Николай Полевой
Клятва при гробе Господнем
Несколько раз останавливался и отдыхал по нескольку мгновений Юрий, произнося свою длинную речь, в коей надобно было удивляться его знанию всех подробностей и мелочей тогдашнего законоведения.
«Слава и честь Великому князю Юрию Димитриевичу!» – воскликнули все бояре и князья.
Тут по данному знаку введены были послы князей Тверского, Рязанского, Ярославского, Можайского, Верейского, Тарусского, Новосильского и других. Они успели уже приехать в Москву и как за несколько недель Василию, так теперь Юрию говорили о дружбе, мире, спокойствии, тишине, с клятвами на того, кто порушит первый крестное целование.
– Да не возносится никто же, – начал снова Юрий, когда послы князей вышли из места заседания, – да смирится всяк, и да помнит всяк власть свою преходящую, и пребывает в миролюбии, и тишине, и братолюбии, яко же заповедал нам Бог – хочу устроить я жребий моего племянника и судьбу церкви православный всея Руси.
Сии слова произвели сильное движение во всех присутствовавших.
– Задушевный советник мой, боярин Морозов, объявит вам, добрые мои советники, князья и бояре, волю мою, – продолжал Юрий.
Взоры всех мгновенно обратились на боярина Иоанна.
Молча сидел он до того времени и безмолвно и неподвижно перенес он сей общий взор и радостный шепот, раздавшийся в собрании, когда Юрий отозвался так горячо о Морозове, назвал его своим душеприказчиком, ни слова не сказав о боярине Иоанне. Иоанн знал, какое чувство произвело эту, убийственную для него радость: «Никто из нас, да и не он!» – такова была мысль, мгновенно пролетевшая между всеми. Иоанн не показал никакого знака оскорбления, когда после сего, мгновенно, лица всех обратились на Морозова, как будто на величественно восходящее светило. Заметно было, как на губах каждого вертится уже приветствие новому временщику.
Торжествуя поднялся с места своего Морозов, низко поклонился Юрию и обратясь к собранию начал говорить:
«Волею Господа и молитвами святого чудотворца Сергия, даровал Господь победу на враги Великому князю нашему, Юрию Димитриевичу, покорил ему под ноги вся враги и супостаты. Племянник его Василий, сын брата Василия, и жена его, Васильева, Марья, и матерь его, Васильева, Софья, преданы волею Божиею ему Великому нашему князю и бьют челом ему, просят о его княжеской милости. И он, Великий государь, милосердуя о племяннике своем, все вины его простил и пожаловал его: даровал ему удел, город Коломну со всеми волостями, сборами и пошлины. И отпускает он его, Василия, в сей город, с женою его Марьею, и с матерью его Софьею, по сем да целует Василий крест честный: Быть ему всегда в уделе Великого князя».
Изумление изобразилось на всех лицах. Никто не говорил однако ж ни слова. Морозов продолжал:
«А всем его, Василия, людям, кто захочет к нему, Василью, ехать и при нем быть, свобода ехать и при нем быть и пожитки свои, и поместья, и вотчины сбыть и перевезти до Петрова дня. А всем, кто не захочет у него, Василия, быть и к нему ехать, прощение и оставление всего, что было, и почитать все минувшее так, яко же и не бысть».
– Слава и честь Великому князю! – воскликнуло несколько голосов, но Морозов махнул рукою, все умолкли, и он продолжал:
«И да будет всем ведомо, что болезнуя об участи православной нашей церкви, сиротствующей без духовного пастыря и главы уже третье лето, святейший кир-Патриарх, Вселенский и Царяграда, нового Рима, благоизволил избрать Москве и всея Руси духовного пастыря и отца. Сей пастырь, будущий митрополит Руси, есть святой человек, муж веры и добродетелей, и златословия великий, архимандрит Исидор, присланный с грамотами к Великому князю. И сие избрание, внушенное Великому Святителю духом Божиим, князь Великий приемлет и благословляет».
Глубокое молчание следовало за сими словами. Неудовольствие изобразилось на лице Юрия, когда он увидел, что решение его о Василии не возбудило никакого восторга, а решения об участи бояр его и о будущем митрополите встретили даже холодный прием. Он побледнел, покраснел потом через одно мгновение; взоры свои робко обвел он по всему собранию и потом обратил их на Морозова.
«Так хочет Великий князь, и да ведает всяк его веление и волю, и да повинуется всяк его велению и воле!» – сказал Морозов твердым и грозным голосом.
Это привело еще в большее смятение всех, бывших в собрании, и самого Юрия. Он поднялся, благословил всех и сказал: «Да будет над всеми вами благословение Божие, и да идет всяк восвояси в мире и тишине. Волю мою обо всем другом возвещу я в грядущие дни».
Все преклонились пред Юрием, кроме детей его, стоявших подле него, и чинно пошли вон из палаты.
– Он благословил нас, как митрополит. – «Да по бороде он и походит на него». – С ним житье будет хорошо. – «Что за князь Великий: какой благочестивый, истинный христианин, кроткий, милостивый!» – Что же это было: совет или простой приказ? – «Молчи только и слушай». – Бог знает, лучше ли это будет! – Так перешептывались и потихоньку переговаривали между собою князья и бояре, расходясь из дворца.
Мрачно сидел во все время собрания Косой; яростно смотрел на Морозова Шемяка, когда Морозов говорил от лица Юрия, и беспокойно озирал лица всех Красный. Боярин Иоанн упорно безмолвствовал до конца заседания. Он подошел к Юрию, когда тот поднялся идти.
– Позволишь ли мне, князь Великий, поговорить с тобою? – спросил он хладнокровно.
«Ты мой всегдашний собеседник и опора моего совета», – возразил Юрий с заметным смятением.
– Мы о том же хотели просить тебя, государь родитель, – сказал Косой, едва скрывая свое бешенство.
«Идите со мною», – отвечал тихо Юрий.
В ближней комнате, подле большого стола, сел Юрий, утомленный продолжительным заседанием, и указал места Иоанну, Морозову, следовавшему за ним неотлучно, Косому и Шемяке. Никто из них не сел и все только поклонились.
– Я, признаюсь, устал, добрый мой боярин, – сказал Юрий, стараясь казаться веселым, – наше стариковское здоровье не позволяет того, что бывало делаешь в молодости, да и не думаешь уставать.
«Всему время, государь», – отвечал Иоанн, не зная, как начать разговор после сих слов Юрия.
– То-то же и есть, – продолжал Юрий. – Премудро сказал прорек венчанный: время есть всему и время всякой вещи под небесем: время рождать и время умирать, убивать и целить, плакать и смеяться, рыдать и ликовать, любить и ненавидеть…
«Милостивые слова твои, – сказал Иоанн, – показывают, что я еще не вовсе лишился твоей милости, государь».
– Ты лишился? Опомнись, боярин! Всегда будешь ты оставаться в любви моей.
«Позволишь ли и мне с братом того же надеяться?» – спросил Косой.
– Можете ли вы сомневаться в любви вашего родителя? – отвечал ему Юрий. – Дети мои, дети мои! Для кого же я и забочусь? Для кого же стараюсь о мирском деле? Истинно, мне самому ничего не надобно – для вас, други мои любезные, все это делаю я для вас!
Косой казался растроганным словами отца, в которых видна была открытая душа его. Он не знал, как продолжить разговор, но Иоанн предупредил его.
– Дети твои и я, раб твой, государь, – сказал он, – могли усомниться после всего, что недавно видели и слышали мы в совете.
«А что же я сделал богопротивного или такого, чем мог оскорбить вас? – спросил Юрий с явным замешательством. – Дела мира, дела тишины, дар святой обители, прощение вины…»
– Почему же, государь, не угодно было тебе сказать все это предварительно – не говорю мне, которого однако ж удостоивал ты своей доверенности, который имел счастие оказать тебе некоторые услуги и полагает за тебя жизнь и голову свою – но даже и детям твоим? Думая быть призванными на совет, с изумлением услышали они уже окончательное твое решение!
«Я советовал об этом и решил все это с совестью моею, – отвечал Юрий, краснея, – по слову Евангелия, что о таких делах не должна ведать шуйца, что творит десница».
– Позволь мне сомневаться, государь, и думать, что к совести твоей присоединялись-таки и людские советы и что внушения людские способствовали твоей решительности.
«Я никому не обязан давать отчета в делах моих. Господь, увенчавший меня победою, внушает мне думу, и я поступаю так, как хочу!» – сказал Юрий, стараясь показаться суровым, когда увидел, что ласковость его не помогает.
– Но ты сейчас говорил, что трудишься и мыслишь только для сынов своих, государь? Если так, то неприлично было тебе поступать с достоянием твоим и с ними, как будто только о самом себе и ни о ком другом ты не помышляешь.
«Я повторяю тебе, боярин, что в моей воле никому отчета не даю!»
– Ты не так говорил прежде, государь, – возразил Иоанн, едва удерживаясь от гнева, – я, прости мне, не узнаю тебя! Молю Бога, да сохранит он тебя от гордости и ослепления. Конечно, Бог дарует победу, но – вижу, что я более не боярин и не советник твой.
«Воля твоя, боярин, – сказал Юрий, раздраженный словами Иоанна. – Что же? Не в первый раз тебе переменять властителей – Русь велика!»
Морозов улыбнулся с видом самодовольства. «Ты чему смеешь осклабляться?» – воскликнул Косой, заметив его коварную улыбку.
– Я не осклабляюсь, – отвечал спокойно Морозов, – но дивлюсь, как мудрость твоего князя умеет проникать души и сердца.
«А я тебе объявляю, что если еще осмелишься ты удивляться этому, то я удивлю тебя гораздо сильнее!» – воскликнул Косой.
– Василий! Ты опять забыл мои слова; опять дерзаешь ты в моем присутствии своевольствовать! Долго ли мне прощать твою дерзкую буйность? Долго ли извинять добротою сердца твой дерзкий язык? – сказал Юрий.
«Государь! – отвечал Морозов с оскорбленным видом, – я не смею быть причиною гнева твоего на князя Василия Юрьевича. Знаю, что я давно заслужил его негодование, хотя и не понимаю чем. Уже давно просил я уволить меня от дел и устранить от твоей доверенности – прошу тебя еще раз….»
– Государь! – сказал Косой, – гневайся на меня, как тебе угодно, но я дерзаю открыто сказать перед тобою, что с этим лицемером я не могу быть вместе. Пока дело шло о небольшом твоем уделе, он мог еще быть при тебе, но теперь, когда судьба всей Руси возлегла на рамена твои – не таких советников тебе надобно!
«Ты, кажется, хочешь мне самому указывать?» – воскликнул Юрий.
– Избави меня Бог! Но ты сказал, что заботишься о детях своих, и я, как старейший сын твой, думал, что имею право советовать и говорить. Прости же меня – я удаляюсь – твори, как тебе скажут твои советники, или – внушит Бог… – Косой насмешливо улыбнулся.
«И мне, государь! Позволь также удалиться», – сказал Шемяка.
– Прости мне, государь! – вскричал Морозов, – отпусти лучше меня, да не разлучатся с тобою дети твои! – Он упал на колени и поцеловал руку Юрия.
«С меня, государь, начать тебе должно, – сказал Иоанн. – После слышанного мною от тебя, бесчестно было бы тебе держать меня!»
Слабый Юрий решительно смешался. Он совсем не воображал, что должен вытерпеть нападение, столь дружное и сильное. «Встань, боярин, и молчи! – сказал он Морозову. – Боярин Иоанн! Право, я не помню, что сказал тебе. Прости меня, старика, если оскорбил я тебя неосторожным словом. Истинно, это без умысла!» Он протянул к нему руку. Иоанн почтительно поцеловал ее. «Государь! – сказал он, – жизнь и кровь моя тебе посвящены навеки!»
– Ты сам начал мне говорить что-то не по нраву.
«Берегись тех людей, государь, которые только по нраву говорят тебе, и береги тех, кто говорит смело против тебя».
– Дети мои! – сказал Юрий, – обнимите меня – забудем все, что было! – Холодно подошли к нему оба сына. – Ты, Василий, удерживай однако ж свой язык, ради Бога! Ей, ей! хоть и не от сердца идут речи твои – это я очень хорошо знаю – но часто оскорбляют меня. Ну, да благословит вас Бог! Скажите, друзья мои, что вас так оскорбило? Правое слово, что любовь и доверенность моя к вам нисколько неизменны!
Видно было, что он говорит это от чистого сердца. На этот раз очередь торжествовать перешла на сторону Иоанна. Морозов, скрывая досаду, кусал губы. Он видел, что тайная работа нескольких дней могла уничтожиться в несколько мгновений; видел, что пылкость Шемяки, свирепость Василия, хитрый ум Иоанна соединенные вместе составляли такое препятствие его уму и власти над душою Юрия, которое едва ли можно будет ему преобороть.
– Скажите, что оскорбило вас? – продолжал Юрий. – При помощи Божией, все дело устроилось: Москва наша, враги рассеяны, все покорно!
«Скажи, государь, – начал Иоанн, – кто присоветовал тебе скрыть от нас твои распоряжения об участи Василия, бояр его и избрании митрополита?»
Юрий не знал, что отвечать. «Признайся, государь, родитель мой, – сказал Косой, – что ты наперед не ожидал одобрения нашего на все сии распоряжения и потому скрывал их?»
Как дитя, пойманное в шалости, Юрий оробел и полушутливо отвечал: «Что же? Признаюсь! Я чувствовал в совести моей правоту всех сих распоряжений, но знал, что вы не одобрите их, и решился, не говоря вам, исполнить их, чтобы нельзя уже было возражать…»
– Государь! – сказал Иоанн и, не кончив речи, захватил рукою голову и платком рот. Косой боязливо обратился к нему. Все были встревожены внезапною переменою его лица.
– Ничего, ничего! – сказал Иоанн. – Труды и заботы обременили меня в последнее время. Это пройдет! Позволь мне сесть, государь!
«Зачем же запускаешь ты свою болезнь? – сказал Юрий. – Береги здоровье, после души, всего более на свете! Не пойти ли тебе успокоиться?»
– Ничего, ничего, государь! Не беспокойся обо мне – это пройдет. У меня голова немного кружится. – Иоанн не смел сказать, что кровь идет у него горлом, и скрывал свою тяжелую боль, одного боясь, чтобы Морозов не порадовался его страданию и чтобы не упустить благоприятного случая, когда можно было разрушить все предприятия сего опасного соперника.
«Признаюсь, что первую мысль о прощении Василия и о даче ему Коломны, – продолжал Юрий, – внушил мне один мой доброжелатель. И как же было мне поступить иначе, отнявши у него отцовское наследие? Неужели не дать ему и куска хлеба?»
– Но разве он давал его тебе и нам? – сказал Косой. – И нам, и тебе не было от него нигде житья и вновь грозило нам даже гибельное умышление на жизнь!
«Послушай, любезный мой сын Василий, ведь все это так говорится для людей – между нами будь сказано. А собственно, враждовали мы все, отнимали друг у друга, что могли. И теперь, когда решительно Бог дал ним победу, когда власть наша так крепка, все нам так послушно, все так хорошо уладилось – стыдно было бы нам не оказать победительного великодушия!»
– Первое правило для государя, – сказал тогда Иоанн, собравшись с силами, – должно быть правило государя, а не простого человека. Величайшее различие должно полагать между тем и другим. Высокая доброта и великодушие твое, государь князь Великий, видны из твоих дел и речей. Но позволь мне сказать, что, как государь – ты поступил весьма неосторожно, готовишь себе погибель и смотришь на настоящие обстоятельства несправедливо!
«Вот видишь, боярин, – сказал Юрий, добродушно обращаясь к Морозову, – я тебе тоже говорил, что мы затеяли не совсем ладно!»
Морозов покраснел, видя, что простодушный Юрий, совсем не думая об этом, выдает его на жертву врагам. Взоры Иоанна, Косого и Шемяки устремились на него, и он невольно содрогнулся, замечая ненависть и подозрительное презрение, какое выражали сии взоры.
«Государь! – сказал Морозов, закрывая веками глаза, покачивая головою и смиренно преклоняясь, как всегда он делывал, говоря со знатными, – когда тебе угодно было спросить моего совета, я представил от искренней души причины, сильные, которые убедили тебя поступать так, как поступил ты. Во-первых, если теперь разбирать вины и казнить виновных, то кто окажется прав? Не лучше ли усвоить себе сердца всех полным, неизъемлемым всепрощением? Такое милосердие важно будет и в глазах народа, ибо народ, утомленный сварами, нетерпеливо ожидает правления мирного и кроткого, жаждет спокойствия и тишины. Благодеяние твое привяжет к тебе самого Василия неразрывными узами благодарности, когда он ясно видит уже, что бороться с тобою у него нет сил, и когда он будет лишен дружин и советников. Кроме того, бывши в Коломне, он всегда в глазах, и если бы у него возникла какая-нибудь тайная, злая дума, то не успеет он вверить ее своей подушке, не только другому человеку, как ты будешь уже иметь средства предупредить его! И чего бояться тебе, победителю, обожаемому народом, почитаемому князьями?»
– Мерзость пред Господем уста льстивы, а князю пагуба! – воскликнул Иоанн, перебивая слова Морозова. – В таком ли виде должен ты представлять положение государственных дел в настоящее время, советник близорукий и косой, если не… – Иоанн остановился.
«Но что же находишь ты несправедливого в совете Морозова, боярин? – спросил Юрий недоверчиво и робко. – Разве народ не любит меня в самом деле?»
– Ни то, ни сё, и об этом я ничего не скажу, государь!
«Как? Разве не кричал он радостно при моем появлении, не бежал мне навстречу, не приветствовал меня повсюду, где только являлся я?»
– А за две недели также кричал он Василию, государь; также побежит он и за тем, кто исторгнет у тебя власть! Крик и шум толпы ничего не значат, но важно, государь, то, что в тебе нравится народу твоя величественная старость, близость твоя к Димитрию, которого всегда любит он за Куликовскую битву, забывая все его ошибки и остальное несчастное княжение. Это, государь, должно тебя укреплять, исторгнув из памяти народа все, что разделяет твое княжение от княжения отца твоего. Надобно притом ослепить глаза народа новостью, блеском; надобно самому тебе явиться в каком-нибудь суде перед воинскою дружиною, срубить две, три головы у каких-нибудь судей-взяточников и высечь кнутом несколько сборщиков податей. Все это легко тебе сделать можно: взять первых, какие попадутся, и всего лучше нелюбимых народом. Народ закричит тогда о твоем правосудии. Кроме того, сложи какую-нибудь подать, раза два, три созови к себе почетных людей из простого народа и уговори их согласиться на то, что ты им прикажешь. Они заважничают и прокричат на всю Москву о твоей благости и о своей значительности. Можно еще раза два покормить и попоить толпу народную. После всего этого ты будешь крепок со стороны народа и видя жезл в руках твоих он станет кричать повсюду о любви к тебе. Но, все это безделица, государь! Приобретаемое столь легкое, ничего и не стоит. Опасность твоя не здесь. Что хочешь ты делать с князьями самовластными? Вот важный вопрос.
– Избави меня Бог покушаться на их добро! Кто чем владеет, тот тем и владей, с Богом!
«Это никуда не годится, государь, и потому-то напрасно ты согласился на их дружеские послания и велел заготовлять мирные грамоты. Надобно было отвечать им не миром, ни войною, стараться унизить их перед властью Москвы, перессорить их, и потом отнимать попеременно все, что тебе нужно».
– Могу ли, – воскликнул Юрий, – когда они так дружески предаются мне!
«Здесь я буду говорить тебе совсем не то, что говорил тебе о народе. Народ уподобляется смирной корове, которая иногда бодает, а удельные князья – волкам, которых сколько ни корми, а они все в лес глядят. Их надобно травить собаками, собак же этих кормить волчьим мясом. Видя, что ты хорошо понимаешь их и будешь держать в руках, они все сами прибежали бы к тебе опрометью, купили бы у тебя мир, а теперь – ты уступил им мир, не выгадав себе ничего. Нерасчетливое дело, государь!»
– То есть, – осмелился сказать Морозов, – надобно было ожесточить их, заставить их передаться к Василию…
«Какое невегласное рассуждение, государь! – воскликнул Иоанн. – Можно ли ожидать общего союза между Тверью и Новгородом, Рязанью и Ярославлем, когда ты будешь уметь накормить ярославцев рязанцами, а тверитян новгородцами! Василий, правда, такая болячка, на которую всегда слетятся мухи; но потому-то я и не одобряю поступка твоего с Василием, государь! Эту болячку надобно было вырезать и выжечь, а не согревать под удельною шубою».
– Как? – вскричал Юрий, содрогнувшись.
«Так, государь! Пока жив Василий, ты не тверд на престоле».
– Ты думаешь, что ему не надобно было отдавать княжества и свободы?
«Более, государь!»
– Неужели ты думаешь, что надобно было… – Юрий не смел договорить.
«О таких делах не говорят, государь – их только делают…»
– А его мать? Его жена?
«Для них есть монастыри, где за временное княжество приобретут они царство небесное…». Иоанн хотел улыбнуться, но жестокая боль заставила его остановиться. Юрий со вздохом обратился тогда к сыновьям своим,
– И вы, дети мои, и вы также думаете? – сказал он, прискорбно смотря на них.
«И мы, государь родитель, также думаем», – сказал Косой твердым голосом.
Казалось, что Юрий искал отрадного голоса. Он обратился к Шемяке.
«А ты, Димитрий?» – спросил он.
– Государь родитель! Или не должно было приступать к чаше, или надобно пить ее до дна… – отвечал Шемяка в замешательстве.
Юрий уныло опустил голову. Но вдруг он снова обратил глаза на Иоанна. «Ну, а поступок мой с боярами Василия, Иоанн Димитриевич?» – спросил Юрий быстро.
– Внушен тебе добрым, незнающим людей сердцем твоим, государь! Ты мог даровать им жизнь, только жизнь, но даже не должен был давать свободы. Москву надобно было вымести от этого сора, от этих пустых голов, глупых бород, которые теперь сели тебе на шею. Строгость к боярам порадовала бы народ. И чего ждешь ты от них? Если надобны тебе толстые пузаны и длинные бороды, то разве мало их у тебя своих? И почему не кликнул ты кличи из Твери, из Новгорода, из Рязани? Лучший народ понял бы тебя и перешел бы к тебе. Через это ты еще ослабил бы власть князей. Теперь же ты связал себе руки в Совете, посадив Васильевых бояр. Попытайся: вели им теперь молчать и они оскорбятся и будут недовольны, когда просидев года по два в тюрьме на хлебе и воде они кланялись бы тебе в ноги за жизнь свою, а ты имел бы время устроить все по-своему.
«Но почему не одобряешь ты, боярин, выбора Исидора в митрополиты?»
– Кроме того, государь, что о нем идет в народе молва, будто он тайный сообщник Римского Папежа…
«Клевета!»
– Но народ должно уважить в подобных клеветах, и лучше тебе свалить десяток голов, любимых народом, нежели поставить над ним одну, им нелюбимую. Кроме того, государь, ты оттолкнул от митрополитства доброго Иону, которому давно голос народа присуждал сей высокий сан, когда еще был он просвирником в Симоновской обители. Подобные поверья народные всегда надобно уважать тебе, государь!
«Боярин! – сказал Юрий, задумавшись, – не это ли все греки называли политикою и не об этой ли страшной науке правления, основания которой ты высказал теперь нам, сказано: эллины премудрости ищут?»
– Не знаю, государь, как это называется по-гречески, но я передаю тебе плод опытности десятков лет, проведенных в делах государственных, слова усердия, дела ума, который, смело говорю, признали во мне самые враги мои! Я не прошу тебя верить моей добродетели, но только тому, что верность к тебе есть моя необходимость. Да! – продолжал Иоанн, разгорячаясь, – с падением твоим – я погиб, между тем, как всякий другой твой советник найдет милость и у Василия! Этой милости я не возьму – первый по князе, или ничто! Но мне нет уже спасения у Василия, и я не могу у него быть не только первым, но и последним – ссора моя с ним кончится только гробом…
«Но, почему знаешь ты, боярин, что гроб уже недалеко от тебя! Нам ли старикам…»
– Князь и советник его вечно юны! Ты знаешь, государь, что у князей цветное платье не носится, добрые кони не ездятся и верные слуги не стареются. Или о мире думать, или о гробе…
«Нет! – сказал Юрий, обратив глаза на образ, – нет! Я искал венца великокняжеского потому, что он принадлежал мне по праву. Я грешил пред Богом, употребляя иногда человеческую помощь, суетную; но, ни тогда, как покойный Владыка Фотий убеждал меня, ни тогда, как несправедливый хан присудил первенство племяннику, душа моя не переставала скорбеть пред Господом! И он услышал меня, и я княжу в Москве. Если для власти моей необходимы подобные твоим советы, боярин, я – отрекаюсь от власти и царство мое несть от мира сего!»
– Что же готовишь ты детям своим? – спросил нетерпеливо Косой.
«Не говоря еще об том, я прореку тебе, князь Юрий Димитриевич, что ожидает здесь самого тебя, – сказал Иоанн. – Ты презираешь моими советами, ты хочешь княжить и не знаешь науки княжения – горе тебе! Знай же, что ты увидишь новые крамолы Василия, что ты узришь новые смуты князей, должен будешь или уступить им все, или восставить их на себя. Москва, обманутая ожиданием нового порядка, вознегодует, перейдет снова к Василию. Боярская дума твоя, волнуемая взаимною ненавистью, первая предаст тебя. Как змеи хищные, обовьют тебя страсти и измены, крамолы и смуты людские, и ты с позором увидишь свое изгнание и… я не смею договорить!..» – он снова захватил платком рот.
– Что же готовишь ты детям своим? – снова спросил отца своего Косой.
«Мир и благословение, сильные, крепкие уделы, тишину отчизны, благоденствие подвластных», – отвечал Юрий задумчиво.
– А Великое княжество кому? – воскликнул Косой, бледнея.
«Слушай, сын мой. Был один предок твой – может быть, ты слыхал о нем – благочестивый Константин[126], и у него был брат Георгий[127], возведенный на Великое княжение волею отца, но беззаконно. Скоро утратил Георгий свое достояние и очутился пленником своего старшего брата. Что же Константин? Он не хотел мстить брату, бывшему его врагом и незаконно овладевшему престолом. Он простил его, призвал его к себе, благодеянием привязал его сердце и, умирая, с чистою совестью препоручил ему Великое княжество с тем, чтобы два племянника Георгия, сыновья Константина, были сильнейшими по нем князьями. Георгию принадлежал престол после Константина – Константин свято соблюл завет отцов. Константин мог лишить его хлеба, не только престола – Георгий помнил благодушие брата и свято хранил заветы братние. И благословил господь сих князей, и потомки Константина через двести слишком лет владеют доныне родными землями. И самого Георгия сподобил Господь венца мученического… Вот, что я готовлю вам!»
– О родитель мой! Такие-то думы скрываешь ты от нас во глубине души своей! – возопил Косой. Он обратился к Морозову с пылающими от гнева взорами: – Такие-то советы дерзаешь ты подавать отцу моему? – воскликнул он, дико смотря на Морозова.
«Изменник!» – возопил Иоанн удушаемым голосом, как будто собирая последние силы, и с яростью отнял он от уст своих окровавленный платок.
– Что это? Ты весь в крови? – вскричал испуганный Юрий.
«Да, горесть и гнев мой перешли все пределы! – сказал Иоанн. – Кровь течет из меня и может быть предвещает мне близкую, близкую кончину… Государь! Боярин Морозов изменник – он имеет тайные сношения с Василием! Спешу сказать тебе…»
– И ты еще дерзаешь изрыгать хулы и клеветы, когда нечистая совесть твоя исходит вместе с твоею кровью? – воскликнул Морозов. – Государь! Видишь ли, как близок к человеку Судия Правосудный! – продолжал он, указывая на боярина Иоанна.
Иоанн не мог уже более говорить. Ослабевший, чувствуя, что кровь задушает его, он хотел выйти и упал без чувств на лавку – кровь хлынула из него ручьем…
«Иоанн! Иоанн!» – закричал с ужасом Косой, бросаясь помогать ему. Иоанн пришел в чувство.
– Вели отнести меня домой – или куда-нибудь… О Боже Господи!.. – сказал Иоанн и снова обеспамятовал. Косой поспешно кликнул стражу; прибежали воины и взяли Иоанна. «Несите его прямо ко мне в мои палаты!» – говорил Косой и остановился посредине комнаты, как будто громом оглушенный, когда поспешно унесли боярина Иоанна.
Юрий и Шемяка оцепенели и не могли во все это время ни пошевелиться, ни вымолвить слова. Особенно ужас и страх начертаны были на лице Юрия. С торжеством смотрел на гибельное состояние врага своего Морозов. Бремя тяжкое спадало с груди его – умолкал язык, страшивший Морозова, затмевался ум, перед которым трепетал он. Взор его прояснел. Люди! вы не стыдитесь подобных взоров…
– Боже великий! Прости грехи его, и укрепи меня в благих моих намерениях! – сказал наконец Юрий, перекрестившись.
«Нет! – воскликнул тогда Косой с яростью, – он еще не умер и не умрет никогда во мне! Государь родитель! Прости меня, но я дерзаю восстать против твоих велений. Для собственной твоей пользы дерзаю говорить: Морозов изменник – советы его пагубны!»
– Умолкни, Василий! Если еще не казнишься ты примером Иоанна, я повелеваю тебе.
«Нет, государь! Он гибнет от верности и усердия к тебе, он не мог перенести ужаса будущей судьбы твоей, судьбы нашей, он, скиталец, продавший тебе всю душу, всю кровь, весь ум! Ты погибнешь, изменник! Одно уважение к отцу моему спасает тебя в сию минуту от гнева моего!»
– Дерзаешь ли мне противиться? – воскликнул Юрий.
«Ты меняешь детей своих на презренного раба!» – сказал тогда вспыльчиво Шемяка, оскорбленный унизительным положением брата и торжеством Морозова. Он обратился к этому любимцу отца своего и грозно воскликнул: «Сенька Морозов! прочитай свою отходную: или тебе, или мне не жить!»
– Дети непокорные! – вскричал Юрий, – вам ли отдам я после себя судьбу земель Русских? Проклятие на том семействе, в которомсын не трепещет от воли отца!
«Государь…»
– Остановитесь, – продолжал Юрий в запальчивости, – если руки ваши прикоснутся к Морозову, или вы осмелитесь противиться моей воле, то будьте вы…
«О родитель! остановись, остановись! Не предавайся гневу, не доканчивай страшных слов твоих!» – сказал Димитрий Красный, поспешно входя в комнату и обняв колена отца своего.
– Сын мой, сын мой! Что ты делаешь, праведная душа! – сказал растроганный Юрий, поднимая Димитрия.
Тут поспешно вошел Роман и обратился к Косому: «Боярин Иоанн зовет тебя к себе, князь – просит идти поскорее!»
– Он жив еще! – вскричал Косой.
«Жив и велел сказать, что вручит тебе важные бумаги и грамоты, что к нему доставлено сейчас известное тебе письмо от Гудочника. Только, ради Христа, просил поспешить…»
– От Гудочника! – воскликнул Косой, радостно и быстро взглянув на Морозова, – понимаешь ли ты, изменник?
Он поспешно вышел, не заметив, что при имени Гудочника смертная бледность покрыла лицо Морозова. Шемяка поспешил за братом.
«О Боже всесильный! Не благословил ты меня!» – сказал Юрий, смотря в след двух сыновей своих. Он закрыл глаза рукою и заплакал. «Суетные человеки! Собираем и не ведаем кому собираем…» – говорил он.
– Где же теперь боярин Иоанн? – спрашивал Косой, поспешно идя с Романом.
«Он в больших княжеских сенях, – отвечал Роман, – далее не могли его донести».
Косой и Шемяка вступили в эту обширную палату, первую подле Красного крыльца; на дороге встретилось им несколько бояр и сановников, бывших в сомнении и недоумении. Но в самых сенях никого не было, кроме начальника дружины, находившегося тогда на страже, нескольких воинов, принесших Иоанна, лекаря армянина, которого наскоро позвали к больному, и Гудочника. Боярин Иоанн, полураздетый, сидел на широкой скамье, поддерживаемый двумя воинами – боярское, золотое платье его было окровавлено, лицо бледно, как полотно, голова склонилась на плечо. Кое-как успели прекратить кровотечение, но видно было, что Иоанн не жилец земли.
