Рахиль Гуревич
Тайный покупатель
Стало почти темно.
− Твой лимит исчерпан. Я вызову такси.
Я усадил Тоню в такси, она и не возражала. Она боялась ходить в темноте. Она рассказывала какие-то ужасы. Кого-то у них там убили в лесу, а кто-то пропал, ушёл за грибами, да так и не вернулся. Ещё она рассказывала, что вдоль высоковольтной линии гоняют мотоциклисты, портят малину и землянику.
Я всё стоял на остановке и мучился. Отошёл автобус, я остался один. Постепенно стали подползать люди и спрашивать, был ли автобус, я отвечал, что был и покатил домой. Темно. В принципе опасно в темноте, фонарик я забыл, но надеялся, что не упаду. И не упал.
Выходные дни я переживал тяжело. Без Тони мир стал абсолютно пуст, искусственен, почти как онлайн. То есть, мне теперь не было дела до всех, никому не было дело и до меня. Жорыч не писал больше. Но Дан появлялся каждую ночь. Хорошо было с ним прокатиться ночью, подумал я, развеяться на дороге, но Дан ездил кататься гонять один. Ещё я думал, что осталось совсем мало времени − скоро вернётся мама. И никогда наверное в жизни я так не радовался понедельнику, нашему последнему (на данном этапе) понедельнику вместе с Тоней. Точнее − я так радовался в четвёртый раз. Первый раз – когда остановил время, второй раз − когда смог войти в финал на олимпиаде − радовался, что не подвёл Староверова, третий раз − когда прошёл последним пятнадцатым местом на вечернее отделение на бюджет. Ещё целая неделя, целая неделя с Тоней. Тоня тоже радовалась в понедельник. Но сказала: бабушка расстроилась, надо было снимать черноплодку и делать вино, какое-то их марочное, фамильное, самое дорогое. Во вторник Тоня приехала уставшая. Мы не ходили больше пешком, мы побыстрее доезжали до дома и мучились от того, что так мало времени, а Тоне остаться на ночь никак было нельзя. Но если в понедельник и во вторник мы были абсолютно счастливы, то в среду снова возник вопрос, как жить дальше. Я ничего не хотел думать о будущем. Тоне надо было учиться. Она будет приезжать на дачу к бабушке по выходным. Я всё хотел навестить её бабушку, познакомиться с семьёй на выходных, но Тоня сказала, что не надо. Она очень боялась разговоров в посёлке, она уверяла, что на их улице живут ужасные сплетники и они уедут только в ноябре, тогда на улице останутся кроме бабушки всего «двое домов», в которых живут.
− Двое домов, − улыбнулся я.
− Я даже не уверена, что в ноябре все разъедутся, сам знаешь, какие сейчас зимы.
− Что у вас за люди?
− Пожилые. Много пожилых, по полвека друг друга знают. Все шастают повсюду, в магазины ходят. Ещё к нам ходят местные алкаши, покупают закуску. Тоже сплетники ещё те.
− Да ну: алкаши – дегенераты.
− Что ты. Интеллектуалы. Остались не у дел, вот и бухают помаленьку. Очень умные люди, им скучно, сейчас заготовки в самом разгаре, а я тут с тобой прохлаждаюсь.
С каждым днём руки её становились всё темнее от черноплодки, она снимала грозди с ветки днём, а ночью выжимала сок. Близился сентябрь, оставалось всего два августовских дня, люди по улицам шли с озабоченными лицами, в последний день августа ещё и с букетами. Но мы ходили, как будто одни в целом свете. В последний день перед приездом мамы я нежно держал Тоню за руку, нежно смотрел на неё и гладил её волосы на остановке, она мне сказала:
− Я не удивлюсь, если сейчас за нами кто-нибудь наблюдает.
− Тоня! Знаешь, есть такие люди, они на всех пялятся. Это у них любимое занятие. А ты втемяшила себе в голову…
− Тогда почему Жорыч тебя не беспокоит больше?
− Не знаю, решил не брать
− Они знают, что ты со мной. Он тебе на днях напишет или позвонит и опять привяжется с этими соцсетями, вот увидишь.
− Не позвонит.
− Я не буду с тобой спорить.
− Но Тоня, − я остановил её и обнял, – ты все три дня только и делаешь, что споришь и нервничаешь.
− Я просто переживаю за тебя. Мне кажется, Антоний, ты в ловушке – говорю тебе в десятый раз.
Мама приехала домой в субботу ночью. Она стала совсем другой, загорела, как-то вся подтянулась.
− Мама! Ты такая красотка! Сто с тобой?
− Отдохнула.
Мама впервые не спросила, как я провёл это время. Я меньше всего этого и желал.
− Есть хочу! – мама подошла к холодильнику, открыла: − Ууу − пустой. Варенье хоть поем. Сколько его!
− Да, мама. Я купил варенье.
Она не спросила, у кого, она даже не повертела банки, не поизучала шрифт, она просто ела варенье, запивая чаем. Странная мама.
− Мама, может ты влюбилась?
Она посмотрела на меня томно и внимательно и ответила:
− Может быть. А ты, вот, никак не влюбишься.
Я хотел сказать, что я тоже влюбился, но передумал. Пусть мама отдохнёт. Позвонил Дан и мы с ним покатили магазин. Мама не сказала, что ей купить – совсем на неё не похоже. Она обычно всё держала под контролем.
− Купи, что хочешь и побольше, – сказала она размыто, неопределённо, я сразу вспомнил фильмы про инопланетян, где в оболочку человека вселяется кто-то другой.
Через день, в первый понедельник без Тони, позвонил Жорыч.
Часть четвёртая, рассказанная Тоней
Глава первая. Узнавание
Я узнала его не сразу. Он подписался на меня со страницы ресторана «Мужики Загоскина». Несмотря на смешное простоватое, даже грубое название, это был самый крутой супер-ресторан в городе. Для разнообразных дорогих гостей. Ресторан с историей. Нам с бабушкой только один раз пришлось там побывать, давным-давно, ещё дедушка был жив, но он отказался идти на «буржуинский праздник», нас всех вместе пригласили, но он не пошёл. Юбилей справляли соседу по посёлку, то есть он жил не на нашей улице, у нас частные застройки, а он из товарищества «Друзья природы», он там председательствовал, там участки меньше наших, по восемь соток. Но всё равно он сосед. По выходным мы на полянке товарищества торгуем с бабушкой. Больше для рекламы. На поляне при въезде в товарищество в выходные целый рынок: фермеры, и просто перекупщики, и такие как мы, никто не платил раньше за место. Сейчас председатель дряхлый, и его товарищество бабушка называет «Враги народа» − он стал брать за место деньги. Но мы откупаемся заправками для борща. А дедушка как всегда оказался прав.
«Мужики Загсокина»… Мирошеву не повезло, здесь жил писатель Загоскин. Его все помнят по реплике из «Ревизора». То есть я не помнила, узнала, когда к ЕГЭ готовилась. Это самое ужасное что может быть – читать пьесы и зачем их только в программу вставляют, и в ЕГЭ. Дедушка часто повторял, что надо браться за самые сложные нелюбимые дела, ставить непосильные задачи. Он говорил применительно к черчению, когда я, младшешкольница, отлынивала от сложных вузовских заданий, но по жизни я запомнила его слова, заставила себя прочитать пьесу про ревизора, который оказался совсем не им. И не пожалела, не-ревизор напился и давай хвалиться, что написал роман, с таким же названием, как у Загоскина. Читать этого Загоскина невозможно, так дедушка говорил, но город чтит память, у Загоскина тут было большое имение…
Подписался на меня ресторан. Я, если честно, так размечталась. Неужели ресторан решил у нас что-то приобрести?! Но бабушка разогнала все заоблачные надежды, ни один ресторан и магазин ничего не возьмёт без сертификата. Он мне позвонил и сказал что хочет купить варенье. Мы договорились. Я не стала прихорашиваться, оделась как обычно, было жарко. В маршрутке как назло мне отдавили ногу; женщина, очень толстая пробиралась к выходу, я сидела, а между ног стояла моя видавшая виды сумка на колёсиках, и женщина от злости наступила мне на ногу, отомстила за то, что я ногу в проход выставляю, в назидание так сказать. Но мне всё равно на эти выходки, я ещё не такое пережила. Люди друг друга ненавидят. Иногда идёшь по дороге, а навстречу тебе кто-то, поравняешься с ним, а он плюнет, может быть на дорогу, а может быть в знак презрения к тебе.
Когда я увидела его в парке, по инерции вела себя как обычно – у меня блок в голове встал, я его не ставила, сами заблокировались эмоции и чувства. Решила: становлюсь настоящим продавцом, задача продать − остальное неважно. Я плохо помню, как доставала варенье, как он расплачивался. Мне было жутко стыдно, мне хотелось спросить, как и что с ним теперь. Когда он протянул мне коробочку, я сразу поняла, что там телефон, я так обрадовалась. Это было верно с его стороны отдать мне телефон. Мой превратился в хлам, в тормознутую вырубающуюся железку-пластмасску. Он написал на листке «Тоня! Прости! Антоний.» Он написал такими буквами… Мы разговорились о шрифтах. Он меня проводил до остановки. Вообще мы долго гуляли. И он пригласил меня в гости. Он объяснил, что не хочет никуда меня водить, не хочет чтобы вокруг были люди. Такое бывает. У меня после выпускного тоже был такое состояние. Я это рассказала ему, когда стала приезжать, ну про жуткий выпускной свой.
Я летела домой на крыльях и всё рассказала бабушке. Ну то есть, без подробностей, что купил варенье парень, что он меня приглашает к себе. Бабушка заволновалась. Но я рассказала, что он покупал наше варенье и раньше, через нашу знакомую, которая в колледже работает. Бабушка пришла в себя: «Очень приличная женщина. Я узнаю о нём у неё». Нет, стала уверять я, не надо. Но это ж моя бабушка. Она пошла, буквально побежала, если это можно так назвать. Мне пришлось потом идти за бабушкой, она засиделась у Зои Афанасьевны, было совсем темно. Бабушка вернулась в прекрасном настроении, закурила и объявила, что парень хороший, что мама очень приличная, завуч в колледже, вообще очень серьёзные люди. Парень работает в салоне связи начальником. Я расстроилась: больше он не работает, а мне не отмыться. Но что делать, это жизнь, как сказал разговорчивый, когда договаривался со мной. Несмотря на род занятий, это был один из самых приятных для меня собеседников, потому что он меня уважал. За знания уважал, даже восхищался, но тут моей заслуги не много конечно, если бы не дедушка…
− Если бы не дедушка, − объявила бабушка. – Я бы могла за такого парня как твой выйти.
− В смысле, бабушка?
− Кроме твоего дедушки, у меня был поклонник, можно сказать жених. Торговый работник, − бабушка закурила ещё сигарету. – Ну тебе этого не понять. Тогда всё инженеры в моде были, торговлю не очень уважали.
− Почему?
− Много злоупотреблений. – И два часа я слушала истории из почти фантастического прошлого, где какого-то директора магазина расстреляли по суду за злоупотребления.
Бабушка всё равно очень волновалась. Если бы не новый телевизор, не знаю что она бы делала, она места себе не находила, когда я уезжала к Антонию. Она смотрела передачи, попутно очищая и бланшируя овощи. В первый день моего отсутствия, бабушка ругалась и просила «закончить, не начиная». Но я сказала бабушке, что очень хочу общаться с этим парнем.
− Говори уж как есть: делить постель, − бабушка во всём любила определённость. − Дело нехитрое,
− Ну бабушка. Мы в парке встречались.
− Кстати: деньги где за варенье? Ты мне их не отдала.
Выручка бабушку успокоила.
− Лады, – вздохнула она, − хочешь развлекаться как все эти шлюхи – вперёд. Совершеннолетняя.
− Но бабушка. Что ты говоришь!
− Ничего я не говорю. Я телевизор смотрю. Сейчас сезон, пропадёт урожай.
− Но бабушка! Какой в этом году урожай? Нет урожая.
− А огурцы, а помидоры?! Знала бы, яблоки не заказывала. Надеешься на тебя, а ты…
− Я буду уезжать после обеда. До обеда-то я дома.
− А озеро? – по утрам я ходила на озеро купаться. На пляже сидела бабушкина подруга (она любовалась семьёй аистов, которая жила в камышах) и вечером всегда докладывала время, проведённое мною в воде.
− Бабушка! У меня это озеро в печёнках сидит. Я с рождения в нём купаюсь. Там сейчас много людей, замусорили.
− Ходи ещё раньше. В пять утра.
− Очень неприятные люди там в пять утра.
− Обзываются? – бабушка у меня была чертовски догадливая.
− Тебе доложили?
− Запомни: ты молодая красивая девочка, ты себе ещё не такого парня подцепишь.
− Бабушка! Ты издеваешься − я разве красивая?
− Если ты не дохлая, как все эти дистрофички из телевизора, то уже и некрасивая.
− Бабушка! Ты сама дохлая!
− В твоём возрасте я была в теле и с формами. Иначе бы не один парень на меня не посмотрел.
− С животом и с ляхами, как у меня?
− Ты в музей сходи. Ты там хоть одну статую без ляжек найдёшь?
− Но статуи без живота!
− Лады. Пусть статуи без живота. А на полотнах − с животом.
− Да? – приуныла я. – Есть такое.
− Всё, Антонина. Закругляемся. Спать пора. Но всё таки жаль.
− Чего бабушка жаль? – я вполне была довольна, бабушка всё-таки понимающая.
− Жаль, что ты будешь как все остальные шлюхи.
− Ну бабушка. Почему сразу шлюхи?
− А что − он тебя замуж зовёт?
Вопрос в лоб, однако. Надо смотреть правде в глаза. Никто и никогда не позовёт меня замуж. Надо мной смеялись в школе и дразнили уборщицей – запах чистящих порошков пропитал мои руки, я носила его с собой повсюду, только на даче он проходил, его съедала кислота яблок и горечь ягод.
В день выпускного меня вытолкнули из автобуса, который был заказан в том числе и на мои деньги. Все поехали после торжественного вручения в парк культуры. А меня вытолкнули. Но метро работало, и я доехала до парка сама. Когда я нашла «своих», классная на меня наорала. Вместо того, чтобы заметить, что меня нет в автобусе и не уезжать без меня, она стала визжать, что куда я пропала, она не хочет садиться в тюрьму. В ночь выпускного я сначала гуляла с классной, а потом по набережной одна. В парк культуры не пускали со спиртным, вообще с водой. Но многие делали закладки заранее. Одноклассники мои тоже. Я села на скамейку у Андреевского моста – туда мало выпускников доходили, все кучковались ближе, на Пушкинской набережной. Случайно рядом со скамейкой, чуть позади, разглядела свежую землю, точнее − странно полёгший газон. Тревожно светил фонарь, я раскопала закладку. Но была водка, и я её закопала обратно. Каблуком я вонзилась во что-то мягкое, сняла туфлю, понюхала – не воняет, и раскопала руками вторую закладку. Там было пиво, целая упаковка. Я стащила две бутылки и заторопилась в сторону метромоста: классная сказала, что мы все там соберёмся, у Воробьёвых гор, и пойдём дальше организованно, к утру мы должны были пройти все набережные и мосты и выйти к Бережковской – там нас будет ждать автобус. Я дошла до метромоста, «наших» ещё не было, не подгребли, я оперлась на перила и стала смотреть на Москва-реку, на огоньки баржи, на здания на противоположном берегу, там светился купол-черепаха, это была арена. Я очень любила эту черепаху ещё по фотографиям видов Москвы, книгу мы листали с дедом…
Не знаю, сколько я так простояла, выпила пиво и увидела своих. Все уже были поддатые и никто больше не обращал на меня внимание, вроде бы я пустое место. Мы прошли набережную всю. Шли долго: они по широкой дороге, а я через газон – по узкой, на набережной две дороги абсолютно параллельно. Если вы когда-нибудь шли со своими одноклассниками, с которыми проучились одиннадцать лет, со многими из которых дружили ещё в детском саду, вы меня поймёте. Полное презрение и игнор – вот чем кончилась моя учёба в школе. Меня не замечали сейчас не напоказ, а просто не замечали, не уважали, в падлу было со мной им быть. Не унижали и не оскорбляли – им было фиолетово, до фонаря. Если бы не пиво, я бы не перенесла одиночество. Одиночество в толпе – самое страшное на свете одиночество, не сравнить с одиночеством отшельника-скриптора. Это что-то катастрофическое. Несколько одноклассниц, кто был в туфлях, сняли их и шли босиком, я тоже сняла туфли (хотя они были без каблука) и тоже шла босиком – в знак протеста против всего. Я злилась и смотрела себе под ноги. Вроде успокоилась, посмотрела на своих влево через газон и редкие посадки и увидела ужасное зрелище. Праздник и прощание со школой обернулись для меня адом, так что можно сказать, что зрелище было адское. Немолодые, точнее старые, люди ковыляли еле-еле, кто с палочкой, кто на ходунках. Причём, толпа изрядно поредела. Темно, но фонари светят. Я стала вглядываться в толпу нелепых стариков: противные, мерзкие, сутулые, жирные и худые, грудастая бабка это Зачиняева, наша староста – у неё бабушка точь-в-точь такая. Остальных узнать не смогла, разве что Бубнова по кличке Страус – старик был выше всех, выглядел неплохо по сравнению с остальными, я в первый момент подумала, что это его отец. Позади обнимались и хохотали вставными идеальными челюстями молодящиеся старики – намалёванная бабуля без намёка на талию, но с претензией и очень жеманная, рядом с ней дедок в бермудах по колено и в шляпе с пером. Вроде бы это жиробаска Исаева с чиновничьим отпрыском Евсеевым. Да уж. Жизнь у них прошла неплохо, судя по внешнему виду. Большинство же были самые обыкновенные старые люди, некрасивые, уродливые − нищая братия, я картину такую в музее видела. Я не видела классную – она пропала. Ну если так визжать, до старости дожить проблематично. Я натолкнулась на кого-то, врезалась. На набережной, у перил, стоял пожилой человек, очень пожилой, он был одет как-то по-старинному, но очень добротно. Я сначала подумала, что это кто-то из моего класса, у меня ни разу ещё не было контактов с будущими стариками, но старик заговорил – значит, он здесь и сейчас, ошибочка вышла. Он вышел, чтобы посмотреть на выпускников. Он мне сам это сказал.
− Почему вы не со всеми, а по этой дорожке? – спросил.
− Меня презирают. Я отдельно, классная…
− А ты их презирай. Вот и будете квиты.
− Хорошо.
− Как ЕГЭ сдала? – спросил старик, чувствовался в нём лоск, власть.
− Русский − восемьдесят, литературу ещё не объявили.
− Ну: желаю счастья!
Он не сказал: желаю успехов, удачи, он сказал − счастья. Я ещё какое-то время чувствовала на себе его взгляд, но не оборачивалась – пусть смотрит.
К рассвету мы дошли до шлагбаума. За ним стоял наш автобус, подъехали две машины, из них вышли спортсмены в яркой одежде и побежали. В автобус я вошла первой и забилась на втором сидении к окну, со мной рядом села классная, как бы охраняя меня. Наверное, классная видела, что меня выталкивали из автобуса, а потом напоказ устроила истерику − она вполне могла отчебучить что-либо в таком духе. Ну хоть села рядом сейчас, чтобы не обидели. Но все так устали, ещё многие нетрезвы, на меня никто не обращал внимание. У школы нас ждали родители. Многие родители, как и их дети, были пьяны. Они говорили заплетающимися языками, благодарили водителя, классную, целовали своих чад. Меня никто, понятно, не встречал. Нас, кто без родителей, повели в класс. Тогда я раскрыла свою тряпичную, из материала платья, сумочку, достала страшный старый телефон и набрала номер. Мне было стыдно будить родителей, но сидеть в ненавистной школе невыносимо. Папа явился за мной с гитарой. Ещё в окне его увидела классная и, предчувствуя недоброе, заторопила меня. Я выбежала из класса, хотела успеть на улицу, хотя бы на крыльцо, под козырёк, но папа уже вошёл в школу, заспанный и помятый с наполовину поднятым воротником дедушкиного потёртого на рукавах плаща, он как правило надевал этот плащ в проливной дождь, а сейчас видно впопыхах схватил, не разобрался – ему любую вещь надо совать под нос. Но папа это ж папа. Он поднялся в класс в этом дрянном плаще, как будто на нём был фрак за сто тысяч, который он всё-таки себе купил, весь такой одухотворённый и тут же начал болтать (я думаю, когда он с мамой познакомился, он, несмотря на освистывание и затоптывание на том знаковом для них обоих концерте, оставался таким же одухотворённым, над всеми). Такой день − сякой день, веха, запомните на всю жизнь – скороговорки общих мест, как и все эти лицемерные взрослые на выпускном, на последнем звонке. Я запомню, папа, на всю жизнь, ответила я про себя, можешь не сомневаться: вытолкнули из автобуса, классная наорала, группа стариков, одинокий прохожий. Между тем папа начал играть, не замечая ухмылок оставшихся одноклассников, чьи родители не подбухивали всю ночь, а отсыпались после работы. Папа пел все эти песни о куполах, об облаках, которые летят как павы – эту я особенно не любила, но потом, слава богу, спел про любовь, а не про смерть в горячих точках. Песню про неудавшуюся любовь − просто гениально. Там женщина звонит своему бывшему, она замужем, но вот звонит, они болтают ни о чём, и потом прощаются. И вроде бы всё. Но ясно, что мужик одинок, а у женщины не всё ладится в семье, но вернуть уже ничего нельзя. Она не может предать семью, но в память о прошлой и, как оказывается, настоящей любви, называет ребёнка именем того мужчины, от лица которого и рассказывается песня.
Классная прослезилась и сказала папе с чувством:
− Спасибо, в молодость вернулась, даже в детство.
А остальные, по-моему, стояли и еле сдерживали ухмылки, эти песни бардов катастрофически устарели, я их еле переношу. А мама так вообще стискивает зубы, когда папа берёт в руки гитару, и сжимает кулаки, но мама молчит.
Папа ещё долго по новой говорил о выпускном вообще и в честности, у него в музыкалке тоже каждый год выпускные в мае, странные типы, преподаватели духовых и народных инструментов, выходят на сцену и торопятся отбарабанить обязательные торжественные идиотские речи. Зато струнные и фортепиано – это цари, это лоск во плоти. И папа такой. Папа всегда прекрасно говорит… если бы он ещё прекрасно зарабатывал, мне не пришлось бы вонять хлорамином и прочими туалетными утёнками…
Наконец, после ещё двух, исполненных дуэтом с классной, нелепых песен в стиле шансон про давидову ногу и про ночь на каблучках, мы распрощались, я перевернула чёрную страницу своей жизни, пережила самую чёрную, так мне тогда казалась, ночь и вошла в новое серое утро.
Сейчас в моём прошлом появилась ночь чернее той − её я пережила тогда после больницы, когда ехала довольная домой, и радовалась гонорару. Я довольная оплатила кредит, но сейчас я признаю: у бабушки есть телевизор, у папы гитара, а у меня – чёрное пятно на совести. На душе скребли кошки, тогда же ночью начались странные видения. Снились кошмары – мне снилась кухня, старая какая-то, обшарпанная, а по ней летала банка и как рыба-пила из мульта пыталась всё заглотить и сожрать. Я поняла, что чувствовал Иуда, когда продал Христа за тридцать серебряников, правда вешаться я не собиралась, у нас и осин-то нет. Антоний был далеко не Христос и даже имя носил католическое, да и я не верю ни в какие религии. Но всё равно было стыдно, ужасно стыдно. Я называла себя всю ночь продажной тварью и только утром, когда вернулась с озера и пошла добирать крыжовник «негус», мне полегчало – у бабушки был день рождения. Телевизор уже стоял в углу, папа с мамой притащили телевизор вдвоём из Москвы и почти восторженно рассказывали, как в электричке контролёры требовали штраф за неоплаченное место багажа – телевизор-то с диагональю восемьдесят пять, но папа сыграл на новой гитаре беспроигрышную песню про последний бой и десантный батальон, весь вагон зааплодировал и контролёры сжалились. А бабушка в свой день рождения, когда телевизор уже работал, спросила подозрительно:
− Ты-то, Антонина, куда ездила вчера на полдня? Подарок-то мне родители привезли.
Я наврала, что смотрела ей кастрюлю из нержавейки с толстым дном, но не хватило денег. И это была не такая уж оголтелая неправда, в ТРЦ рядом с салоном связи торговали кастрюлями бабушкиной мечты.
