Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
– Мы превратились, – продолжал он уже более спокойным тоном – в некое подобие полигона, только похуже тех, на которых испытывали, да и испытывают разные виды оружия. Какая-то неведомая сила не даёт нам остановиться, осознать опыт даже не прошедших поколений, нет, наш собственный опыт. Что-то не позволяет нам сделать выводы, так нам необходимые. Что-то не позволяет нам, как говорят брокеры, зафиксировать прибыль. Я уже говорил вам и повторю снова, есть только один способ зажить по-новому – это открыто отвергнуть старое. Мы, как вкладчики фальшивого банка в вязанных шапочках-петушках. Глупые и жадные, всегда хотим большего. Нет, чтобы остановиться и уйти домой с хорошей прибылью, и всю жизнь успокаивать себя тем, что удача не бывает вечной. Вместо этого мы дожидаемся, когда настанет тот самый заветный час, который и превратит нас в пресловутых обманутых вкладчиков.
Старик замолчал и устремил взгляд в пол. Словно собираясь мыслями.
– Мы, в каком-то смысле, – продолжал он – чем-то похожи на компьютер, который всё время перезагружаясь, вынужден вновь и вновь открывать для себя тот простой факт, что шестёрка таки меньше чем туз. А когда мы понимаем это наконец, именно на конец друг мой, ибо как правило только в конце жизни к нам и приходит всё то, что нужно обычно в начале, бывает уже поздно. Новые поколения уже подросли и уже стройными колоннами уходят мимо нас на взятие очередных мельниц, чтобы, как и всегда проиграть эти неизвестно кому и неизвестно кем затеянные бои. Не знаю, Алексей Иванович, понятно ли я объясняю, ведь вы в сущности ещё совсем молодой человек. Но всё же эти мысли я должен до вас донести. Я понял только здесь, что с таким трудом накопленная поколением память словно списывается куда-то так и не будучи востребованной. И потому мы вынуждены из века в век топтаться на своём кровавом месте, ожидая нового великого князя, грозного хана, доброго царя, мудрого вождя или честного президента, который устроит нашу жизнь за нас.
Старик замолчал. Молчал и я. Я не знал о чём думал старик, но я думал в этот миг только о том, что меня ещё никому и никогда не удавалось заставить так себя уважать, как это удалось этому тщедушному с виду, доброму человеку. А ещё я думал о том, что, сколько бы лет жизни не было мне отпущено судьбой, и как бы ни сложилась в дальнейшем моя жизнь, у меня отныне всегда будет свой судья. Судья, которого я унесу в своём сердце. Судья, которому я добровольно в этой камере вверил судить меня и мои поступки судом строгим, но справедливым.
– Алексей Иванович, – обратился ко мне старик – какой сегодня день недели?
– По-моему вторник. – сказал я – Завтра день допроса. Кстати можете меня поздравить, Шопен-Гауэр распорядился следующий допрос провести в подвале в тёмную, как он сказал, и чтобы проводили его какие-то стажёры. Я понятия не имею, что это значит.
– А вот я прекрасно знаю, что это значит, – сказал старик при этом улыбаясь – и это очень кстати.
– То есть как это? – не понял я, куда он клонит.
– Ну как вы не понимаете? Вы же молодой, должны воздух свободы за версту чуять, – старик подмигнул мне. В его голосе слышались задорные озорные нотки. Он явно что-то затеял.
– Я вижу, что вы действительно не понимаете, – произнёс старик – попробую объяснить. Когда за вами придут, чтобы вести на допрос, я назовусь вашим именем.
– И что это нам даёт? – не понял я.
– Алексей Иванович, – старик всплеснул руками – ну как вы не понимаете!? Это же ваш шанс! И кстати мой тоже.
Я по-прежнему не понимал куда он клонит.
– Допрос в тёмную кроме всего прочего имеет и ту особенность, что допрашиваемому надевают на голову мешок, который снимается только по приводу назад в камеру. Вот и всё. Вы здесь совсем недавно так что конвоиры скорее всего вас в лицо не знают да собственно им и дело нет до того что не касается их компетенции. Одно слово-профессионалы. Когда я назовусь вашим именем мне на голову наденут мешок и уведут вместо вас – улыбаясь продолжал старик – ночью вы преспокойненько выберетесь из камеры. Только не суетитесь. На выходе из ворот вы сообщите охраннику номер камеры и назовётесь моим именем. Он знает, что один из нашей камеры вольно-постоялец, а кто ночью выяснять будет? И счастливого пути! И ваш покорный слуга, сиречь Севастьян Севастьнович Сиваш-Обраткин, обретёт в вашем лице вторую жизнь, и надеюсь, сможет прожить её по-другому. Я, во всяком случае, очень на это надеюсь.
Лицо старика при этих словах светилось.
– Когда выберетесь за пределы тюрьмы, – продолжал он – пойдёте по следующему адресу. Он произнёс название улицы и номер дома. Скажите хозяевам, что вы от меня. Там вам помогут. Ну а дальше действуйте по обстоятельствам.
Признаться, мне его сценарий показался излишне оптимистичным, если не сказать опрометчивым. Я попробовал предложить ему иной выход
– Знаете, что, – сказал я – раз уж речь у нас зашла об этом, известно ли вам, дорогой мой сосед, что двери нашей с вами камеры не закрыты, и более того вообще не имеют замка, а охрана – одно название?
– Конечно знаю,– невозмутимо ответил старик.
Я едва не закричал, «так чего вы мне всё это время голову морочите!?», но сдержался.
– Ну и как вы это находите?
Он пожал плечами.
– Я вас не совсем понимаю. Что вы имеете ввиду?
– Ну что же, – сказал я – скажу прямо. Всё это время мы имели массу возможностей удрать отсюда, а вместо этого проводили часы в досужих разговорах.
– Ах, вот вы о чём! – кротко улыбнулся старик.
– У меня есть предложение, – сказал я – когда за мной придут, давайте набросимся на охранника, ну хорошо, я сам наброшусь, повалю на пол и свяжу его полотенцем, и мы с вами свободны. Ну как вам мой план?
Старик выслушал меня, за всё время моего рассказа его уста не покидала лёгкая добродушная улыбка.
– Знаете, друг мой, у одного великого писателя есть очень интересная фраза. Вы молоды и потому послушайте совета старика, запомните эту фразу, она того стоит: жизнь нам дана только с тем условием, что мы согласны защищать её до последнего вздоха. А ваш план, при всём уважении к вашим силам и уму, чистейшее самоубийство. Нет – нет, не спорьте. Вместе с тем я вынужден признать, что ваш план, Алексей Иванович, прекрасен, но своё участие в нём я вынужден исключить, – сказал он.
– Почему? – удивился я.
– Да потому, что составляя его, вы забыли во время расчётов включить в него одну составляющую.
– Какую же? – Спросил я – всю техническую часть я беру на себя.
– Меня останавливают, дорогой друг, не технические трудности, – сказал он – в этой части я уверен, что всё в полном порядке, и вы располагаете теми силами, которые необходимы для реализации вашего замысла, по крайней мере, первоначального его этапа. Дальше посложней, ибо, скорее всего для более детального продумывания и составления этой части плана у вас просто-напросто не было в распоряжении достаточно данных. Я старше вас, по крайней мере, вдвое. А кроме того, я знаю свой родной город и нравы царящие в нём, а потому не спорьте, а просто выслушайте меня спокойно. Мне не нравится ваш план побега именно в силу того, что он может получится, а вот это меня никак не устраивает.
– Но почему!? – воскликнул я.
– Да потому, – с улыбкой сказал старик – что ваш план делает бессмысленным то время, что я провёл здесь. А все мои раскаяния он превращает в лицемерные кривляния.
– Я вас не понимаю – сказал я.
– Я постараюсь вам объяснить. Я, кажется, говорил вам в самом начале нашего знакомства, что искупаю здесь своё прошлое.
Я кивнул.
– Но я не говорил вам, что место, которое я занимаю, я снимаю за собственный счёт у города. Я понимаю, что это звучит как бред. Я даже доверительно сообщу вам, что это и есть самый настоящий бред. Но как говорится, что имеем, то имеем. По здравому размышлению я занимаюсь тут ничем иным как успокаиваю свою совесть. И больше ничего. Чтобы вы прониклись окончательно абсурдом моего положения Алексей Иванович доверительно сообщу вам, что за мною сохраняется право покидать камеру на любой срок в любое удобное для меня время. Каково, а? Так вот, на исходе прежнего моего срока я пришёл к выводу, что искупить моё прошлое, таким образом – это всё равно, что пытаться вычерпать море ложкой…
– А зачем-же в таком случае вы снова здесь? – спросил я.
– Подождите, – сказал он, подняв ладонь – Алексей Иванович, проявите терпение. Я в свою очередь дойду и до этого. Итак, я пришёл к выводу, что мой прежний путь не даст мне ничего. Здесь нужен, ну если хотите, подвиг. Я долго думал, каким должен быть этот подвиг. Признаться, я очень долго ничего не мог придумать. В один из дней я решил снова отправиться в тюрьму в надежде, что в её стенах мне может прийти что-нибудь на ум, и судьба пошлёт мне долгожданный шанс. Думаю, Алексей Иванович, в этом мире до сих пор существует то состояние, в котором пребывал Бог, принимая решение начать свой шестидневный опыт. У каждого человека должно быть для этого состояния есть своё время суток. Моё – раннее утро. Когда ещё темно, но до рассвета уже не далеко. И вот, проснувшись однажды утром и увидев вас спящего, я ни минуты не сомневался, что день моего искупления уже не за горами. Спустя мгновение я обрёл то, что искал долгими годами. Вот вы и есть мой шанс на подвиг, Алексей Иванович. Впрочем, на этом моя часть уравнения решена и время переходить к вашей. Буду краток, я предлагаю вам свой план вашего побега. Собственно говоря, я вам его уже изложил. Он будет заключаться в том, что сегодня мы поменяемся с вами именами. Сегодня я возьму ваше имя с тем, чтобы моё имя, в каком-то смысле, получило второй шанс вместе с вами. Понимаете?
Я не понимал его. Искренне не понимал. Он ненадолго замолчал по-видимому подбирая нужные слова.
– Подождите-ка Севастьян Севастьянович, – сказал я, решив воспользоваться паузой – а кто вам сказал, что ваш план меня устраивает? А что будет с вами, когда всё вскроется в подвале для допросов? Да они же убьют вас как чуть не убили меня! Я не могу принять такую страшную жертву.
Старик усмехнулся.
– Знаете, Алексей Иванович, – сказал он – один достойный человек однажды сказал довольно неожиданно: НЕ ТАК СТРАШНА ЖЕРТВА, КАК СТРАШНА БЕССМЫСЛЕННАЯ ЖЕРТВА. Немного помолчав он воскликнул,
–Неужели вы не понимаете, что моя жизнь, это что-то вроде уравнения, не имеющего решения, – в сердцах крикнул он. Его глаза в этот миг светились каким-то суворовским безумием. Я признаться не ожидал подобного напора от моего прежде спокойного соседа и с некоторой тревогой всматривался в его лицо. Вы сами видите, чем закончилась моя жизнь. Я там, где я есть. И то, что я здесь некоторым образом по-своему выбору по крайней мере для меня ничего не меняет. И теперь мне остаётся только одно сделать всё, от себя возможное чтобы уже никто соблазнившись не взялся снова за решение этого же уравнения. Только это может придать смысл всем тем годам что я прожил на этом свете. Нужно чтобы остался кто-нибудь, кто будет свидетелем. Ведь того чему нет свидетеля того в известном смысле никогда и не было. Будьте моим свидетелем Алексей прошу вас. Сжальтесь над стариком. Вы молоды у вас ещё есть время прожить свою жизнь с учётом моей. Вы меня понимаете? Я кивнул. Я его понимал. Старик вздохнул как мне показалось с облегчением. После он улыбнулся и его сухая покрытая сеткой морщин ладонь легла поверх моей.
– Ну разве мог старый хрыч вроде меня,– сказал он с добродушной улыбкой, – ожидать от судьбы большего подарка. Я, знаете ли, мой друг, давно уже задумываюсь о смерти,– сказал он, – японцы утверждают, что проснувшись поутру, нужно пока ты ещё лежишь в кровати, совершить своеобразную гимнастику воли. В мыслях убить себя несколькими наиболее жестокими способами. Считается, что это расширяет горизонты и придаёт решимости в поступках. Я стал так поступать, и представьте себе, нахожу, что, то состояние, в котором мы, или лучше сказать, нас всех однажды обнаружат совсем не наполняет мою душу страхом ни даже скорби. Напротив, я нахожу, что в нём много величественного, надмирного.
– Возможно, Севастьян Севастьянович, – сказал я – это потому, что все эти мысли носят сугубо теоретический характер, но едва вы столкнётесь с практикой… Он не дал мне договорить.
– Вовсе нет! – сказал он, – я в любом случае уже давно себя неважно чувствую, а это, знаете ли, воспитывает смирение.
На мои слова, о том, что я не готов разделить его поэтического отношения к смерти, этому злейшему из врагов рода человеческого, он улыбнулся и сказал, что в моём возрасте он ничего другого от меня и не ждёт.
– Да не волнуйтесь вы так обо мне, Алексей Иванович, со мной ничего не произойдёт! – сказал улыбнувшись старик, видя, что мне по-прежнему не нравится его план.
Впрочем, улыбка его была такой, что я сразу понял, что он и сам не до конца верит в то, что говорит.
– Ну, если уж на то пошло, сказал он положив свою ладонь поверх моей, то подождите меня четыре часа. Столько обычно продолжается допрос. Если я вернусь, а я вернусь, мы посидим и вместе подумаем как вам, ну хорошо-хорошо, как нам отсюда выбраться. Я давно не на службе, но кое-какие связи всё же в верхах остались.
После он ненадолго замолчал. Когда он вновь заговорил, я не узнал его голоса. Он был тихим и смиренным.
– Знаете, Алексей Иванович, когда я шёл сюда – сказал он глядя в окно – я чувствовал, да нет, не чувствовал, я знал наверняка, что этот раз будет для меня последним. Я уже говорил вам друг мой и здесь и дома я ни раз и не два оставшись наедине с собой задумывался о том, какой мне смысл оставаться в живых. Думал спокойно без трагических срывов. Думал так, как прежде думал о том, где я проведу свой очередной отпуск. Но вдруг я задумался над тем, что меня ждёт там, куда я отправлюсь, в той стране ночи и мрака? Найдётся ли там достаточно милосердия, для того, чтобы стереть остатки моей памяти? И вот однажды я собрался с силами и бросил свою фантазию в глубины тёмного, бывшего некогда любимым и родным, но ставшего с некоторых пор чужим и холодным города “ЛОКАРРО”. Моя фантазия бродила по улицам знакомым мне с детства и мне показалось, что ей не за что зацепиться в этой холодной ночи страха. Но когда я засыпаю, то во сне я вижу себя молодым, полным сил. Я гуляю по солнечному городу моей юности и тогда мне кажется дорогой Алексей Иванович, что моя душа наполняется чем-то таким из чего, сумей я выразить словами свои чувства, могли бы получится не плохие стихи. Правда я совсем не помню своих снов и не умею сочинять стихов.
Я смотрел на этого человека, слушал то, что он говорит и вдруг осознал так же ясно как и то, что однажды умру, что, всё, что случилось со мной до этого дня, это не более чем штрих, эдакий кракелюр, который даже возможно украсит когда-нибудь мой эпос, если конечно план, придуманный стариком, удастся, а для него это последний день жизни. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЖИЗНИ. Я присутствовал при акте самопожертвования. И ни более, ни менее.
В одно жуткое мгновение, когда я, таким образом, встретился со своей смертью, которая, придя за своим страшным даром, уйдёт без него, но вместе с тем и не с пустыми руками, что-то во мне изменилось навсегда.
По-видимому, мои мысли отразились на моём лице, поскольку старик принялся меня успокаивать.
– Повторяю друг мой: не волнуйтесь вы так – говорил он улыбаясь – ничего плохого со мной не произойдёт, а вот вы второго допроса можете не пережить. Молодёжь у нас очень усердная. Кому как ни мне, некогда важному чиновнику славного города Локарро, это знать.
Это, по-видимому, была чистая правда. Старик знал о чём говорил.
– И потом, – продолжал старик – мы – чиновники этого города – в конце концов имеем право, если не обязанность, хоть раз на себе испробовать плоды своего многолетнего труда.
Глядя на его сияющее лицо, я вдруг его понял. Да, он не мог оставить камеру по средством побега. Поскольку именно в этот момент он, из человека, который принял сам по своей воле, решение, согласно с вердиктом своей совести ограничить свою свободу, превратился бы в жалкого гнусного беглого уголовника, не упустившего свой жалкий гнусный шанс. Подобно древним римлянам которые полагали, что восстание это доблесть рабов, доблестью в то время как доблестью свободного гражданина является подчинение без принуждения к этому. Так и доблести преступника – побег, противовесом честного человека является умение удержать себя от побега, даже когда двери той камеры, которую ты занимаешь, не запирают на замок и не приставляют к двери охранника. И сразу за этим ко мне пришло понимание того, почему он ни разу не попробовал заговорить со мной о возможности побега. В городе-тюрьме сбежать из камеры это значит просто сменить одну камеру без надзирателя на другую, в которой за тобой будут надзирать все, от мала до велика. Ты спросишь, читатель, что было дальше? Да-да, ты спросишь меня об этом. И ты имеешь на это полное право. Ибо наверняка полагаешь, что я должен был остановить старика, убедить его, что не в силах принять его жертву. Наверное, ты прав. Но я вынужден тебя огорчить, ибо в тот миг я, несчастнейшее из существ, принял его жертву и в душе был очень рад, что меня миновала чаша сия.
ГЛАВА 26
В дальнейшем события разворачивались, как и предполагал Сиваш-Обраткин. На следующее утро, в положенный час дверь в камеру открылась, и вошёл высокий полицейский, которого я прежде никогда не видел. В одной руке он держал холщёвый чёрный мешок, а в другой резиновую дубинку.
– Носков, на допрос! – по-военному крикнул он.
От звука его голоса едва не посыпалась штукатурка с потолка. В последний миг я едва не вскочил с нар и не сказал, что Носков – это я. Но старик оказался расторопнее. Поднявшись на ноги, он почти по-военному крикнул, “Я!” при этом заговорщицки подмигнув мне. На его лице светилась победная улыбка. Это была улыбка свободного человека, сделавшего свой последний, свободный выбор. И в этот миг во мне что-то словно оборвалось. Судорожные попытки удержать на лице маску безразличия, которую я надел до этого, вернули мне часть самообладания. И так, как они на что иное я не был способен я подбежал к нему, когда он уже повернулся чтобы выйти из камеры и схватив его руку стиснул её изо всех сил как бы прося этим стремительным пожатием прощения, а он глядя на меня ответил таким же крепким рукопожатием. Затем он вышел старательно и тихо закрыв за собой дверь, и я ощущал еще какое-то время его уверенное спокойное пожатие. Оставшись один я подошёл к своим нарам и лёг.
Мой взгляд упал на нары Сиваш-Обраткина и я увидел на них маленький клочок бумаги. Непроизвольно протянув руку я взял его и поднёс к глазам. Это был пропуск из тюрьмы постояльца камеры номер “300” С.С. Сиваш-Обраткина. Моё сердце готово было вырваться из груди.
Ещё недавно я счастливейший из обладателей выигрышного лотерейного билета, который хоть достался мне несколько необычным путём, но зато подарил мне право жить дальше, теперь, лёжа на спине, я долго и беззвучно плакал, не отирая слёз. Да-да-да, я просто привязался к этому доброму, весёлому и умному человеку. В прочем у меня оставалась ещё призрачная надежда, что старик вернётся с допроса живым и невредимым, и мы вместе продумаем, как нам выбраться из этого узилища. А после мы пойдём туда, где меня ждёт мой Мерседес и вместе отправимся в путь. Я никогда не был суеверным, но в этот раз я до хруста скрестил пальцы, не забыв перед этим попросить господа не отнимать у меня моего друга.
Я, кажется, уже говорил выше о том, что бывают мгновения, когда время может резать как бритва. Мне в каком-то смысле повезло. Я вновь удостоверился в этом. Ожидание сделалось просто невыносимым. Мгновения черепахами переползали из остывающего прошлого в готовое вот-вот взорваться настоящее. Но я готов был бы ждать возвращения старика до скончания всех времён, если бы оставался хоть один шанс. Только сейчас я понял, почему старик принял когда-то то решение, которое мне показалось в своё время таким странным,– осудить себя самого на заточение. В этом мире, в этих городах лежащих у ведущей в неизвестность дороги, где всё лучшее, чем только может гордиться человеческая душа, дойдя до своего предела, обернулось в свою противоположность. Где с любовью могут истязать, а из ненависти, пресмыкаться. Где богатые кушают в дешёвых забегаловках, чтобы пережёвывая твёрдо-каменные котлеты из тухлого мяса с особым наслаждением осознавать, что денег, которые они имеют, им хватит на то, чтобы не только пообедать в самом дорогом ресторане города, но даже и купить его. В этом мире, где человек, всю жизнь проживший с той стороны решётки, но так ни разу и не познавший, что такое свобода, и только осудив сам себя на срок в тюремной камере с открытыми дверями может ощутить себя по настоящему свободным. В этом мире странным был я.
Да-да читатель я был неорганичен окружающей меня действительности, ибо та действительность, из которой прибыл я, при всех её недостатках, была, нет –нет, не хорошей, и не даже терпимой. Она была нормальной. А значит, состояла как из добра, так и из зла, и граница между ними проходила в сердце каждого человека. И каждый человек, в какой бы момент его жизни перед ним не встал выбор, сам должен был решать для себя на чьей он стороне.
Не знаю, сколько времени я так пролежал. Но то ли сказалось перенапряжение душевных сил, то ли напротив слабость ещё не до конца восстановившегося, после предыдущего допроса организма сделала своё дело, а может всему виной был солнечный свет проникающий в камеру сквозь решётку на окне и падавший мне на лицо. Так или иначе, но я провалился в сон. Во сне я видел длинную улицу в перспективу которой уходили…но нет, не дома, а высокие старые шкафы, полки которых были заставлены книгами. Какая-то сила влекла меня вперёд. Но другая сила, не менее властная, удерживала меня на месте. Вдруг впереди мелькнуло что-то алое. О господи, огонь. Я увидел, как огонь не правдоподобно быстро обнимал один шкаф, заполненный мудрым молчанием, веков за другим. Пламя всё ближе и ближе приближалось ко мне. И в тот момент, когда жадные языки уже облизывали ближайший от меня шкаф, я открыл глаза и тут же увидел отсвет пламени на противоположной стене. Нет не может быть в ужасе воскликнул я вскакивая с нар, и в ту же секунду я осознал, что то, что я принял за отблеск огня было ничем иным как ярким отсветом проникшего в мою камеру вечернего заката. И пусть этот огонь не способен был причинить мне не малейшего вреда, мне от этого было ничуть не легче, ибо это означало, что старик не вернётся уже никогда. Я потерял навсегда своего друга. «Что там могло случиться?» – мучительно думал я. Точнее я пытался заставить себя так думать, надеясь подсознательно на то, что смогу придумать иной ответ нежели тот, который был для меня вполне очевиден. На полу возле двери стояла тарелка с кашей и кружка чая, поверх которой лежал кусок хлеба. Это был его ужин. И хотя я испытывал голод, я не прикоснулся к еде. В тот миг мне почему- то казалось, что именно эта еда есть последнее, что отделяет меня от правды произошедшего. И всё-таки правда была неумолима. Не следовало обманывать себя. Мне оставалось только сделать всё возможное, чтобы жертва моего друга не оказалась напрасной. Ему бы, наверное, не хотелось обмануться в своих ожиданиях.
Дождавшись ночи, я, как и предсказывал старик, без особого труда вышел за ворота тюрьмы. Сонный охранник, которому я сунул пропуск, тут же наколол его на свой штык даже не взглянув на меня. Вскоре я уже брёл по улицам города как вор, избегая света и всматриваясь в названия улиц и номера домов. Город, как, впрочем, и все города мира во сне, наполнял дрожью свои недра. Казалось в его огромном чреве в данную минуту переваривается всё то, чем он жил весь минувший день.
Над шепчущимися деревьями ходуном ходило тёмное небо, грозя в любую минуту опрокинуться на меня. Прохладный ветер струился и тёк мимо, лаская кожу моего лица. Вслед за ветром пришёл дождь. Ласковый. Тот, что заживляет раны скошенных трав и наполняет воздух живительной свежестью. Мир вокруг меня полнился звуками. Такие чудесные звуки, подумалось мне, должно быть, живут где-то на границах музыки и тишины. «О господи, – думал я, шагая по улице и смахивая с лица капли дождя мешающиеся со слезами – что бы, наверное, сумел бы сделать со всем этим Моцарт? Конечно, наверняка эти волшебные звуки имели физическую природу. Но развоплощать эту тайну мне совсем не хотелось. Мне так хотелось в тот миг, чтобы в этом мире, в этом городе, нашёлся хоть кто-то, с кем я мог бы разделить свою печаль. Боль словно бы выгорела хотя угольки от недавно бушевавшего пожара, как я понимал, будут тлеть ещё очень долго.
Улица, по которой я шёл была не освящена, и иногда она расширялась. Это было понятно по тому сколь вольготно чувствовал себя местами ветер. Я шёл и то и дело смотрел на окна подобно литературному персонажу, имя которого, к сожалению, забыл, который выйдя на улицу то и дело смотрел на окно своей квартиры, чтобы удостовериться в том, что его самого дома нет.
Дом, номер которого мне назвал в камере старик, я нашёл не скоро. Когда мне это удалось, я с удивлением обнаружил, что это была небольшая одноэтажная гостиница. Гостиница называлась просто и незатейливо “У Клавы”. Несмотря на поздний час, ворота были распахнуты настежь. Правда надпись на столбе, очевидно, призвана была остудить чересчур прытких гостей, ибо гласила “МЕСТ НЕТ!” Клянусь, прямо так, с восклицательным знаком. Словно кто-то внутри самой гостиницы был очень рад этому обстоятельству.
Начало было не слишком удачным, и всё же я решил попытать судьбу. В некоторых окнах гостиницы горел свет. До моего слуха донеслись звуки рояля. Это обстоятельство внушало определённые надежды. Почему-то у меня с детства рояль непонятным образом коррелировался с культурой, а культура, по опять же необъяснимой причине, со всем хорошим и добрым. Правда позже, став постарше, я узнал, что под музыку Баха в Третьем Рейхе работали концентрационные лагеря, да и в доме Стройненьких при мне музицировали весьма недурно, что мне не слишком то поспособствовало, но это я так, к слову. Прохладный ветер становился всё сильней, но доносившиеся до моего слуха мелодия, которую чьи-то умелые пальцы извлекали из клавишей по-прежнему окропляла мою душу надеждой на лучшее. Ветер ещё усилися, но и музыка упрямо вела свою партию.
Поднявшись по ступеням, я вступил в световой квадрат, распластавшийся прямо перед дверью. Сквозь сетку был виден большой серый стол за которым сидела уже не молодая, очень полная женщина и что-то писала в большой тетради. Немного в стороне стоял большой чёрный рояль, за которым сидел какой-то человек в потёртом смокинге, похожий на полу спившегося сельского бухгалтера. Я открыл дверь и вошёл в помещение.
Женщина поднялась ко мне на встречу. Человек за роялем окинул меня быстрым небрежным взглядом, и, повернувшись к роялю, снова уткнулся в ноты. Женщина меж тем направилась ко мне, по дороге натягивая на лицо наскоро разогретую улыбку.
– Вам чего? – спросила она густым низким голосом.
Только теперь я смог рассмотреть её как следует. Признаюсь, это было совсем не трудно. Женщина была не просто полной, её было много, и даже очень много. У неё были массивные покатые плечи и тяжёлая грудь, наивно сдерживаемая белой украшенной цветной вышивкой блузкой, призванной, по всей видимости, не столько скрыть содержимое, сколько и предать ему форму и подчеркнуть его. Волосы женщины были светлыми, но было видно, что это не природный цвет, а результат окраски. Они были уложены в какую-то диковинную конструкцию, напоминающую не то китайскую пагоду, не то пирамиду.
– Кто вы и что вам нужно? У нас свободных мест нет! Вы видели вывеску? – сказала она, при этом не дружелюбно рассматривая меня исподлобья.
С вежливостью у неё явно имелись сложности.
– Мне бы переночевать, – ответил я.
– Что с вашим лицом, – спросила она, – вас избили?
– Нет – ответил я, решив свести всё к шутке – мне сделали пластическую операцию, но врач оказался любителем.
На её лице не отразилось и тени улыбки.
– Может вызвать кого следует? – спросила она, сдвигая брови к переносице.
Я не знал, кто в её представлении входит в понятие ”КОГО СЛЕДУЕТ” и по сему предпочёл отказаться.
– Спасибо, не стоит, – сказал я – мелочи жизни. Так как, всё-таки, насчёт переночевать? Мне бы только до утра.
Она смотрела на меня одновременно и настороженно и оценивающе.
Наверное, именно таких особей имел ввиду классик, когда его перо выводило бессмертное “ЕСТЬ ЕЩЁ ЖЕНЩИНЫ В РУССКИХ СЕЛЕНИЯХ”. В прочем, на женщину это агрессивное бесполое существо походило меньше всего. Под её облакоподобным телом скрывалось её истинное ничтожное существо, жёсткое и твёрдое, как напильник.
– Так чего тебе надо? – повторила она.
– Мне бы переночевать, – повторил я, стараясь снарядить свой тон такими нотками, которые бы смогли пробраться к её сердцу. Какое-то время она не то с интересом, не то с недоверием разглядывала меня. Мне рекомендовал вас Севастьян Севастьянович, сказал я уже тревожась за успех моего визита, и тихо добавил, -Вам привет от Сиваш-Обраткина.
Я не знаю, какую роль в её судьбе некогда играл мой покойный сокамерник, но его имя подействовало на неё магическим образом. Она улыбнулась, обнажив свои жёлтые, наверняка или от чая, или от табака зубы, а может и от того и от другого.
– Мест в гостинице и в самом деле нет свободных, – сказала она уже более тёплым тоном – но раз вы от Севастьяна Севастьяновича, могу предоставить свою каморку. Кстати, как он сам?
– С ним всё хорошо! – бесстрастно ответил я, стараясь не придавать голосу лишних оттенков, – с ним теперь всегда всё будет хорошо.
– Слава богу! – с облегчением вздохнула она, – золотой человек. Так как на счёт моей каморки? Подойдёт?
Я с готовностью кивнул, опасаясь спугнуть мою неверную синюю птицу-удачу. Мы прошли в её коморку.
Это была маленькая комнатка, метров шесть-семь. В прочем довольно чистая, и даже по-своему уютная. Стены этого помещения были оклеены голубыми нелепыми обоями. В углу лежал большой тюк постельного белья, по всей видимости приготовленный к стирке. У окна стоял накрытый клетчатой клеёнкой стол, на котором виднелись остатки недавней трапезы. Сбоку к столу примыкал старый, и безнадёжно продавленный диван укрытый синим покрывалом. На этом самом диване мне, по всей видимости, и предстояло провести ночь. Правда, глядя на диван, меня посетили мысли о том, мне ли одному предстоит провести ночь на этом диване, и мысли эти были мрачны.