Николай Полевой
Клятва при гробе Господнем
Глава III
Начнут советовать и вкось тебе и впрямь.
Крылов
Заботы свадебного, шумного дня приходили к окончанию. Оставался только свадебный стол. Он был уже накрыт в обширной Красной палате, где обыкновенно пировали Великие князья. Время после венчального обряда до стола надобно было посвятить краткому отдыху. Великий князь с несколькими боярами удалился в свое отделение великокняжеского дворца, гостей увел тысяцкий в другие палаты. Там старики сели в один кружок, молодежь собралась в другой. Княгини и боярыни удалились в терем к Великой княгине Софье Витовтовне и увели с собою Марью Ярославовну. Чинно сели они по скамьям в большой княгининой палате и не говорили ни одного словечка: это был отдых. Марья Ярославовна сидела между свахами неподвижно, опустив глаза в землю.
Все ждали, когда раздастся призывный голос кравчих. Между тем, княгини и боярыни не заметили, что Софья Витовтовна скрылась от них; князья и бояре так же не видали, что Юрья Патрикеевич удалился.
В Думной княжеской палате сидел Юрья Патрикеевич, перед ним стояли двое Ряполовских, боярин Старков, ростовский воевода Петр Федорович, боярин Ощера и еще несколько других бояр.
– У меня сердце вещало, – сказал Юрья Патрикеевич, – что не без злых людей на этой свадьбе: так уж все пошло с самого начала.
«Я говорю тебе еще раз, – с жаром возразил Симеон Ряполовский, – что ты напрасно беспокоишься, боярин! Что за беда учинилась? пустяки! Не нарушай радости Великого князя, не тревожь княгини Софьи Витовтовны».
– Рад бы радехонек, да у меня голова кругом идет! Ведь мы рабы княжеские, ведь на нас вся ответственность, ведь мы должны головы свои положить за них? А? не так ли, бояре?
«Так, так, готовы, готовы!» – заговорили все, кроме Ряполовского.
– И положим их, когда это будет надобно! Уж, верно, не я последний буду из числа вашего, боярин Старков, – возразил Симеон – и не брат мой. – Брат Симеона крепко пожал ему руку.
«Но до того еще так далеко, что у твоего сына успеет борода вырасти длиннее твоей. Говорите: чего вы испугались?»
– Как же чего! – сказал Старков. – С самого утра дурные приметы, одна за другою: ворон влетел в палату, снег и буря поднялись при выходе из церкви, свечи потушило вихрем, в церкви чуть не свалился с невесты венец…
«Да, да, – сказал Юрья. – Избави нас Господи!» Он начал креститься. «Вижу, – продолжал Юрий, заметив усмешку Симеона, – знаю, что ты не веришь этому; но послушай, брат, Ряполовский: ты еще молод – эй! не погуби души своей! С тех пор, как ты пожил между немцами в Риге, да в Колывани[95], я боюсь, не опутал ли тебя лукавый злым неверием».
– Об этом мы поговорим после, боярин, – сказал Ряполовский. – Верю я или нет воронам и тому, что у свахи кичку сорвало ветром, тебе что за дело? Если гнев Божий грянет бедою, мы повинны Его святой воле: и кто спорит? Будут или нет приметы, но легко может статься, что Господь накажет нас огнем, трусом великим, или дождем и градом, болезнию и даже нашествием неприятельским, Судьбы Его неисповедимы! Кто поручится, что ты теперь жив и здоров, а через час будешь с отцами нашими…
«Наше место свято!» – воскликнул Юрья, плюнув и крестясь.
– Ну, я, пожалуй, скажу это про себя, ибо уверен, что без воли Божией волос с головы моей не погибнет. Но благоразумие велит отвращать только явные беды и опасности. Где же ты видишь эти явные беды?
«Где! Еще мало…»
– Москва спокойна, крепкая стража бережет Кремль, огневщики ездят по всей нашей трети, у Володимировичей тоже…
«Москва спокойна! А что было давеча? У меня поджилки затряслись, как сволочь московская заорала и бросилась на княжеское угощение».
– И что же? Схватила, съела, выпила и пошла по домам!
«А так ли должно? Ей надобно было дождаться череду, и когда бы велели ей, тогда бы и могла повеселиться!»
– Грех нашим душам будет, если толпа безоружной сволочи устрашит нас, когда у нас тысяча воинов стоит под оружием.
«Да, будто тем и кончилось? Вот, объездчики извещают, что во всей Москве шумят и гамят, и не спят…»
– Изволь, я сейчас поеду сам в объездную и ручаюсь тебе за Москву! Завтра Масленица – как же не шуметь народу? И зачем же его поили?
«Ну, а вести Петра Федоровича? Слышал? Точно боярин Иоанн теперь у Юрия Димитриевича в Дмитрове, откуда наших дьяконов взашей прогнали?»
– Вести эти еще недостоверны. И что за беда? Мы сами виноваты: зачем мы совались в Дмитров? Надобно теперь поговорить со стариком, да и уладить все посмирнее. Чего боитесь вы боярина Ивашки? А дети Юрья Димитриевича и не думают о вражде!
«Все это подлог, боярин! – сказал воевода Ростовский. – Скрывается страшный заговор… Князь Юрий готовит людей, боярин Иоанн сгинул где-то… Где ж ему быть, если не у князя Юрия? Не верьте никому! Город весь наполнен злодеями Великого князя. Хоть пытать меня велите – одно буду говорить: умру, умру за Великого князя!»
– Если никому не верить, так начнем с тебя, боярин, и не поверим тебе. Заговор у тебя в голове: надобно же ее чем-нибудь набить, если Бог уродил ее без мозгу?
«Бояре, что же это? Меня же за усердие ругают и поносят!»
– Я не поношу тебя, но говорю, что ты первый сплетничаешь и наушничаешь и последний к бою.
«Как! что это?» – зашумели другие.
– От твоих и подобных твоим наговоров смуты и вражды в князьях! Где заговор? Где он скрывается? Пойдем, покажи!
Шум поднялся между боярами. В это время вбежала в палату Софья Витовтовна. Щеки ее покраснели, глаза пылали.
Сказав, что София была дочь неукротимого Витовта, что с дикостью литвянки она соединяла горячую кровь русской женщины, мы изобразим Софию вполне. Часто сам строгий супруг ее уходил от нее, когда она развязывала свой язык. Теперь, шестидесяти лет, она еще была здорова, крепка. Большие черные глаза ее еще не потеряли своего блеска, и щеголеватая одежда, в которой было какое-то смешение русского и литовского одеяния, показывала, что Софья не думала еще отрекаться от мира. К этому присовокупляла она горячую материнскую любовь к Василию Васильевичу, единственному, оставшемуся у нее сыну. В порывах нежности к сыну своему это была львица, у которой отнимают дитя.
– Что вы, собрались здесь, бояре? – спросила она, удерживая гнев свой. – Что значит это собрание?
«Государыня, Великая княгиня! – отвечал Юрья Патрикеевич, вставая со смущением со своего места, – мы, рабы твои и Великого князя, собрались ради твоей и его государской пользы, думать о делах его, государевых».
– А кто велел вам собираться, не сказав мне? Ради каких польз осмелились вы здесь своевольничать и шуметь, в моем княжеском дворе? – София обводила кругом глазами, как будто требуя ответа; бояре молчали.
«Великая государыня, княгиня…» – сказал Юрья Патрикеевич, в замешательстве.
– Я без тебя знаю, что я твоя государыня! – вскричала София гневно, – крамольник, старый ленивец! Как смел ты скрывать от меня замыслы врагов? Если бы не боярин Старков уведомил меня, половина Москвы горела бы, а в другой вы все еще спали бы…
Старков, успевший уже подслужиться извещением княгине о совете боярском, униженно поклонился,
Смело стал тогда говорить Ряполовский. «Не отвергаю усердия боярина Старкова, но он напрасно тревожил тебя, государыня, и возмущал радость нынешнего праздника. Слухи, ничем не подтверждаемые, пустая молва, когда все предосторожности приняты, не должны пугать тебя, и твои бояре бодрствуют, Великая княгиня!»
– Ты и при мне осмеливаешься, боярин Ряполовский, говорить твои безумные речи? Старков мне все сказал. Ты стакался со злодеем нашим, князем Юрьем, ты хочешь предать меня и моего сына!
«Государыня! – отвечал почтительно Ряполовский, – умей различить верного слугу от наушника и льстеца!»
– Наушника? Разве у меня есть наушники? – Она быстро оборотилась к ростовскому воеводе.
– Говори, Петр Феодорович, что ты сказал боярам?
«Я говорил им то, что мне донесли верные люди. Князь Юрий в Дмитрове, боярин Иоанн у него, они выгнали наших московских наместников и сбирают войско».
– А в Москве, государыня, – сказал Старков, – носятся страшные слухи. Верные доносчики видели, как у князя Василия Косого собирались воины и князья.
«Туголукий мне сказывал, – поспешно прибавил Ощера, – что Косой при нем сегодня, поутру, говорил о тебе вольные речи».
– Толпа мятежников ходила сегодня по улицам, – сказал Старков, – и пела песню: Государыня Масленица, и уж конечно не Масленицу разумели своевольные, а что-нибудь совсем другое…
«Вы все это слышали?» – спросила София у бояр. Они молчали. «Слышали, – повторила София, – и дремали?»
– Государыня! – сказал Ряполовский, – умоляю тебя успокоиться. Все это пустые слухи. Москву крепко охраняют верные воины, вести о пребывании боярина Иоанна в Дмитрове неверны…
«Я давно видела твою верность, изменник! – вскричала София. – Ты узнаешь, чем платят вам за подобные дела».
– Воля твоя над моею головою, – отвечал Симеон, – но польза твоя дороже мне моей жизни.
«Молчи!» – вскричала София. В это время вошли еще несколько бояр, князь Константин Димитриевич, князья Иоанн Можайский, Михаил Верейский и Василий Боровский.
– Что, что сделалось? – спрашивали они. – Нас вызвали тихо, скрытно. Что такое?
«Государь братец, князь Константин Димитриевич! на тебя надежда и на вас, мои други, добрые князья! Гибнет сын мой, гибну я, гибнет Москва!»
– Государыня тетушка, Великая княгиня! – воскликнули Иоанн и Михаил, – готовы кровь за тебя пролить и за нашего Государя, Великого князя!
«Все, все ляжем головами!» – воскликнули князья и бояре.
– Я безопасна, видя вашу любовь, – сказала княгиня, – и не буду беспокоить мое милое дитя, Василия Васильевича.
«Но, Государыня сестрица, – сказал князь Константин, говоривший между тем с боярами, – я еще не вижу большой беды. Если брат Юрий опять что-нибудь затевает, так разве в первый раз ему бегать от московской рати? Пошлем на клятвопреступника завтра же всю силу московскую».
– Кто начальствует Москвою сей день? – спросил Иоанн Можайский.
«Басенок, – отвечал Юрья Патрикеевич, – а в Кремле князь Василий Баба с литовскими копейщиками».
– Басенок! Как можно было поручить такому молодому малому Москву! – вскричал Иоанн Можайский.
«Юрья Патрикеевич только сидит, да зевает в боярской Думе», – сказала София.
– Честь Басенка не помрачена доныне ни одним словом клеветы, – возразил Ряполовский, – даже от врага его произнесенным, а храбрость и верность бородою не меряются.
«Удалите крамольника! – вскричала Софья. – Бояре! возьмите Ряполовского. Посадить его в Чудов и поставить стражу!»
– Воля твоя, Великая княгиня! Но умирая в муках на площади, я буду тебе вернее ростовского твоего наместника, смутника и клеветника!
«Прочь его!» – загремела София. Ряполовского вывели.
– Вели и меня взять вместе с братом, – сказал другой Ряполовский, – я то же говорю, что брат: злыми наветами смущают тебя, княгиня! – Он вышел; в другой комнате его задержали.
– Басенок в самом деле слишком молод, – сказал князь Константин, – и надобно человека поважнее. Beлеть принять начальство какому-нибудь старому боярину.
«Дайте мне Кремль, – сказал князь Боровский. – Я не усну во всю ночь и буду на страже».
– Боярину Ощере можно доверить Москву, а в моей части я сейчас пошлю устроить объезды.
«И мы тоже!» – вскричали Можайский и Верейский.
– А завтра соберем Думу, – сказал Константин, – и если брат Юрий снова зашевелится, то все почти князья здесь – Кашинский, Рязанский, Тверской, и все так дружны – он с ума сошел – мы его шапками забросаем!
«С ним добром не кончишь!» – примолвил Боровский.
– Но пора. Наши молодые уж верно соскучились ждать, да и не надобно делать тревоги. – Князья и бояре! как будто ничего не было – пойдем пировать.
«Ты забываешь главное, князь, – сказала София, – немедленно должно схватить детей злодея».
– Косого и Шемяку? – спросил он, задумавшись.
«Да, как в первый раз увидела я сегодня князя Василия, так сердце мне сказывало, что он недаром глядит исподлобья».
– Это мне непонятно, – отвечал Константин, – как могли они приехать и сами в руки отдаться? Княгиня, сестрица! не будем делать шуму! Они всегда еще успеют быть схвачены. Но на свадьбе – наших гостей… подумай сама!
«Что ты веришь этому Каинову отродью, – вскричала София. – А примета, как пришел князь Василий ко мне?»
– Я с ними говорил и мне кажется, они не знают и не мыслят никакого зла.
«Что вы, батюшка, князь, им верите, – подхватил ростовский наместник, – прибрать их к рукам – это безопаснее!»
– Так это можно сделать и ночью, а не теперь, – сказал Константин. – Чего бояться? На свадебном пире такой позор! Что скажут все другие князья?
«Дозвольте мне, государыня тетушка, захватить Василия. Завтра же он будет под такою стражею, что и птица не пролетит к нему!» – сказал Можайский.
– А я закреплю Шемяку, – сказал князь Боровский. «Быть по-вашему, – отвечала София, – скреплюсь; буду хоть искоса смотреть на злодеев моих, а в глаза им прямо смотреть я не в силах, пока они не будут в железах».
Она вышла. Князья и бояре, остались на несколько минут для совета. Не давая никому и ничего знать, один за другим являлись они в палату, где были собраны другие князья и бояре.
Юрья Патрикеевич вышел после всех и прошел в терем княгини Софии. Он застал ее в дальней комнате. Какой-то старик стоял в углу и держал в руках большую кружку, нашептывая что-то в эту кружку потихоньку. София сидела подле стола, задумавшись, облокотясь головою на руку.
Юрья Патрикеевич был правнук Ольгерда и происходил от Нариманта[96], убитого Витовтом. Бежав в Москву, он удостоился милости и дружбы Василия Димитриевича, получил за дочерью его богатые поместья, издавна считался первенствующим в Совете, был строгим, точным исполнителем воли княжеской. Его дразнили тем, что, всегда строго и буквально исполняя приказы, он едва было не казнил боярина Кручину Кошку, когда Василий Димитриевич велел ему повесить кошку Кручину. К несчастию, так называлась кошка княжеская. Родня Софии, зять ее, Юрий был любим княгинею.
Юрьи Патрикеевичи не редкость при дворах и даже у богатых людей. Он за правило себе поставил: никогда не рассуждать, но исполнять все, что велят ему. Человек без страстей и без желаний, он приучил всех видеть его беспрерывно при дворе княжеском. Никто в мире не любил его, и все к нему привыкли, а более этого и не умел ни от кого требовать Юрья Патрикеевич. Самый ум его был какое-то собрание опытов и условий: это была записная книга всего, что случалось при дворе, и при каждом новом случае Юрью надобно было только справиться: как решили такое-то дело в таком-то году? Далее ничего не знал, ни о чем он не думал.
Молча остановился Юрья при входе в комнату. София подняла голову, как будто требуя донесения. Юрья обратил глаза свои на старика. «Это наш литвин, природный – ты можешь говорить при нем», – сказала София.
– Государыня, Великая княгиня! все исполнено. Князь Боровский принял начальство над войсками в Кремле; двор Шемяки окружен тайною стражею, и едва подъедет он к воротам своим, как будет взят. Новые отряды войск поехали по Москве; боярин Ощера придан к Басенку; князья Можайский и Верейский велели сбираться дружинам в своей части, князь Константин в своей, князь Боровский в своей трети. Василий Юрьевич со свадебного Пира очутится в тюрьме: князь Можайский будет ждать его, как коршун цыпленка.
«Когда эти два сокола будут в наших руках, мы посмелее можем говорить с их отцом. Однако ж, Бог видимо спасает нас: он отуманил очи этих князей, сами приехали отдаться в наши руки!»
– Божие великое благословение почиет на вашем роде, – отвечал Юрья.
Бедные люди, бедные их замыслы, бедные их помышления и хитрости!
Юрий пошел в палату к гостям. Литовский колдун оборотился тогда лицом к княгине. Мы не будем его описывать, ибо читатели уже знают его: это был Иван Гудочник.
Чистым литовским языком начал он говорить княгине:
«Злое думанье, злое гаданье – зубы змеиные сеяли, княгиня, на пути твоем и твоего сына! Но они не дадут плода! Возьми эту воду, прикажи трижды покропить три порога на Восток. А когда завтра сын твой поедет поклониться угодникам, вели заложить ему пегих лошадей. Один черноволосый, да один русый замышляли зло, но оно не удастся им. Спи, почивай спокойно. Завтра я тебе скажу более». – Он поклонился и вышел.
Бывали ль вы, читатели, на большом веселом пиру? И случалось ли с вами, чтобы в то самое время, когда начинается самое разгульное веселье, в доме загорелось? Внизу заботы, смятение, старание потушить пожар, а вверху светлые, праздничные лица, блестящие одежды. Замечали ль вы в это время разнообразные впечатления? Хозяину сказано, что в доме неблагополучно; ему нельзя отстать от гостей; он верит и не верит уверениям, что пожар невелик; он трепещет за себя и все еще боится обеспокоить, испугать гостей своих. А гости его? а домашние? Одним известна уже опасность, но хозяин молчит и они молчат; другие заботливо скрывают свое смятение; третьи, как нарочно, беспечно, открыто веселятся, и иной никогда не бывал так весел, как теперь, ходя по полу, уже горящему снизу, и, может быть, осужденный погибнуть!
Таким представлялся пир Великого князя московского. Несколько чар доброго вина заняли время до ужина и расположили сердца князей к шумному разгулу. Старики рассказывали о старых проказах своих, молодые – о травлях, охотах, ловах и о красных девушках. Но на лицах некоторых мрачная дума хмурила брови и являла смущение. Многие замечали отсутствие того щи другого.
«Князья и бояре! Князь Великий Василий Васильевич и княгиня Великая Марья Ярославовна просят их княжескому хлебу и соли честь отдать!» – раздались наконец повсюду призывы. Собрание взволновалось; все спешили идти за ужин.
Глава IV
На дне чарки правда положена,
Да, правду ту бес стережет:
Ты за нее ухватишься,
А он за тебя уцепится…
Старинная песня
Мы не будем подробно описывать великокняжеского свадебного стола и только в немногих словах изобразим зрелище пирования князей и бояр, княгинь и боярынь, беспрерывно желавших здравия и счастия Василию Васильевичу, Марье Ярославовне и Софье Витовтовне. Не дивитесь частым изъявлениям их усердия: за желание платы не берут, и каждое желание гостей сопровождалось притом кубком меду доброго, или вина душистого.
Тогда не было еще узорчатой Грановитой палаты, где обильным хлебосольством и восточным гостеприимством удивляли потом собеседников своих русские цари. Тогдашняя столовая палата выходила рядом окошек к житному двору, двумя выходами касалась переходов к дворцовым поварням и к другим торжественным комнатам. Это была обширная зала; у средней стены ее было приготовлено особое седалище, походившее на трон, с высоким балдахином, для молодых Великого князя и Великой княгини. Он и она сидели вместе, на одной широкой скамье, покрытой бархатною подушкою. За одним столом с ними сели: княгиня Софья Витовтовна, князь Константин Димитриевич, князья Александр Ярославский, Иоанн Рязанский, Иоанн Зубцовский, Косой, Шемяка, князья Можайский и Верейский, князь Юрья Патрикеевич, князь Василий Боровский, брат Марии Ярославовны и несколько почетных поезжан. За двумя другими длинными столами сели бояре и князья, подручные и служивые с одной, жены и матери их с другой стороны. Красиво устроенные яства занимали середину столов; множество бояр и сановников стояло за поставами напитков; другие наблюдали за порядком яств и услугою, распоряжая блюдами.
Если бы мы хотели удивить археографическими познаниями, нам легко можно бы было выбрать из старинных летописей и записок названия разных блюд, составлявших столы у наших предков. Чем затруднительнее и непонятнее были бы названия, тем более изумились бы читатели нашей глубокой науке и опытности в древностях русских.
Но мы не хотим этого и скажем просто, что в старину не щеголяли изяществом кушанья, а хотели только, чтобы «яств и питья в столах было много, и всего изобильно». Роскошь означала множество кушаньев – холодных, жарких, похлебок, но состав всего был весьма прост: мяса, рыбы, птицы были без затей варены, жарены, подаваны с подливками. К этому прибавлялось множество курников, караваев, сырников, пирогов – рассольных, торговых, подовых, кислых, пряженых, яичных; пряников, блинов, цукатов, смокв, овощей, марципанов, имбирников. Число кушаньев доходило до ста, до двухсот разборов числом, считая подаваемое князьям и боярам, которым подносили яства особо – и похуже, и поменьше. Это не означало скупости, но происходило от почета: знатные князья оскорбились бы, если бы их кормили наравне с великокняжескими рабами, хотя сии последние также князьями назывались.
Предоставим на сей раз воображению читателей наших – представить им полную картину великокняжеского свадебного стола: громады кушанья, множество напитков, золото, серебро на столах, чинную услугу, громкий хор певчих, при первом блюде запевших «большие стихи из праздников и из триодей драгие вещи, со всяким благочинием».
Хор умолк. Глубокая тишина настала в столовой палате. Никто не смел прервать ее, потому что старики князья еще ели и не начинали беседы, а молодые не смели из-за них подать повод к речам, неуместным каким-нибудь словом.
Желали бы мы спросить людей, бывавших на чужой стороне: заметили ль они у народа чужеземного русский обычай – за хлебом, солью не ссориться? Когда люди не любовные сели у нас за один стол, то разве только зоркий взгляд знающего их взаимные отношения проникнет в их души, дощупается их сердец. Добр, да и хитер русский. На светлом, праздничном лице гостя не узнаете вы, что обуревает душу его в те мгновения, когда медовая речь льется из уст его в замену меда, вливаемого в уста. Хмель не развяжет языка русскому; если он сам не захочет развязать его, иногда и нарочно; оправдываясь потом хмелиною.
Из всего, что мы доселе рассказали, можно понять – в самом ли деле искреннее веселье оживляло гостей великокняжеских, как это казалось по наружному виду их? Но однообразно веселы казались все, кроме двух особ – Софьи Витовтовны и Василия Юрьевича Косого.
Софья Витовтовна напрасно хотела скрыть гнев, досаду, сердце свое: все это выражалось из отрывистых слов ее, порывистых движений и огня, сверкавшего в ее глазах, когда они обращались на князя Василия Юрьевича. Брови Василия Косого сильно были нахмурены; он казался рассеянным; ему ни пилось, ни елось; мрачная дума виднелась в лице его; он говорил мало, угрюмо, улыбался принужденно и тяжело.
Первая перемена кушанья сошла со стола. Старший по летам, почетный гость, князь Ярославский, утер бороду шитым утиральником, выпил из кубка, поставленного в это мгновение перед ним, и обратил речь к Туголукому, еще не кончившему двойного участка кушанья, им взятого.
– Устарел ты, князь Иван Борисович, как посмотрю я на тебя, – сказал князь Ярославский, – видно, брат, и зубы-то отказываются от работы!
«А с чего бы ты изволил так заключать, дорогой куманек мой?» – возразил Туголукий.
– Как с чего? Отстаешь от других. Хорошо, что хозяйка любит тебя и жалует, а то если бы велела подавать, не дожидаясь твоего череду, так ты остался бы в полупире, когда другие его окончили бы.
«С нами крестная сила! – Ведь над нами не каплет, а уж с добрым кушаньем я расставаться скоро не люблю».
– И он не расстался бы с ним, хотя бы ливнем дождь полил на его голову, – сказал князь Рязанский.
Общий смех зашумел между собеседниками, со всех сторон посыпались шутки.
– Вот говорят, что дураки ни к чему не годятся, – сказал тихо Шемяка сидевшему подле него князю Верейскому, – а чем бы начать теперь нашу беседу, если бы нельзя было дать оплеухи по роже Туголукого? ~ Верейский засмеялся.
Туголукий начал креститься. Его спрашивали о причине, «Я радуюсь тому, что князь Димитрий Юрьевич еще не онемел, – сказал Туголукий. – Он так был молчалив во все время, что я начинал думать: не наложил ли он на себя обет молчальника!»
– У тебя плохая привычка, князь Иван Борисович, – сказал Шемяка, – сперва сказать, а потом подумать.
«Меньше думай, долее проживешь, – возразил князь Тверской. – Иван Борисович следует этому присловью – и дельно!»
– Оно так, – сказал Туголукий, – да не совсем. Кто не закрывает души словами, тому нечего бояться слов своих: скажешь ладно – хорошо; не ладно – так не боишься озадков, посмеются, да простят, когда сказано без умысла.
«Не всякому так думать: иной не захочет, чтобы из десяти слов за девять каяться уму, разуму».
– Каяться на словах не беда, лишь бы в делах не пришлось молить прощения. Так ли, Василий Юрьевич? По-моему: так!
«И по-моему, – сказал Косой, принужденно улыбаясь. – Только не знаю, с чего тебе вздумалось кинуть твоею речью в меня, говоря о покаянии: ведь я не духовный твой отец, а тебе не последний конец?»
– Правда. Да, оно не худо – иногда помышлять и о конце жития,
«Только не за обедом, князь Иван Борисович», – сказал Верейский.
– А на всяком месте владычествия Его благослови, душе моя, Господа?
«Что ты пустился в благочестие, князь?» – сказала Софья Витовтовна.
– Да, так, милостивая тетушка, Великая княгиня – к слову приходится.
«Слово не дело, – сказал князь Зубцовский. – Благочестивый на словах бывает иногда не таким на деле».
– Я иногда это сама замечала, – сказала с досадою София, – и спасибо Ивану Борисовичу, что он одинаков и на словах и на делах. Я его головы не променяю на голову мудреца, как бы он ни чванился умом своим. – Она взглянула на Косого.
Между тем подали другое кушанье и еще подлили в кубки. Разговор разделился, острые речи начали мелькать с разных сторон, смешиваясь с шутками и прибаутками, какие любят у нас, на Руси, говорить на свадьбах, как будто любуясь румянцем стыдливости, вызываемым этими шутками на щеки молодой супруги,
Вдруг на серебряном большом блюде, с перепечью и солонкою, поставили перед Василья Васильевича жареную курицу, или, как называли ее, куря верченое. Блюдо это было на особой, красной скатерти, которую разостлал второй дружка. Главный дружка встал поспешно, завернул курицу в красную скатерть, с перепечью, солонкою и блюдом. Это было знаком выхода молодого князя с княгинею. Посаженый отец, тысяцкий, сваты, поезжане, София Витовтовна и все княгини и боярыни повели князя с княгинею. Князья и бояре, не бывшие на свадебном поезде, остались за столом в ожидании, пока от сенника княжеского воротятся провожатые. Женщины, кроме Софьи Витовтовны, уже не возвращались в столовую палату: их увели в комнаты Великой княгини, где было им свободнее и привольнее, так как и мужчинам без них вольнее в столовой палате.
Бархатами и парчами устилали путь от сенника Василию Васильевичу и Марье Ярославовне. Золотом осыпала их сваха в дверях сенника, надев на себя вывороченные шубы.
Когда Софья Витовтовна простилась с молодыми, благословила их и возвратилась в столовую палату допировать веселье свадебное, шумный разгул уже слышен был издалека. Речи сшибались, слова мешались, кубки чокались, лица светлели, и даже на боярских столах слышен был смех и разговор.
– Садись-ка, матушка, Великая княгиня, благословивши сынка с дочкою на любовь и согласие, да позволь нам выпить за твое здоровье! – вскричал князь Ярославский.
«Здоровье Великой княгини!» – загремело множество голосов.
– Многая лета! – воскликнул хор певчих.
«Пусть тот подавится заздравным кубком, кто тебе зла желает!» – вскричал князь Зубцовский, оборачивая осушенный им кубок на свою голову.
– Постой-ка, посторонись, князь! – сказал Туголукий, обращая лукавые взоры на Шемяку. – Не поперхнулся ли князь Димитрий Юрьевич?
В самом деле, Шемяка, занятый жарким разговоров с соседями, поторопился выпить кубок свой и поперхнулся.
Глаза Софии заблистали при намеке Туголукого и нечаянном этом случае.
– Что ты скажешь, батюшка, князь? – спросила она, обращаясь к Константину Димитриевичу.
«Ничего, княгиня-сестрица», – отвечал хладнокровно Константин.
– Нет, не ничего, а явно, что Господь простоте дает разум, а на злодее шапка горит!
«Что за обычай ныне завелся у тебя, княгиня, – сказал князь Тверской, – все толковать о ворогах, когда за трапезою сидят друзья твои и твоего сына!»
– Богу ведомо, князь, нет ли за трапезою Искариота, который лобзает нас иудинским лобзанием.
«Так за чем же стало, тетушка, – сказал Шемяка, вмешавшийся в речь княгини, – подай ему кусок хлеба с солью, а между тем прикажи покамест Ивану Борисовичу спрятать язык подальше».
– Нет ли у тебя лишнего кармана? – спросила София.
«Нет! – отвечал Шемяка. – Впрочем, и не стоит труда прятать такую вещь, которая никуда не годится, которую и на улице не подымет, кто об нее ногою запнется».
– Ох! ты молодежь, молодежь! – вскричал князь Зубцовский. – За что ты вздумал гневаться! Будто не знаешь, что Ивану Борисовичу, как ветряной мельнице, никто не указ: дует ветер – она мелет, хочется ему говорить – он говорит.
«А другие слушают, да подтакивают! – Вот что, князь, нехорошо!»
– Кто же, по-твоему, эти другие? – спросила София.
«Кто? – отвечал, улыбаясь, Шемяка, – на злодее шапка горит…»
– Как! Что ты сказал, князь?
«Ничего: я повторил твои слова, Великая княгиня, тетушка».
– Есть о чем толковать, – подхватил князь Ярославский, предвидя, что София готова была отвечать с гневом. – Топи правду и неправду в вине!
«На дне останется и выскочит», – сказал князь Можайский.
– И глаз выколет! – проговорил князь Зубцовский.
«Кому выколет?» – спросил князь Ярославский, принимаясь за кубок.
– Тому, кто старое помянет! – вскричал Шемяка, поставя на стол порожнюю чару и стараясь придать разговору шутливый оборот.
«Отними же Бог у меня память», – громко вскричал Туголукий, уже довольно пьяный.
Думали опять напасть на него с шутками, желая всячески изменить разговор, беспрерывно принимавший вид неприязненный.
«Что ты говоришь? – вскричало несколько голосов. – Молиться о том, чем уже Бог тебя пожаловал!»
– Коли бы так! – вскричал Туголукий. – Ан нет! вот так все и помнится такое, чего не могу забыть, по вере и правде!
«Еще один кубок Ивану Борисовичу и его желание совершится, – сказал князь Зубцовский, – он все забудет!»
– Здоровье князя Ивана Борисовича! – вскричали многие.
«Его здоровье? Пожалуй!» – сказала София, смеясь.
– Все пьют, кроме князя Василия Юрьевича: только он меня не любит!
«Василий Юрьевич! выпей!» – сказал князь Ярославский.
– Нет! подавится! – вскричал Туголукий.
«Слушай, ты, Тугой Лук, – промолвил с досадою Косой, – помни пословицу: не в свои сани не садиться».
– Ну, что ты его обижаешь, Божьего человека! – вскричал князь Зубцовский.
«Я дивлюсь тому, что вы, князья, не найдете другой речи, кроме глупых слов этого князя Иванушки-дурачка, – отвечал Косой. – Если вы им дивитесь – вас жаль, если над ним смеетесь – его жаль! А ни в том, ни в другом случае, право, не смешно».
