили новобрачные, держа за руку друг друга. Великий князь и молодая жена его смиренно преклонились перед образом. Хор певчих запел: «Достойно есть яко во истину, блажити тя, Богородице!» Три земные поклона положили князь и княгиня перед образом и приложились к нему. Тогда Софья Витовтовна взяла хлеб и соль, передав образ Константину Димитриевичу. Снова три раза в землю поклонились молодые.
Тогда образ, караваи и свечи понесли в сенник; все поезжане вступили в залу; духовник начал молебен и, когда надобно было прикладываться ко кресту, он, держа в руках крест, начал говорить Великому князю:
«Великий Государь, князь Московский Василий Васильевич! Волею всемогущего, всесильного, в Троице славного Бога нашего, по благословению матери твоея, Великия княгини Софьи Витовтовны, и по согласию всех князей и бояр, изволил ты, Государь, по преданиям апостольским и правилам святых отец, сочетаться законным браком с благословенною отраслью доброго княжеского дома, Великою княгинею Марьею Ярославовною. И ты, Государь, Великий князь Василий Васильевич, свою супругу, а нашу Великою Государыню, княгиню, приемли и держи, как премудрый Господь Бог в законе святые, истинные христианские церкви законоположил и устроил, и апостолы и святые отцы предали. И да благословит вас Господь в браке честном, и умножит и прославит род ваш, во славу вашу и на счастие вам подвластных, во имя Отца, и Сына, и Святого духа!» – «Аминь!» – загремел хор певчих. При громком пении: «Многая лета!» – мать Великого князя обняла его и заплакала. «Дитя ты мое милое, князь Великий! – говорила она, – сподобил меня Господь видеть тебя женатого!» Потом обняла она невестку свою. Князь и княгиня сели на свои места. Каждый подходил к ним. Князья целовали князя, княгини княгиню, бояре, боярыни целовали им руки. Каждый отходил потом и садился на свое место.
Свечи загорелись между тем во всех палатах, и яркий свет отразился во всех окнах княжеского дворца. Буря, снег, вихрь свирепствовали извне, во дворце было все тихо, великолепно, светло. Сколь многим пришло в голову, что это истинное положение Великого князя. Кремль наполняли еще толпы народа, хотя стража великокняжеская разогнала самых буйных. Остатки народного угощения потащили по улицам московским. Пьяницы пели и кричали многолетие Великому князю.
Множество раззолоченных кубков, налитых фряжским вином, внесли на нескольких подносах чашники! каждый поднос держали двое. Тысяцкий взял первый кубок, каждый из бояр и князей брал после него. Когда обнесли всех, тысяцкий встал со своего места и проговорил громко:
«Великий князь, Василий Васильевич, и княгиня Великая, Марья Ярославовна! Бог дал вам сочетаться честным браком, и все мы с тем браком поздравляем и желаем вам многая лета здравствовать!»
Он обратился к присутствовавшим: «Князья и бояре! Здравствуйте Великого князя Василия Васильевича и Великую княгиню Марью Ярославовну!»
– Буди здоров, Великий князь Василий Васильевич! Буди здрава, Великая княгиня Марья Ярославовна! – загремело множество голосов во всей палате. Кубки заблистали, когда Великий князь с молодою своею супругою встали и поклонились собранию.
Вторично принесены были кубки и выпито за здоровье матери Великого князя. Третьи кубки осушили за здоровье всех русских князей, желая тем, которые женаты, дождаться радости и видеть сыновей и внучат своих женатыми, а молодым, неженатым, скорее жениться.
Вино веселит сердце человека. Присутствовавшие начали это чувствовать. В это время вошел боярин и доложил, что «сама бабушка Великия княгини княгиня инокиня Евпраксия изволила прибыть из своего отшельнического убежища и хочет поздравить новобрачных».
Неожиданная честь посещения взволновала всех. Бояре отправлены были на крыльцо встречать княгиню, Великий князь с молодою, мать его, князья, княгини стали в палате подле самых сеней. Двери растворились.
Взошла согбенная старица Евпраксия, супруга знаменитого Владимира Андреевича, дочь великого Ольгерда[93] Литовского, тетка Софии Витовтовны, бабушка Марии Ярославовны. Некогда славная красотою между литовскими девами, уже несколько лет жила она, постригшись, в Рождественском монастыре. Ей было уже около восьмидесяти лет, но костыля ее боялись все монастырские служки и монахини, а громкого голоса боялась сама Софья Витовтовна.
Величественно было зрелище черного платья старицы среди блестящего двора великокняжеского, когда, опершись на костяной костыль свой, она видела целующих руку ее – Великого князя, супругу его и мать. Казалось, что прешедшие поколения, в лице ее, пришли благословить юное, кипящее жизнью поколение, что давно минувшая слава, давно исчезнувшая любовь вызваны были к жизни.
Сам князь под одну руку, княгиня Марья Ярославовна под другую довели старицу к почетному месту Средней палаты. Она села и подала костыль свой Юрью Патрикеевичу, сказав ему: «Подержи, Юрий!»
«Подойди сюда, Василий, подойди сюда, Марья! – продолжала она, обратясь к Великому князю и супруге его. – Я уже худо вижу: много перевидела я на своем веку; пора и ослепнуть».
С почтительным видом подошли молодой с молодою. Знаменуя крест на князе и княгине, Евпраксия говорила медленно: «Во имя Отца, и Сына, и Святого духа! Благословляю вас благословением великим! Не привел Бог сыну моему, отцу твоему, Марья! видеть тебя под венцом. Божия воля!»
Марья Ярославовна заплакала. «Вот вам от меня благословение! – продолжала старица, – этот крест принесен был прадеду твоему, Ольгерду Гедиминовичу, от римского папы. В нем часть Животворящего Креста Господня. Поцелуйтесь!»
Приказание было робко исполнено. «Живите счастливо, дети! – начала опять старица. – Василий! люби жену, но воли ей не давай, а ты, Марья, слушайся его, пуще отца и матери!»
Она взяла костыль из рук Юрья Патрикеевича и задумалась. Все молчали. Казалось, в памяти ее пролетали минувшие события; она забыла, что вокруг нее были люди. Опустив голову, говорила она:
«Много лет, да, много лет! Много горя, мало радостей! Дева литовская! Помнишь ли родные леса? Помнишь ли могущего отца Ольгерда, сильного дядю Кейстутия[94], грозного брата Витовта! Шестьдесят два года протекло, как праздновали твою свадьбу – также праздновали ее весело! И дай Бог внуку прожить столько же, сколько ты прожила со своим князем-соколом. Тридцать девять лет жила я с ним, и уже двадцать один год, как его косточки покоятся в сырой земле. И где дети мои? где пять орлов моих?.. Велите подвезти возок мой! Довольно! Я благословила их, теперь в мою обитель. Прощай, Софья, прости, Василий, прости, Марья, простите князья и бояре! Веселитесь и празднуйте веселье молодых супругов. Всему череда… Празднуйте и помните, что только истина и добро вековечны! Все тленно, все мгновенно… Я пережила четыре поколения князей сильных и могучих, царей грозных и великих… Да благословит вас всех Бог!»
