полная версия

Настиана Орлова
The Last station

– Не совсем… – доктор выдержал паузу, – это были глисты.

– Простите? – Паша выпучил глаза в жесте карикатурного удивления.

– Отравление нервной системы человека продуктами жизнедеятельности червей. Проявляется в виде слабости, утомляемости, агрессии, раздражительности организма.

Паша хотел заплакать от смеха.

– То есть вы его проглистогонили, и он стал нормальным парнем?

– Нет, потом он до кучи накатал на меня жалобу. А ведь обратись он в терапевтическое отделение, ему бы по обычному анализу крови уже могли поставить диагноз.

– Есть ли какая-то поучительная мудрость, которую можно вынести из вашей истории? – задался вопросом Паша больше для себя, чем обращаясь к доктору. – Наверное, «не стоит всё усложнять»? Или «когда нужна помощь, не стоит доверять первому встречному»? Или «самовнушение наказуемо»?

– Выбери то, что тебе больше нравится. Но мне понравилась мысль одного мальчика-практиканта: «Враг может быть повсюду. Может прятаться у всех на виду. Может прятаться там, куда мы смотрим в самую последнюю очередь. Даже у нас в заднице».

– Такая себе философия. Или вы так тонко намекаете, что я не особенный и не исключительный? Что я просто болен? – обреченно выдал Павел и добавил: – На самом деле трагично, это может даже разбить сердце… Лучше скажите, что у меня глисты.

– У тебя – нет. Но я это уверенно говорю только потому, что ты уже пропил профилактическую терапию при поступлении.

Ну, конечно, приехали. Чего ещё он не знает? Паша недовольно вздохнул:

– Кстати, насчёт препаратов. Могу я посмотреть всё, что я принимал? Меня мучает недосказанность.

– Лучше расскажи, какие изменения произошли? В худшую, в лучшую сторону. Вообще поделись мыслями, – Доктор Крашник сложил пальцы в замок и посмотрел в упор своими голубыми глазами.

– В целом, ничего не изменилось. Но я бы хотел уменьшить дозировку таблеток. Кошмары участились. И сонные параличи, – осторожно продекларировал Паша, на подсознании у себя отмечая, что доктор перевёл тему. Нужно бы насторожиться, но настроение поговорить на более животрепещущие темы, чем о самом себе.

– Хм… – Доктор почесал подбородок. – Интересный момент. Что ты понимаешь под «сонным параличом»?..

Видимо, зря взболтнул.

***

Невозможно вечно бегать от неприятных разговоров (возможно). Не надо бояться сложностей (надо). Нельзя обсуждать проблему, связанную с другими, исключительно в своей голове (льзя).

Паша мог бы и дальше отсиживаться в своей палате, уговаривая себя подождать более подходящего случая для разговора с Луизой, если бы не его сосед.

Сначала тот поделился, что раньше чтобы выводить чтецов мыслей на чистую воду, он подходил к каждому знакомому и мысленно визжал. Если хоть один мускул на лице собеседника двигался в раздражении, то сосед делал вывод, что перед ним телепат.

А затем сосед наглядно подошёл очень близко к кровати Паши и закричал в ухо. Паша вылетел из палаты, как пробка.

И потому парень вынужден был согласиться, что время пришло. Беглянка-Луиза нашлась в общем холле. Девушка наблюдала за рисующей Матерью-природой и вполголоса переговаривалась с ней. Такое непосредственное участие, словно они находились в классе Искусств при обсуждении грядущих экзаменов. Было в этом что-то спокойное, умиротворяющее, по чему Паша успел соскучиться.

Даже ненарочно залюбовался девушкой, пока не поймал ёе встречный взгляд с другого конца комнаты.

Ну что ж, вперёд.

Часть 20. Внутренний ребёнок

Паша, осторожничая, приземлился около девушек. Мать-Природа рисовала вполоборота, сидя под торшером, держа на коленях планшетку с бумагой. Следы от воска были бледные, очерки едва проглядывались на листе. Лицо было спокойное и сосредоточенное. Только спустя пару минут парень разглядел на рисунке портрет Луизы. Это показалось ему трогательным, но вмешиваться и комментировать что-либо он не хотел. Луиза так же сидела, краем глаза заметив Пашу, но не пошевелилась, продолжая позировать.

С ленивым видом, с растрепанной шишкой на голове, казалось, что девушка недавно встала, хотя тут все так выглядят – по-домашнему, как на курорте. Погода за окном не радовала последние дни, но в общей гостиной всё равно было душно.

Хотелось что-то сказать, однако слов не находилось.

– Я устала, – подала голос Луиза. – Можно я пойду посплю?

– Тогда можно я нарисую тебя спящей? – вопросом на вопрос отозвалась Мать-Природа.

– Не надо, Наташ.

– Мне нравится рисовать. Это успокаивает.

– Я понимаю, но ты можешь рисовать кого-то ещё. Или комнату, или какие-то вещи. Всё, что видишь.

– Мне нравится рисовать тебя, я привыкла к тебе, – ответила Мать-Природа, отчего Паше стало немного не комфортно. В реальном мире его бы осудили за то, что он нарушает границы приватного разговора, подслушивает, пялиться и всякое такое, а здесь кажется, что все плавают в одном болоте и не боятся осуждения друг от друга.

– Я правда больше не могу, – звучало вполне искренне от Луизы. Непривычно слышать такие откровения от человека, столь сильного и неприкасаемого. Но от того, что девушка устала, её оборона тоже сдала позиции, и разговорить такого человека будет легче, – очень не вовремя всплыло одно из правил общения из книжки по криминалистике. Пользоваться этими навыками стыдно. Но стыдно, когда видно. Тем более он учится принимать в себе все свои стороны, и навыки манипулирования в том числе.

– Можешь нарисовать вон ту пожилую даму, – подал голос Паша, указывая на Зою Кирилловну в конце комнаты. Та только собрала с постели свои суставы и вышла из палаты, опираясь на ходунки. – Она будет не против.

– Почему? – спокойно спросила Мать-Природа. Кажется, она и не возражала от незваного слушателя. Или дело было только в том, что это Паша.

– Она может подолгу сидеть на одном месте и не двигаться, – сказал парень.

– И не сможет убежать, – поддакнула тихо Луиза, не смотря в их сторону.

Девушка собрала восковые карандаши из детского набора «Каляка-Маляка» и вёртко ретировалась в сторону «пожилой дамы». Странно, что даже мысленно язык не поворачивался назвать её «бабулей». Может, и правда эти двое смогут поладить.

Когда Мать-Природа скрылась из поля зрения, Паша опомнился:

– Привет.

– Привет.

– Как ты себя чувствуешь?

– Не очень. Устала, – вкрадчиво ответила девушка, откидываясь на спинку дивана. – Не справляюсь.

– Это не странно. Ты имеешь право уставать. Ты не машина, – попытался Павел. Хотя точно не понимал пока, какие слова будут правильными. – Хочешь поделиться?

– Ты не поймёшь.

– А ты попробуй.

Девушка замолчала, и Паша дал ей это время. На периферии было видно, как среди шатающихся туда-сюда пациентов, в углу образовался новый союз. Молодая девушка, как очарованный призрак, рисовала на своей планшетке, а рядом, сидя в широком кресле вещала о чём-то Зоя Кирилловна. Мать-Природа хотела долго рисовать, а Зое Кирилловне требовалось вести долгий монолог. Даже интересно, кто выдохнется первым.

– Я устала, – произнесла внезапно Луиза, – я не могу помыться. Сон не помогает. От таблеток только временное облегчение. При этом я ловлю себя на моменте, что лишь притворяюсь живой, имитирую присутствие, хотя уже давно чувствую себя мёртвой. Это такой абсурд.

– Это нормально, – в лучших традициях проговорил Паша. Что ему ещё было сказать. – Могу ошибаться, но такой синдром тоже есть в психиатрии. Только там он описывается именно как полная вера в то, что человек уже умер. Доктор Крашник рассказывал, – вовремя спохватился Паша.

– Ну-с, он мастер что-то такое рассказывать, – как будто уколола Луиза, и на её лице промелькнула тень улыбки. – И это в его стиле всё упрощать и делить мир на симптомы и болезни.

Паша согласно кивнул.

– А что он говорит насчёт твоего состояния? – удачно влез Паша, не дав теме свернуть в другую сторону.

– Догадайся. Я у него спрашиваю: «Почему я должна жить так, как мне не нравится? Почему я вообще должна жить, если мне не нравится? Почему я кому-то что-то должна, что мне даже не нравится? Почему я должна притворяться, что меня терзает этот мир, если меня не терзает даже то, что мне всё это не нравится?». Он молчит. Это ведь всё психологическое. Но ведь эти мысли теперь отражаются и телестно. Выпадающие волосы, сон, аппетит, кожа, мышцы, кишечник, ногти, ступни, осанка, мимика, походка, эти мои срывы… Ну, блять, тут всей жизни не хватит, чтобы разобраться со всеми проблемами…

Паша постарался скрыть удивление и шок.

– Так и… Что предлагает доктор?

– Он говорит, что все симптомы вторичны, и надо разбираться с первопричиной.

– Он сказал тебе, что это? – на всякий случай спросил Паша.

– Депрессия.

– Да.

– Но от того, что я понимаю, что со мной, легче не становится.

– Может, это только пока? Ты не первая, наверняка, и доктор что-нибудь придумает. Найдёт подход.

– Не первая, но, кажется, самая проблемная. Я сплошное разочарование для него.

– Депрессия – болезнь философов. Когда понимаешь, как всё работает, невозможно не впасть в душевное отчаяние. Это лишь говорит о том, что ты слишком много думаешь.

– Тут нет кнопки «вкл/выкл», – произнесла на выдохе девушка, роняя голову в открытые ладони. Даже странно, что она позволила ему увидеть себя такой. Даже если виной этому действие таблеток.

– Хорошая новость в том, что с этим, вроде, можно жить, только нужно приспособиться, – попытался он.

– Ты и сам не веришь в то, что говоришь.

– На самом деле, я сужу по себе. – Девушка удивленно подняла на него взгляд опухших зелёных глаз. Он продолжил чуть тише: – Должен признаться, что чей угодно рассказ на групповом занятии – это словно записи из моего дневника. В какой-то момент эти мысли меня тоже посещали, и я верил в них. Так что я понимаю.

– Спасибо.

Холод от Луизы, который раньше чувствовался за два квартала, хотя бы был обоснованным. Но когда она небрежно опустилась на диван, подтянув ноги, и легла головой на его колени, стало страшно. Он видел её затылок и профиль лица. Безучастный неморгающий взгляд. Тело обмякло, давление ощущалось сильнее.

Всё это… Нелогично. От того Паша и задался вопросом, насколько же она сейчас обнажена перед ним. Это опасно. Раскрывать перед кем попало свои раны не стоило, если ты в сознательном состоянии. Но, видимо, Луиза была достаточно разбита и потеряна, чтобы не заниматься самоцензурой мыслей и своих действий.

– Ты и правда устала, – заключил Паша. Последнее, чего он хотел, чтобы Луиза начала сожалеть о том, что в трудный момент доверилась ему. Поэтому он осторожно положил руку ей на волосы и поглаживал кожу головы. Чётко по направлению волос от виска к затылку, к небольшой перетянутой резинкой шишке.

Луиза молчала. О чём-то задумалась. Взгляд всё так же не моргал, смотря в сторону зала.

Общий шум помогал расслабиться им обоим. Как будто у обоих не остановилось сердце. Как будто мир не остановился. Как будто ничего и не разрушено.

***

Непрошенно в голову влезла София. Если суперспособностью Зои Кирилловны было долго разговаривать, а Матери-Природы долго рисовать, то Пашина способность была в том, чтобы долго гладить. Будь у него кошка или собака, они были бы самыми заласканными существами в мире. Когда гладишь кого-то, легче думается. Кажется, мир потерял неплохого массажиста.

И потому мысли о Софии моментально вернулись в его голову. Она мурлыкала в такие моменты и из чувства вины просила прекратить, когда он устанет. А он и не уставал. Кончики пальцев закололо от знакомых и родных касаний, но под руками была не его София, а совершенно другая девушка. Стало больно от воспоминаний. Не любил он возвращаться в тот год даже в мыслях, это всегда было тяжело, потому что потеря Софии тогда разделила его жизнь на «до» и «после». Такого Павла, который был с ней, больше не было.

Сейчас он, относительно стабильный человек, мысленно за какие-то десять минут оказался на кладбище собственных мыслей и было страшно подумать, что в такие моменты тогда происходило в чужой голове. Той самой, под ладонями. Что переживала Луиза? Может, если он не сможет больше помочь себе, то сможет помочь хотя бы этой девушке.

На что бы ни намекала Система, Паша принял её волю.

***

– Доктор тебе тоже рассказывал про маленького ребёнка? – спустя целую вечность спросила Луиза, открывая глаза. До этого Паше казалось, что девушка уснула, а он всё продолжал гладить её волосы.

– Не знаю. Про какого именно?

– Про тебя самого, в детстве. Представь, что тебя больше нет, а есть только это дитя. Которое проходит через то же, что и ты, которое боится всего того же, что и ты. И твоя миссия – защищать в первую очередь этого ребёнка. Не давать его в обиду, беречь его чувства, хвалить и веселить его.

Паша сразу припомнил:

– Да, рассказывал.

– Это было в самом начале терапии. Доктор искал причину, копался в моём детстве. А потом попросил спроецировать маленькую девочку… – она замолчала, словно разговаривала больше со своими воспоминаниями, чем с Пашей.

– Получилось?

– Да. Затем доктор спросил, что с этой девочкой. Ей грустно? Она плачет? Она зовёт кого-то? Видимо, мне стоило что-то придумать, а не отвечать напрямую. Ему это не понравилось.

Паша на секунду замер рукой, отчего и Луиза замолчала, а затем он опомнился.

– Что ты сказала?

– Что она не плачет. Уже не плачет. Только смотрит осуждающе и молчит. А всё, что мне хочется сказать этой девочке: «Скажи спасибо, что я тебя не прикончила раньше».

«Твою ж мать», – подумал Паша, но вслух ничего не ответил.

– Ну, и доктора это злило. Сейчас я понимаю почему. Он имеет право мучить меня. Но моё мнение насчет этой девочки не сильно изменилось с тех пор.

Паша почувствовал отторжение. А Луиза всё продолжала говорить. Не видя лица собеседника, ей это давалось намного легче.

– И потому я устала от этого. Устала от этого всего. Я чувствую его безысходность. Если даже у доктора Крашника ничего не получается, что это говорит обо мне? М, Паш?

– Мне кажется, что такой сложной болезни сможет дать отпор только кто-то настолько же сильный, – пространно произнёс он.

– Например?

– На протяжение всего существования человечества «плохое» сражается с «хорошим», – неспешно начал Паша, не до конца понимая, как выразить правильно свою мысль. – Насколько усовершенствовались навыки и оружия «хороших», так же и прогрессировали поражающие силы «плохих». «Угроза» научилась скрываться от поверхностных скринингов. И в этом некоторые находят её эволюционное превосходство. Сражаться со злом должны те, кто имеет на это достаточно сил.

– Ты к чему это?

– К тому, что помочь тебе можешь только ты сама. Один на один.

Часть 21. Ретроградный Меркурий

Сначала возникло стойкое ощущение, что он уснул – в прямом смысле этого слова, потому что именно этот конкретный момент в разных вариациях снился ему чаще всего. Не удивительно, ведь Павел был на этом зациклен. Даже если не думал об этом напрямую, то на задворках сознания держал мысль, что ему есть, чего ждать.

И потому для вышедшего за утренним компотом Павла, сонного и разморенного, время остановилось.

Вот он, златокрылый Лазарь. Увидев парня, глаза Павла засияли предательским блеском. Это и правда он! Не чудится? Павел скучал по нему и, наконец увидев, даже забыл, как скрыть искреннюю улыбку. Единственный луч света в этом дурдоме – имеется в виду жизнь Павла. В общий зал ввели нового пациента, которого прежде держали на этаже для «тяжелых».

Молодой парень, неподходяще торжественно выбрит, осмотрел присутствующих надменным взглядом. Волосы убраны за уши почти доставали подбородок. Когда-то его прическа заставляла девчонок тянуть руки ввысь, то ли чтобы заплести косички, то ли узнать, не парик ли это. Хотя на самом деле в душе этот парень был отпетым музыкантом и готов был в любую минуту сорваться на концерт, чтобы потрясти шевелюрой и поймать все лифчики, летящие в сторону сцены. Теперь волосы несколько усечены и придавали обладателю аристократическое изящество. Незаконно быть таким красивым для мужчины. Даже Павел это понимал. Но не восхищаться не мог.

Вошедший прошёлся взглядом по всем и задержался дольше необходимого на Паше. Нашёл. Узнал.

Рука нового пациента взлетела вверх и прошлась сквозь отросшие патлы, взлохмачивая волосы, в надежде замаскировать ответную улыбку.

Паша коротко кивнул другу так, как кивают террористы своим напарникам, отправляя их в последний путь. Кивок, который успокаивал, говорил о том, что все идёт по плану и основа прежняя, несмотря на то, что стены развалены и всюду обломки.

Вот оно – его спасение.

***

В один момент он просто позволил Григорию всё узнать. Рассказал как на духу, как брату, родственной душе. Позволил забраться туда, где ещё никто не был – в голову. Как ни странно, на утро он не чувствовал себя неприятно, ему в душу не нагадили, не опорочили его идеи, а внимательно выслушали и оставили без оценки.

Глубоко в душе Паша восхищался Григорием и мог говорить о нём часами – был бы слушатель.

В Грише была отличительная черта, благодаря которой он мог завести беседу с кем угодно, даже с враждующими людьми, и при этом сохранять нейтралитет. Он не осуждал. Именно за это его и любили, и ценили. Ему можно доверить страшный секрет и быть уверенным, что даже под пытками тот его не выдаст – из упрямства и чувства возложенной ответственности.

Григорий мало рассказывал о своей прежней жизни, но как-то раз признался, что он того же мнения, что и Паша насчёт всего, что касалось детерминизма и произвольностей, квантовой механики и идиосинкразии, сингулярности и энтропии. Странно, но они оба имели схожую привычку – привычку разбираться и копать вглубь проблемы. Они подходили друг другу в интеллектуальном плане. Дополняли идеи. Заполняли пустые участки.

Через призму Григория Паша впервые почувствовал себя столь важным и интересным. Так что делом времени был момент, когда потеряв Гришу с радаров, Паша кинется вслед.

Кто бы знал, что ему придётся проделать весь этот безрассудный путь, чтобы в конце оказаться здесь – у отсутствующих дверей палаты Гриши ближе к ночи. В разгар рабочего дня сталкиваться было бы подозрительно, и Паша весь день презрительно сверлил часы взглядом за их медлительность.

Сердце стучало, как перед прыжком, хотя волнения не было. Павел, оглянувшись, прошёл в палату друга. К несчастью, на двух других кроватях тоже не было пусто, что накладывало некоторые ограничения.

Григорий поднял задумчивый взгляд:

– Привет? – слишком формально даже для них прозвучало от парня. Его голос резанул слух, но Паша отозвался:

– Привет. Как самочувствие?

– Я… – протянул парень, прищурившись. Он сидел в позе лотоса на больничной кровати как ни в чём не бывало. В обычной одежде. И весь мир не сотрясался при виде Павла. – Я тебя знаю?

Паша напрягся, но старался оценить ситуацию со стороны. Мозговые процессоры загружались медленно, глаза цеплялись за детали. Нужно было больше информации:

– Я думаю, ты похож на моего знакомого, – медленно проговорил Паша. – Ты меня не знаешь? – повторил он для проформы, будто пытаясь подстроиться под ложь Гриши и сходу понять его игру.

– Боюсь, что нет.

Паша смотрел недоверчиво.

– Ладно.

На него смотрели недоверчиво в ответ.

– Эм, меня перевели сюда недавно, – поделился Григорий. – До этого я был в сосудистом отделении. Мне сказали, что я был в коме и могу не помнить какую-то часть времени. Поэтому если мы были знакомы, предупреди, – констатировал пациент. Время остановилось.

Не складывалось. Что-то не складывалось.

– Меня зовут Паша, – он подошёл ближе и протянул руку.

– Григорий.

– Как Распутин? – по привычке отозвался Паша, но друг и бровью не повёл. – Прости. Ты, наверное, устал слышать это. Редкое имя. Приятно познакомиться.

– И мне.

На него до сих пор смотрели озадаченным взглядом. Выжидающим.

Если Гриша попытался намекнуть на что-то, то Паша не понял. Он всё ещё не верил в то, что его могли забыть.

– Спрошу еще раз: мы знакомы? – повторил Григорий, но теперь в его голосе проскользнуло раздражение.

– Нет, – сразу отозвался Паша.

Окей. Зафиксировали. Они не знакомы. И что делать?

– Как ты тут оказался? – спросил Паша тогда в свою очередь. Тошнота подступила к горлу. Всё идет не по плану.

– Мне сказали, что когда на меня напали, мне прилетело по голове. Кровоизлияние, туда-сюда, впал в кому на пару месяцев. Очнулся. Ретроградная амнезия. Последние недели пытаюсь вспомнить хоть что-то, но пока ты первый, кто выглядит так, будто знает меня.

– Я просто зашёл поздороваться. Доктор говорил, что мне нужны друзья, – понесло Остапа Пашу. – Подумал, что ты выглядишь нормальным. Это редкость.

Он не верил, но сердце предательски забилось чаще, рассматривая и такую вероятность. Тревога подступала. Этого не могло произойти…

– И что, совсем ничего не помнишь? – задался ещё раз он вопросом, но на него всё так же взирали голубые непонимающие глаза.

Что это? Внушение? Гипноз? Потеря памяти так банальна. Она лежит на самой поверхности. Они раньше обсуждали это с Григорием – чтобы обнулить свою жизнь, не достаточно переехать, нужно конкретно так её забыть. Сходить на свидание с кем-то из людей в чёрном, чтобы они опробовали на тебе свою ослепляющую игрушку. Поэтому горсть сомнения закралась в голову Павла, путая все мысли. Не понятно, чему и кому верить. Да, Паша знал про нападение, но только сухие факты из протокола в полиции. А в медицинскую базу влезть не получилось.

Единственным объяснением конспирации Григория могла бы быть уверенность голубоглазого в том, что за ним наблюдали. Наверное, это было именно то, что собирался рассказать ему друг. Жаль, конечно, что они не оговорили раньше варианты кодовых слов для шифрования. Да и вообще, было бы славно придумать собственный язык. И тогда бы никто не страдал. Но об этом они не позаботились, поэтому оставалось полагаться на «уверенность» Гриши в том, что он делает. Даже если эту уверенность придётся вырвать из собственной груди и вселить в беспамятного Гришу – ничего, Паша готов.

***

Когда назревала полночь, гас свет, из всех щелей тянулись лапы непрошенных мыслей. Гости, которые приходили тогда, когда им захочется. Извратники душ. Надзиратели местных обитателей. Тени расползались постепенно. Они не друзья, не враги, они просто были и пытались соседствовать.

Бубнёж с соседней кровати, к слову, мешал Паше полноценно встречать этих гостей в своем сознании:

– Лёш, замолчи, я пытаюсь думать. Ты отвлекаешь.

– О чём ты думаешь, друг мой, – вопросил сосед, заметно подбираясь на постели, видя что его собеседник в кой-то веке настроен на философские размышление.

– Обо всём. Просто думаю. Ты же вот тоже думаешь о чём-то, когда молчишь? – задал риторический вопрос Паша. Сосед ответил:

– Конечно. У меня в голове целые баталии на разные темы! Я стараюсь молчать, когда ты спишь, но в это время я словно слушаю свои мысли по радио и не могу им ответить.

– Да… – протянул Паша. – Это удручает.

– Знаешь, о чём я думаю?

Хотелось поворчать хотя бы для вида, ведь Паша не мог просто признаться самому себе, что находил Алексея забавным.

– Расскажи, – сдался Паша. Он ещё пожалеет.

– Как ты думаешь, если ретроградный Меркурий переспит с ретроградным Водолеем, как будет называться эта связка из ретроградных детей-богов.

– Над этим вопросом стоит порассуждать, ты прав, – произнёс Паша.

– Ох уж эти ретроградные дети… Водокурии… – воодушевился Алексей, и почему-то своим азартом в глазах он опять напомнил Павлу о Грише, отчего слушать остальной монолог не получалось.

Паша искренне боялся, что за время отсутствия друг мог сохранить память, но утратить веру. Веру в них. От этой мысли хотелось закрыться и не пускать на порог. А ничего другого в голову не лезло, как ни открывай свои чакры и не распахивай разум навстречу Вселенной.

– …А вот ещё больше меня пугают мысли, что ещё год-два, и всё, – послышалось тихое от Алёши. – Не могу смириться с тем, что жизнь такая, какая есть. Я тогда разочаровался в жизни и понял, что не хочу за неё бороться, – Алёша усмехнулся, вспоминая: – И я ему так и сказал. Это были те самые слова, которые говоришь своему психиатру со слезами на глазах, потому что понимаешь, что в этом было дело. Я лично всегда знал первоисточник своего несчастья, но признаться в этом кому-то, значит отрезать пути отхода. Больше не получится отшучиваться. Произнеся это, я должен был принять ответственность. Для религиозных людей это было бы как признание в измене Богу. А обливать Его образ кровью или просто напоминать людям, сколько пролито крови из-за религии, само по себе преступление… – закончил меж тем Алексей, устало потянувшись. – Вот будь ты Богом…

– Не-не, Лёш, давай спать.

Лучше в эту степь не поворачивать. Себе дороже. Паша показательно лег на койку и укрылся одеялом по самые уши. Разговор окончен.

***

Лицо Гриши исказилось. Паша его никогда не видел таким заведённым. Он что-то кричал, но Паше было сложно расслышать.

Они сидели в баре, который со временем стал их конспирологической штаб-квартирой. Долгие часы и литры остывшего кофе. Это место на окраине города рядом с автомойкой теперь ассоциировалось у Паши со вторым домом. Только сегодня музыка здесь странная. И слишком шумно для обычного понедельника. Если сегодня, конечно, понедельник. Да и Гриша кричал едва ли не впервые на памяти Павла.

– Да когда же ты отвалишь от меня?! – вопил голубоглазый.

– Гриш? – удивился Паша.

– Может, мне на необитаемый остров переселиться?! Сколько можно?! Дома не сидится?!

Ноздри друга раздувались при каждом слове, воздуха не хватало, злости не хватало. Смысл слов наконец дошёл до Паши:

– Ты сознательно ушёл! Ты предал меня!

Голубые глаза смотрели обиженно:

– Я хотел всё закончить! Это был единственный вариант скрыться от Системы!

– Ты бросил меня… – повторил Паша.

– Ты должен был идти один! Я больше не могу. Я не справляюсь.

– Почему ты мне не сказал, что не справляешься? – это почти обижало Пашу так же сильно, как сам факт предательства.

– Это сложно… – голос стал тише. Точнее, вернулся на нормальную громкость. – Я был твоим другом. Но даже тебе я не мог признаться, что на самом деле не вижу ни в чём больше смысла. Первое время ты спасал меня, а потом мне открыли глаза. Я увидел такие процессы мироздания, о которых мы и подумать не могли… Ты понимаешь? Я выпал в осадок. Меня больше не волновало то, что происходит, потому что мы в таком сюре живём. Непостижимо!

– Я не понимаю… – проговорил Паша, и в следующую секунду он почувствовал землетрясение. Всё пропало. Голос звал его по имени, но очнуться не получалось.

– Паш, э, алё. Ты чего кричишь? – донесся смысл слов до парня. Он попытался ещё раз открыть глаза.

Под ослепительными лучами восходящего солнца в золотом сиянии перед ним стоял Алёша и тряс его за плечо.

– Приснилось чего? Не ссы. Всё прошло.

***

Утро. Такое утро, которое врагу не пожелаешь. Паша слонялся по холлу, прокручивая отрывки из сна. Он почти был один, только санитарка в коридоре домывала пол.

Перед глазами стояло лицо Гриши. Полное ненависти. Какая-то маска, которую надевать только на хеллоуин. Страшнее не придумать.

Он раньше об этом не задумывался, но сейчас оно не выходило из головы.

Как вообще человек понимал, что другой человек раздражен? Что наталкивало на мысль, что вот она, сидит, та самая скрытая агрессия, к которой только поднеси спичку. Глядя на Луизу, Паша сразу понимал, когда в ней кипела злость. Да и свои эмоции особо не скрывал, наиболее часто лишь подавляя желание ударить кого-то, но в целом злость он изображал самым что ни на есть ярким образом. А по Григорию даже сейчас не скажешь, таил ли он в себе обиду, таил ли злость, устал ли, голоден ли, что вообще у него в голове? Он как был доброжелательной добродушной машиной, так ею и остался. Потерял ли он память или только прикидывался, не важно – его нервные окончания не утратили свой потенциал. Правильнее даже будет выразиться, он являлся живым подтверждением закона об энтропии в замкнутой цепи. Нигде на земле этот закон истинно не доказан, кроме как на примере Гриши.

Эх, кто бы узнал, как Паша скучал по своему другу, да и рассказать по итогу некому. Только всеведущая Система, наверняка, в курсе. В таком случае существовала призрачная надежда, что в Григорие сохранились хоть крупицы памяти.

Возникла даже несуразная идея напомнить другу. Или рассказать заново, но на это точно уйдет уйма времени, которого у Паши нет.

Казалось бы, время… Здесь оно даже ощущалось иначе.

В общем и целом, Паша находился в перманентном шоке: в палате, в холле, на завтраке, на процедурах. Он рассеянно перебирал в голове версии о том, как же всё-таки быть. Паша не сможет в одиночку постичь план Системы. «Большая задумка великого разума в том, что его никто не сможет обыграть». Но они с Гришей не абы кто – тёртые калачи, – и готовы бросить вызов судьбе.

Да только так ли это будет до сих пор актуально для Гриши?