Николай Полевой
Клятва при гробе Господнем
– Что же? Пусть прийдут, – хладнокровно отвечал Шемяка.
«Ты погибнешь, князь мой! Ты здесь одинок, никто за тебя не заступится – я даже не могу держать меча…»
– Живой не отдамся я им в руки – в этом уверяю тебя, а жить так, как живу я – горше смерти и хуже быть не может!
«Нет! может, – сказал Гудочник, – может: есть цепи, кандалы, есть тюрьмы, есть ножи вырезать очи; есть невесты, которых можно отнимать и отдавать за рабов, когда женихи будут в то же время истекать кровью и плакать не слезами, а ядом палящим»,
– Смерть и проклятие! – воскликнул Шемяка. – Что же мне делать? Дай мне Василия, дай: я растерзаю его своими руками, напьюсь его кровью, выточу из костей его зернь и потом кину жребий, что ожидает меня за все это на том свете!
«Ты ожил, наконец, – сказал Гудочник, – ожил. Пойдем же, спеши, не медли; я проведу тебя сквозь мечи и копья вражеские, сыщу тебе дружины, сыщу мстителей, уведу тебя в вольную землю новгородскую, убежище изгнанных, бедствующих князей! Повесть о злодействах Василия, о гибели рода твоего, вознесет мечи и копья вольного народа. Если Василий не дал тебе отпировать свадебного пира, то задай ему пир кровавый, напои смертным вином убийцу братьев твоих!»
– Веди меня, веди скорее, скорее!
«Дай сперва задать потеху московской сволочи! Пойдем, вели седлать коней!»
Не понимая сам, что делается, Шемяка кликнул конюших своих. «Скорее седлать коней!» – сказал он.
– Они уже оседланы, и мы продрогли, дожидаясь, что ты повелишь.
«Кто приказал вам?»
– Я, – сказал Чарторийский, – боясь следствий того, о чем я говорил тебе.
Шемяка крепко пожал ему руку.
«Князь Димитрий Юрьевич! – вскричал Сабуров, вбегая испуганный, – дело плохое: в войске началось сильное волнение: крамола воевод усиливается; слышны клики буйные против тебя».
– Я пойду к ним, обличу их, обличу их вероломного князя!
«Князь! помысли, опомнись: что ты замышляешь? – сказал Гудочник. – Надобно спасаться, и не здесь место оправдывать себя, но там, там, на новогородском вече, с булатными доводами правоты твоей!»
– Князь! спасайся, если только есть средство! – сказал Чарторийский, – оставь нас в жертву врагов твоих!
«Вас оставить – последних друзей моих? Никогда, никогда!»
– Мы найдем средства спастись все, не боясь ни крамол, ни мечей, – сказал Гудочник. – Недалеко отсюда ждут нас подводы, и мы будем далеко, прежде нежели опомнятся москвичи от гостинца нашего. Поспешим!
Гудочник пошел; все следовали за ним, поспешно сели на коней и тихо поехали из небольшого селения, где был главный притон московских воевод. Видно было повсюду большое волнение; огни мелькали по домам; воины ездили взад и вперед; большой костер огня разложен был за селением. Тихо проехали беглецы мимо толпы воинов, собравшихся в беспорядке подле костра. «Вслушайся в клики их», – говорил Гудочник Шемяке. В шуме и безобразных воплях, слышны были громкие восклицания: «Смерть Юрьеву отродью! Чего мешкать! Смерть изменникам московского Великого князя! Не станем терпеть ханских друзей!»
– Теперь пора попотчевать друзей твоих! – сказал Гудочник. – Поедем скорее! – Отъехав к лесу, недалеко от селения, Гудочник затрубил в звонкий рожок. Звуки далеко отдались в лесу и звонко повторены были другим и третьим рожками. Не прошло несколько мгновений, как в стороне к Белеву засветился огонь, и пожар опламенил небосклон.
«Ты предаешь соотчичей в руки врагов!» – вскричал с негодованием Шемяка.
– Нет! спасаю их. Через час, не более, тайная засада обошла бы их сзади, и они погибли бы все, в тишине сна и ночи, под саблею басурманской. Князь Чарторийский! можешь ли держаться на коне?
«Могу, если надобно спасать жизнь».
– Итак, благослови, Господи! Мы должны проехать здесь, прямо через лес, по тропинке, и выехать на Рязанскую дорогу. Пока опомнятся наши друзья, пока управятся они с пожаром, а потом с татарами, мы будем уже далеко.
Ни радости, ни печали, ни гнева не изъявлял Шемяка. В каком-то бесчувствии следовал он за Гудочником, бодро ехавшим впереди. Скоро пробрались они через лес, на Рязанскую дорогу. Зарево усиливалось вдали. Несколько троек лихих лошадей, с санями, стояло на дороге. «Мы спасены!» – сказал Гудочник. – «Кто идет?» – раздались голоса провожатых, находившихся близ саней. – «Свои», – отвечал Гудочник – и старик, князь Шелешпанский, со слезами, бросился обнимать Шемяку.
Глава VI
Где есть мирское пристрастие? Где есть привременных мечтание? Где есть злато и сребро? Где есть рабов множество и молва? Вся персть, вся пепел, вся сень…
Погребальный самогласен
В Рязань, где княжил исстари враждебный Москве род Олега, направлен был путь Шемяки и его сопутников. Повсюду учинены были предварительно тайные приготовления для проезда беглецов. Не въезжая в самую Рязань, Шемяка остановился в подгородной Красной слободе, и сюда, тайно, выехал к нему на свидание князь Рязанский.
Здесь подробно узнал Шемяка обо всем, что случилось после него под Белевым. Нестройные дружины московские, встревоженные внезапным пожаром, пришли еще в большее растройство и совершенно смешались; никто не знал даже за что приняться, когда из-за леса гикнули на них татарские скрытные дружины. Ни одна из предохранительных мер, поведенных Шемякою, не была приведена в исполнение: воеводы беспечно находились в совете, где положено было ими взять, сковать Шемяку и отправить в Москву, обвиняя в злых умыслах и сношениях с ханом; воины не думали о неприятеле, спали, гуляли, пьянствовали. Битва однако ж завязалась жестокая, рукопашная; но татары, вышедшие в одно время из-за леса и из города, сломили беспорядочное, хотя и храброе сопротивление русских; все предалось бегству: один татарин гнал десятерых русских воинов, и что не осталось побито на месте, то рассеялось и было захвачено татарами. Много вождей легло в кровавой свалке. О Шемяке никто не знал, где он – на месте битвы его не нашли, в полону его не было, куда скрылся он, не слыхали. Множество сказок разносили обо всем этом по святой Руси. Говорили, что победа басурман была дана Богом за непомерную гордость русскую. Сказывали, будто после первой Белевской битвы к хану посланы были послы и требовали: положить оружие, связать татарам руки назад, хану надеть петлю на голову, и в таком неудобном наряде приказывали всем им идти от Белева до Москвы, бить там челом Великому князю. Хан будто бы уговаривал послов не возноситься гордостью, давал заложников, уверял в дружбе и обещал сидеть смирно, а весною с поклоном уйти из Руси. Послы ни о чем слышать не хотели. «А сего ли не хощете, озритеся назад!» – сказал тогда хан. Послы оглянулись и увидели воинство русское, никем не гонимое, но опрометью бегущее. Многие в Москве трепетали последствий; много плача и слез было на Руси, по убиенным и погибшим напрасною и бесполезною смертию. Но хан не возгордился, прислал новых послов и объявил Великому князю, что он только про-учил русских, а не враждует, и продолжал спокойно сидеть в Белеве, дожидаясь весны.
С грустию слушал все сии рассказы Шемяка и с ужасом в то же время узнал подробности событий в Угличе и в Устюге. После разбития и страшной мести Косому, войско московское опустошило огнем и мечом Вятку, Галич, Устюг, мстя за присоединение тамошних областей к Косому. С дымящихся развалин бежали обитатели в окрестные леса. Московская дружина оставила после того северные области; решение Великого князя о сих областях еще не было ведомо. Воинство московское и дружиНы князей, с ними бывших, отошли к Москве, Владимиру, заняли Углич, Звенигород, Дмитров и двигались отчасти на Тульскую дорогу.
Ни прежняя храбрость, ни прежнее мщение не возбуждались теперь в душе Шемяки. Безмолвно выслушал он страшные рассказы и не изъявил ни гнева, ни скорби. Только услышав о том, что Димитрий Красный[153] томится на смертном одре, в полусгоревшем Галиче, где остановился он ехавши из своего Бежецка, перед гибельною битвою москвичей с Косым, Шемяка воскликнул; «Еду к нему!» Красный хотел явиться под Устюг, думая быть миротворителем брата и Великого князя; дружины его были уже давно присоединены к московским. Мог ли он противиться Москве? Мог ли знать ненавистный замысел Василия? «И я был сообщником злодейства, неслыханного на святой Руси!» – воскликнул он, когда услышал о страшном ослеплении брата. Душа его не перенесла бедствия и стала проситься из суетного, скорбного мира, туда, куда давно стремились все помыслы кроткого, добродетельного юноши…
Быстро, хотя и дальним объездом, через Муромские, Нижегородские и Костромские области, пробрались Шемяка и его сопутники в Галич. Все они были переодеты; никто не узнавал их под именами новгородских купцов. Гудочник назвался их старшиною; все было им предусмотрено; казалось, что он ведает каждый лесок, каждую деревеньку в этих сторонах. Всюду видны были еще свежие следы пожаров и опустошений, хотя жители, немедленно после ухода московских дружин, толпами выходили на пепелище и, как муравьи, копошились около разоренных обиталищ своих. «Кого люди не досчитываются в живых, о тех Бог промыслитель, а кто жив остался, тот думай о живом», – говорили они и, поплакав над разоренным жильем и на могилах родных, снова принимались строить и ладить свои убежища.
Вечером прибыл Шемяка с сопутниками своими в Галич. Трепеща ехал он по опустелым, полуразрушенным улицам, к тому княжескому дому, где некогда жил отец его и где часто в юности своей живал сам Шемяка с братьями. Тесовые ворота были растворены, народ толпился по двору и на улице, в глубоком безмолвии – погребальные свечи видны были в окнах…
Шемяка спешил на высокое крыльцо – подле дверей стояла крышка с гробовой колоды…
Отчего, предчувствуя, зная, видя гибель неизбежную, слыша, что нет уже никакой надежды, даже находясь подле самого одра умирающего, милого человека, считая уменьшающееся постепенно дыхание его – человек все еще не теряет надежды? Утопающий держится за соломинку; за жизнь милого держишься, пока не прекратятся последние судорожные движения тела, последние звуки жизни не замолкнут в груди…
Шемяка не смел спрашивать у встречавшихся с ним людей о жизни брата; никто не смел сказать ему об его смерти – гробовая крышка все сказала ему без слов; Шемяка все понял одним взглядом…
Он отшатнулся от страшного вестника гибели: «Что: опоздал я? Поздно приехал? Нет уже брата?» – говорил он тем людям, которые почтительно стали по сторонам, попавшись навстречу Шемяке в сенях и узнав его.
– Братец твой приказал тебе долго жить, – отвечал наконец один из предстоявших.
«Давно ли?» – спросил Шемяка, как будто нарочно хотел вдавить глубже в сердце свое горесть, расспрашивая обо всех подробностях.
И почти не слушая ответа, спешил он потом в главную комнату дворца. Там, на столе, покрытом белым холстом, лежал бездыханный труп Димитрия Красного. Комната была наполнена народом. Уже все наплакались вдоволь, и потому все были теперь только в хлопотливом движении, заботясь о разных подробностях погребения; в другой комнате стоял на большом столе мед, и множество из присутствовавших запивали горе, желая усопшему царствия небесного, а живым доброго здоровья.
Тяжко зарыдал Шемяка и повергся на труп милого брата; долго текли слезы его, и ничего не мог он проговорить. Но слезы отрада, облегчение душе горестной, и выплакав горе свое, свободнее дохнул Шемяка, отер глаза свои и сказал: «Ну, буди воля Господня! Усопшему мир, живым долголетие. Прости и благослови!» Он поцеловал охолоделые уста брата своего и изумился, тогда только рассмотрев бренные его останки.
Красный лежал, как живой, как спящий. Улыбка не слетала с уст его; легкий румянец не сходил с ланит его; русые кудри его вились по плечам; никаких знаков тления не было видно на его теле. Прекрасен, как цветущий юноша, светел, как праведник, лежал юнейший сын Юрия, любимец отца, райское кадило, мимолетом пронесенное через мир скорбный и суетный!
В головах его, сидел и плакал не осушая глаз, старый пестун его, боярин Петр. Он не говорил ни одного слова; иногда только подымал к образу седую пожелтелую голову свою, и слезящий взор его, как будто спрашивал: «Зачем оставил ты меня в живых, царь небесный? Прими и меня с ним!»
Безответно было провидение. Здесь, в городе полуобгоревшем, среди опустошенной области, боярин Петр, услышав о страшной гибели старшего сына князя своего, видел, как другой притек беспомощным беглецом, оставя невесту и беззащитные волости свои силе врага. А третий – ангел-утешитель его, юный цвет, с колыбели возлелеянный его руками – лежал перед ним бездыханен…
Такова являлась теперь участь семейства сильного «нязя русского, второго рода, происшедшего от Димитрия Донского, рода, давно ли цветущего, могущего, обладавшего Великим княжеством, державшего в деснице своей власть московскую и заставлявшего преклоняться перед собою всех других князей русских!
Невольно повторял престарелый Петр слова святой духовной песни: „Где мирское пристрастие? Где мечтания вещей временных? Где богатства? Где толпы рабов и молва славы? Все ничтожно, все прах, все тень на вемле!..“
– Ты ли это, старик? Тебя ли я вижу, боярин Петр? – спросил Шемяка, печально садясь на лавку, против тела брата своего,
„Я, родимый“, – отвечал Петр, тихо поднявшись со своего места. Медленно притащился он к Шемяке и поцеловал его руку.
– Садись, старик, станем плакать вместе. Душа моя скупится на слезы. Видишь: глаза мои сухи. Расскажи мне о кончине брата моего; авось твои слова опять размочат глаза мои.
Старик сел подле Шемяки и подробно начал рассказывать, как не хотел было Красный подымать меча на брата, как хотел он примирить Великого князя с брат том, как услышав о задержании Шемяки и походе мо» сковского отряда к Бежецку, послал он дружины свои присоединиться к Великому князю, и сам спешил ехать к брату – уговаривать его на усмирение.
Почти пуста оставалась комната, где беседовали Шемяка и боярин Петр. Свечи, поставленные на больших подсвечниках вокруг стола, тускло горели; лампадка теплилась перед образами в переднем углу; впереди священник, на налое, читал тихим, однообразным голосом Псалтырь, держа в руке маленькую восковую свечку; вьюга била в окошки, и мрак ночи облегал окрестности, Шемяка забыл время, слушая чтение Псалтыри и грустные рассказы престарелого Петра. Горесть сроднила их, связала сердца их. Петр припомнил Шемяке безмрачную юность его и братьев, вспоминал добродетель, непорочное, прекрасное сердце Красного. «Не могу оторваться от моего ненаглядного, – говорил он, – не могу насмотреться на него! Погляди, князь добрый, как светел, как неприкосновен тлению лежит он перед нами! Кажется, что душе его не хочется расставаться с лепым жилищем ее; кажется, что улетев уже из бренного тела, душа праведника снова воротилась теперь, еше погрустить, посетовать о красном жилище, где так радостно, так приютно гостила она двадцать пять лет; кажется, что она опять одушевила свое тесное обиталище в теле добродетельного юноши, и что ей не хочется улететь даже в райские жилища. Так, идучи на почесть и славу, юный супруг медлит расстаться с милою своею, подругою.
– Ему суждено жилище праведных, – говорил Петр, – или я готов согрешить, готов вопросить: кому сия, Господи, уготовал, аще сей не внидет в царствие твое? Никогда, ни одна земная страсть не внедрялась в чистую душу его. Он не знал заразы честолюбия и суетного властолюбия; он не ведал и плотской любви. Еще в малолетстве, когда другие играли и забавлялись, он садился бывало подле меня и говаривал: „Дядька! расскажи-ка мне об Иосифе Прекрасном, об Алексее Человеке Божьем, о богатом и бедном Лазаре“… Я бывало рассказываю, а он слушает и плачет. Но никогда не хотел он надеть монашеской рясы, говоря: спастись хочу в мире, в суете власти и почестей; хочу не бежать от мира, но сражаться с ним!… А кто слаще его певал духовные песни? А кто сердечнее его игрывал псалмы на гуслях самозвончатых? О мой Роман-сладкопевец, князь милый! не светить солнцу по-прежнему, не нажить миру другого такого князя! Бывало родитель твой разгневается-взглянешь ты, и гнев его проходит; бывало, я ли, старый хрыч, сгрустну, повешу голову – не отстанет от меня, пока не скажу тебе: золото мое ненаглядное! так сгрустнулось…»
– Старик! посмотри! – сказал Шемяка, внимательно глядевший на тело брата, – посмотри: покров на нем шевелится! – Он схватил за руку Петра. Петр невольно вздрогнул…
Несколько мгновений молчали они и глядели.
«Ничего, князь! – сказал Петр, – тебе померещилось. Ты утомился с дороги; тебе надобно отдохнуть. Подумай о себе: сколько ни плачь, ни горюй, но мертвым покой, живым здравие…»
– Нет! я точно видел, – сказал Шемяка, – видел…
«Ничего, князь, – отвечал Петр, встал, подошел к телу, оправил покров, перекрестился, поцеловал венчик, лежавший на голове Красного. – Тихо почиет в мире, ангел небесный! – сказал он. – Ох! скоро ли то приберет Господь меня!»
Опять сели рядом Шемяка и Петр. Невольно стеснялась грудь Шемяки; ему казалось, будто готовится что-то необычайное. Петр рассказал уже ему все подробности болезни и смерти Красного. Юный князь страдал болью в груди от самого сражения близ Ростова. Смерть родителя, как мы уже видели, усугубила его болезнь; но благотворное время, казалось, облегчило скорбь и грусть его. Уныло, тихо проводил он дни в своем уделе, и снова жестоко начал страдать, услышав о новых смутах между братом и Великим князем. Не щадя жизни, отправился он наконец для примирения брата, когда пришла весть об ослеплении Косого и сразила его. Далее Галича ехать он не был в силах. Здесь предрек он смерть свою, чувствовал, что уже не подниматься ему со смертного одра. Он оглох, не понимал, что говорили ему; но сам беспрерывно молился, спрашивал о братьях, благовейно приобщился святых тайн и утром в день приезда Шемяки умолк навсегда.
Так рассказывал Петр, когда Шемяка снова схватил его за руку.
– Мне не мерещится! – сказал он тихо.
«Господи! что есть сие!» – прошептал с трепетом Петр.
Покров шевелился; губы мертвеца двигались; он силился, казалось, привстать.
Какая безмерная бездна разделяет жизнь от смерти, если только одна мысль, что мертвец движется – движется, живет без жизни – оледеняет сердца живущих…
Шемяка и Петр окаменели на местах своих: мертвец двигался, тихо развел руками, скинул с себя покров, приподнялся, сел на столе, сложил руки на груди и хрипло возгласил: «Познал Петр, яко Господь его грядет и исполнился страха и ужаса! Гряди по мне, гряди – познай Господа!»
В беспамятстве поднялся боярин с места своего и громко возопил: «Гряду, Господи, гряду! Ныне отпущаеши раба Твоего, по глаголу Твоему, с миром, яко видеста очи мои спасение Твое!»
Страшно было зрелище мертвеца, восставшего, безжизненного: очи его были закрыты, руки сложены, голос отзывался гробовым хрипением – и старца, за минуту удрученного скорбию, плакавшего, но полного жизни – теперь впавшего в какое-то бесчувствие: глаза его помутились, седые волосы стали дыбом-коленопреклоненный перед телом Красного, он запел вне себя:
«Увы! мне: каковый подвиг имеет душа моя, разлучающися от телеси! Увы! тогда колико слезит, и несть помилуяй ю: к ангелам очи возводит и – бездельно молится; к человекам руки простирает и – не имать помогающего!»
– Блажени непорочнии, в путь ходящи в законе Господнем! – запел мертвец. – Придите, видим чудо паче ума: вчера был с нами – ныне же лежит мертв. Придите, уразумеем: что мятущеся совершаем? Как благовонием помазанный смердит зловонием? Как златом и красотою красящийся – нищ и без лепоты лежит?
Вне себя бросился Шемяка к брату: «Брат! – воскликнул он, – ты ли жив еще? Или я вижу сонное видение? Или ты пришел сказать только нам тайны замогильные?»
– Се, жених грядет в полунощи, – запел опять мертвец, – и блажен раб его же обрящет бдяща; недостоин паки его же обрящет унывающа! Блюди убо, душа моя, да не смерти предана будеши, и царствия Христова вне заключившей…
Шемяка бестрепетно обнял Димитрия; но он был холоден, и глаза его не открывались…
– Брат милыйI что с тобою? Узнаешь ли ты меня?
«Петр познал, яко Господь грядет», – запел снова мертвец, и, как помешанный, отскочил от него Шемяка. Оглядываясь во все стороны, он увидел себя одного в комнате – псалтырщик убежал при начале непостижимого, оживления мертвеца. Красный сидел на столе, среди погребальных свеч, в саване и одежде покойника, не открывая глаз, и пел хриповатым голосом. Что-то задел ногою Шемяка, лежаще на полу: это был пестун Красного, боярин Петр, склоненный челом к земле, и уже мертвый и охолодевший…
Шемяка не видал после того, как сбежался народ, не помнил, что было далее. Когда он опомнился, то увидел себя в постели; солнце светило в окна; подле кровати сидел Гудочник; невдалеке стояли Чарторийский и Сабуров. Озираясь кругом, Шемяка не видел ни мертвеца, ни гроба.
– Где мы? Что со мною? – спросил он.
Гудочник встал, взял руку Шемяки, посмотрел на него и сказал: «Слава Богу! никакой опасности нет. Князь! Опомнись: мы в Галиче».
Шемяка поднялся на постеле и старался привести в порядок мысли свои.
– Старик! что видел я? Что было со мною? Мне грезилось, будто брат мой умер, будто он ожил снова втлазах моих. Какой страшный сон!
«Успокойся, князь! Побереги свое здоровье». – Я здоров, – вскричал Шемяка, вставая с постели, – Объясни, объясни мне!
«Неслыханное чудо совершилось, и ум человеческий дидего не постигает в нем!» – отвечал Гудочник.
– Брат мой ожил?
«Нет!»
– Итак, страшный только сон ужаснул меня?
«Нет! это был не сон! Брат твой в чудном видении: он мертв и жив; он говорит о жизни за гробом, и жизнь авшняя исчезла перед ним…»
– Что же это, старик?
Гудочник опустил голову.
«Не постигаю! – сказал он, – Дивен Бог во Святых Своих!»
Шемяка поспешно оделся и пошел в ту комнату, где совершалось непостижимое чудо.
Дворец, двор его, улица, были наполнены народом, сошедшимся по слуху О восстании Красного. Трепетное, благовейное молчание царствовало всюду. В комнату, где находился Красный, никто вступить не осмеливался; все стояли в дверях; мертвец сидел на столе, не открывая глаз; два инока, старцы, пришедшие из ближнего монастыря, находились по обеим сторонам Красного и безмолвствовали.
Невольное трепетание проникло в душу Шемяки, когда он вступил в комнату. Красный говорил и пел, почти не умолкая. Едва пришел Шемяка, он умолк; грусть изобразилась на лице его, и вдруг начал он снова говорить:
«Не приступай ко мне с суетными помышлениями мира; не возмущай души моей тщетною горестию; благовей перед судом Бога!
О! зачем связан язык мой, когда отверзты мои душевные очи1 Неизглаголанные тайны раскрыты предо мною… Как светлы судьбы Бога, как темны пути мира!
Радуйся, претерпевший до конца! Радуйся, совлекшийся греховного мира! Но ты влечешься в путях неправды, и – горе тебе! Как тать ночной, приидет час смерти, и что сотворишь тогда, если не готов ты предстать пред суд неумытный!»
Красный умолк и преклонился на подушку, лежавшую под его головою.
Через минуту он тихо запел:
«Каплями подобно дождевым, малы и злы дни мои летним обхождением оскудевая, помалу исчезают.
Малы и лукавы дни мои, и лета моя со тщанием отыдоша, и погибоша во многой суете! Близ время жатвы, и серп возложен на жатву души моей; притекла смерть и подкапывает храмину душевную!»
Снова умолк Красный и через минуту опять начал говорить:
«Зрите ли, как погиб праведный, и никто не приемлет кончины его сердцем!
Вземлются от земли праведные, и никто не разумеет их!
От лица бо неправды вземлются праведные, и с миром погребение их…»
Так пел и говорил Красный, и все безмолвно внимали ему, и никто не уразумел, что совершается в очах их!
Он открыл глаза, проговорил: «Радуйся, утроба Божественного воплощения!» – когда духовник принес к нему святые дары от литургии. «Мир вам и мне!» – сказал он после сего, лег, сложил руки, закрыл глаза и умолк навеки. – Неизъяснимою тайною осталась чудная его кончина и была записана в Летописи на память людей. Он завещал похоронить себя близ гроба отцовского и был похоронен по завещанию своему в московском Архангельском соборе. Там доныне видна гробница, Вместившая его и родителя его. Там положен был потом и несчастный Василий Косой..
