Настиана Орлова
The Last station
Часть 17. Нестабильность
Приспособляемость определялась нами уже не как способность ориентироваться в ситуации, а всё чаще нашей доступностью для остального мира.
Насколько сильно ты мог бы прогнуться, пока твой позвоночник не сломается. Насколько сильно ты был готов унизиться ради того, чтобы не выпадать из реалий этого мира. Прогибаться важно.
Особенно оказываясь в месте, вроде психдиспансера, соседствуя с нестабильными личностями, важно было следовать всем предписаниям. Паша только сейчас начал понимать, как хрупка менталочка местных обитателей. Рядом лучше не стоять, не плакать, не кричать. Как будто рядом человек с ослабленным иммунитетом – лучше не чихать. Лучше вообще дыхание задерживать. Навредить можно было буквально любым жестом, словом, взглядом – и вся пятимесячная работа психиатра коту под хвост.
Паша постарается быть осторожнее.
Возможно, такую задачу перед собой поставил только он. Здешние постояльцы обычно без зазрения совести косо осматривались, толкались плечами – нарочно или нет, – бубнили под нос, создавая характерный белый шум. И поделать с этим было нечего. Только подстроиться, смириться, прогнуться.
Иногда казалось, что он настолько прогнулся, настолько вошёл в роль, что и сам подсознательно смирился с вымышленным диагнозом.
А где есть диагноз, там появляются и симптомы…
***
Ночь темна. Пахло хлоркой и талой водой с подвала. Взобравшись повыше к изголовью кровати, Паша тревожно смотрел в лунную темень улицы. С этой траектории было немного видно стену соседнего здания, а ввысь вздымался бугристый небосвод. Совсем холодный и убаюкивающий. Мерцающий одинокими звёздами. Глаза понемногу слипались, взгляд уплывал при каждом взмахе ресниц. Былая бодрость покинула его, распахивая объятия навстречу забытью.
Паша поймал себя на мысли, что он бы хотел так умереть. Закрыть глаза и обнять смерть. Да и кто бы не хотел так? Конец не был бы страшен, будь он таким спокойным. Отравляющим, точно угарный газ. Вот это было бы «естественным» ходом вещей. Не биться в агонии часами, как это бывает. А вот так, чтобы совсем не страдать. Гуманная эвтаназия.
Он лежал на своей одноместной кровати с железными перилами, за которые бывает удобно фиксировать верёвки, и всеми остатками сознания цеплялся за мысли о сегодняшнем сеансе. Как Луизу на самом деле пугала неспособность контролировать свою жизнь… Это не то же самое, как у него, не один в один, но схожие черты в их историях узнавались.
Нет, их случай с Луизой в каком-то смысле можно было бы объединить, но только враг девушки не осязаем, его нельзя привлечь к ответственности, он буквально сидит в голове Луизы, а враг Павла реален: он скрывается под маской в лицах прохожих и постоянно меняет личину. Он – это совокупность людей, совокупность законов, совокупность злых намерений всего человечества.
И как только Паша дошёл до жизни такой?
Тусклый свет пробирался сквозь незанавешенное шторами окно. Неровные тени прокладывали дорогу другим теням с улицы, заползающим в палату. От тишины было спокойно, хоть и хотелось загадочным образом эту тишину поймать, связать и обезвредить, лишь бы она не давила.
Трещинки краски на стене взбирались паутинкой к потолку и сплетались в единый узор.
Сердцебиение обманчиво заходилось в быстром темпе. Кто бы что ни говорил, но ночи проводить здесь бывало жутко. Если днём тут шумно, иногда даже стоял гул, как на баскетбольной площадке, санитарочки метались от одного к другому: от деменции и слабоумия к депрессивным и овощеподобным. Хоть какая-то видимость жизни. А ночью, особенно спокойной бессонной ночью, здесь оставался только Паша наедине с самим собой.
Как же он дошёл до этого? Может, всё зашло слишком далеко и пора, наконец, остановиться? Глаза слипались. Веки тяжелели. Паше было иррационально страшно в такие моменты в тёмной палате, в зыбкой тишине, наедине только с самим собой. Лежать и ловить обманы зрения.
Тревожные тени. Шорохи. Звоночки того, что всё вышло из-под контроля. В такие моменты можно соскучиться даже по его придурковатому соседу. Под редкий суетливый бубнёж хотя бы заснуть можно. А тут, вряд ли. Тревожное бодрствование.
Как в детстве этот стул с вещами, который в итоге превращался с помощью воображения в жуткого беса или монстра. У Паши сейчас, например, точно такой же стул в палате стоял. Но ностальгией не пахло.
Холодок коснулся кончиков пальцев. Та тень в углу продолжала пялиться.
Надо будет с утра разобрать вещи со стула.
Чёрт бы побрал это воображение… Он ведь и сам понимал, как происходят эти финты мозга. Они кажутся забавными, только если не происходят с вами лично.
Первый порыв – встать, включить фонарик и разобрать хлам, раз всё равно не спится и сердце сходит с ума от навязанной тревоги. Чтобы лишний раз убедить себя, как этот мир тосклив и безобразен в своих фокусах.
Вот только он вспомнил, что в том углу в палате никто не ставил стул.
Эта догадка охладила разморенный мозг, и Паша распахнул глаза, в упор уставившись в тот угол.
Чёрное обрамление тоже всколыхнулось и растворилось под соседней койкой.
Невидимая рука сдавила шею, не давая вдохнуть, не давая закричать. Истерика подкатила к горлу. Тело не двигалось. Тело не слушалось. Ничего не получалось. Он чувствовал липкий холодный пот и подступающую тошноту.
Эта херня сидела под соседней кроватью и смотрела в его сторону. А он не мог и пальцем пошевелить.
Тошно так, словно на него бросили рояль, распяв по постели.
Стояла тишина, и в ней особенно чётко были слышны удары сердца. Отбойный молоток в его груди. Ледяное пламя в венах. Волосы на затылке болезненно шевелились, подсказывая об опасности.
Всё вышло из-под контроля.
«Грёбанные руки, да пошевелитесь же вы! Помогите, кто-нибудь!»
Он заплакал. Чёрное нечто потянулось костлявыми руками из-под кровати. Он чётко видел, как оно перебралось наверх и присело на его постель. Время остановилось. Его парализовало.
Чёрный мрак смотрел изучающе, жадно, приближаясь к лицу Паши, как секундная стрелка к полуночи. Ещё мгновение и раздадутся куранты. Но курантов не было. Только приближающееся нечто. Из последних сил Паша зажмурился и провалился во тьму, чувствуя холодное онемение на губах.
Часть 18. Гордыня
В человеческой природе известно несколько видов смерти. Клиническая смерть – та, которую ещё можно обратить, т.е. когда человека можно вернуть. Биологическая – та, что «навсегда и безвозвратно». Из которой возвращать уже нельзя по регламенту, потому что если что и вернётся, это будет уже не человек. И разница между смертью клинической и биологической чаще всего 3-4 минуты в нормальных условиях. Такой вот парадокс, попробуй угадай. И это два самых распространённых состояния. Но люди зачастую не знают про третий вид смерти – социальной. Это тот самый случай, когда вернули оттуда, откуда возвращаться было нельзя, и никто, разумеется, «спасибо» не говорит. Когда некоторые функции организма уцелели, а мозг умер окончательно.
Так что же тогда считается необратимым состоянием?
Доктор говорил, что человек умирает как социальное существо уже тогда, когда сам себя хоронит. Когда, например, продолжает проживать один и тот же день, наступает на те же грабли и волочит своё тело по кругу. Это верный признак того, что человек «умирает». Обещает себе с чем-то завязать, а затем снова срывается. Возрождает гиблые отношения. Идёт на нелюбимую работу, которая его душит. Как вечная пытка в аду. Именно вечная пытка – когда каждый день обнуляешься, чтобы совершить ту же ошибку. Доктор называет это пассивной аутоагрессией. Так, может, мёртвый человек это вовсе не про плоть? А кто тогда живой, и где эта грань?
Очередные мысли за завтраком.
***
Рано или поздно в процессе пребывания здесь начинаешь понимать, что к психиатрическим больным относят буквально всех. За всё, что не принято в обществе и порицаемо большинством, можно получить билет в ПсихоЛэнд. От сексуальных правонарушений и девиаций до повышенной мнимости и подозрительности. Поэтому калейдоскоп самых разнобоких персоналий могут находиться одновременно на одной квадратной площади лечебницы.
Что же их в итоге отличает? Ничего. Эти люди всего лишь перешагнули полосу невозврата, разделяющую мир здоровых и больных. И уже не важно, один раз вы оступились или пятнадцать, мучили животных и людей или только самого себя, потому что в мире больных действуют другие понятия и законы. Как на зоне. Право на жизнь переквалифицируется в понятие дееспособности. А чтобы выйти на свободу, нужно доказать одному очень предвзятому к вам человеку, что вы больше не будете угрозой для остального мира.
Но все-таки есть что-то неизменное в этих двух мирах. К ним привыкаешь. Если достаточно освоишься в психушке, обратно уже не захочется. Цепкое оно. Не отпускает.
До прихода сюда было кое-что, чего Павел боялся, – потерять себя в этом круговороте идей, образов, чужих больных мыслей, больничных распорядков и вполне убедительных врачей. Он боялся потеряться настолько, чтобы не увидеть больше свою тень. Буквально стать пустым.
Это не какая-то эмпирическая метафора о душе, аде и рае. Это вполне весомая угроза сознанию, направленная извне. Нивелировка личности. Как бы говоря, стирание личности: всех отличительных черт, взглядов, мироустройства. Прошивка до заводских настроек.
Это нельзя сделать одномоментно, но к этому можно подталкивать и направлять. И за месяц, два, полгода человек обезличивается до первобытного, до млекопитающего, которого язык не повернется назвать носителем высшей нервной системы.
Он не хотел, чтобы его история закончилась так: как история человека, который не справился со своей жизнью только потому, что не смог договориться со своим психованным «внутренним я». Но кажется, именно навстречу этому он непрерывно несётся.
***
Сеанс был запланирован на утро понедельника. Седьмая неделя пребывания здесь. Прошло два выходных с последней групповой терапии, и Паша уже подостыл. Помниться, он опять вступил в вербальную схватку с психиатром, наорал на неё за то, что та довела Луизу до слёз. Но в этот раз хотя бы никто не пострадал. Почему Пашу ещё туда пускали, оставалось загадкой. Вторых шансов, по его мнению, было дано незаслуженно много.
Утро началось неплохо, парень принял таблетки, позавтракал и, больше ни с кем не пересекаясь, умчался к кабинету заведующего. Ничего не грело душу так, как осознание того, что он опять облажался перед человеком, который уже устал его отчитывать.
Он поспешно заглянул в кабинет после короткого стука и смог застать преинтереснейшую картину. Напротив доктора, на излюбленном Пашей чёрном диванчике сидела та самая докториня, хмуро уперев взгляд в пол. Ничего не предвещало беды, но Павел на всякий случай закрыл дверь с другой стороны с глухим «извините».
И правда, чего это он так вломился, когда обычно сидел в предбаннике кабинета и ждал приглашения войти. Порой перед ним даже очередь была.
Но долго мусолить эту мысль он не мог, потому что принципиальная Светлана, которая в чарте по бесячим людям опередила Ингу, вышла из кабинета. Хотя это утрировано. Она нервно вылетела и хлопнула бы дверью, если бы не предохранитель на замке. Вскоре в проёме появился и сам врачеватель, приглашая на этот раз парня зайти.
– Здравствуй, Паша.
– Добрый день, – задумчиво поздоровался парень, занимая ещё не остывшее место. – С ней всё будет в порядке?
Он спросил это, не надеясь, что доктор сразу посвятит его во все детали их врачебной работы, но мало ли. Сказать что-то надо было. Делать вид, что эти события не связаны с ним, было бы куда более глупо.
– Ты, верно, догадываешься, что произошло? – спросил доктор Крашник. Уверенной походкой он вернулся за рабочее место и свернул все открытые дела.
– Я думаю, вы обидели её. Но каким образом? Разве что, только могли её уволить. Но опять же, разве есть, за что увольнять.
– Ты прав. Но чтобы уволить, нужно хотя бы быть её начальником.
– Но… Вы же?
– Лечащий врач. Как и для большинства в этом отделении. И меня несколько огорчает мысль, что некоторые мои особо уникальные экземпляры умудрились повздорить.
– Подождите, – кажется, он начал понимать, – доктор Светлана тоже пациентка?
– Я бы сказал в первую очередь, она моя подруга. А во вторую, пациентка, и это только потому, что ввиду болезни она больше не практикующий врач.
Паша ждал продолжения, ещё не понимая, как реагировать.
– В общем, она здесь не лежит, только приходит раз в три месяца на капельницы. По старой памяти, да и персонал её любит, – начал с задумчивой улыбкой психиатр.
– Чем она больна? – перебил Паша.
– Ничего психиатрического, поверь. Просто проблемы с костями. Это не важно. Но я к чему веду? Раз ты спросил. Недавно мы как обычно болтали после её процедур, вспоминали прошлое, обсуждали недавние случаи. И не сошлись в одном вопросе, – доктор усмехнулся, прикрыв глаза, и покачал головой: – Она меня убеждала, что я занимаюсь сизифовым трудом, бегая вокруг наркоманов и пьяниц, игроманов и сексоголиков. Заявляла, что невозможно добиться стойкой ремиссии. Просто пока пациент в больнице, за ним следят и чуть ли задницу не подтирают. Она не верила, что люди могут здесь измениться. И мы поспорили. Я предложил внедриться в одну из групп и убедиться..
– То есть, поспорили? – пришлось озвучить своё замешательство.
– Да. Заключили пари. На финальной проверке она должна была попытаться вывести кого-нибудь на чистую воду. В зачёт шло бы и признание в бесполезности терапии, и если бы обозначенный пациент наглядно сорвался. Но и тут ты не остался в стороне и всё равно умудрился унизить её перед всеми.
Непонятная, нездорово пульсирующая боль появилась в районе затылка. Что ж все тут такие голодные до загадок, им в детстве их не дозагадывали что ли, что теперь они решили во взрослой жизни отыграться…
– Почему… – как бы потактичнее спросить, думал парень, – почему?
Паша уже ничего не понимал, и доктор, в некоторой степени сжалившись, закатил глаза:
– Знаешь, в чем моя задача? Мне важно не убедить вас в том, что вы не правы. Моя задача в том, чтобы вы могли найти ответы на свои вопросы и больше от этого не мучились. Светлана была убеждена, что люди, в целом, не меняются. Что все мои пациенты, весь мой опыт – это лишь их временное самовнушение. Или они просто лгут, чтобы от них отстали. Какие бы результаты я ей ни приводил, человеческая природа, понимаешь ли, была прогнившая и порочная, деструктивная во всех отношениях. То, что произошло в пятницу, по её мнению, доказывает то, что несмотря на сомнительный успех, вы все вернётесь к своим тёмным сторонам, как только покинете больницу. И вот в этом Светлане я уже не смог помочь. Мы только что опять из-за этого поссорились.
– Разве это не было… нечестно по отношению к группе? – все-таки сформулировал Паша. – Мне не очень понятно, как доведение Луизы до истерики помогло вам что-то друг другу доказать.
– Ты не знаком с ней. Светлана тоже когда-то свято верила в идею исцеления, когда-то сутками билась с упрямыми пациентами. Затем она устала верить и сдалась. А после увольнения она не упускала случая поддеть прежних коллег за их неудали. Она жажда доказать всем, как это всё глупо. Светлана всего лишь хотела доказать, что люди не меняются. На примере Макса и алкоголички Луизы. А я не мог ей этого позволить.
– А вы на самом деле верите в то, что говорите? – спросил парень, вспоминая чужие нравоучения. Доктор вздохнул:
– Люди не меняются, Паш. Люди могут учиться и приспосабливаться к новым реалиям, если они поверят в них. Всё, что порой нужно человеку для выздоровления, – поверить в него. И продолжить жить. Другого секрета нет. Никаких реконвалесцентов. Но такое я могу рассказать только тебе. Если Светлана это услышит, она продолжит ненавидеть меня и весь мир. И всё по новой.
– Вы же понимаете, как это мерзко? – потухшим тоном произнёс Павел. Чувствовалась обида, как будто кумир его юности был пойман с поличным с подростком, и все узнали, что их герой ничем не лучше других, а вероятно, даже хуже. Получается, и доктору Крашнику была не чужда гордыня.
– Подумай на досуге ещё раз. Взгляни на ситуацию так, как ты это умеешь. Я не хочу, чтобы ты обманывал хотя бы самого себя.
***
Паша ещё давно принял для себя, что одинокий человек должен хоть куда-то высказывать свои мысли, чтобы не сойти с ума. Это было обязательное и неуклонное правило для таких одиночек, как он сам. И это именно то, что происходило при беседах со специалистом – Паша просто говорил. Говорил-говорил-говорил. Говорил, что думает. Затем додумывал. Строил следующую мысль. Такого эффекта не будет, если подумать тихо про себя, сидя в промерзшем заполненном автобусе или гипнотизируя кружку кофе на кухне в шесть утра. Таким способом качественно мысли не собрать. Только какие-то зачатки мыслей. А с психиатром всё собиралось воедино как-то само.
Прямо как когда-то с его другом. Его прежний единственный слушатель сейчас находился в коме, но даже когда он был бодрее всех живых, он подтверждал пашины мысли и не позволял усомниться в правильности выбранного направления.
Например, что все они здесь марионетки, и не имеют свободы воли.
И именно эту истину Паша пытался доказать и обличить. Иногда возникало предчувствие, что доказательства повсюду, где-то на периферии, только сдвинь с глаз белый тюль, загляни за завесу, и вот оно – очевидное и невероятное.
А как же Паша тогда распознал уловки Системы? Хороший вопрос. Если ответ, но с чего бы начать. С элементарных законов природы? С детерминизма и предопределенности? Эффекта бабочки? Правила шести рукопожатий?
Наверное, лучше с пустоты и с цикличности жизни.
Паша просто пришёл к выводу, что всякий раз сценарий повторялся. Как только он терял что-то или кого-то, образовывалась пустота ≠ чёрная дыра. Через какое-то время в неё засасывало что-то новое – увлечения, покупки, знакомства, работу, – чем в итоге и заполнялась эта пустота. Но лишь на время. Пока Пашу не лишали чего-то важного вновь, оставляя новую зияющую дыру. Им крутили, как марионеткой в колесе для хомяков.
Не будет новостью, что подобным образом он встретил и своего друга. Григория. Почти как Распутина, но скорее как Потёмкина. Паша был в очередной раз опустошён, после Софии и остального, после нанесённого себе урона, и сам бы не скоро оклемался. Они какое-то время переписывались по рабочим моментам. А затем заобщались по-настоящему. Непривычно было найти в незнакомце такого понимающего единомышленника. И вот незаметно на месте гниющего пустого колодца в груди Паши Григорий уже устроил пикник и воздвиг алтарь во имя конспирологии, проецируя на большом экране любые неугодные вселенной идеи. Это общение не казалось чем-то важным, но стало таковым. Они переписывались достаточно долго, около года, но жили в шести часах езды, поэтому виделись вживую нечасто. Со стороны может показаться, что они – два фанатика, но это нормальная практика для диссидентов: быть в меньшинстве, значит быть странным и непонятым.
И вот, что произошло дальше. В хронологическом порядке. Друг написал, что нашёл важную информацию, которой должен поделиться. Сказал, что это не телефонный разговор и что он больше не может выходить на связь. А потом Гриша пропал.
С вырванным клочком из груди Паша не был намерен так просто смириться и ждать новую подачку судьбы. Он найти-таки Гришу. Но было слишком поздно.
Часть 19. Депрессия
– «Что-то не так», – думаешь ты и без задней мысли начинаешь искать виновника… «Чаще расслабляйтесь», – гласит памятка от психолога, висящая в общей комнате, и посмотрев туда, ты, словно застигнутый врасплох, каждый раз через силу пытаешься успокоиться и растаять на кресле. Всевидящий гедонизм. Всепрощающее око. Поощрение для твоей лени. Снижение нагрузки на высшую нервную деятельность до щадящего уровня.
– Пожалуйста, заткнись.
– Когда твой внутренний мозг сигнализирует, что что-то не так, лучше лишний раз остановиться и задуматься. Сигнальная тревога не бракована. Если ты не видишь опасность, не значит, что её нет. Почувствуй то, чего не видят глаза. От глаз укрыться сможет даже слон в посудной лавке. Глаза сами по себе малоинформативны, если уж на то пошло, и обманы зрения тому прямое доказательство. Отвлечь их, затуманить, выколоть – так много способов воздействия. А при сильном нажатии на закрытые веки появляются звёздочки. Не более, чем слабые стекляшки из макулы и сосудов. Не та чушь про зеркала души.
Паша завис на секунду, смотря в стену перед собой. Голос за спиной продолжал бубнить:
– Ну и лежи теперь, трогай глазные яблоки. Сконцентрируйся на глазах. Гимнастика важна. Посмотри на стену, в окно, вверх, вниз. Подумай о чём-то, кроме грусти. Например, о том, что ты всегда видишь свой нос, просто мозг привык не замечать его.
«Да сраная же ты сука», – подумал Паша, сведя глаза к переносице.
– Давление крови в сосудах человека тоже интересная вещь. Изнутри оно ощущается настолько неприятно, будто кто-то тебя незаметно избил, а ты и проморгал этот момент. Опять я про глаза? Тогда обязательно следует упомянуть, что от давления вываливаются глаза. Так что если неожиданно проснёшься и найдешь собственный глаз на подушке, переживать не стоит. Точнее, переживать поздно, а потому и необязательно. При этом терять зрение всегда трагично и особенно болезненно. Хотя невидящие с рождения ведь продолжают вести полноценную жизнь. Порой куда более полноценную, чем твоя.
Он просто не будет слушать. Паша просто закроется и не будет реагировать.
– О чём ещё ты хочешь подумать перед сном? Раз уж процесс настолько скучен и застопорился в самом начале. Например, о том, что от высокого давления растёт сердце в прямом смысле. Оно может увеличиваться и рано или поздно может отказывать. Таблетки могут лишь отсрочить неизбежное, и то не всегда. Таблетки можно и не пить, но результат не заставит себя долго ждать. Вот увидишь.
– Закрой рот.
– По внешнему виду вообще много чего можно сказать, ведь всё связано. Поражённые печень и почки отражают грязную кровь. Кожа показывает грязный кишечник. По цвету глаз ребёнка можно узнать, что ребёнок не родной кому-то из родителей, как было со мной. А вот по одежде совершенно ничего не понятно. И макияж не выделяет из толпы, а обезличивает.
Паша готов лично врезать тому, кто подложил в его палату свихнувшегося студента-натуралиста из местного медколледжа.
– Смерть любит ставить различные условия. Преграды, через которые надо пройти, чтобы продолжать бороться. Никому не нужные цепи клятв и обязательств. Каким надо быть садистом, чтобы уверять людей в том, что закапывать тела в землю – значит освобождать их? Рыжий лис зимой затаскивает тела своих мёртвых сородичей в нору и, благодаря им, греется. И, хотите сказать, создатель у них один и тот же? Где смысл?
Вот и Паша думал, в чём смысл того, чтобы он терпел нового соседа.
– Задуматься только: сегодня ты переписываешься с человеком письмами, а завтра тебе приходит «возврат», означающий, что нужного человека по этому адресу больше не проживает. Смерть не знает таких чувств как удивление, восторг, сюрприз. В её подчинении лишь извечные печали, депрессии и пустота, убивающая все, до чего дотянутся её жадные пальцы. Одна смерть приносит нестерпимую боль четверым. Но что есть одна смерть для мира? Ворсинка на ковре. Крохотный волосок, накапливающий пыль воспоминаний. Это банальнейший из примеров жестокости жизни. А если попробовать обесценить и жизнь, и смерть, и судьбу? Мысль о том, что люди смертны, не пугает. Пугает то, что люди могут быть внезапно смертны. Что ещё ты хочешь услышать от меня?
– Ничего я не хочу, дай поспать, – простонал Паша, накрываясь одеялом с головой.
***
Кто бы мог сказать ему, что в будущем его настолько будет волновать чужая жизнь, что он сам сознательно решит затормозить своё выздоровление, только бы вовремя успеть предотвратить катастрофу. О какой именно катастрофе его предупреждает Система, Паша не знал. Но он чётко осознавал цель – Луиза. Все стрелочки вели к ней, все намёки вселенной указывали на неё. И в конце концов, он не хотел её бросать в том состоянии, в котором она сейчас. Волей-неволей он уже эмоционально увлечён событиями, происходящими в этой лечебнице, и бросить всё так, как есть, означало оставить гештальт открытым. Спасибо за эту ментальную подсказку доктору Крашнику.
Останавливало его только то, что он, собственно, Луизе никто, и встревать в её судьбу, не зная ни предыстории, ни подробностей, не стоит. Ясно, что он хочет как лучше, но получиться может как всегда. Тем более девушка ослабла, посерела – обесточена после эмоционального всплеска нан той групповой терапии, – и нужно дать ей время на передышку.
Так он себя успокаивал примерно три дня, и как-то незаметно подкралась следующая консультация с психиатром. Паша пытался пространными вопросами вывести доктора на нужную тему, узнать побольше о проблематике Луизы, но доктор Крашник плавал по темам, сам выстраивая маршрут разговора. Порой тот говорил настолько абсурдные вещи, что Паше приходилось подключать всё свое критическое мышление, чтобы анализировать их разговор и не утечь в метафорические дали. Если доктор Крашник – высококлассный специалист, которым Паша восхищается, это не значит, что все его утверждения нужно принимать за чистую монету. Даже кумиры не идеальны.
– Иногда мне приходит в голову, что я их до сих пор не понимаю, – то ли в шутку то ли всерьёз говорил врач. – Нормальные люди… – слишком живые. Слишком обычные. Как по учебнику. Я таких редко встречаю. Они ведь совершенно не имеют мотивации. Это что-то на антинаучном. Потенциал не возникает в замкнутой цепи без внешней причины. С моей точки зрения, это они – психи. Ненормальные. Они пугают. Их надо отделить от общества. Я понимаю сломленных, понимаю больных и отчаявшихся, зависимых и потерянных. А вот этих понять мне не под силу.
– Вы звучите как один из нас, – поддакнул Паша, улыбнувшись.
Доктор понимал больных куда лучше, потому что провёл в этом болоте достаточно и сам в каком-то смысле был того же теста. Иногда черта стиралась, кто здесь доктор, а кто пациент.
– Вы не устали от меня? – под шумок как-то бросил Паша, когда одна тема сменила другую. Время с доктором летело так же быстро, как собственная крыша.
– С тобой, Павел, я, признаться, отдыхаю. Приятно видеть хоть какой-то прогресс.
– Вы просто меня используете, чтобы компенсировать чувство вины от неудач, док, – ввернул парень фразу, которую недавно услышал от психиатра. Это можно считать профессиональным подтруниванием или флиртом, или всем вместе, уже не важно.
– Всё возможно. Кстати… – начал он, а парень затаил дыхание по привычке на это его «кстати». – Ты ни разу не назвал меня по имени, – он показательно поправил бейджик на халате. Тот был деревянный, переливал перламутровым лаком и казался необязательным. Желания отвечать у Павла не было:
– Много букв. А я остановился в развитии, где «ма-ма мы-ла ра-му».
– Понимаю. Коротко, ёмко. А ещё и стирает градус серьёзности между нами и словно перекидывает мостик, – продолжил психиатр, вяло жестикулируя.
– Ага.
– Это удобно, понимаю. Можно до последнего играть в доктора и пациента, перебрасываться колкостями и не признаваться самому себе, как сильно ты потерян.
Паша промолчал, продолжая натянуто улыбаться. «Вот именно! Зачем задавал вопрос, если уже сам знал ответ?».
– Возвращаемся к терапии, да? – Он даже сел прямо. – Ладно, я готов.
Какими бы ни были мотивы доктора, Паша сильный и сможет многое вынести. Даже мусор из головы, если надо. Без перчаток. Голыми руками в это залезть. Запросто.
***
Настойчивости доктору не занимать, в который раз убедился Паша. Когда его пациент сопротивлялся, док бесился. По-докторски. Тихо. Одними глазами.
– … Определись в конце-то концов, чего ты хочешь? – повторял специалист, направляя Пашу, как котёнка, гулять по собственным мыслям.
– Я не зна-а-а-а-ю.
– Хоть секунду подумай, хотя бы для вида, – слёзно попросил доктор, но, очевидно, уже успел разочароваться в своём подопечном.
– Док, я думал! Я всю жизнь думал над этим вопросом и так и не нашёл ответ. Вероятно, я ничего не хочу… – пожал Паша плечами.
– Вот! Теперь переверни фразу наоборот.
– «Я хочу… ничего»? Я хочу… чтобы ничего этого не было… – вкрадчиво повторил парень, почти обреченно. Затем согласился: – Да, наверное, я хочу, чтобы то, что сейчас происходит, закончилось. Я страдаю. И не понимаю, в чём причина. Или понимаю, но ничего не могу с этим поделать.
Док по-доброму ухмыльнулся:
– Ты мне напоминаешь одного пациента… Я тогда был в ординатуре, в самом начале своего пути, курировал одного парня, – затем психиатр, видимо, в своей профессиональной манере начал сразу пересказывать историю болезни: – Раньше был спокойный, со слов, никогда не создавал проблем, не дрался, развивался по возрасту, но…
– О, о, я знаю, – встрял посреди мысли Паша. – Он видел мир чёрно-белым и думал, что это нормально? Все узнали, что он был маньяком? Он считал себя дедом Морозом? Сутенёром? Мамочкой трёх ангелочков? Он бросил всё и спился? Все истории начинаются с подобного, продолжением буквально может быть всё, что угодно, – объявил пациент.
– Ничего из этого. Он с семьёй переехал в район получше. И у него начались трудности. Раздражительность, срывы на жену, тревожность, апатия, мысли о собственном бессилии.
– «Ваш» пациент, – подтвердил Паша, слушая внимательно.
– Сам он поставил себе депрессию. Обратился в клинику, хотел вернуть контроль над своей жизнью. Я прописал ему противотревожные, дал задание вести листы самонаблюдения, вёл его как обычного пациента.
– А в нём было что-то необычное?
– Да. Он не реагировал на терапию. Ты же знаешь, что антидепрессанты не действуют на тех, у кого нет депрессии? Потому что депрессия это не абстрактная болезнь, тут идёт речь об органическом поражении нервной системы, и причиной являются не апатичные мысли, а вполне себе обозримые изменения в работе головного мозга – нарушения его работы.
– Да, я слышал такое, – Паша немного не понимал, к чему ведёт док, – и что в истории этого парня не сходилось?
– Терапия ухудшала его состояние, смена препаратов приносила вред. У него появились суицидальные мысли.
– Так бывает? – уточнил Паша.
– Да, как побочное действие некоторых антидепрессантов.
– Весело живёте, док.
– Именно из-за этого я решил проконсультироваться со своим наставником.
– И? – Паша затаил дыхание. Развязка!
– Так вот меня обсмеяли так, что до сих пор иногда припоминают.
– Не томите, док. Что же было с тем парнем? Вы его не убили, судя по юмористическому тону. Он оказался здоров?