Рахиль Гуревич
Тайный покупатель
От тёплого августа не осталось и следа, от самого счастливого месяца в моей жизни; скоро, очень скоро я уеду от первой любви в осень.
Глава четвёртая. Осень-зима
Сначала мы часто переписывались, реже голосовыми, ещё реже перезванивались. У меня много разных дел, надо дожать кредит. Уборка осенью всегда тяжелая, люди всё лето не убирались, везде грязь, пыль, по углам на потолках паутина. И это в городских квартирах! А ещё учёба. Антоний работал менеджером в ресторане два через два. Сначала описывал всё подробно, как что, что и как. А потом всё реже и реже писал. В ноябре он перестал звонить, звонила иногда я. Я поделилась радостью – мы, наконец, выплатили кредит. Но почувствовала: он не рад, ему всё равно. По привычке я продолжала убираться, глупо лишаться постоянных клиентов. В принципе, на дачу по-прежнему нужны были деньги – теперь бабушка собиралась ставить новый дом, дача – это бесконечная история с вложением денег, но тут хотя бы по желанию, нет этой кабалы с ипотекой. Я ложусь спать обычно в двенадцать, у Антония в это время самый разгар работы. В будние дни, он писал, посетителей мало, могло и не быть совсем. Я стала звонить ему в будни. Не отвечал. Но я настырная. Я хотела услышать его голос, а не голосовые. Дозвонилась. Разговор не задался, не клеился совсем. Я сказала ему: я волнуюсь, как ты. Он ответил: да всё нормально, всё как всегда. Вроде бы ему неудобно говорить, но почему-то сказать мне об этом он не хотел. Больше я не звонила, и он не звонил. Потом он перестал отвечать на голосовые, отвечал в переписке. К новому году и переписка заглохла. Он даже не поздравил меня с наступающим. Я ему написала. Но он не ответил. Это что-нибудь да значило. Я успокаивала себя − много работы под эн-гэ. У меня перед новым годом тоже много работы, а ещё зачёты не за горами, надо было готовиться. Я думала: ну зашивается, там у них сцена, выступления, он мучился с этими артистами и аниматорами, они все чсв-шные. Но вот позади старый новый год. Я сдала зачёты, некоторые на тройки, экзамены тоже на «уд», и меня сняли со стипендии, теперь это было не принципиально, но всё равно я расстроилась. Со старым новым годом я его снова поздравила сама. Написала длинное письмо, как прошла зачётная неделя, как прошла сессия, поныла, что без степухи – он прочитал и не ответил.
Я припомнила наши с бабушкой разговоры, когда я приезжала вся такая нереально счастливая. Дня не проходило, чтобы бабушка не обозвала меня разными нехорошими словами. Но я не обижалась. Бабушка волновалась за меня. Она так и сказала однажды, когда я приехала совсем неприлично счастливая и даже не подумала закрыть на ночь парники, а просто села на лавке перед грунтовыми огурцами и стала смотреть на огурцы.
− Не особенно расстраивайся, когда он тебя бросит.
− И когда он меня бросит? – Мне тогда было смешно: Антоний меня никогда не бросит!
− Не бросит, а охладеет.
− Он не охладеет, бабушка. Ты не представляешь, что это за парень.
− Ну телефон он у тебя скоммуниздил.
− Бабушка…
− И не оправдывай его. Взял на душу грех.
Если бы бабушка знала, какой грех на душу взяла я и сколько я за это получила в денежном эквиваленте!
Оставалось три дня до конца каникул. И я поехала к бабушке, на дачу. Я написала ему о том, что приеду в Мирошев – тишина.
Я была благодарна бабушке – она не спрашивала о нём. Она и родителям не рассказала о моих похождениях-приключениях. В первую ночь, под треск отходов мебельного производства в печке я думала, как быть. Я не находила ответ на вопрос: почему он читал все мои сообщения и – молчал. Я пыталась припомнить, когда он мной был недоволен. Антонию не нравилось, что два раза я встречалась с покупателями нашей продукции. Да мне и самой не нравилось. Но любовь любовью, а без продаж у бабушки портилось настроение. Любимая присказка её была: я не доживу до погашения кредита. Сейчас бабушка выговаривала, скольких литров вина мы лишились из-за того, что я лето красное пропела. Я ненавидела эту басню в школе. Трудяга муравей – хам обыкновенный, никому никогда не поможет, жалко, что ли, пустить несчастную стрекозу? В детстве мне хотелось петь и танцевать как стрекоза, радоваться, и кайфовать, но пришлось стать ненавистным муравьём… Я снова написала – он не ответил, я ещё раз написала − он конечно же прочитал и не ответил.
Утром бабушка присмотрелась ко мне, потом сняла очки и посмотрела прищурившись:
− Всё сохнешь?
Что я могла сказать? Я ничего не могла объяснить.
− Брось. Все проблемы остались в прошлом году. Лично я в прекрасном настроении.
− Я просто убита горем, бабушка: он меня, кажется, бросил.
− Хорошо, что ты это понимаешь.
− Но если бы только это. Тут много всего другого, кроме отношений, очень много. Этот Староверов, его отец, он как паук, он опутал всё.
− Пусть всё будет, так как есть, – посоветовала бабушка. − Всё что тебе осталось это вспоминать, и ждать, и надеяться. – Я поняла, что бабушка тоже переживает сильно.
Может разыскать Староверова? Но как? Съездить к брату Антония в офис интернет-издания?! Я лежала в полусознательном состоянии у печки и вспоминала, как мы впервые встретились, как впервые обнялись, как впервые поцеловались. Я так его любила, так его люблю. Не по Сеньке шапка. Я подумала: наверное, Староверов подыскал ему невесту. Антоний очарователен, я видела, как на него смотрят, на остановке все смотрели на него, ну и на меня с презрением – как такой, как он, с такой, как я. Я просто умирала, разрывалась, любила, а он бросил. Остаётся вспоминать, вспоминать… Но не только вспоминать. В соцсети на меня подписался «Дом быта». Это Дан. Я узнала по надписи в шапке профиля: «Подвал быта» − шутка, кстати, Антония. Значит, Дан помнил обо мне, и теперь ещё читал. Но зимой я почти не пишу в соцсети. Я веду их летом и осенью.
Оставалась последняя надежда. В феврале у него день рождения. Я позвоню, поздравлю, приеду на выходные на дачу и съезжу к нему домой – поздравлю и заодно спрошу: что такое? Если он меня разлюбил, пусть скажет об этом в лицо: я тебя бросаю, уходи. Я переживу, не такое пришлось пережить.
В феврале я написала открытку. Сначала думала – вычурным шрифтом, чтобы поразить его. Но Антония вряд ли можно поразить, и я написала ему поздравления обычным архитектурным шрифтом, который ему всегда нравился. Я выбрала в запасах у бабушки самую вкусную закуску-лечо с баклажанами, стащила из погреба пластиковую бутылочку лучшего вина и поехала на следующий после его Дня в Мирошев. Бабушка и спрашивать не стала «куда?», посмотрела на меня сочувственно и покачала головой.
Как не похож зимний Мирошев на летний! Зима белоснежная, зима, окутавшая стены кремля, то и дело попадались люди с лыжами – они ехали кататься в дремучие мирошевские леса… Это город-усадьба, город старины и традиций, здесь даже хлеб особенный. Летом я была почти уверена, что Дан и его мама следят за Антонием. Сейчас − вряд ли, но на всякий случай я подошла к дому с другой стороны, чтобы не проходить мимо дома быта и окон, откуда выглядывала мама Дана с вечно кислой безразличной миной. Я зашла в подъезд, я знала код наизусть. Что я чувствовала? Да ничего. Такое состояние, как перед экзаменом. Ничего не чувствуешь, будто ты совсем пустой, когда получишь билет − мысли начинают кучковаться, как диполи вокруг источника магнитной силы.
Дверь открыли не сразу. Я звонила с промежутком в полминуты. Никто не спросил из-за двери «Кто?», дверь распахнулась – передо мной стояла хорошо одетая женщина. Один глаз у ней был подведён тенями, а второй ещё нет, ну и тон наложен, мне так показалась. Мама Антония. Они были похожи. Мама у него − красавица, я в этом и не сомневалась, Староверов-то по рассказам Антония совсем не красавец. И вот странно: Антоний ни разу мне не показал ни одной фотографии, как я его не просила, а я обожала рассматривать старые фото, листать семейные альбомы. Каждый альбом – это прошлое, трагедии и радости, которые уходят навсегда, всё, что остаётся от нас в этой жизни – это фотография.
− Я к Антонию. Поздравить.
Мама Антония нисколько не удивилась, не показала вида.
− Ты заходи.
Я зашла, стала топтаться на коврике. Антоний говорил, что этот ковёр когда-то висел на стене и он в детстве любил биться в него головой с разбегу: не очень больно и странное состояние, он представлял себя быком в корриде, а ковёр красной тряпкой тореадора.
− Я знакомая Антония. Вот ему подарок. Я протянула бумажный пакет.
− Спасибо, девочка. А как тебя зовут? От кого подарок?
− Там написано. Антония нет? (Я даже была этому рада.)
− Нет. Он на работе. Сегодня воскресение, суетный день.
− Он в «Мужиках» по-прежнему?
− Да, да. Менеджером.
− До свидания. – А что ещё мне оставалось делать.
− До свидания! Антоний завтра выходной, заходите в гости. А я уезжаю в Москву сейчас, – вдруг сказала она. – Отпросилась на денёк с работы.
− Я тоже сегодня уезжаю. До свидания.
Мама была похожа и по характеру на Антония. Приветливая, общительная. Никогда не подумаешь, что завуч.
Когда я вышла на улицу, кто-то крикнул из окна:
− Девушка вернитесь!
Это была мама Антония. Я поднялась обратно. Снова топталась на ковре-тряпке тореадора.
− Так это ваши банки? Зоя Афанасьевна про вашу бабушку мне много рассказывала. – Видно мама покопалась в пакете и узнала этикетки.
− Да. Это наши.
− Очень вкусные. Антоний у вас брал летом, он мне сказал. Замечательно просто. И как аккуратно подписано. Просто талантливо. Это же вы написали на обоях стихи? Вы приезжали к Антону, когда варенье привозили и он вас попросил? Мы с ним обожаем шрифты… У каждого, знаете, своя страсть…
Это было невыносимо. Антоний ничего маме про меня не рассказал! Как же права была бабушка, как же права! Вот, что значит жизненный опыт.
− Вы скажите, какие ещё банки захотите, передайте Зое Афанасьевне, и она вам привезёт.
− Обязательно девушка. Обязательно попрошу Зою Афанасьевну, спасибо вам. – Кажется она решила, что я вроде как в благодарность за покупки делаю подарки ко дню рождения клиента, такое практикуется в крупных компаниях.
Мы повторно распрощались, и я понуро вышла из подъезда, на автостопе потащилась по двору. Оййй… У подвала быта курил Дан. Значит, мама его по-прежнему на стрёме и успела сообщить.
− К Тохе приезжала? – сразу взял быка за рога.
− К его маме, она заказ сделала, – наврала я. Мне стало ужасно стыдно, что я так пресмыкаюсь и навязываюсь.
− А с Тохой как у вас? Почему ты на днюху к нему не пришла?
Я не ответила, прошла мимо него, не было никакого желания разговаривать. Они тут пасут Антония денно и нощно. Интересно: Дан работает на Староверова, или на босса в бейсболке?
− Тоня! Ты не пропадай.
Я разозлилась, развернулась и подошла к нему вплотную:
− А ты переставай за Тохой следить. Ты и мама твоя − шпики.
− Ну так – беру пример с тебя. – Он прищурился, зло исподлобья глянул и бросил окурок в снег. Мороз. Он без шапки, уши красные. Интересно: он краснеет от того, что я его спалила или от мороза? Он опомнился: − Просто перекур, вот и встречаю знакомых.
Он врал, я чувствовала, я злилась всё сильнее и сильнее. Я отвернулась и пошла прочь, но не выдержала и обернулась – у входа под надписью «Дом быта» стоял немощный старик и качался на ветру. Лицо, не красное, в желтизну, жёлтые оттопыренные уши. И какое-то странное на нём пальто, очень длинное. Старик опирался на трость, зажигал сигарету, достав её из пачки – пачку я не смогла рассмотреть. Он махал мне рукой. Я отвернулась, ещё больше разозлилась и больше не оборачивалась.
Антоний не написал и не перезвонил, не поблагодарил. Зато Дан прислал мне сообщение с видео-открыткой к 8 марта. Открытку сам сделал. Подснежники открываются и закрываются, открываются и закрываются, то белые, то фиолетовые, то голубые, то кремовые с желтизной − просто красота и с таким смыслом, типа − не расстраивайся, всё в жизни ещё случится, и … Я растрогалась, поблагодарила, а потом подозрительно подумала: Дан всем шлёт такие открытки, имя поменять не проблема. В конце марта, часов в двенадцать ночи, Дан прислал мне голосовое. Он объявил, что они с Антонием в Петербурге, говорил: «Тоха напился», сказал: встретили ночью компанию и «Тоха познакомился с девушкой», а позже – «подарил девушке десять ка». Потом Дан стал жаловаться, как ему тяжело с Тохой. Дан наговорил, что эта компашка «спёрла у Тохи наушники», а Дан был тоже поддат и не заметил пропажу.
Ввечеру Дан написал, что наушники нашлись в гостинице, я хоть немного успокоилась – у Антония были очень дорогие наушники, он музыку всегда слушал, когда на скейтборде гонял. Потом Дан мне написал, чтобы я не говорила Тохе о произошедшем. На этом наше общение закончилось навсегда, так я решила тогда. Я не понимала одного – Дан, не стесняясь, палил друга, зачем он это всё мне рассказывал? Ну и друг. Антоний ему верит. Пусть верит, злорадствовала я, ещё не так Дан его подставит. И всё-таки мне было странно. Антоний и Дан в Петербурге, а ведь ещё и года не прошло, как Антоний обещал эту поездку мне. Романтическое путешествие – он так говорил. Неужели все его слова – пустышки? Что там происходит? Чтобы не происходило, резюмировала я, он меня не любит, я ему не нужна, что и требовалось доказать, проживём без него, не умрём и не будем глотать таблетки.
Часть пятая, рассказанная Тохой
Глава первая. Мама
Тоня оказалась права – Жорыч перезвонил. Я отказался от работы, сославшись на любовь − после общения с Тоней я и правда решил взять тайм-аут и подумать. Но ещё через неделю, когда Тоня уехала, Жорыч как ни в чём не бывало перезвонил снова:
− Ну как ты? Отдохнул от любви?
− Отдохнул, Николай Георгиевич.
− Не отказывай. Заезжай. Не забывай.
Влиятельный человек, деловой, отказать напрямую неудобно. Но идти в совершенно новую сферу, сферу ресторанного бизнеса, неохота. Ночью не спать, ждать, пока последний клиент соизволит уйти, ненормированный рабочий день.
− Начитался о минусах нашей профессии?
Охренеть, пардон муа мой французский, он считает, что руководство рестораном – профессия. Повар – вот профессия, каллиграфия – аналогично, ремонт аппаратуры то же. Филология, например древнерусская, − знание. Педагогика – симбиоз знания и профессии. Торгашество – моё последнее занятие, ну не профессия, но всё-таки мы посредники, мостик между производителем и потребителем. А руководство – ни разу не профессия. Везде начальство навалом. На одного работника семеро с ложкой повсюду. Руководители хреновы, тупые и ограниченные бульдоги, балаболы, вышибалы и прочее. Предпринимательство, я так считаю, ни разу не профессия, ведь ты делаешь не ради идеи, а ради обогащения, попутно обкрадывая тех, кто на тебя работает; я и финансистов за профессию не считаю, вот уж кто барыги, с торгашами даже рядом не стояли, финансовые потоки они, видишь ли контролируют. Профессия – это что-то честное и нужное. Ресторан тоже нужен, и банки нужны, но всё там что называется строится на сверхприбылях и пиаре. Пиар равно обман. Не знаю, как точнее выразить. Даже Староверов со скрипторием не только предприниматель, он заряжен идеей, он маньяк идеи, вот и воплотил. То, что сбыт наладил – не самое важное лично для него. Для него важно именно дело, ну и торговля, как возможность это дело осуществить, у него сначала была идея, а не так: посмотрим-посмотрим, где можно больше урвать. В общем, не люблю я хозяев, они все безрукие и безмозглые. Хваткие, сдачи дают, в порошок сотрут – вот и всё их преимущество перед другими, бульдоги. Я вспомнил сытое лоснящееся лицо Жорыча и ещё раз сказал себе: нет. Нет, нет и нет! Срочно переехать к Тоне, жениться и попробовать поступить в аспирантуру не в своём универе. Не получится – найду работу, не проблема. Или всё-таки остаться у Жорыча? Почему он такой настырный? С другой стороны – знакомый, и Савва – приятель по школе. Ответил уклончиво:
− Я вам не подхожу.
− Почему ты так считаешь, Антоний?
− Я вас подвёл.
− Чем же? – он выказал якобы удивление.
− Ни одного поста за месяц так и не написал.
− Ерунда. Посты появляются. Ты не заметил?
− Заметил, − наврал я. – Но я про своё обещание.
− И как тебе наш новый рерайтер?
− Очень интересно пишет, − снова наврал я.
− Савва как раз с Кипра вернулся. Или с Крита – всё время путаю острова. Савва обрадовался, что я с тобой встретился. Приходи вечером, поговорим втроём. Осень, Антоний, время надежд. – Почему он говорит, что встретился со мной, когда это я сам пришёл в «Мужики» тем трагическим для меня утром?
− Когда зайти? – я решил поболтать с Саввой, узнать, как у него дела, всё-таки сидели за одной партой, решил поблагодарить и отказаться. И уехать в Москву к Тоне.
− Да сейчас и приезжай. Понедельник – это наш с тобой день. Три недели назад встретились, помнишь?
− Конечно, Николай Георгиевич! Еду. – Пусть так, пусть сейчас. Откажусь и всё.
− Да, да! Седлай свой борд, сынок.
«Сынок» − меня передёрнуло от такого обращения. Но надо видеть и знать Жорыча – он такой свойский мужик. Он − лицо заведения. На эмблеме ресторана – его мордатое лицо, схематичное, приукрашенное, но всё-таки.
Пока катил, думал: ого! Савва отдыхает на Крите. На Кипре-то все подряд, а на Крите – впервые слышу. Меня удивляли такие поездки, моя дальняя тётя, любительница турецких курортов, троюродная сестра мамы, умерла от рака – врачи сказали, что под солнцем произошло перерождение, солнце включило какие-то процессы… Ох уж эти поездки к морю. Меня совсем не тянуло никуда. Жир можно и на нашем озере потопить, у нас прекрасное озеро, жаль, что дамба временная. Люди тратят последние деньги на летний отдых, влезают в кредиты… Я удивлялся людям: наверное все, как и я, убегают от себя…
Убегаешь от себя – сказала мне не так давно Тоня. Приблизительно в том же духе выразился и Староверов. Тоня… Я о ней невыносимо скучал, сознание, что она далеко, убивало. Пока ехал до ресторана, решил сегодня же сделать Тоне предложение, и бабушке её позвоню, попрошу руки как старомодный дебил. Я не понимал, почему все парни так боятся этого, ну не все, а девяносто процентов. Наверное, им никогда не попадалась их-тоня. Мне никто не нужен, кроме Тони. Она быстрая, резкая хозяйственная, она цепкая; Тоня работоспособна, открыта к знанию, в отличие, например, от Дана или его Лизы − им хорошо вот так вот изо дня в день однообразно тусить, по выходным фильмец глупый посмотреть, их не убивает, что предыдущий день будет похож на последующий, их это усыпляет. Уеду. Перееду к Тоне. Сбегу.
Мама в Италии подцепила себе жениха. Вечерами напролёт залипала в телефоне, просиживала по два часа за компьютером, читая паблики «Русские в Италии» и так далее. Она записалась в посольство на приём, она собиралась уезжать, бросать работу и меня. Но меня она обещала позже пригласить и постараться, чтобы я осел в Италии вслед за ней – что непросто.
− Ты молодой, − говорила мама. – Тебе легче привыкнуть, начинай учить язык. Я согласился учить язык, итальянский никогда не помешает, латынь я знал. Мама выглядела отлично, она помолодела, расцвела, кроме того она стала покупать себе одежду, чего раньше с ней никогда не случалось. Всю одежду маме покупала бабушка. У нас в посёлке, там где бабулин дом, недалеко − настоящий склад китайской продукции, ну типа оптового интернет-магазина. И бабушка приходила туда, дня через три после того как выгружался фура-рептилоид на 100 тонн, и выбирала маме всё, включая обувь. Высылала маме сначала фото, мама соглашалась или не соглашалась. Таким же макаром одевали все года и меня. Естественно, иногда не попадали в размер, но бабуля так навострилась, что почти всегда попадала. А тут мама сама стала ходить по магазинам. И она абсолютно перестала интересоваться моими делами, её больше интересовала теперь проблема выбора парфюма—как не нарваться на подделку. Выходные мама проводила на даче у бабули и возвращалась всегда в плохом настроении. Мама не знала, что меня уволили с работы, она думала: я до сих пор в отпуске. Я жалел маму и не хотел расстраивать.
Как мама будет без своего колледжа, думал я, она и говорила ещё перед отпуском, что ей всё осточертело, много отчётов, много писанины, никому не нужной, глупой, но требуемой начальством имитации работы, но ей в колледже спокойно и привычно, насколько может быть спокойно среди учащихся и в царстве бесконечных отчётов. Я ходил на отчётные выставки в колледж. Работы год от года становятся слабее, жаловалась мама. Прикладное − всегда праздник и детскость, но уходит из работ индивидуальность, больше повторов, душу вкладывают всё меньше. На последней выставке я слышал разговор преподавателей: то, что лет семь назад было середнячком, крепким середнячком, теперь стало выделяться на фоне остального. С художниками легко. Никакая лапа, как говорится, не сможет сделать из плохой работы хорошую.
− Что ты хочешь, – сказала мама. − Лучших людей вынудили уйти.
− Но мама! Не брали б взяток, не мухлевали бы…
− Да ну, – перебила мама. – Учить-то теперь кто будет? Меня − ты сечёшь? – меня! просят «рисунок» вести. До чего пал уровень?! Я могу считаться теперь неплохим специалистом. Я со своим убогим чертёжным рисунком! – у мамы, как и у меня, рисунок был сухой, у Тони та же проблема − все мы шрифтовики-чертёжники.
− Да ладно, мама, – что я мог ей сказать, я тогда был на стороне фискальных органов. Маму надломило свидетельство в суде, она переживала до сих пор.
Не могу сказать, что я расстраивался по поводу невнимания мамы. Если мама выйдет замуж, Тоня сможет переехать ко мне, и мы с ней сможем гостить в Италии, в единственной стране, где мне теперь хотелось побывать. Многое идёт корнями из тех мест: Византия, Рим, после тёмных веков − первая полная псалтирь, сгоревшая библиотека – лабиринт знаний. Вергилий описал древние итальянские игры, забавы до римского владычества – этрусские всадники скачут по искусственно построенному лабиринту – аналог снежных русских городков. Об этом можно рассказывать бесконечно, лабиринты Вергилия − остатки исчезнувшей цивилизации с древней символикой, одно изображение показывает двух всадников и Луну, подпись – «трое». То есть, Луна – тоже всадник. Староверов говорил, что Луна – Селена – Елена Прекрасная. В Библии всё началось с плода. Луна – тоже плод. Луна похищенная, Луна освобождённая – это похищение Елены, а Парис – лучник. Астральная символика в древних рукописях – это всё Италия. Можно замутить оригинальную работу о связях эпоса со славянскими преданиями северных народов. Следы Троянской войны в России – такие исследования велись и до меня, я продолжу…
Мамин жених − ни больше ни меньше винный магнат, богатый, мечта любой женщины, загорелый и почти не старый. Я не знаю, как они познакомились. Ну не по интернету же? Это останется тайной. Наверняка она ехала в Италию, зная его. Не на пляже ж она с ним познакомилась. Хотя, чем чёрт не шутит. Мама обложилась словарями, брала уроки по скайпу, она постоянно вбивала в электронные переводчики словари, училась печатать на латинской клавиатуре – по полчаса в день. Жених каждый день занимался русским и вечером пытался общаться с ней по-русски. Очень смешно. Он говорил о себе в третьем лице в женском роде: «я пошла», «я сказала», рода ему не давались. Я не представлял, как мама сможет бросить колледж, ей же там спокойно и привычно, насколько может быть спокойно среди учащихся и в царстве бесконечных отчётов. Но я торжествовал – мама наконец утрёт нос Староверову. Будет ему пощёчина. Я знал, что Староверов не то чтобы любит (любить он не может в принципе), но восхищается мамой. Не раз и не два я замечал в Москве, что Староверов приходит из дома не в духе, за разговорами со мной расслабляется, постепенно отходит от плохого настроения. Он и скрипторий задумал, чтобы смыться из своей официальной семьи – жена держала его в железных тисках. Я дико ненавидел теперь сводного брата. Тоня уверена, что он статейку накропал по просьбе отца. Я же всё-таки склонялся к проискам конкурентов и к роковому стечению обстоятельств. Тоня непредвиденно шлёпнулась в обморок, это просчитать было невозможно. Вдруг и брат Владимир случайно пропустил статью. Под псевдонимом Штукаря работало несколько человек – те журналисты, кому он доверял. Вдруг не он написал статью и не просмотрел её перед публикацией – я наблюдал на практике такие ситуации. Но если бы он сделал это не специально, то извинился бы, приехал, как мой начальник Баскервиль, просто по-человечески… Опровержения публиковать – не в его правилах, новости – вещь сиюминутная, проходящая, прочитали и забыли. Я ему доверял, вот это самое обидное. Мы в переписке до всех этих событий дружили, легко общались, он ни словом не обмолвился о моём конфликте со Староверовым. Так же ведут себя мошенники: втираются в доверие, а потом кидают. Вообще, думал я теперь, они оба какие-то маньяки, и Староверов, и его сынок. Я припоминал теперь, что Владимир, на полном серьёзе хотел открыть тату-салон и даже предлагал мне место кольщика. Я всего-то заметил ему насчёт его тату, он спросил – я ответил: шрифты у тебя на предплечье корявые, иероглифы ни один японец и не разберёт, неверные они. За такие бешеные деньги кольщик выдаёт такую халтуру, и не стыдно. Владимир расстроился, но заявил, что стыд – категория не нашей эпохи. Владимир рассказывал, как они ругались раньше со Староверовым, пока он не уехал директором в Мирошев, говорил, что не оправдал ожиданий Староверова. Староверов никогда не скрывал − я стал как бы заложником ожиданий, его последней надеждой и лебединою песнью. Тоня говорила, что мой сыновний долг согласиться на просьбу Староверова: «Уверена, он относился к тебе внимательнее, чем к брату». Общаясь с Тоней, я изменился к Староверову: несмотря на нашу ссору и совсем уж некрасивое расставание, я по нему частенько скучал. Я вспоминал то время, когда приходил к нему на факультатив, когда всё было просто и понятно и он казался просто строгим директором, поддерживал ненавязчиво. Когда мама уедет, с кем я-то останусь? А бабушка? На кого останется она, старая и несчастная. Я завидовал Тоне: у неё просто потрясные отношения с бабушкой, и она с ней на даче постоянно, не то, что я…
Савву я узнал с трудом. Савва Петровичев стал какой-то одержимый, на нерве такой. Суетливую черту умело скрывал, но проскальзывало что-то острое и в то же время непроницаемое во взгляде, что-то его занимало больше нашего с ним разговора, о чём-то он постоянно думал, гонял в мозговых извилинах. То есть внешне он был узнаваем, как и в школе идеально подстрижен, в идеальном костюме, но он, во-первых, стал сантиметров на десять выше, то есть выше меня стал. Вместо приветствия сразу сказал (видно, достали его возгласами по поводу его роста):
− Спортом в академии занялся, алтиматом, вот и подрос, − и улыбнулся такой неловкой обманной улыбкой, которой он ставил в неудобное положение учителей: им тяжело было ставить ученику с такой стеснительной улыбкой двойку.
− Наши вашим всегда проигрывали в фрисби, − улыбнулся в ответ и я, решив блеснуть знаниями о студенческом спорте.
− А ты не играл?
− Я болел.
− Чем?
− Болельщик. Приходил поболеть за команду.
Преувеличил конечно. Я действительно пару раз ходил на Останкинский стадион поболеть за наших – там проводили соревнования по летающим тарелкам. Наши парни играли, а девчонки рядом тренировались. Один раз мимо шёл какой-то высокий мужик. Оказалось − известный спортивный комментатор. Все девчонки прекратили игру и раскрыли рты, а он сказал: «Что смотрите? Тренируйтесь».
Савва. Изменился, во-первых, внешне. Во-вторых, изменился его взгляд и повадки. Савва Петровичев стал какой-то одержимый, на нерве такой, он постоянно думал, гонял в бошке. Позже, когда мы стали общаться до меня дошло: он считал в уме, просчитывал, умножал, делил – коммерческий же директор, но он, надо отдать ему должное, не зацикливался из-за незначительных убытков, не заморачивался, говорил в таких случаях: прибыль – наше всё, остальное приложится.
Николай Георгиевич принял меня как родного, усадил, позвал Филипчика, но я так устал, пока ехал, что отказался от еды, попросил воду и вина:
− Вина, если можно.
− Можно, Антоний, − обрадовался Жорыч ещё больше. – Ещё как можно!
Савва сел напротив. Длинные столы и лавки больше не казались мне привлекательными, от них веяло мощью хозяйства Собакевичей. А ведь они меня в бараний рог согнут, подумалось мне. Но разговор был лёгок и мил, Савва рассказывал об учёбе в финансовой академии, о машинах, о закупках, о том, какое это непростое дело. Ни слова о школе и девочках – а в школе-то он просто заколебал разговорами о сексе. Савву, я так понял, не очень интересовали теперь любовные услады.
Жорыч ввернул-таки в разговор: ты, мол, поступил некрасиво, а он вынужден надеяться и ждать, где он найдёт такого профессионала.
− Неохота было выходить на улицу, ступор какой-то, фобия: вроде как за мной все следят, – оправдывался я искренне. − Даник помог, ночью за продуктами ездили.
− Ночью? – ухватился Савва. − Я тоже люблю погонять, развеяться. И нежарко. – Савва на секунду стал спокойным – таким как в школе, можно сказать унёсся в мир ночных дорог. − А что ж это за крыса тебя сдала? Есть кто-нибудь на примете?
− Думаю, конкуренты.
− Видно ты им поперёк горла встал. А может клиент какой?
− Не-ет, что ты. Многие то же самое спрашивают. Но я со всеми договариваюсь по-хорошему.
− Ну со всеми в твоей специализации нереально. Там же бедные.
− И что?
− Да нет, ничего. Проблемная прослойка.
− Так мобильная связь не ресторан, у нас почти стопроцентный охват.
− Так уж и стопроцентный? – Савва был прав: конечно же нет. В осваивании территорий ещё долго будет, куда стремиться.
Мы поговорили о продажах и о прикладной статистике, о кластерах и межкластерных зонах – самых интересных в продажах. По простому − это люди-шатуны, на них стоит реклама, эти люди могут склониться как в одну, так и в другую сторону – всё зависит от целей компании. Савва был завёрнут на всём этом похлеще, чем Староверов на своих псалтирях. Савва стал интересоваться продажами, коэффициентами роста и корреляции среднего чека с сезонностью, а также сезонным спадом, акциями и показателях LFL.
− Но теперь ты отдохнул, переболел, − мне показалось, что Жорыч еле уловимо подмигнул Савве, даже не подмигнул, а какое-то незаметное движение, полуморгание, полуприщур. Раньше я бы не обратил внимание, но после Тониной трёхнедельной промывки мозгов следил внимательно. Я отогнал от себя подозрительные мысли, решил, что себя накручиваю.
