Настиана Орлова
The Last station
– Твою мать. Моей жизнью опять кто-то управляет…
Часть 10. Катарсис
Написать одну картину, рассказать читателям одну историю, создать что-то целостное из пустоты – забег на короткую дистанцию, однако даже для этого пришлось бы приложить много сил и терпения. Ворваться в новое дело с шашкой наголо – легко. Огромных усилий стоит именно довести дело до конца, когда прежнего огонька нет, и приходится черпать в себе что-то ещё, что поможет закончить. Двигаться на одной жажде завершения, и маленькими шажочками приближать конец.
Смог бы Фрейд дописать свою сексистскую трагедию по психоанализу, если бы на самом деле не был так двинут на этом вопросе? Смог бы Черчилль продвинуть свои идеи без любви к свиньям? Возвёл бы Карл Маркс марксизм в абсолют? Донёс бы Ленин идею капитализма в рабочие массы? Без должной страсти? Без сотен горящих глаз, которые смотрели на них, как на сумасшедших гениев? Смог бы ты, в мире, столь угнетённом и заурядном, найти своё место, если бы твой мозг не испытывал хоть каплю азарта и любознательности? Не смог бы.
Паша вот не смог бы тоже.
Прежде, уже к годам тридцати, после того инцидента, он только более-менее устроился, нашёл баланс между работой и отдыхом и занялся здоровьем. Но опять что-то было не так. Не было той искры. Он словно существовал на генераторах, особенно когда деньги перестали быть решающим фактором мотивации. Всю бытовую и рутинную работу он выполнял без энтузиазма.
Он никогда не признавался другим людям, что все его поиски «Большого брата», в какой-то степени являлись продуктом его неудовлетворенности в жизни. Не хотелось признаваться даже самому себе, что жизнь была для него настолько скучной и неприятной, что он сам нашёл себе врага, поверил в него и начал с ним бороться.
Паша не любил так глубоко рефлексировать, потому что, ввиду своих изрядных аналитических способностей, он всякий раз сам находил доказательства того, что все его «бредовые идеи» на самом деле могут оказаться бредовыми. Признавшись в этом самому себе, уже сложнее ненавидеть придуманного «врага». А без него у Паши останется только горстка никому не нужных воспоминаний и одиночество. Одиночество, кровоточащее внутри много лет.
Поэтому анализировать себя – последнее дело, которым станет заниматься Паша, оказавшись опять в одиночке. Он же всё-таки вновь перегнул палку на групповом занятии.
Ну как перегнул тоже?.. Он вспылил. Но не от гнева, а от непонятных огрызков чувств, которые проснулись в нём, когда доктор Инга своим настойчивым мнением разбередила воспоминание Паши о той ночи.
Оно спокойно лежало на складе его памяти, похороненное под грамотами с начальной школы и фотками бывшей.
И дальше бы так спокойно лежало.
Но доктор Инга считала иначе.
Очевидно, что то, что написано пером не вырубить топором. Паша знал, что в медицинской базе данных есть запротоколированная запись, где сначала фельдшер скорой помощи, а затем консультирующий психиатр в подробностях изложили этот случай трёхлетней давности, а Пашино «Это именно то, чего ты хочешь?» было обведено красной ручкой и отмечено звездочкой. Почему-то именно эту фразу чужим голосом Паша шептал тогда несколько часов подряд. А затем часто слышал по ночам, находясь в полусонном состоянии. Возможно, это был его собственный шепот, и никакие призраки прошлого с ним не разговаривали, подбивая завершить начатое. Из летописи этого мира всё равно стереть его поступок уже невозможно, и Паша мог бы смириться.
Но то, что доктор Инга использовала эту лазейку к архиву, а затем использовала это на Паше. Вот это было низко.
Когда прошли сутки, доктор пригласил его к себе, обсуждать это и объяснять своему лечащему врачу, почему именно он сорвался, Паша не стал. Кажется, тот и не особо выпытывал, потому что и так понял, что произошло.
В общем, долгая внеочередная терапия с доктором Крашником была ни о чём и обо всём сразу. Просто дабы убедиться, что кризис миновал и никто больше не пострадает.
***
– Да, сука, это то, чего я хочу! – четко проговорил Паша, смотря в беспристрастное лицо доктора Инги. Та, конечно, и бровью не повела, что сработало цепной реакцией, замыкая механизм, и взрывая терпение Павла.
По коже пошёл жар, пламенем обжигая сильнее, чем лезвия бритвы – Паша вцепился в заживший шрам на запястье и вырвал кусок кожи собственными зубами.
***
Катарсис – явление сомнительное. Катарсис – как способ перезагрузиться, обновить нервную систему, слышали? Занятная вещь на практике, но совершенно избитая в теории. То есть довести себя до отчаяния, упасть в собственных глазах очень сильно, чтобы появились силы подняться и идти дальше. Как вам такое определение? Стокгольмский синдром, обращенный на самого себя. Держать самого себя в плену, чтобы, оказавшись на свободе, чувствовать благодарность к своему мучителю.
Паша знает в этом толк, Паша на этой херне собаку съел.
Поэтому ранним утром он проснулся в одиночке вполне выспавшимся. После того, как переживаешь сильную эмоциональную встряску, ты «очищаешься». Эффект посильнее, чем от «поплачь и станет легче». Это скорее как «уничтожь к чертям всё, что тебе дорого и убей всех их с помощью молоточка для отбивания мяса», – вот настолько это перезагружает нервную систему.
Звучит бредово. Но просто примите к сведению, что после срыва он проснулся как после месячного отпуска на Курилах.
Оглядевшись по сторонам, по всем четырем, таким мягоньким и однотонным, без фигурного орнамента и загрязнений, что могли оставлять после себя предыдущие посетители одиночки, Паша подумал впервые, что хочет рисовать.
Или написать что-нибудь.
Или сочинить для скрипке целую композицию, не зная нот.
***
Теперь на запястье плотная тугая повязка, немного ограничивающая движения кисти – чтобы швы лишний раз не расходились. Края бинта немного разпушились, и Паша неосознанным движением заправлял их обратно под бинт, продолжая беседу с врачом.
Сутки в изоляторе прошли легче, чем он ожидал, но заводить разговор о своей выписке было рано. Он теперь уже и сам понимал, что он не готов пока вернуться в мир людей.
«Сильные люди сами учатся справляться со своим дерьмом», – говорил на одном из прошлых сеансов доктор Крашник, и Паша пытался прислушаться к своим ощущениям.
Сейчас ему стало хуже. Объективно. Без драматизма. Что-то шло не так, как должно. Он остро это чувствовал и не знал, как помочь себе. Сам он, очевидно, не справится.
Эмоции последнее время играли с ним злую шутку, и отчего-то хотелось винить в этом новые таблетки, а не то, что Паша всё-таки не способен удержать при себе своё дерьмо.
Он подумает об этом ещё. На досуге. Что ж ему ещё оставалось. Особенно, когда на горизонте маячила встреча кое с кем важным, чего Паша точно не должен пропустить, расклеившись или сойдя с ума окончательно.
«Я хочу, чтобы ты играл по-настоящему. Как в кино», – тоже было когда-то чьим-то наставлением, но Павел уже и не сможет вспомнить чьим.
Часть 11. Апатия
Зайдя в общий холл на четвертой неделе пребывания здесь, он флегматично пошёл за своим завтраком. Было всё ещё не по себе, потому что его внутренний подъём духа совершенно не менял ничего из реального положения дел в больнице. Даже практичные и новомодные психиатрические лечебницы, на которые выделены деньги из госбюджета, все равно остаются «психушками». Внутри обитает мрак, зачастую обезличивающий людей. Паша обращал повышенное внимание лишь на тех, кто хоть отдаленно сохранил рассудок – Луиза, Макс, сестра Рэдчед, доктор, Наташа – но это не значит, что рядовые пациенты не струятся колоннами вдоль стен, не кричат по ночам, не сталкиваются лбами между собой, проходя по широкому коридору. Те пациенты, за которыми просто нужен уход. Обычный, человеческий. Пациенты, которые уже не могут сами обслуживать своё тело в связи с деменцией, слабоумием, деградацией личности и тд. Молчаливые взгляды стариков и молодых смотрят из каждого угла, как будто находишься в Военной Галерее среди сотни портретов людей – куда не отойдешь, напряженные глаза всегда будут направлены на тебя. Есть много тех, с кем просто не захотели возиться родственники – их, наверное, больше всего, но лично на взгляд Павла, угрозы они не представляют ни для себя, ни для окружающих.
Кстати про угрозу.
Шизофреники – редкость. Как деликатес. Только по праздникам. Особенно по праздникам.
Если такая статистика, которая зафиксировала, что чаще всего самоубийства и обострения психических расстройств происходят по праздникам. Предпраздничная суета, огоньки, фанарики, обязанности, которые берутся из неоткуда только потому, что кому-то нужно иметь повод лишний раз собраться и выпить. И куча людей, куда-то спешащих и совершенно не разделяющих твоего настроения. Как тут не выпилиться. Особенно дни рождения.
Паша потому и перестал любить праздники. Он сам поймал себя на мысли, что когда красный день календаря на горизонте – его накрывает ещё сильнее. Без причины. Душащее одиночество и, как бонусом, мысли о самоэвтаназии. Праздники – отстой.
Сейчас же на горизонте праздников нет, но он все равно чувствовал апатию и безнадегу, когда смотрел на «рядовых пациентов». Становилось душно и тоскливо – сколько памятных моментов они пропустили, находясь здесь. Как сузился спектр чувств, который им доступен. Это правда его волновало. Пациентов держат в стабильной среде, минимум стресса, минимум телодвижений, минимум развлечений и впечатлений. С тем же успехом они могли сидеть всю жизнь в комнате родного дома и с безразличием смотреть в окно, пока еду приносят близкие.
Сам Паша от стагнации не страдал, не убивался, но этих людей было жаль.
Поэтому сейчас он заставил себя отвернуться, чтобы переключиться на кого-то другого. Несмотря на раздражение, компания Луизы лучше, чем кого-то из «рядовых». Он нашёл её взглядом ещё за завтраком, в углу, вяло перебирающую рисовую кашу. Она казалась ещё не проснувшейся, помятой, «незагрузившейся», и он решил не встревать в её и так сложные мыслительные процессы.
Сейчас же есть свободное время до следующей групповой терапии.
Вялой поступью он прошёл через всю комнату отдыха к ней. Луиза подняла на него встревоженный взгляд, ожидая хоть чего-нибудь – едкость, колкость, извинения, шутку, стих, хоть какое-нибудь приветствие, но не получила ничего. Он сел рядом на диванчик и почему-то молчал.
Вид открывался на всю комнату, и если подключить воображение, можно представить, что они сидят тут вдвоём у телевизора, транслирующего один и тот же телесериал.
– Ты пугаешь, – заключила она после первичного осмотра. Но затем продолжила уже без напряжения: – Неплохо выглядишь.
– Ты тоже, – тихо ответил он, не поворачиваясь в её сторону.
Луиза действительно была приятной внешности, аккуратной и ухоженной, видно, что следила за собой. «И могла самостоятельно обслуживать своё тело», – добавил бестактный голос в мозге.
Волнистые волосы, тонкие губы, впалые глубокие глаза. Она не была красива в привычное понимании красоты, но её внешность запоминалась и в архиве памяти выделялась на фоне прочих однотипных лиц. Почему Паша не замечал этого раньше?
Когда она молча сверлила окружающих своими зелеными глазами-блюдцами, думая свои сложные думы, складывалось мнение, что она старше своих лет и успела повидать дерьма.
Одета она была, как и все, в нейтральных цветов одежду, которую взяла с собой из дома, – спортивные штаны и толстовка с капюшоном. На ногах теплые носки и шлепанцы. Утепление себя оправдывало, особенно когда за окном завывал северный ветер, а койка стояла у стены.
Пациенты с другого отделения тоже стали подтягиваться в общий зал, и атмосфера уныния рассеивалась. Контингент разбавился вполне обычными апатичными людьми среднего возраста и некоторыми балбесами. Мимо них как раз прошли два парня, решившие тут откосить от армии, и негромко перехихикивались. Неожиданно возникла мысль о том, что Павел завидует их непосредственности и «нормальности». Они не загоняются, не вглядываются во тьму своего сердца, а просто живут, планируют, решают дела по мере их поступления.
Паша просто другой и от этого иногда завидно. Но это не значит, что он не научился притворяться.
– Так ты, ну, в порядке? – словно через силу спросила Луиза, проследив за его взглядом.
– Угу.
– Как рука? – спросила следом, будто прощупывая почву.
– Неприятненько, – произнёс он и в подтверждение пошевелил перевязанным запястьем. Щипит. – Ты как?
– Тоже.
Он не помнил конкретно ничего о её увлечениях, проблемах, о том, о чём она рассказывала на групповых сессиях, и потому не нашёлся, что спросить ещё.
– Так а почему ты называешь себя Луизой кстати? – без задней мысли спросил он.
К его удивлению, девушка молчала. Она как-то сразу осунулась. Сникла. Расстроилась что ли. Он явно сделал что-то не так.
– Что-нибудь было ещё интересное после того, как меня забрали? – всё-таки перевёл он тему на менее личную, как он подумал. Она тяжело вздохнула, будто резко вспомнив картину минувших дней. Как его, забрызганного кровью, быстро схватили санитары и увели в кабинет фельдшера. Паше интересно, продолжилась ли терапия, как себя повела Инга, чем они ужинали, говорил ли с каждым из них потом доктор Крашник. Но Луиза была лаконична:
– Ничего вроде.
«Молчаливый одиночка был интересен ей ровно до того момента, пока она не узнала его поближе», – так расценил он взгляд Луизы, когда мельком поймал его на себе. Смущение и стыд, непонятно откуда взявшиеся, проскользили по спине. Луиза, вероятно, сожалеет, что когда-то решила заобщаться с ним, чтобы «её перестали насиловать на индивидуальных сеансах». И она только и думает, как отсесть от парня.
Ему отчего-то стало совестно, что он разочаровал девушку. Луизу. Она ожидала, наверное, кого-то нормального, но познакомилась с ним. Ему захотелось извиниться и исчезнуть подальше от её взгляда.
Ну вот опять, настроение в помойку.
Когда же это всё нахрен закончится.
***
Он стал уже, кажется, завсегдатаем этого кабинета. С доктором Крашником они общались слишком часто. Помимо личных встреч, он ловил внимательный взор Крашника каждое утро при врачебном обходе. Да, таков порядок. Каждое утро – обход пациентов с базовыми вопросами, но раньше этим занималась Доктор Инга, излишне буднично, не прикладывая столько смысла, сколько теперь видит Паша в глазах своего лечащего врача.
Возможно, мысли последнее время (последние годы) определенно двигались не в том направлении, и с тех пор как Паша оказался здесь, он задумался, что ему уже давно был нужен именно этот доктор. Нет, не в плане, что именно этот мужчина, доктор Крашник, а в целом – специалист. Потому что каким бы ни был сильным человек, ничья психика не железная. Права была Доктор Инга: «Человеческая психика не полотно – нельзя просто порвать её и затем попытаться сшить воедино». Всем когда-нибудь нужен мастер, как истасканной одежде – хорошая швея, как барахлящему карбюратору машины – автомеханик. Подлить масло, смазать детали, которые со временем не молодеют и только покрываются эрозией. А дальше сам, вперёд и с песней. Такая помощь нужна всем.
Хорошо, что в нынешних реалиях у общества отходит уже эта тема про «постыдность» обращения к психотерапевту. Потихоньку, маленькими шажками, но отходит. И это к лучшему.
Раньше он и сам был слишком брутальным, слишком сам себе на уме, во многом «слишком». Принципы упертого барана. Масло масляное. В итоге к чему эта его борьба с ветряными мельницами привела? Как и героя того романа Сервантеса – в личную психушку.
А вот с другой стороны, как Паше быть, если даже он сам себя не понимал? А доктор Крашник умудрялся пробираться сквозь эти дебри и помогал искать ответы.
Врач говорил, что стремление настигнуть Бога так же абсурдно, как вера в то, что Богу есть до них дело. Но при этом без погони за Богом, без жизни ради Бога, для Бога, вопреки Богу, некоторые люди не могут существовать.
Врач говорил, что если бы можно было в профессиональной этике прописать вместо таблеток «религиозно уверовать», он бы прописывал это плацебо поголовно. С верой легче жить, верующих легче направлять в нужное русло и контролировать. Вот такого вот мнения был этот доктор.
Паше нравилось чувство избранности, которую он ощущал, когда Крашник делился сомнительными выводами. Доктор даже относился к нему по-особенному: что-то сложное, граничащее с профессиональным и личным.
Даже на сегодняшней индивидуальной терапии на Пашу он не смотрел так, как должен был смотреть на того, кто двумя днями ранее попытался выгрызть себе вены. А скорее, с интересом. Как на кубик-рубика, который после многочисленных профессиональных схем так и не получается собрать.
– Ты подружился с одной из пациенток? – начал он новую тему, как только они закончили с разбором прошлого гештальта.
– На самом деле, нет, – неловко начал Паша, продолжая рисовать на планшете, который ему выдал психиатр. Задание «нарисовать что-нибудь», что, в переводе на человеческий язык, в конце должно было наиболее образно отразить его внутреннее состояние. – Луиза… или как там её зовут… сама подсела ко мне. Я ей вроде бы показался наиболее… приемлемым… Меньшим из всех зол, – он тщательно подбирал слова. Не хотелось компрометировать девушку перед врачом, который – на секундочку! – занимается не только здоровьем Паши, но и всех пациентов их отделения.
И если говорить честно, сложно представить, каким образом происходило это «насилие» на индивидуальной терапии. Просто не вяжется этот образ с его лечащим врачом. Но если такие комментарии есть, значит нельзя забывать, что человек перед тобой даже гипотетически способен на это. Всё-таки он психиатр, а к оным до появления в жизни Доктора Крашника Паша относился с агрессивным предубеждением… Из-за той институтской истории. Ну, в общем, Вы знаете.
В этом океане не бывает безобидных рыб.
– Она не нравится тебе, как человек? – уточнил док.
– Нравится – сильное слово. Я не против её существования, я понимаю, чего она добивается, но всё-таки не знаю, могли бы мы подружиться в общеизвестном смысле этого слова. Я вообще сложно схожусь с людьми, потому что быстро устаю от них.
– Ты вкладываешь много смысла в вещи, который другие люди делают естественно, по наитию, – усмехнулся Доктор Крашник.
– Да, я заметил.
На планшете красовался кривобокий, несуразный, выполненный линиями на чёрном фоне человечек. В углу горело детсадовское солнышко, лучиками едва ли не пенетрируя в человечка. Паша находил эту метафору забавной. Но он не настолько глуп, чтобы открывать свою душу посредством рисуночков, и потому просто пытается придумать, как наиболее точно донести до врача мысль о том, что ему теперь «перманентно никак». Не грустно, не одиноко, не холодно, не жарко. Просто никак. Паша надеется, док поймет.
– Когда ты был в школе, ты испытывал те же проблемы в коммуникации? – уточнил врач.
– Вы думаете, что со мной что-то произошло? Если хотели выяснить, кто сделал это со мной, так и спросите. Но мой ответ – нет. Думал, что это очевидно. Такими не становятся, такими рождаются. Просто со временем либо люди учатся контролировать это, либо… Оказываются у вас на приеме, – заключил Паша, смотря в упор на своего психиатра.
Мужчина сделал пометку в ежедневном дневнике истории болезни, и с видом выполненного долга закрыл плотную папку с номером пациента – с пашиным номером.
– Знаешь, Паш, за годы практики у меня были разные пациенты, – начал вновь врач, смотря всё так же доверительно. Но Паша чувствовал только то, как доктор разрушает иллюзию его уникальности своими следующими словами: – И понял вот что, – драматично затормозил он, Паша ловил каждое слово с непривычной надеждой: – Раскаяние – это самое прекрасное, что есть в человеческой натуре. Когда человек сам доходит до того, как был неправ и признается в этом в первую очередь самому себе. Вот такого я и тебе желаю.
Земля ушла из-под ног Павла, и если бы он не сидел, наверняка, бы навернулся.
Такие выводы о своём состоянии Паша делал и сам, но почему-то слышать это от специалиста гораздо неприятнее. Одно дело презирать себя, а другое – когда опытные люди подтверждают, что в тебе нет ничего, кроме самоненависти и бредовых идей. Ещё не хватало, чтобы док добавил: «Это моя работа, ничего личного, парень».
Именно в таких расстроенных чувствах Паша вышел из кабинета врача. Его спустили с неба на землю и оставили валяться скрюченной креветкой на холодном бетоне.
Хреново. Как же хреново.