Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
Пробежав глазами последние несколько абзацев, дорогой читатель, я вдруг осознал, что описывая свои чувства и мысли, овладевшие мною, когда я сидел на тёплом песке подставив лицо тёплому и солёному, как поцелуй бризу, я незаметно перешёл на язык Гайто Газданова. И я, наверное, должен извинится за столь откровенную попытку задеть словами столь нежные фракции твоей души, но поверь, если я использую столь высокий стиль, то отнюдь не для того чтобы натянуть строчку-другую за которые мне к тому же скорее всего никто ничего не заплатит, а лишь потому, что искренне пытаюсь подобрать максимально точные слова.
Море тем временем неустанно накатывало свои ленивые волны. Огромные белые облака плыли в даль такие же невозвратные как наше время. Мир снова стал цельным как в раннем детстве, пока тебя ещё ни разу не ознобила страшная догадка, что точно так же как на твоей ладони умерла маленькая букашка, умрешь однажды и ты. Пока твоё сердце не покрыла инеем мысль о неизбежности смерти. Ещё в Москве, когда наступали недолгие минуты покоя. Я имею в виду не тот наигранный покой, который большинство семейных пар усиленно изображают спустя несколько месяцев семейной жизни, когда жестокие инстинкты поиграв глупой и слабой куклой из плоти и крови бросают её на произвол судьбы на извилистой и ох какой долгой дороге семейной жизни. Я имею в виду тот покой, который всегда живёт в нас самих с самого рождения и до смерти. Я имею в виду тот покой которого не нужно искать, которому не нужно мешать. Когда ты чувствуешь себя по настоящему счастливым поскольку не нуждаешься в счастье, а отдаёшь себя в его распоряжение так вот, в минуты такого покоя я вдруг начинал ощущать, что никаких слов не нужно, что в этой тишине звуки моего голоса будут звучать нелепо и кощунственно как реклама кока-колы возле могилы ребёнка, захлебнувшегося этой самой кока-колой. Всё чем в этот миг жила моя душа вполне в силах был выразить шум ветра и крики носившихся над морем чаек. Раскинувшаяся передо мной картина была по истине не передаваема.
ГЛАВА 16
На всём протяжении пути к городу мне встречались стада каких-то слишком уж тощих коров и облезлых овец. На въезде в этот город меня встретила вывеска, укреплённая на длинной жерди. На вывеске было написано крупными буквами “ТЫЛДЫМ”. Так я познакомился с очередным пунктом моего странного путешествия. Впрочем, жизнь города Тылдыма оказалась гораздо прозаичней и ближе к земле чем я ожидал.
У самого въезда в город мне на пути попалась огромная куча навоза, над которой кружились огромные зелёные мухи. Ничего необычного в жизни этого города я не увидел, по крайней мере глядя через окно моей машины. Признаюсь, в тот момент я даже испытал что-то вроде разочарования. Судя по тому какие восхищёнными взглядами прохожие провожали мой Мерседес он весьма броско выделялся на фоне общей нищеты и упадка. Наверное, он казался гротескным недоразумением. Золотым зубом во рту у прокажённого. Пожалуй, этот город наиболее точно отражал в своём облике моё, сознаюсь, весьма не лестное представление о жизни в провинции. Грязные улочки, укрытые какой-то странной субстанцией, состоящей из покрытого трещинами асфальта, куч щебня, не россыпей, а именно куч, и красного непонятного вещества, которым были заполнены выбоины в дороге. Чтобы выяснить, что это такое мне пришлось остановить автомобиль и выйти. Красная субстанция оказалась ничем иным как колотым кирпичом. Немного подумав я решил всё же некоторое время постоять и осмотреться чтобы не показаться городу Тылдыму не учтивым гостем. Помятуя какие взоры прохожие кидали на мой автомобиль отходить от машины далеко я не решился. Погода была чудесной. Всевышний как всегда оставался на высоте. Я осмотрелся по сторонам, после чего сложил увиденное с прежними наблюдениями и вот, что у меня получилось: Город Тылдым было бы наверное, точнее назвать посёлком городского типа. По крайней мере несколько десятков чёрных от времени деревянных двухэтажных домов в моём понимании ну никак не дотягивали до того, чтобы называться городом. Даже Ульти на фоне раскинувшейся передо мной ветхости выглядели бы вполне элегантнейшим, фешенебельным культурным центром. Дома были сгруппированы в одном месте, словно скопом они надеялись отбить наступление моря. Утро выдалось тихим; по небу плыли большие и ленивые облака. Сквозь щели между домами проглядывала зелёная водная гладь. Людей на улицах было немного, но зато те, кто встречались на моём пути, одним своим видом надёжно глушили в моей душе всякое желание пообщаться.
Кажется, у Киплинга в одном стихотворении рассказывается о том, как после смерти душа человека, который в дни жизни не проявил себя ни как ни на поприще добра, ни на поприще зла, является самой презираемой из всех и её не берут ни в Ад, ни в Рай. Наверное, этот город, такой же презираемый изгнанник из жизни. Не вызывающий у путешественников вроде меня ни страха, ни одобрения, ни ненависти, ни даже жалости. НИЧЕГО. Я не желал оставаться частью этого унылого его прежнее состояние и вернувшись в салон автомобиля повернул ключ зажигания, нажал на педаль газа. Я пересёк весь город за несколько минут и не найдя в нём ничего заслуживающего места в моём повествовании миновал городскую черту и поехал дальше.
Возможно случись тебе, дорогой читатель, оказаться на одном из холмов, цепь которых протянулась до самого горизонта и увидеть маленькую чёрную точку двигающуюся по дороге, оставляя за собой пыльный след, ты решил бы, что это какой-нибудь другой путник мчащийся в знойную даль? Но нет, это был никто иной как я.
На ночлег я остановился на берегу мутной не слишком глубокой реки, с глинистыми берегами, поросшими раскидистыми кустами и высоким, в человеческий рост тростником. Из зарослей тростника то и дело вспархивали чирки бекасы и другая водоплавающая дичь.
Проснувшись рано, я вышел из машины и направился к реке. Подойдя к кромке воды, я опустился на корточки и зачерпнув ладонями тёплую, пахнущую тиной, воду умылся. Остатки сна как рукой сняло. В воздухе царила прохлада. Изредка в тишину вонзались птичьи голоса. После я с аппетитом позавтракал бутербродом с колбасой и концентрированным томатным соком.
Вскоре я уже снова ехал вперёд. Прошёл, наверное, час или полтора, когда вдали показались белые коробки. Да–да, читатель, как ты уже, наверное, догадался, меня ждал очередной город. И назывался он, если верить вывеске, изготовленной из длинного полотна, растянутого меж двух длинных жердей: “Заводь”. Об этом мне поведал огромный, довольно потрёпанный плакат, укреплённый на большой раскидистой берёзе.
Вскоре я въехал на чистые и тихие улицы города Заводи. “Чистые и тихие” я говорю не для красного словца. Тишина и чистота этого города была какой-то неестественной что ли. Для начала замечу, что целом, первое впечатление, которое произвёл на меня город Заводь было хорошим.
Оно вполне могло было быть прекрасным, если бы не одно обстоятельство. И обстоятельством этим было полное отсутствие жителей на улицах. Когда я ехал по главной улице города я не встретил ни одной живой души. На одной из улиц я вылез из машины и прислушался. Я пытался уловить слухом хоть какую-то вибрацию воздуха говорящую, ну ладно, хотя бы намекающую на жизнь. Нет. Ничего. НИЧЕГО. Я как и любой другой житель мегаполиса начала двадцать первого века в общем то уже привык считать тишину роскошью, которую могут позволить себе только те у кого всё есть и те у кого нет ничего. Среднестатистический же представитель среднего класса вынужден довольствоваться впрочем как и во отношении многого другого, крохами со стола пресловутого “праздника жизни”. Но тишина здесь на улицах этого города была такой что ещё не много, и я возненавидел бы её до конца жизни. В тот момент я готов был назвать ту тишину мёртвой. Знал бы я, как недалёк в тот миг я был от истины. В этом мне предстояло убедиться в самом недалёком будущем.
Казалось, город готовился к приезду какого-то высокого начальника, отвечающего перед каким-то маньяком за истребление местного населения, в следствие чего все местные жители были срочно эвакуированы в неизвестном направлении. Остановив машину на одной из улиц, я вылез наружу и двинулся по асфальтовой дорожке вдоль белоснежного семиэтажного дома. Вскоре я почти смирился с отсутствием вокруг живых людей. Я то и дело бросал настороженные взгляды на окна.
По правде говоря то обстоятельство что я бы совсем один посреди города, сначала наполнило мою душу радостью. Наверное, моё настроение трудно будет понять тому, кто не вырос посреди грохочущего с утра до вечера мегаполиса, да и за время моего вояжа увидев удел человеческий, я не испытывал особой нужды в человеческом обществе, ибо удручающие настроения набрали во мне силу и душа моя возжелала уединения. И всё –же тишины во круг было многовато. Казалось, задайся я целью, я смог бы услышать, как бьются мухи в стёкла домов. Правда ещё не много и я, пожалуй, начну сомневаться в том, что здесь есть мухи.
Тишина этих улиц была какой-то сгущённой что ли. Мало по малу меня охватила тревога.
– Ну ладно – произнёс я довольно громко, чтобы услышать собственный голос – хорошего понемножку. Пошутили и хватит, есть тут кто живой?
Но услышав, как ударившись о глухие стены домов мой голос вернулся ко мне эхом, я почувствовал, как у меня не приятно засосало под ложечкой.
– Эй люди, есть тут кто? – крикнул я, набравшись смелости.
В ответ снова только многократное эхо в котором выделялись звуки похожие на выстрелы. Я повернул голову. Это была огромная, серая ворона, поднятая в воздух моим криком. Чем кончаются прогулки по городам–призракам я, признаться, не знал, да и если честно, узнать отнюдь не жаждал. Но мало по малу начавший во мне набираться чёрных соков страх, вдруг переплавился в какое-то странное спокойствие.
Я, вдруг, успокоился.
«Чего мне бояться, думал я. Не стен же в конце концов.»
Да и город вокруг не проявлял по отношению ко мне никакой враждебности. Хотя справедливости ради я должен заметить, что и никаких других чувств он выказать тоже не торопился. А из этого обстоятельства делать обнадёживающие выводы было бы несколько преждевременно. Я решил осмотреться. Я шёл вперёд по залитому солнцем тротуару. Всё вокруг радовало глаз ухоженностью. Пожалуй, единственное чему не хватило ухода была растительность. Деревья в основном это были тополя явно давно нуждались в заботе. Да и в обилии росшей повсюду сирени не мешало бы дать укорот.
До того, как попасть в этот город я не представлял до какой степени может быть доведена чистота. И потому я, с таким напором обличавший не ухоженность оставшихся за спиной городов, здесь, среди этой почти лабораторной стерильности, был бы рад увидеть хоть стайку рванных бумажек, гонимых ветром. Ничего. Только вязкая как паутина тишина, в которой вязли даже звуки моих шагов.
В детстве я часто читал приключенческие романы, герои которых – искатели острых ощущений, любили или им приходилось наведываться в глухие, потаенные места этого мира. Они, не боясь ничего, охотно посещали подвалы заброшенных замков или трюмы выброшенных на берег кораблей, усыпальницы фараонов и прочих владык давно канувших в вечность цивилизаций. Как часто я представлял себе, как вместе с ними забираюсь на залитые лунным светом башни полуразрушенных рейнских замков, и спускаюсь по грубо обтёсанным каменным ступеням, освещаемым светом факела в моей руке в провалы, зияющие чернотой среди руин заброшенных подземелий. Но здесь, на этих залитых тишиной улицах города Заводи я испытал неподдельный страх.
Дома, словно странные монолиты, привезённые кем-то с далёких островов, взирали на меня широко раскрытыми глазами-окнами, а закрытые двери подъездов казались словно ожидали жертвы. Пустой город.
Скажи, читатель, какой ещё пейзаж может так поднять со дона человеческой души древний суеверный языческий страх? Правильно, никакой. Ибо именно тут потусторонние силы пребывают в своем наиболее полном и первозданном обличии, идеально согласуясь с окружающей их атмосферой. Я где-то слышал, что иногда тишина может резать как бритва, так вот, там стоя посреди этого молчания, я ощутил всю истинность этого утверждения
На одной из улиц я увидел маленький дом из красного кирпича, с пологой крышей в таких обычно устраивают магазины. Красному кирпичу обычно приписывают свойство со временем приобретать благородный вид. Не знаю. Дом на против выглядел как-то жалко. Даже обступившая его с флангов густая сирень, которой в эту пору полагается полнится гудом и источать аромат, молчала и чахла под нещадными лучами Феба. Выйдя из машины, я направился к дому. На двери была укреплена маленькая фанерная табличка с красной надписью. Но прочитать что на ней было написано не представлялось возможным. Краска, которой была сделана надпись облупилась. Скорее всего за дверью располагалось какое-нибудь официальное учреждение. Я постучался в дверь мне никто не ответил. Я постучал снова. В этот момент за спиной раздался какой-то звук. Я вздрогнул и обернулся.
Это был клочок какой-то бумаги с которой играл ветер.
– Да ладно, ребята, не верю я в города призраки, идите вы к чёрту! – подумал я
И повернувшись снова хотел постучать в дверь, но не успел. В следующую секунду у меня в глазах потемнело от страшного удара каким-то тяжёлым металлическим предметом по затылку. Спустя мгновение я потерял сознание
ГЛАВА 17
Чей-то громкий и протяжный крик был последним, что я услышал в забытьи. Открыв глаза я какое-то время ёжился от нестерпимого утреннего холода. «Должно быть птица» – подумал я о источнике крика. Голова раскалывалась от страшной боли. Вскоре крик повторился. Но теперь было понятно, что имел он не живую природу. А когда звук повторился в третий раз всё наконец встало на свои места.
То, что я принял за крик птицы оказалось длинным и протяжным скрипом, доносившимся откуда-то со стороны и выпроводившим меня из бездонных недр беспамятства в пронзительный утренний холод. «Так, стоп – остановил я – прежде всего нужно проверить всё ли в порядке с нашей головой, а по тому давай-ка дружок по порядку. Имя –Алексей, фамилия-Носков, отчество – Иванович…»
Потом последовала ещё серия вопросов по моей метрике. Так, подобно мастерице, которая нанизывает одну за другой бисерины на нитку я нанизывал всё новые и новые данные, которые с необходимостью просились в бытие за предыдущими. В результате бисеринок стало достаточно для того, чтобы завернув их в кольцо, надеть на себя и ощутить себя в уютной, пусть и потрёпанной и раздираемой головной болью, реальности. Некоторые данные, например, то, что касалось предшествующих моему пробуждению событий возникали медленно словно забытые имена детских приятелей. И всё же до полного порядка в мыслях было далеко. Это открытие как ни странно было первой по настоящему хорошей новостью, которая вдохновила меня. Ведь осознавая, что нахожусь за пределами порядка, я таким образом декларировал свою заинтересованность попаданием в порядок. А это уже само по себе очень немало.
Мало по малу замороженное время оттаяло, и я ощутил себя в нём. Первым делом я ощупал затылок. Несмотря на внушительную шишку сам затылок был по всей видимости цел. Во всяком случае крови не было. Это была первая хорошая новость. Затем я осмотрелся по сторонам.
Я находился посреди какого-то унылого пустыря. Недалеко от меня возвышалось старое полусгнившее крыльцо по всей видимости некогда примыкавшее не то к складу, не то к конторе. Об этом свидетельствовали ржавые рельсы, проложенные в нескольких метрах от того места где я находился. И хотя ни склада, ни конторы поблизости не было, по всей видимости, уже много лет крыльцо непонятным образом продолжало жить и здравствовать, обрастая травой и кустарником. Служа, должно быть, пристанищем бездомным собакам и кошкам. Не понятно, почему мне вспомнился вдруг огромный монумент слона, описанный в романе Гюго, в котором ночевал храбрый Гаврош.
Я совершенно не понимал сколько прошло времени с того момента, как некто проводил меня в забытье, так что вполне могло статься что вокруг опять утро, а не ещё утро. Внезапно я услышал за своей спиной шорох.
Обернувшись я увидел мужика лет… впрочем, его внешний вид и к тому же густая с проседью борода, сводили на нет все мои попытки определить его возраст. Одет он был в рванную грязную фуфайку и валенки с галошами. Как ни безотраден был внешний облик этого человека всё же при виде его я испытал облегчение. Это был первый человек, которого я здесь встретил. На голове его была надета ушанка.
– Здравствуйте – сказал я обращаясь к незнакомцу – меня зовут Алексей.
Мужик молчал и глядя на меня продолжал добродушно улыбаться. Мне признаюсь было не понятно придуривается он или у него такое чувство юмора и манера заводить себе новых приятелей. Наконец незнакомец произнёс, – Здравствуйте. Он немного помолчал словно пытаясь распробовать на вкус только что произнесённые слова и произнёс отчётливо словно в на приёме у логопеда-Алексей.
Он произнёс это слово таким тоном что я не мог сообразить поздоровался ли он со мной или просто повторил за мною сказанное. Казалось он решил прощупать весь свой вокабуляр. Мы живём тут давно сказал зачем-то человек нас тут осталось не много, но мы живём и ты будешь жить с нами как Грустные страницы. Грустные страницы тоже жил с нами. Но он не был одним из нас, и ты не один из нас. Грустные страницы теперь крепко спит, мы вот уже две зимы как мы уложили его спать и теперь он спит. Я понял, что словосочетание “ГРУСТНЫЕ СТРАНИЦЫ” относилось к какому-то человеку, побывавшему здесь по всей видимости до меня. Теперь ты будешь говорить нам то что говорил нам ГРУСТНЫЕ СТРАНИЦЫ? Почему вы так думаете, спросил я,– я не знаю кто такой Грустные страницы. Я сам по себе. И вообще я здесь проездом. Грустные страницы не улыбался и ты тоже не улыбаешься, значит ты будешь говорить нам тоже что говорил грустные страницы. Но если ты будешь говорить нам тоже, что говорил нам грустные страницы мы и тебя уложим спать. И пусть во время этого монолога с лица говорившего не сходила ни на миг улыбка мне всё же стало не по себе. Пока он говорил всё это его лицо не покидала всё прощающая детская улыбка. Пойдём, пойдём со мной,– сказал он,– тебе нужно согреться и покушать и я, признаться, не без опасений, согласился. Когда мы поднялись на встретившийся нам по дороге холм я повернул голову и увидел в синеющей утренней дымке скопление многоэтажек. Мне было тревожно. Где-то там среди тех домов, на одной из стерильно-чистых улиц остался мой Мерседес. Это обстоятельство заслуживало самого пристального внимания, но сейчас я не мог думать ни о чём. Моя голова была сделана целиком из боли.
Мы направились в сторону странного металлического строения, издали более всего похожего на Эйфелеву башню, лежащую на боку. Приблизившись, я увидел, что это покрывшийся бурой ржавчиной подъёмный кран. По всюду на пути нам попадались разные строительные приспособления и ржавые, явно давно не использующееся грузовики, экскаваторы, грейдеры, и прочая строительная техника. Тут же валялись разбитые каски, кирки, грабли, лопаты. Невдалеке от скоплений техники я увидел старые строительные вагончики возле которых горели костры. Над кострами на вертелах жарилось мясо на которое жадно взирали сидящие вокруг костров люди. Вокруг каждого костра, а всего костров я насчитал одиннадцать, сидело человек по пятнадцать-двадцать. Тут были люди разных полов поколений и возрастов. Одеты они были, впрочем, нет слово” одеты” тут не годиться они. Они были прикрыты от утреннего холода какими-то грязными лохмотьями. На ногах их были надеты какие-то жалкие ошмётки. Над каждым костром, как я уже говорил выше, жарилось мясо. Причём это были не маленькие куски мяса, а самые настоящие туши правда размером не больше овцы. Разводите скот, обратился я к моему странному провожатому. Он не ответил мне, лишь бросил на меня короткий взгляд. В прочем вскоре мой интерес был удовлетворён. Возле одного из вагончиков я увидел, как высокий жилистый мужик лихо орудуя большим ножом освежовывал самую что ни на есть обычную собаку. Три товарки несчастной сидели в стороне и с грустным осуждением в глазах взирали на происходящее ожидая своей участи. –Только этого мне и не хватало, – подумал я. Невдалеке вокруг костра сидела группа людей и с добродушными улыбками на устах взирали на раздельщика. Возле других костров я видел непонятное оживление. Люди, сидевшие вокруг них не то пели, не то просто очень громко разговаривали, причём я заметил, что почти каждая произнесённая у костра фраза неизменно заканчивалась громким смехом. Я хотел справиться у моего провожатого о причине их столь бурного веселья. Признаться, окружающая меня действительность не сообщала мне никаких оснований для веселья и радости. Напротив, куда бы ни упал смой взгляд он натыкался на нищету и безысходность. Но тут же я подумал, что он скорее всего снова не ответит мне лишь удостоит меня коротким взглядом и конечно же лучезарной улыбкой. Мало по малу к нам начали присматриваться. То и дело я ловил на себе внимательные взгляды. Впрочем, кроме взглядов никто не проявлял по отношению ко мне никаких признаков заинтересованности. Никто не поднимался к нам на встречу когда мы приближались к очередному костру и окружающим его людям. Некоторым людям мой провожатый бросал короткие реплики, сводившиеся к нескольким словам. Эти реплики, собравшиеся встречали радостными криками среди которых я ясно различил странное “Брг”. Некоторые из них даже вскакивали на ноги и подпрыгивали, размахивая грязными руками. Глядя на этих людей я вдруг осознал, что мне отчего-то никак не передаётся их весёлое настроение. И дело здесь было отнюдь не в холоде и не в поразившей меня окружающей нищете. Нет. Скорее причина крылась в какой-то неестественности выражаемых эмоций. Эти эмоции были какими-то избыточными, сгущёнными что ли. Есть знаешь ли друг Максим в психологии такой термин “Абберация”. Этот термин означает состояние, когда “некто”, попадая в непривычную, пугающую ситуацию начинает привлекать в неё явления, которые окружали его в привычном мире и таким образом заглушает свой страх. Например, маленький ребёнок попавший в тёмный лес начинает громко петь детские весёлые песенки. Вот и здесь по-видимому имело место нечто подобное. Когда мы проходили мимо очередной, железной будки двери которой были раскрыты настежь я увидел, что изнутри она выгорела дотла. На крыше будки я увидел две покосившиеся обугленные доски, скреплённые в виде креста. Признаться, в первый миг я не придал этому никакого значения. Мало ли что может случится на свалке металлолома. И всё же сам не знаю почему на какое-то время я задержался возле этой будки. Видя мой интерес мой провожатый не на миг не снимая с лица улыбки, от которой меня признаться уже тошнило, сказал: “здесь и жил Грустные страницы, здесь он грустил. Больше он не грустит”. А что с ним теперь, спросил я. Теперь он спит, ответил мой провожатый, он-Грустные страницы, но теперь он не грустит. Мы никогда не грустим, а он грустил, и ты тоже грустишь. Не грусти. Уж не знаю зачем он это сказал, но я всё же счёл нужным улыбнуться. Грустные страницы спит, теперь он спит, повторил он более твёрдым тоном словно я выказал какое-то недоверие к его словам. В прочем возможно он хотел сказать, что данный вопрос исчерпан и возвращаться к нему он не намерен. Постояв мы двинулись дальше. Кто такой этот таинственный Грустные страницы, думал я. Было несомненно, что этот человек, кем бы он не оказался на самом деле, занимал среди этих людей особое место. И он мог бы многое мне рассказать о местных нравах и вообще о том, что здесь происходит. Я решил не торопить события.
Вскоре мы остановились возле небольшой металлической будки. Порывшись в кармане фуфайки мой проводник достал длинный ржавый ключ и сунул его в не менее ржавую замочную скважину. Возился он с замком несколько минут, которые мне из-за холода показались вечностью. Когда дверь наконец открылась я понял, как мало в сущности надо человеку, чтобы ощутить себя счастливым.
Каморка, извини читатель, но если помещение в два квадратных метра, в котором взрослый мужчина может из удобств позволить себе разве что вытянуть ноги ты можешь назвать как-то иначе, то слово “каморка” я, конечно, беру назад, оказалась довольно грязной.
На полу лежали какие-то тряпки и изношенная до последней степени обувь. Помещение отапливалось маленькой почти ювелирной работы печуркой, возле которой лежало с десяток коротких поленьев. На печке стоял чайник и большая чугунная сковорода, в которой шипела жаренная картошка, при виде которой у меня заурчало в желудке. У маленького оконца, сквозь мутное стекло которого едва проникал утренний свет, стоял стол, укрытый грязной синей клеёнкой. На столе стояла пара кружек и заполненная до отказа пепельница. Возле стола стоял укрытый стёганным одеялом топчан.
Вскоре мы сидели за столом и пили крепкий густой отвар из каких-то мне неведомых трав. Впрочем, вкус у напитка был довольно приятным. Хозяин так я про себя окрестил этого странного человека поскольку своего имени он мне так и не назвал по-детски собрав губы в трубочку дул разгоняя пар над закопчённой кружкой. Но едва его взгляд падал на меня его губы тут же растягивались в улыбке. Не смотря на всю умильность этой сцены мне от происходящего было не по себе. Что-то в происходящем за этим столом было неестественно-пугающим. Улучив момент я попробовал задеть нужную мне тему. Послушайте мне нужно попасть в город, сказал я и для чего-то указал рукой в сторону города. Мой сотрапезник к моему ужасу даже не сменил выражения лица. Он посмотрел на меня таким, взглядом каким смотрят на психически больных людей только психически больные люди. После чего он в точности повторил мой жест. У меня отпали последние сомнения. Передо мной сидел душевно больной. И этот душевно больной мне явно не верил.
Я смиренно покачал головой, про себя думая о том, что в конце концов не важно, верит мне он или нет, но, во-первых, то что я там был это точно, не привиделась же мне в конце концов шишка на затылке, а во-вторых, мне во что бы то ни стало нужно было снова попасть в город если я не хочу разделить участь странных обитателей этих мест. Не пешком же мне в конце концов продолжать путь.
После “Хозяин” я про себя окрестил его так, в конце концов он в этом доме и впрямь был хозяином, указал мне на грубо сколоченный табурет стоящий у столика у окна. Когда я сел “хозяин” достал из одного из стенных шкафов серый холщёвый мешок. Я посмотрел на него вопросительным взглядом (слова на него судя по всему действовали слабо) давая понять, что мне не понятен смысл его действий. Это принадлежало Грустным страницам, сказал он продолжая улыбаться, Грустные страницы уснул на долго и очень крепко. Пусть себе спит. Это, и он кивком головы указал на мешок, осталось после него. Посмотри. Развязав мешок я вынул из него и положил перед собой на стол толстую тетрадь с коричневой обложкой и Библию. Библия была в очень плохом состоянии. Но время тут было ни при чём. Было видно что ею очень часто и если можно так выразится неистово пользовались. Это осталось от Грустных страниц, сказал Хозяин, а сам он ушёл спать и будет спать крепко и долго. Очень крепко и очень долго, повторил он слова, которые я уже наверное запомнил до конца своих дней. Отодвинув от себя Библию я открыл тетрадь и едва пробежал взглядом по первым строчкам сразу понял, что это был дневник. Хозяином дневника был некто Казаринов Сергей Владимирович. И был этот Казаринов Сергей Владимирович как следовало из записей, никем иным как священником. Это обстоятельство пусть не на всё, но на многое проливало свет. В частности, мне стало ясно, что означает словосочетание “Грустные страницы”. Я бросил взгляд на библию. Человек взявшийся донести содержание этой книги до постоянно улыбающихся людей, которых я видел по дороге сюда, не мог бы рассчитывать на иное прозвище, учитывая их более чем скромный словарный запас. Оставалось непонятным одно что случилось с этим самым Грустные страницы. Что имел ввиду мой провожатый когда говорил, что они уложили этого самого Сергея Казаринова более известного здесь как Грустные страницы спать, спросил я себя и отвечать мне не захотелось. Впрочем, кое какие мысли о случившемся здесь уже стали меня посещать и мысли эти были мрачны. Хозяин не прощаясь вышел из вагончика плотно закрыв за собой дверь, обитую каким-то тряпьём очевидно для защиты от холода. Оставшись один я снова вернулся к дневнику. Видимо писавший его хотел чтобы его прочли ибо написан он был в форме обращения или чего-то вроде писем другу. Другом его, как следовало из записей, был его однокашник по духовной семинарии некто Максим. Кстати из того что в дневнике писавший обращался к адресату называя его полным и красивым древнеримским именем “Максим”, а не опускался до фамильярного “Макс” говорило, по крайней мере лично для меня, что автор человек в высшей степени серьёзный. Я углубился в чтение.
Первое ноября: сегодня первый день как я прибыл к этим людям чтобы вернуть их к вере. Не спрашивай Максим как мне удалось достичь этих мест ибо это требует отдельного рассказа, которому здесь не место. Ещё издали я увидел их. Они грелись у костра. Едва я подошёл к костру возле которого они грелись как они прижались тесно друг к другу, и я услышал одно слово, но произносимое множеством голосов. Брг, Брг, Брг. Признаться, я сначала не понял, что означало это странное восклицание. Как ни пытался я наполнить его смыслом ничего не получалось. В конце концов я оставил свои тщетные попытки и вооружившись я решил вооружится Горациевой максимой”Ничему не удивляйся” и продолжать наблюдать. Тайна этого восклицания мне открылась позже, но обо всём по порядку. Ко мне на встречу поднялся высокий мужчина средних лет. Случалось-ли тебе дорогой друг встречать глаза ребёнка у взрослого мужчины. У этого человека были именно такие глаза. Я подумал, что по -видимому он является среди этих людей кем-то вроде лидера или вождя. Я ожидал что он если не поздоровается со мной, то хотя бы спросит кто я, откуда и зачем приехал. Но вместо этого он стал без лишних слов стаскивать с меня мою куртку. И ты знаешь Максим как я поступил. Я отдал ему её. Да-да отдал без лишних слов. Но не торопись восхищаться моим поступком, ибо отдал я куртку не потому что считал её не очень важной для себя вещью. Совсем нет. Как раз на оборот, такой поступок был чреват последствиями ибо начались холода. Я отдал куртку по тому что не взирая на всё то чему нас учили так долго в семинарии я проявил малодушие. Или, если не играть словами, я просто струсил. Я испугался за свою жизнь Максим. После я много раз возвращался в мыслях в этот день и к этому костру и прокручивая эту ситуацию всякий раз поступал так же. Что сказать Максим, человек слаб. В этой избитой фразе друг заключена чистая истина. Вечером того же дня после молитвы отходя ко сну я подумал о правильности выбранного мною пути. Нет-нет Максим я не перестал тогда верить в Бога. До этого было ещё далеко, но вместе с тем я вдруг в один миг стал и тем, кто исповедует и тем, кто исповедуется. Странное это было ощущение, чем-то сродни тому, которое я испытывал, когда будучи ребёнком пытался играть сам с собой в шахматы, и всякий раз ловил себя на мысли что не могу абстрагироваться от того что мне нельзя вставать ни чью сторону, ибо в противном случае игра превратится в глупые поддавки. Вместо этого я не просто принимал одну из сторон, но и начинал подыгрывать той стороне, которая была ближе к победе. Вот и здесь я убеждал своё запуганное “Я”, вина которого, если таковая и была заключалась только в том, что оно возжелало вопреки всему и далее прибывать в этом бытии, что впредь боятся не следует. Что такое поведение не достойно пастыря божия. Что нужно поворачиваться в трудную минуту к опасностям лицом. И почти сразу понял, что, говоря это, я снова обманывал себя. Я снова сам с собой играл в глупые поддавки. Наверное, Максим ты должен бы меня спросить, почему, не воззвал я к имени Его в тот страшный для меня момент. Ответ увы прост, потому что, возможно впервые в жизни почувствовал настоящую угрозу своей жизни. Может быть в тот момент я и понял, что говорить о том. что смерти боятся не следует и по-настоящему не испугаться её когда она из пусть и полезной но всё же абстрактной вероятности внезапно переходит в разряд реальной возможности совсем не одно и тоже. И к своему стыду моя жизнь в тот момент для меня была дороже всего на свете. Вот так Максим и испытывает должно быть нашу веру Он. Мне очень горько об этом говорить, но первое Его испытание я провалил. Так началось моё знакомство с этими людьми.