Николай Полевой
Клятва при гробе Господнем
Часть третья
…Тогда по Русской земле редко ратаеве кикахуть, но часто врани граяхуть, трупия себе деляне, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие… Усобица Княземъ на поганые погибиле. Рекоста-бо братъ брату: се мое, а то мое же. И начата Князи про малое, се великое молвит, а сами на себе крамолу ковати…
«Слово о полку Игоревом»
Глава I
Ты не поник главой послушной
Перед позором наших лет,
Ты презрел мощного злодея;
Твой светоч, грозно пламенея,
Жестоким блеском озарил
Совет правителей бесславных![113]
А. Пушкин
Какое противоположное зрелище представляла в это время Ярославская дорога против того деятельного, но мирного зрелища, каким находил ее дедушка Матвей, за несколько дней ехавши по сей дороге!
Воинские дружины рассыпались по ней всюду. От Москвы до Клязьмы, пересекающей дорогу недалеко от нынешнего Пушкина, видны были воины Великого князя. С другой стороны, от Клязьмы далее к Троицкому монастырю двигались дружины князя Юрия Димитриевича. В одном из селений за Клязьмою находился сам престарелый Юрий, сыновья его, бояре и князья подручные. Басенок, принявший начальство над дружинами Василия, наскоро укрепился с другой стороны реки.
Война идет и метет – по старинной поговорке. Правда: здесь еще не начиналась кровавая, свирепая война, но ужасы ее были уже видимы всюду. И тем страшнее были они, что война великая, между сильными врагами, не ведет за собою таких бедствий, какие необходимы при войне мелкой и особенно – междоусобной!
Издавна замечено, что друг, или родственник, сделавшийся врагом – ужаснее, непримиримее человека, с которым всегда были мы врагами. Два единоплеменные народа, злее ненавиствуют один против другого. Так и здесь было. Дружины Юрия, уже разбившие отряд наместника ростовского, шли не как дружины государя, стремящегося возвратить законное свое наследие, являлись не умирителями своего владыки с людьми, ему подвластными по праву и отторгнутыми насилием – нет! они являлись злыми врагами, грабили, жгли! Строго запрещено было им всякое насилие и своевольство; но – воины, не уснут, аще зла не сотворят! Когда на ночь зарево пожара багровило темный небосклон, Юрию сказывали, что жители принудили к такой строгой мере своим упорством, или, что дружины московские зажгли селение, выходя из оного, или, наконец, что один из союзных князей запалил деревню, напрасно требовав добром, запаса и хлеба для своих воинов.
Так поспешно надобно было собрать дружины, так быстро надлежало действовать против Москвы, столько разнообразных требований и страстей следовало соединить вместе, что Юрий невольно должен был смотреть сквозь пальцы на дерзость князей, к нему приставших, на своевольство собственных воевод и даже на нахальство самих воинов. И нельзя было учредить никакого порядка, ибо весь план Юрия состоял в скорейшем походе на Москву, и вся удача зависела от удара, который не дал бы Василию Васильевичу и Думе его опомниться и уговорить князей на помощь, мог бы в то же время споспешествовать волнению и смятению Москвы, для укрощения чего, к несчастию, убедили Василия принять строгие меры.
Просим читателей наших оставить теперь на время Москву и перейти в то село, где отаборился князь Юрий Димитриевич с главною дружиною, детьми и боярами.
О жителях села нечего и говорить: их разогнал страх появления Юриева; одни сами убежали, как испуганные перепелки и жаворонки улетают с зажженной нивы, остальных прогнали из жилищ воины Юрия, ибо все хижины заняты были князьями и сановниками. Множество саней, возов, возков стояло вокруг селения; кони поставлены были в разных местах, совсем готовые, рядами; огни зажжены были повсюду; воины сбирались, толпились около огней; множество промышленников, как мухи к меду слетевшихся с разных сторон, кормили, поили дружины Юрия. В таких случаях денег не жалеют, и часто отнятое у бедной семьи достояние – труд целого века – в один час пропивается, проедается буйным воином. Стук бубнов, звуки труб слышны были беспрестанно; изредка раздавались выстрелы из пищалей, и хотя был Великий пост, но никто не думал говеть и поститься. Множество народа опохмелялось и напивалось снова, а пьяному без песен не веселье – и клики, и песни раздавались день и ночь. Между тем, казалось, что все это неустройство воинское мало занимало Юрия и других князей, а также и сановников их. Говорили, что ждут посольства от Московского князя, и большая беготня дельцов и бояр показывала, что посольство это было причиною многих забот и совещаний.
В сие время в одной из больших, лучших хижин разговаривали два известные нам человека: боярин Иоанн Димитриевич и Иван Гудочник.
Боярин по обыкновению был мрачен, угрюм; он сидел за столом и, казалось, внимательно слушал рассказы Гудочника, который стоял перед ним и говорил с жаром.
– Ну, – сказал боярин, – если бы зависели от меня награды, я осыпал бы тебя милостями, старик! Ты работал усердно, и только чудный промысел Божий мог тебя сохранить среди всех опасностей. Но скажи мне еще раз: точно ли нет уже никакой надежды, чтобы Константин решился оставить свое безумное намерение? Ты сам говорил с этим ханжою, Варфоломеем?
«Об этом и думать нечего, – отвечал Гудочник. – Константин вступил уже в Симонов монастырь и дал обещание не оставлять более сей обители».
– Вот так-то всегда, всю жизнь мою бывало, – сказал боярин, – всю жизнь должен я бывал или бороться с тяжкими препятствиями, или быть жертвою случая и людской глупости. Все дела мои обращались ни во что от таких причин, что после подумаешь бывало, так самому смешно. Ну! да что будет вперед, увидим и подумаем, хоть я предвижу, что добром не кончить… Поговорим о настоящем. Скажи, пожалуй, можно ли было предвидеть все, что случилось в последнее время?
«Да, боярин, и признаться, я терял уже всю надежду…»
– Господи помилуй! От того, что ворона залетела в Княжеские хоромы – оборвать князя Василия, затеять войну, и все это делать так невегласно, несмысленно… Мне стыдно за Княжеский Совет, в котором некогда заседал я сам!
«Но, однако ж, не должно ли сознаться, боярин, что кривую стрелу Бог правит, и что дуракам счастье на роду написано?»
– Что ты хочешь сказать?
«То, боярин, что все твои намерения, все, что было так хорошо предположено и так долго готовлено, могло рассеяться и уничтожиться от вороны и от княжеского пояса. Если бы успели захватить Косого и Шемяку, князь Юрий немедленно согласился бы на мир, особливо, когда против него стала бы сильная Московская дружина, которую довольно удачно удалось нам рассеять».
– Как же не видишь ты противного словам твоим? Все доказывает, напротив, что счастье дурацки лезло к Московскому князю, но что им не умели воспользоваться, и что ум всегда побеждает все препятствия. Не залети ворона, не поссорься на свадьбе, никто бы и не заметил, как дружины Юрия подошли бы к Москве. Ведь такая беспечность, что даже наместника ростовского вызвали на свадьбу! Тут оставалось чистое поле для прохода, и конники Юрия были бы в Переяславской слободе, вся Москва еще пила бы и плясала, а ты, да князья Можайский и Верейский возмутили бы Москву, Косой принял бы начальство, и Кремль взяли бы так легко, что Василий, может быть, из-за стола почетного перешел бы в тюрьму, с молодою своею женушкою и с умною своею матушкою! Смотри же: явная вражда загорелась с Косым и Шемякою; подозревали, хоть и без толку, что в Москве не смирно. Чего же тут много думать? Косого и Шемяку из рук не выпускать…
«Они не дались бы живьем».
– Ну, – вскричал боярин и сделал выразительный знак рукою, – мешкать было нечего…
«Но что сказали бы князья другие, которые были тогда в Москве?»
– По городу каждому из них, а не то уделы Юрьи и детей его, кинуть им на драку – вот все и замолчали бы… Только бы удалось, а там кто будет спрашивать; да при том же, когда дело уладилось бы, то можно бы опять отнять у них. Людям, которые стоят выше других, надобно быть выше простонародных суеверий и предрассудков. Если же боишься за голову, что она закружится – не влезай высоко!
Гудочник молчал, а боярин продолжал хладнокровно: – Но только ли еще? Они меня боялись. Зачем же было выпускать меня из рук, разобидевши, оскорбивши? А после того начали за мной гоняться, как будто за ласточкой в поднебесье; да и самый Константин? Хорошо, что он выменивает кукушку на ястреба. Скажем и то: боялись они меня, как же не видать, что Совет Княжеский составлен из людей, которых я посадил в него, и из которых делал я бывало все, что хотел? Зачем было опять раздражать старика Юрия, отнимая у него Дмитров? Что ручалось им за Верейского и Можайского? Взгляни также, как запущены теперь дела Орды, Литвы, Новгорода? В Суздаль никто и не заглянул. А последнее-то дело: Старков – хранитель Москвы, Ряполовские – в тюрьме, Юрья Патрикеевич – воевода… Юрья Патрикеевич! ха, ха, ха! Что, думаю, забавно было тебе, как ты воеводу этого и со всею Думою его засыпил твоим арабским зельем, отчего они проспали свои дружины? Да вот-таки и ты: как не заметить, что ты везде втираешься? Знаешь ли, однако ж, что, судя по твоим делам, можно подумать, будто у тебя еще две головы в запасе, кроме той, которая на плечах: колдун, Гудочник, Паломник… Во дворце, на площади, в монастыре…
«Я думаю, боярин, – сказал Гудочник, после некоторого молчания, – что если бы при тебе еще было замечено мое бродяжничество там и сям, ты не дал бы мне долго бродить, хотя ясных улик и не нашлось бы?»
Слова Гудочника, как будто заставили боярина подумать: не слишком ли откровенно говорил он с ним? Подозрительно взглянул Иоанн на старика и встал из-за стола, сказав: «Это дело другое, старик – в поле съезжаться, родней не считаться! Да, о посольстве-то московском: так этот говорун, гречин, едет сюда?»
– Исидор? Едет, боярин. Я уже тебе сказывал, что отправились Исидор, трое бояр, подьячий Беда и, не знаю, кто-то еще из воевод будет – думаю, Басенок, который на безрыбье сделался важною рыбою.
«Зачем бы Исидору ехать? Разве не метят ли его в митрополиты? Но, мне кажется, он не годится. Я помню, когда он в первый раз приезжал в Москву, за милостынею для Афонских монастырей. Он нечистого православия и чуть ли не волк в овечьей шкуре. – Ну, старик, оставайся, отдыхай; теперь твоя работа пока окончилась…»
– Ты мне ничего не говоришь, боярин?
«А что же мне сказать тебе? Теперь я ничего еще не знаю».
– Ты промолвил давеча, что все кончится худом.
«Это не до тебя касается».
– Может быть – и не до тебя, боярин.
Боярин быстро взглянул на Гудочника.
– Я почти могу рассказать, – продолжал Гудочник, – что ты скрыть хочешь: Юрий смотрит на тебя, как на человека, с которым неволя заставляет его дело делать…
Бледное лицо боярина оживилось. «Старик! – сказал он грозно, – помни кто ты…»
– Крамольник, простой, ничтожный человек? Боярин! ты не забыл еще, однако ж, я думаю, с каким условием я обещался служить тебе?
«Помню, – мрачно отвечал боярин, – но теперь, повторяю тебе – ничего сказать не могу!»
– А я скажу тебе, что Косой вовсе не думает выполнить того, на чем все дело было между нами полажено.
«Он сказал это тебе?»
– Он так говорил со мною, как будто Мономахова шапка была уже крепко на голове его.
«Что ж мне-то делать, старик?» – сказал боярин, усмехаясь.
– Я не говорил: что делать, когда предался тебе душою и телом и не щадил живота и совести.
Боярин хотел отвечать, искал слов и не находил. «Что за шум и что за беготня? Не послы ли едут? – сказал он наконец, смотря в окно. – Точно: это они; мне пора – там много будет работы. – Он взглянул на Гудочника. – Сиди у моря и жди погоды», – промолвил он ему и вышел.
Гудочник остался, задумчивый и печальный. «Старый ты пес!» – сказал он, по некотором молчании, медленно взял шапку и вышел на улицу тихими шагами. Тут было уже большое движение; дружины Юрия стояли рядами, в оружии; конники скакали взад и вперед. Вскоре показались трое саней, в которых сидели присланные для переговоров из Москвы. Они подъехали к избе, где был сам Юрий Димитриевич и где большая толпа князей и бояр теснилась в сенях, по двору и на улице.
Из саней вышли Басенок, Ощера, еще двое московских бояр, подьячий Беда и Исидор. Их заставили скинуть шубы в сенях и потом впустили к князю.
Читатели знают уже Ощеру. Басенок был молодой воевода московский, богатырь душою и телом. Исидор – лицо замечательное, грек, родом из Фессалоник, где научился он церковному языку от славян, живших в окрестностях. Быв уже один раз в Руси, как говорил боярин Иоанн, он снова приехал теперь в Москву с грамотами от Царьградского Патриарха и императора греческого Иоанна Палеолога[114]. Исидор был почетно чествован при дворе великокняжеском, и изумлял своим красноречием, умом и глубоким знанием богословия.
Изба, где находился Юрий с двором своим, была обширна. Наскоро выломали в ней лавки и полати, завесили черные стены ее коврами, набросали по полу соломы и тюфяков и закрыли все это также коврами, заменив таким образом грубые деревенские приборы. Посредине стоял большой стол, покрытый широкою полстью. На столе были поставлены разные коробочки, стояла чернильница, лежали княжеские украшения, меч, бумага и несколько свертков и книг. У стены, за столом, на мягких тюфяках, сидел дряхлый старик в теплом колпаке и легком меховом тулупе – это был Юрий Димитриевич, дядя и соперник Великого князя Московского. По сторонам сидели и стояли трое сыновей его: Василий Косой, Димитрий Шемяка и Димитрий Красный; боярин Иоанн Димитриевич, боярин Морозов, любимец Юрия, и еще несколько князей и бояр.
Впереди московских послов шел воевода Юрия и остановился перед столом, сказав: «Князь Великий Юрий Димитриевич! молит тебя племянник твой, князь Московский, Василий Васильевич, и прислал к тебе, государю, послов своих бить челом».
При сих словах Басенок сделал выразительное движение, как будто хотел остановить воеводу Юрия, но удержался и только пристально взглянул на Ощеру. Взор его, казалось, спрашивал: должно ли допускать столь унизительные для государя их речи? Ощера дал знак, что необходимость велит сносить мелкую обиду. Басенок, с досадою, отворотился и замолчал.
Юрий благосклонно наклонил голову на низкий поклон московских послов.
– Желаю знать: кто сия духовная особа в числе послов моего племянника? – сказал он.
«Это архимандрит Исидор, присланный в Москву из Царьграда», – отвечал воевода.
Юрий встал и почтительно подошел к благословению Исидора.
«Князь Георгий Димитриевич! – сказал Исидор, благословляя князя, – Святейший Владыка, милостию Божиею архиепископ Великого Константинополя, Нового Рима и Вселенский Патриарх прислал к тебе со мною пастырское свое благословение и есть к тебе от него, владыки твоего духовного, грамота».
Юрий низко поклонился и спросил: «Для чего же ты, отец архимандрит, являешься ко мне вместе с посланниками Маковскими, пришедшими от моего племянника?»
– Князь Георгий Димитриевич! – отвечал Исидор, – благодарю Господа, что он дает мне средства исполнить вместе христианскую обязанность мою – быть посредником мира, исполняя и препоручение моего владыки, Патриарха и отца всех христиан.
Юрий молча указал Исидору на место подле себя, сел сам и не обращал, казалось, внимания на послов московских.
Величественно обвел глазами все собрание Исидор и начал говорить Юрию:
«Блаженни миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся – сии слова Спасителя внемля, притекаю к тебе, князь Георгий, с сими словами, яко с ветвию масличною, исходя, яко Давид пред кивот Господень, во сретение мира, вожделенного, поля утучняющего, села богатящего и князи красящего, еже повелел хранити нам Бог единый, премудрый, страшный и превеликий, превыше небес пребывающий во свете неприступном, на херувимском престоле сидящий и немолчными ангельскими гласами хвалимый, поемый, превозносимый, в трех лицах прославляемый и в единстве познаваемый».
Шепот одобрения пронесся в собрании. Одушевленный сим, Исидор продолжал:
«Прешедший волнения Понта Эвксинского, мнил я поставить стопу мою на твердой земле Московской и обретаю треволнующуюся войну, гремящую, как праведно изрек Омир, паче нежели десятью тысячами гласов человеческих, зрю раздор, с кровавыми очами, готовый возжечь села и грады, кущи и веси. Мира законно и праведно есть желать человеку, а наипаче князю, ибо всякое враждебное общение неподобно ему, есть-бо начало и вина бед, чего ради явленно показуется мир имети за некое основание нерастерзанное. Все люди послушливо последуют сему обычаю, подражают по силе и действию оному, благому, и отсель твердость является, и царства и земли крепит».
Исидор снова остановился. Снова шепот одобрения раздался между всеми, боярин Иоанн, с досадою, проворчал: «Краснобай!» Юрий казался внимающим и задумчивым.
«Вижу тебя, окруженного доспехами брани и сильными стратигами; видел я Москву, оглашаемую звуком труб бранных; зрел я селян, бегущих от пламени, рубящего избытки их, и – о горе велие и тяжкое! вестник благословения духовного Владыки – узрю смерть, пирующую среди крови и слез! О! никогда! Отверзи слову мира ухо твое, князь Георгий. Говорить ли мне о гибели, следующей за войною? Ты ведаешь сие. Изображать ли тщету бранныя славы? Тебе сие известно. Излагать ли, сколь гибельна вражда? Умолкаю пред разумением твоим! – Грядет война – и царства увлажаются кровию; грядет война – и жители бедствуют; грядет, говорю, война – и мир исчезает!
С сими словами притекаю к тебе, яко с масличною ветвию. Отверзи ухо твое слову мира, княже Георгие! не отринь его, и возвесели меня, убогого, посланного от Владыки духовного всех христиан, да возглашу: Блаженны миротворцы, столько же блаженны и внемлющие слову их!»
Исидор встал, сложил руки и низко поклонился Юрию. «Какое красноречие, какая сила слова!» – говорили князья и бояре; у многих показались на глазах слезы; Ощера сделал самую жалостную рожу, с унижением глядя на Юрия; Басенок потупил глаза и оперся на меч свой. Юрий спешил посадить по-прежнему Исидора.
– Сладостны речи твои, отец архимандрит, – отвечал потом Юрий, – и не умею я ответствовать тебе по красному смыслу речей твоих. Но просто, по малому разумению моему говоря, я не начинаю войны, но иду только требовать должного мне, и не виноват я буду, если дело дойдет до войны.
«Вспомни, князь Георгий, слова Писания, повелевающего прощать обиды и любить враги своя».
– Я и готов прощать и любить, – сказал Юрий в замешательстве.
«Если так, то останови пламень войны и опустошений, удержи мстящую руку, благоволи выслушать послов князя Московского, и – примирись с ним».
Юрий, в недоумении, молчал, не зная, что возразить хитроречивому Исидору. Косой нахмурил черные свои брови. Шемяка изъявил движением руки негодование; глаза боярина Иоанна злобно устремились на Исидора. Димитрий Красный, прелестный юноша, с русыми, кудрявыми волосами, голубыми глазами, и – говоря русским выражением, румяный, как красная девица, подступил тогда к отцу своему.
«Родитель! – сказал он, – отец Исидор говорит тебе то, что осмеливался говорить я и что внушало тебе собственное твое сердце. Не утушай благодати; из искры ея возгнети огнь, который бы попалил вражду, древнее чадо диавола! Избери мир на честных условиях, прости обидящих, возвесели сердца уповающих на радость блаженныя тишины!»
Тут Ощера осмелился начать, самым просительным голосом: «Мой господин, князь Василий Васильевич, кланяется тебе, государю, дяде своему, и готов он исправить все вины, возникшие невольно ко вражде. Приглашает он тебя на общий съезд, где соберутся все князья русские – если тебе это угодно. Он не взыскивает, что ты первый поднял оружие, и строго накажет зачинщиков вражды».
Тогда Косой поспешно встал со своего места, желая сказать что-то, но боярин Иоанн предупредил его, подошел к Юрию и сказал: «Если князь Василий изъявляет такую покорность, чего же более и желать тебе, князь Юрий Димитриевич? Согласись; пусть объявят условия!»
– Мы согласны, – отвечал Ощера, – скажите: чего вы требуете?
«И благодать Божия явно видна в сем начинании, благом и праведном!» – сказал Исидор радостно.
– О! укрепи его Бог в мысли святой и великой! – воскликнул Димитрий Красный.
«Меня оскорблял племянник, – сказал наконец Юрий. – Он обижал меня и детей моих. Дмитров, законный удел мой, он занял воинством».
– Его возвратят тебе, государь! – отвечал Ощера.
«На старости лет моих терпел я унижение от последнего раба его», – продолжал Юрий.
– Наименуй оскорбителей твоих, и будешь удовлетворен, – отвечал Ощера.
«Я наименую их тебе! – воскликнул Косой, поспешно приближаясь к Ощере, – слушай: ругательница князей, княгиня Софья, Витовтовна по батюшке, князь Василий Васильевич, называющий себя Великим князем – вот имена первых оскорбителей – слышишь ли ты их, кто ты такой, боярин что ли?»
Слова Косого заставили всех безмолвствовать. Красный обратился к брату с умоляющим взором. Юрий, казалось, оскорбился дерзкою смелостью сына. Боярин Морозов подошел в это время к Юрию и начал что-то шептать ему.
– Князь Василий Юрьевич, – сказал Ощера, оправляясь от первого замешательства, – если ты напоминаешь о бедственной ссоре твоей с тетушкою, то мы за тем и пришли, чтобы утушить все ссоры.
«Как: ссоре? – воскликнул Косой, – не о ссоре, но о позоре, о бесчестии моем, говорю я – о мечах убийц, поднятых на грудь мою среди дружеского пира – и чем же думает князь твой заплатить мне за этот позор и оскорбление?»
– Василий! – сказал князь Юрий, – ты перебиваешь речи мои, а я тебе еще не приказывал говорить. Сядь на свое место и молчи! – прибавил Юрий сурово.
«Государь, родитель!» – возразил Косой.
– Молчи, повторяю тебе!
Косой хотел отвечать; но боярин Иоанн вдруг обратился к послам. – От кого присланы вы, господа послы? – спросил он. – Что-то я не расслушал хорошо; боярин Ощера так умел говорить, что расслышать было трудно.
«Мы присланы от Великого князя Московского», – сказал Басенок.
– Следовательно, от старшего из князей? Но чем же почитает ваш князь дядю своего: неужели младшим?
«Если ты этого не знаешь еще, – отвечал Басенок, едва удерживая гнев свой, – так узнай; да притом и еще узнай, что выдачи тебя головою поручил нам прежде всего требовать князь наш!»
– На что ему понадобилась она? – сказал Иоанн усмехаясь. – Но, я вижу теперь, что не только уступать, но и требовать кое-чего пришли вы опять от моего государя, Великого и старшего князя Юрия Димитриевича, вы, возмутившиеся рабы его!
Басенок невольно схватился за меч. Иоанн презрительно поглядел на него и громко провозгласил: «Преклонитесь перед Великим князем, Юрием Димитриевичем, рабы его непокорные! – Князь Великий! – продолжал он, обратясь к Юрию, – подтверди им слова мои и то, что уже объявил ты другим князьям. А после того можно будет говорить и о мире с послами племянника твоего, положить, какой удел благоволишь ты дать ему, и благоволишь ли, простить ли ему возмущение против тебя, отнятие городов твоих, несправедливое лишение прав твоих, покушение на жизнь детей твоих, умысел на собственную жизнь твою, когда с оружием посланы были от него дружины на тебя, твоих детей и твоих союзников…»
Видно было, что Иоанн с намерением высказывал все, желая взаимным оскорблением воспалить ненависть и устранить все предлоги к миру. Он знал слабый характер Юрия, гордость Басенка, малодушие других послов, и – не ошибся в расчете.
– Князь Юрий Димитриевич! – воскликнул Басенок, приближаясь к столу, – неужели с твоего позволения этот изменник дерзает говорить при нас столь непотребные речи?
«Великий князь Юрий Димитриевич! – сказал Иоанн, обращаясь к Юрию, – теперь видно: как просят мира послы твоего крамольного племянника! Когда, наконец, правое дело твое торжествует; когда сам Бог предает в руки твои прародительский престол, которым неправедно, уже восьмой год владеет твой племянник; когда от слова твоего зависит не только удел, но и самая жизнь его – он смиряется, обольщает тебя – и что же? Послы его буйствуют пред тобою; дружины его идут на тебя, на Ярославль, на Рязань: это ли мир? Это ли смирение и умирение? Я умолкаю, государь – я, раб твой худомысленный, и если для мира действительно надобна голова моя – возьми ее, пошли к князю Василью и действуй, как Бог внушит тебе: сердца князей и владык в руце Божией!»
Иоанн смиренно преклонился. Речи его заволновали всех, шумный говор раздался между боярами Юрия; недоумение старого князя, казалось, было решено. Еще раз осмелился было обратиться к нему Димитрий Красный с умоляющим видом, но Юрий, как будто стыдился встретиться со взором его, и – отворотился.
Всего тяжелее мгновение решимости. Как часто предприятия, которым посвящены были годы трудов, уничтожались от того, что в решительную минуту недоставало силы, духа сказать о них! Но и тяжело бывает это роковое слово, за которым уже нет возврата, выговорив которое, нельзя уже обратиться вспять и должно – или погибнуть, или исполнить сказанное!
«Послы московские! – воскликнул Юрий, – если хотите вымолить мир, то не буйствуйте, не дерзайте оскорблять сановников моих, смиритесь и ждите моего ответа!»
Юрий сознал сими словами, что боярин Иоанн говорил с его согласия.
«Если князь ваш желает мира и пощады, – продолжал он, – то, да преклонит оружие и встретит меня близ отчины моей, Москвы, как подобает встретить своего владыку, а вы все, рабы мои, целуйте мне крест и присягайте в верности мне, Великому князю Московскому».
…Все сии слова проговорил старик с таким усилием, как будто бы они были огненные, задушали его и иссушали гортань его, произносимые вслух. «Дайте мне пить», – сказал он, обращаясь к своим и громко кашляя. Несколько глотков поднесенного ему питья остановили кашель.
«Государь! – скромно начал тогда говорить Басенок, – речи твои изумляют нас. Неужели не научился ты, из предшествовавших событий, суетности подобных замыслов и предприятий? Неужели еще раз, в преклонных летах старости, ты забыл клятвы твои, договоры и крестоцеловальные грамоты? Неужели снова хочешь начать то, что давно уже кончено и предано забвению?»
– Я беру то, что Бог и уставы предков наших передают мне, сыну Великого князя Московского Димитрия Иоанновича и старшему из всех князей русских Мономахова рода.
«Государь! – продолжал Басенок тихо, но с чувством собственного достоинства, – прискорбно мне было услышать, что Ивашку боярина, изменника и предателя моего князя, называешь ты своим сановником и подтверждаешь его злые речи. Но слышать от тебя самого о нарушении клятв, грамот и договоров…»
– О каких клятвах и договорах напоминаешь ты мне? – с негодованием воскликнул Юрий.
«Позволь исчислить их», – отвечал Басенок и дал знак Беде. Спокойно выступил вперед Беда и начал говорить:
– При блаженной кончине Великого князя Василия Димитриевича, Духовною грамотою передал он Великое Княжение, чем благословил его отец, сыну своему Василию Васильевичу, что утвердили дяди его и покойный владыка, митрополит Фотий, лета 6931-го. И когда князь Звенигородский и Галицкий, дядя Василия Васильевича, Юрий Димитриевич, не соглашался на таковое установление, был у него, князя Юрия, владыка Фотий и пастырским своим словом умирил князей и условил: быть Юрию младшему, а Василию старшему. В сем и заключена была клятвенная грамота, лета от создания мира шесть-тысячное, девять-сотное, тридесят шестое, индикта шестого, марта в единонадесятый день. И прешедшим трем летам снова воздвиг требование князь Юрий. И положено было, в отвращение пролития христианской крови и в пресечение крамолы и смуты, идти князьям в Орду к Великому царю всея Руси и многих Орд повелителю Махмету, и как решит он, царь, так делу и быть. И бывшим князьям пред царем, разпреся[115] о Великом княжении, и решил царь Махмет: быть Великим князем Василию Васильевичу, а дяде его, князю Юрию Димитриевичу, быть под ним младшим…
Все сие было произнесено бесстрастным, однозвучным голосом. Казалось, что совесть читает подробную запись прошедшего князю Юрию и никто не смеет прервать страшного ее отчета. Беда продолжал:
«И повелел царь Махмет перед собою ехать на коне князю Великому, а князю Юрию вести за повод коня его. Но Великий князь милосердовал, подарил князю Юрию город Дмитров, а чести не восхотел. И был посажен князь Великий на стол отчий и дедний, в Москве, Уланом царевичем, у Пречистая, у Золотых ворот. И клялся ему князь Юрий, как старшему, и в духовной митрополита Фотия написан был князь Юрий благородным и благоверным, а князь Василий Васильевич благородным, благоверным и Великим…»
– Князь Великий! прости моей ревности, – воскликнул тогда боярин Иоанн, поспешно подходя к столу, – но если ты, смирения ради, терпишь клеветы и лжи, мы терпеть их не будем, мы, рабы твои! Позволь мне запечатлеть уста сего клеветника словами святой истины. – Юрий, не говоря ни слова, наклонил голову, а Иоанн поклонился всему собранию и начал:
«Издревле Бог, испытующий гневом своим владык земли, наравне с низшими и малыми, да ведают, что и они человеки суть и не забывают дела, на которое призваны, насылает казни, смуты и превратности жребия князьям и владыкам.
Так было и в то время, когда Великому князю Юрию Димитриевичу, по судьбам Бога, долженствовало наследовать Великое Княжение, после старшего брата своего, Великого князя Василия Димитриевича, его же да сопричтет всемогущий Господь к лику праведных!
Говорить ли мне о святых и непреложных правах князя Юрия Димитриевича? Кто не ведает, что с незапамятуемых времен старший в роде князей русских наследует престол великокняжеский. Благородная ветвь доброго корени Великого Владимира Всеволодовича Мономаха, правнук князя Всеволода Георгиевича Великого Гнезда, Иоанн Данилович восставил в величии и славе Великое княжение русское, погибавшее, порабощенное, униженное. Он перенес его в древний град, новую Византию, Москву, благословенный десницею святителя Петра, первого митрополита Московского и всея Руси. Се начало, се дело судеб Божиих! И когда Господь призвал Иоанна к себе, утвердился великий род его в сыне, князе Симеоне, ему же наследовал брат его, князь Иоанн, и передал сыну своему, Великому князю Димитрию Иоанновичу. Старшие в роде князей русских, по кончине Великого князя Димитрия Иоанновича, остались сыны его: Василий, бывший по нем Великий и славный князь, и – здесь зрим мы другого, старшего по нем князя нашего Юрия Димитриевича.
Древний устав отцов и грамота духовная Димитрия утверждали право на великокняжение нашему князю в случае кончины Василия, если Господу угодно будет продлить дни нашего князя Юрия. И совершилось: перешел к отцам Василий, и продлил Господь дни нашего князя.
