Николай Полевой
Клятва при гробе Господнем
«Ободрись, утишь нетерпение, верь, что мы не дремлем».
Первая радость, с того дня, как Шемяка был захвачен, оживила теперь его душу! Он успокоился; мечты веселые усладили его; он уснул, и сны счастливые представили ему Кубену, Заозерье, Софью, клики ратные, стук мечей, ржание коней, звук трубный… Он еще не знал, что будет, на что он решится, но уже радовался.
Назавтра, Гудочник явился к нему вечером, один. «Веришь ли мне, князь, после того, кого ты видел и что получил?» – спросил он.
– Верю, верю старик! Скажи, что мне теперь делать? Скоро ли свобода моя?
«От тебя нужно согласие; тебе потребны твердость духа, бодрость, отвага. Мы должны поспешить исполнением: время дорого, драгоценные часы могут пролететь безвозвратно. К несчастию, твой брат, кроме дикой храбрости, не имеет никаких других достоинств княжеских. Если бы он слушался советов, если бы временил немного, пока ты взовьешься соколом из своего заточения, то победа была бы вдвое вернее. Но я трепещу, что он опрометью бросится на московское войско один и – погибнет! Тогда тебе одному трудно будет бороться с Москвою. Души людские расклеились; Москва страшит всех своею властию. Одна надежда на Новгород, и – ни на кого более!»
– Итак, брат мой уже сходится с Москвою?
«Да, рать московская сильно гонится за ним. Он отступил в Устюжские леса. Рать московская двигается туда, а с нею и другие многие князья».
– Меня нет там!
«Князь! решаешься ли ты на последнюю борьбу с Москвою? Уверился ли ты, что между тобою и Василием мира нет и быть не может? Если будешь ты на свободе, не станешь ли опять доканчивать с Москвою чем-нибудь другим, кроме меча и дубины? Твердо ли надеешься на крепость души и руки?»
– Победить, или пасть!
«А если твои родные, Заозерский, юный брат твой Димитрий, не согласятся с тобою – муж ли ты?»
– Они видели последнее усилие мое к миру с Москвою – совесть моя спокойна – они не запротиворечат моей совести…
«А если, жертвуя всем за твое спасение, брат твой уже присоединил войска свои к Василию, если князь Заозерский мирится, ладится с ним, уступает ему все, дает ему обещания за тебя и за себя?»
Шемяка ходил скорыми шагами по темнице: «Отвори мне дверь тюрьмы моей, и я клянусь тебе…»
– Не клянись, князь! не клянись! Еще одно слово: если хочешь, чтобы Новгород пристал к тебе, если хочешь, чтобы я положил свою голову, спасая тебя, посвятил тебе всю кровь, всю жизнь мою – обещай мне, обещай… – Гудочник упал на колена перед Шемякою, – когда Бог пособит тебе одолеть Москву – возвратить потомкам суздальского князя их наследие, неправедно отнято гордым, бесчеловечным дядею твоим Василием Димитриевичем сорок лет тому назад… Обещай мне!
«Старик! что ты говоришь: в тюрьме думать о будущем, когда мой грядущий час мне ненадежен?»
– Обещай возвратить все, чем владел прадед твой по матери, мудрый Константин, и что отнял у детей его несправедливый Василий Димитриевич, хищник дедовского наследия! Если ты не в силах будешь этого исполнить – ты ни к чему не обязываешься…
«Изъясни мне…»
– Ты не обещаешь, и я не слуга твой! Знай, что Заозерский и София твоя в страшной опасности: они в Угличе, но московская рать идет на Углич, и мир тем более невозможен, что твоя дружина, узнав о твоем бедствии, присоединилась к твоему брату. Часть дружин твоих хочет крепко защищать Углич; но может ли? Гибель храбрым, и в смятении битвы и разорения погибнет и София твоя и Заозерский, которого не выпускают из Углича. В Кубену пошла особая рать Василия…
«О моя дружина! О мои храбрые люди! узнаю вас! Если бы я был с вами!»
– Ты испытал уже душу Василия. Если Углич возьмут, если брат твой в то же время погибнет, что ожидает тебя и Заозерского? Ты в тюрьме – лобное место; скрытный яд, вечное заточение…
«Полно, старик, полно!»
– Но у нас все готово к твоему побегу. Никто не знал, куда увезли тебя – я сообщил эту тайну твоим, и Шелешпанский, презирая запрещение своего князя, приехал скрытно сюда. Мы сыщем случай и прямо помчимся к брату твоему. Ужас обнимет Василия, когда он о тебе услышит; Новгород готов идти за потомков Константина. Он будет с тобою!
«Я обещаю, клянусь тебе все исполнить…»
– Не клянись, князь! – воскликнул Гудочник, – клятва дело страшное! Не связывай души, если не можешь развязать ее потом! Только дай слово твое!
«Вот оно!» – Шемяка протянул руку. Почтительно пожал ее Гудочник и поцеловал.
– Теперь я головою расшибу дверь тюрьмы твоей, или расшибу голову мою об эту дверь, – сказал он, едва удерживая слезы. – Прости, князь, бодрствуй, не унывай! Спаси тебя, Господи!
«Когда же, старик, когда?»
– Молись и уповай! Стены толсты, стража неусыпна и многочисленна, город наполнен воинами; но сильная воля человека чего не преодолеет и не сделает! Предуведомляю тебя вперед, что ты должен терпеть еще несколько дней – не знаю – может быть, завтра – может быть, еще неделю должен ты ждать. Более не увидишь ты меня, до тех пор, пока не ударит час воли Божией и твоей свободы! Тогда помолись с верою и – иди, или на честь и славу, или на верную смерть… Да, то или другое – я не хочу скрывать от тебя ничего. Побег твой сопряжен со страшными опасностями.
«Лучше смерть, нежели истома, горшая смерти! Но еще неделю… когда ты сам говоришь, что часы дороги!»
– Обернись же птичкою и полетай, если можешь! Будто не желал бы я вырвать тебя, хоть в сие самое мгновение? Ох! Князь Димитрий Юрьевич! Тебе только мщение, тебе только слава, а мне, мне… и в гробе не успокоюсь я, если не выполню мести моей над родом Василия – и царствие Божие затворится мне, хотя бы гору принес я добрых дел с собою за могилу! Неужели, думаешь ты, тебе только радея, мыслю я о твоем освобождении?
«Старик! скажи мне: кто ты?»
– Грешник Иван, по прозванью Гудочник. Я уже сказывал тебе об этом.
«Нет! изъясни мне тайну твоих дел. Отчего ненависть твоя к роду моего дяди? Отчего требуешь ты только одной платы – восстановления Суздаля?»
Гудочник колебался: «Мне некогда и не нужно изъяснять тебе. Знай одно: я суздалец, я видел падение моей отчизны, видел смерть моего государя, природного, доброго, сильного, Богом мне данного, и – страшная клятва облегла душу мою: положить свою голову, или воротить славу Суздаля, честь дому мудрого Константина, наследие потомству его! Этой клятвы никто не снимет с меня: я дал ее при живоносном гробе Господа Бога и Спаса нашего, Иисуса Христа!»
Глаза Гудочника сверкнули огнем сильного чувства; вид его был одушевлен чем-то необыкновенным. Всегда немного сгорбленный от старости, или тяжести жизни, он выпрямился теперь и казалось, что с него свалились десятки годов.
«Князь Димитрий Юрьевич! взяв с тебя слово, я не только не стану щадить себя, освобождая тебя из темничного мрака, я стану сражаться рядом с тобою, и ты увидишь, отучилась ли эта рука махать секирою в кровавом бою! В тебе одном теперь все мое спасение, здесь и за могилою. Кроме тебя, нет князя, на которого мог бы я возложить свою надежду – избесчеловечились люди, щедушны стали князья, и – горе Рязани, Твери! Не долго еще гордиться князьям их на своих столах княжеских: как море-окиян, Москва глотает и поглотит их… Прощай!»
Столько разнообразных мыслей, столько различных дум наполнили душу Шемяки, что он, в совершенном недоумении, склонился на одр свой, и долго безразличные, неопределенные мечтания летали перед ним, и благодетельный сон не хотел запечатлеть их своим спокойствием. Так смерть медлит успокоить человека, взволнованного, отяжелевшего бурями и волнением страстей несытых и жизни тяжкой…
Глава V
Опять на бой, опять на битву —
Но слава где?..
* * *
Прошел день, прошел другой, прошел третий: не являлся Гудочник, никого не видал Шемяка, кроме пристава, приносившего ему обед и ужин. Целый мир волновался вне стен его тюрьмы, а в ней, как в гробу, Шемяка был один, и мрачно, тихо, безмолвно было в ней все, как в могиле. Только звон колокола, благовестивший время утренней и вечерней молитвы, достигал в нее, и слышался говор галок, стадами летавших вокруг вышек Кремля и криком своим вызывавших снежные тучи.
«Зачем являлся ко мне этот проклятый человек? – говорил иногда Шемяка. – Зачем растравил он сердце мое своими зловещими словами? Зачем возбудил он уснувшую мою душу? Я лучше бы оставался в моем прежнем забытьи, неведении, во тьме души, похожей на смертный сон – но, по крайней мере, я был тогда спокоен. Что я говорю!»
Но более недели еще протекло в совершенном безмолвии, тяжкой безвестности… Шемяка думал, что он начинает безуметь – у него пропал сон; он почти ничего не мог ни есть, ни пить. Иногда казалось ему, что вся тюрьма его ходит кругом – он схватывался тогда за свою голову, чувствуя, что она болит тяжко, и готов был удариться о стену, или броситься на пристава, убить его и погибнуть, сражаясь с тюремною стражею. Состояние его становилось непереносимо.
Но в одну ночь, проведенную, как другие, почти без сна, едва начинал белеть день на небе, шум и голоса в передней комнате встревожили Шемяку. Лежа в полузабытьи, он не знал еще, во сне или наяву слышится ему все это. Запор темничный упал; дверь темницы настежь растворилась; множество вооруженных людей стояло в передней и несколько человек бросилось в тюрьму Шемяки. Он не подымался со своего ложа и ни о чем не думал, даже о том, что, может быть, настал последний, решительный час его.
Первый человек, вбежавший в тюрьму, упал на колени перед ложем Шемяки, схватил руку князя, поцеловал ее и воскликнул: «Благодарю Господа Бога, что еще привел Он мне видеть тебя, князь Димитрий Юрьевич!»
Шемяка приподнялся и при свете огня, принесенного в темницу, быстро вглядывался в говорившего сии слова: это был Чарторийский!
«Друг, товарищ!» – «Добрый князь!» Они обнялись крепко. – «Не сон ли это?»
– Нет! ты свободен! Мы опять с тобою!
«Свободен?» – Шемяка почувствовал новую жизнь и бодро стал на ноги.
– Князь Великий отдает тебе поклон, любимому брату своему, молодшему; молит тебя забыть все, что лихого ни было и возвращает тебе княжеский меч твой, – говорил Старков, преклоняясь почтительно и поднося Шемяке его меч.
Шемяка схватил меч; несколько мгновений, молча, держал его в руках, поцеловал и воскликнул: «Отныне мы с тобой не расстанемся, друг сердечный!» Он спешил потом выйти из тюрьмы, ничего не спрашивая и не отвечая на слова Старкова; все расступились перед ним; Старков спешил вперед, отворяя двери; Чарторийский и воины следовали за ними.
Богато убранные кони ожидали их при выходе из башни. Старков просил Шемяку следовать в княжеский дворец. Все еще не расспрашивал ни о чем Шемяка и только жадно вдыхал в себя вольный воздух.
Спутники, захваченные с Шемякою, ожидали его при воротах дворца и радостный крик их приветствовал князя; он соскочил с коня и обнимал последнего своего конюха, как равного, как друга.
Во дворце ожидало его объяснение столь неожиданной, столь внезапной свободы. Тут находились знаменитые послы Великого князя: молодые князья Тарусский и Стародубский и несколько бояр Заозерского.
Приветствия и поклоны, дружеское объятие бояр Заозерского, поздравления – все это следовало так быстро, что Шемяка не успевал опомниться; ему даже некогда еще было обрадоваться. Вопросы и ответы взаимные летели при том один за другими. Он узнал, что князь Заозерский находится в Москве, и вот что писал он к Шемяке:
«Последнее несчастие наше произошло от твоей поспешности: Великий князь мог предполагать какой-нибудь злой умысел, видя тебя едущего в Москву, когда в то же время брат твой подымался на него новою усобицею. Простим это подозрение, ибо сам Великий князь тужит теперь о своем поступке и желает загладить его перед тобою, Несмотря на то, что брат твой нейдет на мир и что дружина твоя, угличская, присоединилась к нему, Великий князь не хочет войны, не мстит даже и за то, что Василий Юрьевич взял Устюг на щит, причем был убит любимый воевода великокняжеский, князь Глеб Оболенский, и брат твой свирепствовал зверообразно в Устюге, укрепился там на бой и грозно ждет на себя войско великокняжеское. Великий князь кается во всем, просит тебя простить его во всех прегрешениях и готов учинить съезд, для докончания с тобою и с братом, в Угличе, или где ты сам назначишь. Между тем, как доказательство дружбы и полной доверенности, он отдаёт тебе начальство над дружинами, собранными у Тулы. Ты не ведаешь еще о неслыханном диве, совершившемся в последнее время: бывший сильный хан Большой орды, Улу-Махмет, некогда решавший судьбу Великого князя и родителя твоего, изгнан из Орды племянником своим Кичимом-ханом и теперь прибежал Русь со своими дружинами. Он занял Белев и укрепился в нем. Иди, изгони врага Руси и всего христианства и потом спеши к нам. Я нахожусь в Москве и не знаю, как рассказать тебе о дружественной ласке и великом чествовании, какое мне здесь оказывают. Завтра выезжаю я в Углич, где ждет тебя твоя невеста. Поплакала она; но теперь плакать будет от радости и желания видеть тебя скорее».
– Чего же медлить? – воскликнул Шемяка. – Послы московские! беда учит уму, смиряет гордость! И кто долго спал на ложе печали и вражды, тот немедля переляжет на ложе радости и мира, хотя бы оно и не совсем мягко было. Бог судья брату Василию Васильевичу: худо заплатил он мне за доверенность и дружество, но все забываю, не присоединяюсь к крамольному брату моему, прикажу и дружине моей отстать от него, немедленно иду развеять нового врага Руси православной. Об остальном, обо всем, переговорим после, за чашей дружеского меду! Велите изготовиться к поспешному отправлению под Тулу.
Остаток ночи и следующий день, до самого вечера, употреблены были Шемякою на расспросы, разговоры, отправление грамот к Василию Косому, к Заозерскому, к Великому князю. С восторгом слушал Шемяка известие о том, с какою жестокою горестью услышала София о заключении его; порадовался, что это оскорбило всех русских князей, и что все они заступались перед Великим князем за Шемяку; доверчиво, как дитя, предался он после сего думе о счастливом будущем времени, надеясь, что брат его конечно послушается разумного совета, прекратит междоусобицу, когда при том Великий князь согласен на все уступки. Итак – впереди мир, тишина, счастье…
– Но что вздумалось Гудочнику пугать меня небывалыми вестями и представлять мне все дела в таком темном виде? К чему думал он завести новую крамоду? – Эта мысль вдруг мелькнула в голове Шемяки. – И что значил приезд Шелешпанското в Коломну? – подумал он еще.
– Где теперь ваш Шелешпанский? – спросил Шемяка у бояр Заозерского.
«Никто не ведает, что с ним сделалось, – отвечали бояре. – Он пропал куда-то из Углича и это сильно опечалило нашего князя. Его нет ни в Москве, ни в Заозерьи».
– Что не вижу я здесь старика, знахаря и целебника, которого приводил ты ко мне, боярин Старков? – спросил у него Шемяка.
«Может быть тебе неизвестно, князь, кто этот старик: это Гудочник, известный по Москве-своими сказками и песнями. Юродивый он не юродивый, а Бог весть что: одни говорят Божий человек, другие бесов сын. Он был на это время в Коломне, но потом пропал, неизвестно куда; вероятно, ушел на богомолье, или опять уплелся в Москву – настоящий воевода новгородский: никому отчета не дает».
– Неужели он думал морочить меня? И что значили его рассказы о себе самом и о Суздале? – подумал Шемяка.
В ночь поскакал он к дружинам, собранным близ Тулы.
Его изумили однако ж рассказы и вести по дороге. Отвсюду слышны были горькие жалобы и упреки, усиливавшиеся по мере приближения его к Туле. Жители всюду сказывали, что дружины шли, как шайки разбойников и злых врагов – отнимали, грабили, бесчинствовали, даже запалили несколько деревень.
Загадка таких горестных беспорядков пояснилась, когда Шемяка увидел дружины, отданные под его начальство. Это не было стройное воинство, но сбор бродяг и поселян, худо вооруженных, согнанных и высланных наскоро. Ни одного опытного воеводы, каковы: Басенок, князь Баба-Друцкий, или Ряполовские, не находилось при войске. Бояре, к войску приданные, были народ самый ничтожный, и выше всех подымал голову молодой Андрей Федорович Голтяев, родня по бабушке Великому князю. Таруссский и Стародубский князья едва ли не в первый раз являлись на поле битвы. Войско рассыпано было без порядка, кочевало в Туле и окрестных селениях и только гуляло, пьянствовало и буянило.
Шемяка узнал, что Улу-Махмет с немногими, но старыми и опытными дружинами, не оставлял Белева и ждал: чем решится участь его, готовый на битву и на мир. Послов его не допустили в Москву, и тщетно старался Шемяка узнать: какое намерение положил о Махмете Великий князь? Также не постигал он, почему Великий Князь удерживал лучшую дружину свою по ту сторону Москвы, если он не думал воевать с Косым, как уверял его в этом Заозерский?
Грозно повелел Шемяка свести немедленно воедино все буйные толпы и двинуть их самым поспешным походам к Белеву. Дружины повиновались неохотно, нестройно: шли не шли, ехали не ехали. Шемяка сам явился к ним, велел заковать в оковы несколько дерзких своевольщиков, другие не посмели более противиться;
Близ Белева, сомкнув все дружины, Шемяка созвал первый военный совет. В то же время явились послы хана. Страшный шум и смятение были в совете. Толпа молодых вождей и князей слышать не хотела о переговорах. «Бог предает в руки наши старого, злого врага Руси православной, хана, некогда столь сильного в страшного. Нет ему мира! И какой мир с ним? Какое: соединение чистому с нечистым?»
– Судьба битвы в руце Божией, – говорил Шемяка, – не гордитесь, бояре и князья, вспомните, что с Махметом немногие, но лучшие дружины, готовые на смерть. Я не отступлю в бою; но худой мир лучше доброй битвы. Если можно спасти от гибели хоть одну душу христианскую, она ляжет тяжко на душу того, кто мог и не хотел спасти ее…
«Не хвалюсь ведением тайной думы Великого князя, – горделиво говорил Голтяев, – но если бы он хотел переговоров, то зачем посылать ему войско против хана? У воина один переговорщик – меч!»
Шемяка настоял однако ж на принятии послов ханских. Их ввели в собрание князей и воевод.
Переходчиво счастье человеческое и переменчиво время. Старый, седовласый Улан царевич, посадивший на великокняжеский престол Василия, после спора его перед Махметом с дядею Юрием, смиренно престал теперь перед собранием. Он окинул глазами всех и хладнокровно начал говорить:
«Никого из вас не вижу здесь такого, кто был бы прежде свидетелем великой чести и славы моего государи, хана Большой и Золотой Орды и царя русского. Но еще живы подобные свидетели в Руси вашей, и Великий князь ваш был моею рукою посажен на его великокняжеский престол. Твоему родителю, князь Димитрий Юрьевич, приказывал некогда Махмет, как рабу своему, теперь – тебе вручена судьба великого хана…
Велик Бог! Нет Бога, кроме Бога!
Поколения преходят, слава изменяется, добро неизменно, и – велик Бог!
И сим-то неизменным добром горд и славен наш великий хан Махмет. Горе человеку, если только в славе и счастии он велик и грозен, а бедствие уничижает его и малит!
Скажите мне: не всегда ли доброхоствовал и радел вам Великий хан Махмет? Не судил ли он право судьи между вашими князьями? Обременял ли он вас податьми и пошлинами?
Если вы не видали его сами в величии и славе, спросите стариков ваших, спросите вашего Великого князя.
Ныне, вероломный племянник возмутил Орды, изгнал великого Махмета. И удалился великий Махмет к друзьям своим, русским князьям.
Горе забывающему благодеяния! Прощает Великий хан, что не с почестью встретили вы его; не оскорбляется тем, что не дружески приветили вы его, но загородили ему дорогу войском, как будто врагу.
Он ничего не требует от вас, обещает прожить мирно и только до весны, до красных дней, дайте ему покочевать в бедной земле вашей и пропитать свою дружину. Тогда он сам оставит вашу сторону и пойдет, или в злачные степи приволжские решать судьбу саблями, в бою с племянником, или удалится в глубину лесов камских, и там создаст себе новое царство, поставит свой ханский казан и сзовет к себе власть и силу.
Если не согласитесь, если хотите сражаться, если неблагодарностью оскорбите великого хана – велик Бог, и крепка еще сабля правоверных. – Испытайте! у нас достанет еще силы наказать вас!»
– Гордый посол изгнанника! две головы разве принес ты к нам? – воскликнул Голтяев, вскакивая со своего места. – Так ли просят милостыни?
«Милостыни? – вскричал Улан, и рука его опустилась на рукоять кинжала. – Прощаю безумие за юность твою», – промолвил он, подумав.
– Если гостем приехал к нам хан твой, – вскричал боярин Собакин, – пусть едет в Москву один, бить челом Великому князю. Но гостем с дружинами не приходят, Пусть распустит, разгонит он свою сволочь; для нее нет у нас хлеба.
«Бедна же ваша земля, как беден ваш ум, если для ханских друзей нет у вас хлеба, и если вы не видите, что вам не отогнать дружин от хана, пока есть у них в руках мечи».
– Не учиться нам бить ваше темное царство и гонять вас бичами из русских областей! – вскричал Собакин; громкий хохот раздался в собрании.
«Кажется, – сказал Улан, – кажется, я тебя знаю: Собакин, который держал стремя мое, когда я сажал на престол твоего князя? Не ошиблись в имени твоем: настоящая ты собака, лаешь на владыку!»
– Сам ты собака, татарин проклятый, свиное ухо! – воскликнул Собакин, слыша, что все хохочут от слов Улана,
«А! такая обида нестерпима! – воскликнул Улан. – Отдайте его мне головою – без того я не пойду отсюда!»
Смятенный шум раздался в собрании. Жизнь Улана была в опасности. Крик: «На битву, на битву! Прочь татарина!» – зашумел повсюду.
Оскорбленный дерзостью и безрассудностью князей и бояр, Шемяка старался утишить смятение. Ему стыдно было видеть неустрашимое мужество и величавость Улана, угрюмого, седого старика, и в противоположность тому буйство и мятеж своих товарищей.
Когда шум утих от грозных речей Шемяки, Улан усмехнулся и сказал: «Так ты, стало быть, князь, главный здесь воевода? Жалею о тебе: видно, что ты еще не привык повелевать – поучись. Я требую выдачи Собакина: хочу иметь удовольствие простить его за дерзкие речи!»
Тогда снова смятенный шум взволновал всех; уговорить было уже невозможно. Шемяка едва мог только спасти Улана от мечей и отправить его безопасно к хану.
– Мне ли должны вы повиноваться? – говорил он князьям и воеводам, – или я для того только здесь, чтобы видеть ваше буйство и срамиться перед татарином?
«Веди нас в бой, веди на Махмета, – кричало несколько голосов, – и мы повинуемся тебе!»
– Никто не смей приказывать мне: я запрещаю бой и кончу миром! – отвечал Шемяка.
«Похлопочи за себя о мире у Великого князя, если еще не проучила тебя Коломна!» – вскричал в запальчивости Голтяев.
– Дерзкий мальчишка! – воскликнул Шемяка, – я проучу тебя! Отдай меч свой и жди моего суда!
«Возьми, если можешь!» – отвечал Голтяев с прежнею запальчивостию.
– Мы не выдадим Юрьеву роду родственника Великого князя! – вскричали все.
Шемяка хотел отвечать, как внезапно прибежали к нему с известием, что между татарами и русскими началась уже битва.
– Кто дерзнул? – воскликнул Шемяка.
«Князья Стародубский и Тарусский напали на отряд татар, возвращавшийся в город с запасами, собранными в окрестности. В жестокой схватке Стародубский был убит; другие обратились в бегство; к ним кинулись на помощь…»
– К оружию, к оружию! – загремели все. – Не дадим басурманам ругаться над Русью! – В беспорядке князья и воеводы выбежали из совета. Увлеченный другими, Шемяка не мог противиться, потому что бой загорелся вдруг в двадцати местах, отдельными отрядами. Он едва мог привести его хотя в малый порядок.
Ожесточение сделалось ужасное. Татары бились насмерть. Сам зять ханский, ужасный силач, выскакал из города, с отборными наездниками. Воевода Семен Волынец, потомок славного Волынца, сподвижника Донского на Куликовом поле, сохранивший от предка своего только силу, ринулся с охотниками и схватился с зятем ханским. Только искры сыпались от мечей их, и в один раз зять ханский пал с разрубленным шеломом, а кольчуга Волынца не защитила его тела и он, раздвоенный страшным ударом, свалился с лошади.
Падение ханского зятя навело ужас на татар; они бросились бежать в город, и с диким воплем пустились за ними русские. Шемяка видел опасность, ибо Улан выступал в это время из засады, но остановить было невозможно: небольшой отряд русских врезался в самый город; другие дрогнули и побежали обратно. Темнота разлучила сражающихся; все были в смятении, беспорядке; воеводы, бояре, князя, воины бросились отдыхать, кто где мог; нельзя было сообразить ни дружия, ни отрядов.
Обезопасив несколько русский табор, Шемяка отправил от себя двух бояр переговорить с ханом, и тем хотел он остановить дальнейшее кровопролитие; другим военачальникам велел собраться к себе ранним утром на совет и измученный, утомленный, оскорбленный всем, что было в этот день, вошел он в свое убежище.
Высокого роста человек, с ног до головы вооруженный, встал при его приходе.
«Здравия князю Димитрию Юрьевичу!» – сказал незнакомец. – Шемяка отступил с удивлением: это был Гудочник.
– Князь Димитрий Юрьевич, – сказал один из двух воевод, следовавших в это время за ним, – вели схватить этого человека: это соглядатай. Мы видели, как он вчера крался из Белева в наш стан, и гнались за ним; но он успел скрыться в лесу тайною тропинкою.
«Я его хорошо знаю, – отвечал угрюмо Шемяка. – Оставьте меня с ним одного».
Воеводы недоверчиво обменялись взорами и немедленно вышли.
– Вели схватить их и задержать, – сказал Гудочник.
«Для чего?» – спросил Шемяка.
– Разве не понимаешь ты, что они немедленно побегут и возмутят других своим известием? Разве не видишь ты, какое воеводство вручил тебе Василий? Неужели не чувствуешь ты своего бесславия, своей погибели, и того, что завтра, может быть, скуют тебя и повезут, как изменника, в Москву?
«Вестник злосчастия! опять явился ты с окаянными твоими речами!» – вскричал в негодовании Шемяка.
– Да, опять, опять – пришел укорить тебя в малодушии, доверчивости, непростительной отроку, не только взрослому князю, укорить в забвении обета, какой дал ты мне в тюрьме своей!
«Дерзкий крамольник! страшись гнева моего!»
– Ничего не устрашусь: я пришел к тебе сказать последние вести, и если ты не пробудишься от них, делай, что хочешь! Знай, что ты обманут, оболган, проведен. Между тем, как смеялись над твоим воеводством, и дали тебе пьяную толпу сторожить безопасность Москвы от хана, который и не думал воевать с Москвою; а рад будет, если его трогать не станут, – Великий князь усильно напал на Углич твой, взял его, и твоя невеста, и легковерный отец ее, слабый старик, теперь находятся в плену московском, а верная дружина твоя легла костьми на добычу вранам и волкам…
«Клевета!»
– Клевета? Трепещи и слушай далее: в сильном бою, – в то время, когда грабили твой Углич, Василий Юрьевич, брат твой, был разбит и схвачен; на другой день ему вырезали глаза, по велению Великого князя, и послали его в заточение, в дальний монастырь.
«Лжешь, проклятый человек! – в бешенстве воскликнул Шемяка, схватывая за горло Гудочника. Рука его дрожала; Гудочник легко отвел ее своею рукою.
– Дослушай князь и не горячись: услыша такую весть, меньшой брат твой, Димитрий, упал без чувств, и жестокая горячка привела его на край гроба – ему не вставать более, и – слава Богу, хоть не услышит он о твоем позоре!»
Трепеща склонился Шемяка на скамью, близ стоявшую.
«Не услышит, – продолжал Гудочник, – как последнюю отрасль старшего рода Димитрия Донского, тебя, рабствующего Василию, повезут в Москву, на позор и посмешище!
Славно, Василий Васильевич, истинный Великий князь, достойный сын Суздальского хищника!
С незапамятных времен, только один князь русский был лишен очей своих, и то не рукою брата, а рукою врага; но здесь вонзил нож в очи внуку Димитрия Донского другой внук его. Теперь почивай спокойно, Великий князь, в крепком своем Кремле! Один из врагов твоих плачет кровью, вместо слез, другой умирает, третьего скоро приведут тебе на потеху!»
Тихо поведя рукою, Шемяка спросил прерывающимся голосом: «Чем утвердишь ты мне слова твои? Вестник неслыханного злодейства! я не верю тебе: не может совершиться вероломство, столь страшное, преступление, столь черное! Содрогнулась бы земля, загорелось бы небо, если бы только мысль о чем-нибудь подобном родилась в душе человека! Вот письмо Заозерского – мог ли писать его он, если бы хоть что-нибудь было правдою в твоих речах!»
Гудочник взглянул на письмо: «Оно писано за две недели из Москвы, когда князя Заозерского кормили в Москве и отпустили потом в Углич, на убой. Кто поручится за то, что может сделаться на другой день? Вы все вероломно обмануты Василием».
– Но, для чего же он выпустил меня из тюрьмы, дал мне дружины и воеводство над ними?
«Ты безопаснее для него здесь, нежели в тюрьме. Если умысел спасти тебя был открыт; если притом Василий мог оправдать себя в вероломном захвачении твоем, осудив тебя потом, как изменника, сообщника татарского?»
– Ты лжешь: когда такое дело требовало оправдания? Мог ли Василий решиться на преступление неслыханное?
«Малое зло требует оправдания, но в великом оправдываться не станут. И тогда стоял еще крепко твой Углич, грозил еще брат твой – и вот Заозерского улестили, уласкали, улелеяли: ты всем казался страдальцем – теперь ты появишься, как злодей и предатель отчизны татарину. Битва не дала тебе победы; знаю, как сражался ты; но что мог ты против отборных войск татарских, с твоею пьяною толпою? Ты все еще не веришь мне и – не верь! Хорошо! Дождись, пока прийдут к тебе и наложат на тебя колодку?»
Тогда слезы потекли из глаз Шемяки; он склонил голову, закрыл ее руками и зарыдал громко.
– О милые братья мои! Василий – львиная храбрость, товарищ опасностей, неродной сердцем, родной кровью отцовскою, меч булатный в бою, копье неизменное, рука сильная в битве! О Димитрий, душа ангельская, младенец сердцем, праведник небесный, утеха отцовская, райский цвет в мире грешном и суетном! О моя дружина удалая, товарищи, на мечах вскормленные, разгульные, веселые, крепкие!
Гудочник стоял, сложа руки, и молчал. Поспешно вошел к ним Чарторийский.
«Князь Димитрий Юрьевич, – сказал он, – я едва поднялся с одра и пришел известить тебя о грозящей беде». Чарторийский был бледен; правая рука его была подвязана; в пылу битвы он был жестоко ранен и замертво унесен с поля сражения.
– Какая еще беда? – спросил Шемяка, не вставая со своего места.
«В ставке Голтяева собрались все московские воеводы; они говорят, что ты сносишься тайно с ханом, что ты изменяешь и передаешь татарам войско московское, что у тебя видели лазутчика ханского. Хотят схватить тебя, и один верный боярин рязанский известил меня об этом!»
