Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
ГЛАВА 22
После обильной и вкусной еды мы втроём сидели в большой и просторной комнате в тёмных тонах, в центре которой стоял огромный бильярдный стол, а со стен на нас смотрели стеклянные глаза охотничьих трофеев. Та же служанка что позвала нас к столу принесла поднос, на котором стояли чашки с кофе и коробка длинных толстых и явно очень дорогих сигар. За сигарами и кофе мы продолжили беседу, которая началась ещё за столом.
– Говорят, есть только две категории людей, которые терпеть не могут делиться с посторонними о своей жизни. Проститутки и сумевшие построить карьеру военные. Первые, по причине того, что надеются когда-нибудь упаковать всю грязь, накопленную за жизнь, в прошлое и забыть её там, а вторые вытаскивают из прошлого только самые лучшие воспоминания, чтобы с их помощью повыгодней подсветить собственный триумф.
Хозяйка хоть и относилась к женщинам, как бы сказать помягче, не отягощённым высокими моральными устоями, как мне стало ясно из её истории, тем не менее рассказывала мне о своей жизни охотно. Я возьму на себя смелость, читатель, и постараюсь передать тебе своими словами историю её жизни. И поверь рассказать есть что. Когда-то перед покорителями городов ломали стены, в наши дни покорительницы городов предпочитают сами отгораживаться от мира трёх метровыми стенами и двух метровыми охранниками. Что тут скажешь, как говорили древние “о tempora o mores”. Впрочем, я собирался кажется рассказать не столько о нравах человека, сколько о его пути сквозь времена.
Путь Виктории к собственному особняку и безбедной жизни был весьма долгим и тернистым, но в конце концов, ей, ещё по сути сопливой девчонке, удалось положить к своим ногам не только сердце сластолюбивого градоначальника, но и бюджет возглавляемого им города. А дело было так. Приехав из какой-то нищей полу вымершей деревеньки в Локарро, чтобы учиться, она очень быстро поняла, что такая перспектива её не устраивает никак. И дело было не в том, что успехи в учёбе не позволяли девушке надеяться на тёплое место под солнцем. Совсем нет. Как раз наоборот. Вика хорошо училась, очень хорошо. С мозгами у девочки явно был полный порядок. Её не устроила длинна предполагаемого пути. Ждать ей очень не хотелось. Как гласит древняя китайская мудрость “Лучшее время для того чтобы посадить дерево было двадцать лет назад. Следующее лучшее время-сегодня.” Нет, конечно, были пути обходные, но, чтобы вступить на них, и уж тем более успешно по ним продвигаться к цели, нужно было, образно говоря, играть в другой лиге. Одним словом, как говорилось в одном старом советском анекдоте про полковника и его сына “У генерала, милый мой, свой сын есть”. Обходные пути для Виктории были закрыты. Другая бы на месте Виктории опустила бы руки и отдалась на волю течению, но в том то и дело, что на месте Виктории была сама Виктория. Поняв, что мир вокруг хоть сопротивления и не оказывает, но и помогать отнюдь не торопиться, Виктория загрустила. Однако вскоре она собралась и пришла в себя. Скажу сразу, “пришла в себя” в данном случае это не просто фигура речи, ибо приходить было куда. К своему возрасту Виктория подошла настоящей красавицей. Поняв, как устроен мир вокруг, она не убоявшись трудностей, взялась за дело, и начала прокладывать дорогу к своему счастью. Красота, это в умелых руках тот самый капитал, который вопреки здравому смыслу, при нулевом вложении даёт сто процентную прибыль. Ну естественно при правильном размещении этого капитала.
Как известно, для того, чтобы тебе однажды повезло сорвать Эдельвейс, нужно для начала подняться в горы. Виктория, будучи девочкой сообразительной быстро уразумела, что для того, чтобы обрести счастье, нужно для начала хотя бы находиться там, где это счастье обретается. А дальше дело за малым, нужно найти в этом счастье свободное пространство и заполнив, его тем самым придать счастью законченный вид.
Одним словом, Вика недолго думая, устроилась на работу официанткой в один из местных дорогих ресторанов. Кстати, график, который предполагал два законных выходных в неделю привёл девушку в ужас, и она вызвалась работать каждый день, чем немало удивила и начальство и младших сотрудников ресторана. Но Виктория не собиралась упустить свой шанс. Как говорили древние самураи “Хоть меч и может понадобиться раз в жизни, но носить его следует всю жизнь”. Потом, сквозь слёзы, впрочем, судя по всему совсем недолгие, она согласилась поработать гувернанткой в одном из богатых домов. Кстати, тут надо бы заметить, что слёзы Виктории были, по-моему, явным признаком того, что она, ещё не вступив в должность гувернантки, чётко понимала все те не включаемые обычно в трудовой договор, но обязательно подразумеваемые обязанности, которыми такого рода контракты часто обременены. Что тут скажешь, – умная девочка.
После Виктория со злорадным смехом вспоминала, как хозяйка ресторана, в котором работала Вика, злая и жадная толстуха, сыгравшая в этой истории роль сутенёра, когда отвозила девушку к дому её будущей службы с безысходной злостью и завистью взирала на проплывающие мимо шикарные ограды и исходила желчью по поводу того, что ей уже никогда не удастся перенести через них своё заплывшее от постоянных диет и некачественного питания тело. Увенчала свой рассказ юная сердцеедка тем, что когда час пробил, и жертва была в её руках, она, давая согласия на брак поставила перед своим избранником, коим к слову и оказался Михаил Сергеевич, условие, что отдаст ему своё сердце и руку только в том случае, если тот согласится на то, чтобы их бракосочетание прошло в том самом ресторане, где прежде работала Вика.
– Вот так и встретились два одиночества – закончил рассказ своей супруги Стройненький.
– Интересно, – сказал я – а что сказали ваши родители, когда увидели вашего избранника, уважаемая Виктория?
Жен…девочка, лучше всё же называть вещи своими именами, долго и пристально смотрела на меня словно пытаясь обнаружить отразившуюся на моём лице иронию, которую она должно быть уловила в моём голосе. После она добродушно и широко улыбнулась.
– Да-да, дорогая моя, – проворковал Стройненький – расскажи гостю, что сказала твоя мама.
Уж не знаю, что меня подтолкнуло, толи выпитое пиво, которое хоть и не пенилось как знамёна революционных линкоров, но всё же было весьма изрядным. Или же виной тому была сама обстановка, царящая за столом, но я набравшись не то наглости, не то доблести добавил.
– Я имею в виду, уважаемая хозяйка, что сказала ваша матушка, когда увидела вашего будущего избранника если убрать мат.
– Если убрать мат, – сказала хозяйка, совершенно серьёзно посмотрев мне в глаза – то моя матушка молчала.
Стройненький разразился хохотом. Шутка, если допустить конечно, что это и в самом деле была шутка, по всей видимости, понравилась ему. Пока он заливисто хохотал, мы на какое-то время встретились с хозяйкой стола взглядами. Клянусь всем святым, что у меня есть в жизни читатель, в глубине этих больших как у страха голубых глаз, можно было увидеть всё, что угодно кроме счастья. По-видимому, опасаясь, что беседа сползёт на язык мелодрамы, Стройненький решил сменить тему.
– Кстати, – сказал он – раз уж вы у нас гость из далека, то скажите нам, уж не сочтите за труд, как вам понравился наш город? Как он выглядит, так сказать, “со стороны”? С этими словами он отправил в рот, нанизанный на серебряную вилку аппетитный кусок осетрины.
– Ну то, что вам понравился наш храм я понял, а как вам всё остальное?
Я вспомнил грязноватые улочки, которые если кто и убирал так, наверное, только ветер и дождь. Обшарпанные ограды и стены домов. Я вспомнил как возле одного из этих домов я увидел грязно одетого ребёнка лет шести –семи, который встав на четвереньки пил воду из той же лужи что и облезлый кот, пристроившийся, с другой стороны. Я пожал плечами не зная, что ответить.
– Что, неужели всё так уж плохо? – спросил Стройненький довольно искренне удивившись – Поверьте дорогой мой, всему виной та неожиданность с какой мы имели счастье обрести вас. Знай мы о вашем приезде мы бы тщательно подготовились и приняли бы вас по высшему разряду.
– Нет, – ответил я – совсем не всё так плохо, особенно в части того, что касается моего приёма. Но у меня с некоторых пор сбилась шкала приоритетов.
– Что вы имеете ввиду? – Стройненький поднял на меня вопросительный взгляд.
Какое-то время я молчал, размышляя стоит ли говорить, но всё же решил, что стоит.
– Случилось мне как-то,-сказал я,-побывать в одном городке с чудным названием Заводь. Чистота там царила идеальная, а ещё там меня чуть не отправил на тот свет с помощью трубы один прекрасный ответственный человек. Так что чистота улиц дело не последнее, но конечно же и приём важен. Да и по части внешнего облика вашего города не всё потерянно. Конечно, вам есть к чему стремиться, но ведь как говорили во времена моего пионерского детства, главное не победа, а участие. Тут и вашей теории о фантике, которую вы мне поведали, когда мы проезжали по улицам вашего города, найдётся применение.
– Что ещё за теория о фантике, дорогой? – спросила хозяйка посмотрев на Стройненького, но тот не счёл нужным ей отвечать и она, по-видимому обидевшись, устремила свой взгляд в бокал, который держала в руке. Атмосфера за столом испортилась. В комнате повисла гнетущая тишина, прерываемая изредка только космически-чистым звоном посуды. Да, как видно неумением держать язык за зубами небо наказывает не только красивых девиц вроде Маруси, но и великовозрастных остолопов вроде меня. Постепенно, толи выпитые напитки сделали своё дело, толи вообще в этом доме не принято было долго оставаться несчастным, но мало по малу атмосфера наладилась. Вскоре мы снова добродушно беседовали. Несколько раз хозяин выходил из-за стола и попросив прощения удалялся. Но вскоре он возвращался, и тогда, беседа продолжалась.
Мы просидели за столом что называется “До первой звезды”, до той самой, с которой должны начинаться все тосты за всё хорошее, но вмешалось “НО”, то самое с которого начинается всё плохое. Я был уже изрядно пьян, когда хозяин предложил мне послушать как его супруга играет на рояле. Я выразил согласие. Едва хозяйка села за рояль, стоявший у стены, улыбавшийся во весь свой чёрно-белый оскал, и заиграла что-то из Рахманинова, вошла всё та же служанка и подойдя к хозяину что-то шепнула ему на ухо.
– Конечно, – сказал он ей – пусть входит, мы давно ждём. Или нам до утра его – он подбородком указал в мою сторону – кормить деликатесами и разносолами?
– Ну вот и всё, – сказал Стройненький потирая ладоши, когда служанка ушла, при этом он подмигнул мне. У меня неприятно засосало под ложечкой.
Затем он поднялся из-за стола и вышел. Вернулся он в сопровождении огромного лысого мужика, облачённого в серого цвета форму с закатанными до локтей рукавами. В левой руке пришедший держал толстый чёрный кожаный портфель.
– Вы не против если мою супругу послушает, и наш гость? – обратился шёпотом ко мне хозяин.
Я развёл руками, точнее приложил все усилия чтобы развести руками, мол, решайте сами. Алкоголь всё настойчивее вступал в свои права.
– Хозяин барин. Он, собственно, за вами, – сообщил мне всё тем же шёпотом Стройненький – вы некоторым образом арестованы.
Признаться, возможно я несколько старомоден, и в подобных ситуациях не претендую на оригинальность, но я всегда думал, что в подобных случаях принято уведомлять о причинах ареста, подумал я, но вслух произнёс только:
– За что?
– Как за что? – искренне удивился он – за вторжение, в частные владения представителя власти.
– А разве вы меня не пригласили погостить у вас? – услышал я свой голос доносящийся словно откуда-то из далека. – Какое же это вторжение? Нет, я хочу знать, за что я арестован?
– Знаете, что, гость дорогой, – сказал Стройненький устало улыбаясь – я мог-бы ответить как угодно. Вот уж конечно, не мало вариантов ответа на ваш вопрос найдётся, но постараюсь ответить, отдавая должное пафосу сложившейся ситуации. Когда представитель власти приглашает вас погостить у себя дома, то отчего бы вам изначально не предположить, что у подобного приглашения вдруг, да и окажется какой-нибудь повод.
До меня постепенно стал доходить смысл происходящего.
– Да кстати, – продолжал Стройненький – помните мою теорию о фантике? Давайте подставим вместо фантика вас, или таких как вы. Ну дорогой мой, ну случись вам оказаться и впрямь просто гостем, ну какую пользу мог бы я извлечь из того, что пригласил вас в свой дом? А вот преступник – это другое дело. Это же целый эпос. И главное, сколько народу в этом эпосе могут принять участие. Я вас понимаю, точнее, я, наверное, смог бы вас понять случись мне оказаться на вашем месте. Чего волею судьбы конечно же, слава богу, никогда не случится. Ну не сердитесь вы на меня, на старика. Поймите каждый человек сам причина всех своих несчастий. Вы лучше окиньте мысленно свою прошлую жизнь и скажите честно, часто ли вас и таких как вы, вшивых бродяг, от которых житья нормальным людям нет, приглашают в дома подобные этому, садят за стол, кормят деликатесами?
Самым смешным во всём этом было то, что говоря всё это, Стройненький продолжал добродушно улыбаться. Как не грустно мне было признать, а этот негодяй был прав, как бывает прав только сатана, перечисляя грехи жертвы, прежде чем вступить окончательно в свои права.
– В конце концов все под богом ходим, – продолжал Стройненький – и никто не без греха. Как сказал некогда не самый глупый государственный деятель, из тех, кто “два пишем три в уме”: “Покажите мне три строчки, написанные самым честным в мире человеком, и я найду в них за что его шесть раз можно повесить”. Так что не терзайте себя лишними вопросами, не портите себе сны. Как сказано в библии: «все согрешили и все лишены славы божией». Не добавить и не убавить. Я желаю вам искренне и от всей души по-уютнее устроится на новом месте и поскорее осознать себя в новом качестве. А то, что в качестве ночлега вам отведут одну из комнат, которая более всего будет напоминать камеру, это уж извините, законы жанра обязывают.
Всё это было сказано с таким невинным видом, что я с трудом подавил в себе желание ударить этого подонка в лицо.
– Ну или вот ещё, – продолжал Стройненький – только что в голову пришло. Раз вы у нас такой смыслопотребляющий, ух… еле выговорил, почему бы вам не допустить, что в данном случае вас арестовали для того, чтобы мы смогли максимально приблизиться к вашему представлению о нас? Как вам такой смысл происходящего?
И он посмотрел на лысого, который тут же подобострастно кивнул, словно арестован был он, а не я.
– А какое по-вашему у меня представление о вас? – спросил я, чувствуя как из меня улетучиваются остатки хмеля.
Стройненький какое-то время молча смотрел на меня. Было видно, что он не привык, чтобы его слова требовали дополнительных разъяснений. Перестав улыбаться он произнёс спокойным голосом.
– Дорогой Алексей Иванович, не портите мне настроение, подозревая во мне идиота. Да и сами не старайтесь казаться глупее, чем вы есть. Не пытайтесь меня убедить в том, что человек достигший вашего возраста может сохранить способность думать что-либо хорошее о представителях власти. Впрочем, наша беседа несколько затянулась. А между тем и у нашего друга – и он кивнул на только что вошедшего – есть о чём с вами побеседовать.
– Есть, есть, – сказал тот, садясь на стул, на котором ещё совсем недавно сидела хозяйка.
Вся эта ситуация сопровождалась нежнейшим адажио текущим из-под неутомимых холёных пальцев юной хозяйки, что придавало ситуации вид несколько гротескный. Я решил больше не задавать вопросов, и вообще по возможности больше молчать. Как показало дальнейшее развитие событий, а развитее это было очень стремительным, я поступил очень мудро не раздражая человека в серой униформе с интереснейшей, как выяснилось, фамилией – Шопен-Гауэр.
– Интересная у вас фамилия – произнёс я, при этом стараясь как можно чище отфильтровать из голоса саркастические нотки, когда вновь пришедший представился.
– Ничего интересного, ну ничегошеньки – он первый раз улыбнулся.
В прочем лучше бы он этого не делал. Его улыбкой можно было порезаться.
– Мать моя была полячка, – сказал он, смотря на меня своими рыбьими глазами вокруг которых виднелись красноватые круги на подобие тех, что остаются после плавательных очков – двадцать лет отсидела за политику. Прощание с родиной Огинского сыграла. Работала в ресторане пианисткой. Это была её любимая вещь. Сочли за призыв к свержению режима, и он развёл руками. А любимым у неё был, как вы должно быть догадываетесь, пан Шопен.
– Интересно, – зачем-то произнёс я – словно мне и впрямь было это интересно.
– Отсидела все эти годы где-то много-много градусов северной широты, в свою очередь не менее зачем-то заметил Шопен-Гауэр. Там с моим отцом и познакомилась, он пленным был. Всё мечтал где-то здесь участок земли получить и спокойно крестьянствовать.
И не меняя тона добавил: – ты, дятел, хоть понимаешь, что такое отдать двадцать лет северу из своей короткой человеческой жизни?
Тебе знакомо, дорогой читатель, чувство, когда с тобой говорит кто-то, у кого есть весьма широкие полномочия на управление твоей судьбой? При этом говорит он с тобой на повышенных тонах, употребляя разные крепкие выражения. Ты в этот момент не имеешь права ничего говорить. Ты должен только слушать, но чёрт меня подери, у тебя после остаётся чёткое ощущение диалога. С подобными господами мне приходилось встречаться в армии, школе и даже в садике. Раньше я думал отчего все эти орки в человеческом обличии так не любят длинных сложноподчинённых предложений. Сейчас я это понимаю. Слишком витиеватые словесные обороты вызывали в их простых аналоговых умах сильные энергетические перепады. Главными словами, которыми они оперировали в разговоре, чтобы не терять обратной связи с реальностью для них являлись встать, сесть, заткнись, понял. Остальные слова вызывали в их незамысловатых извилинах что-то вроде скачков напряжения, от которых в их табельных головах должно быть перегорали полупроводники. Но главное заключалось в том, что длинные речи оттягивали главное, так сказать, блюдо. А то и грозили вообще оставить их без обеда. Ведь основная практическая задача речи как таковой заключается в том, чтобы собою заменить реальные действия. В этом состоит эволюционная задача языка. Но чего бы стоила красота иронии, если бы речью можно было бы заменить все дела. А ведь дела бывают и упоительно приятными. Особенно когда в ваших руках бесправное теплокровное существо и у вас полная свобода действий, ограниченная только потенциалом ваших мышц и нервов.
– И всё-таки красивая у вас фамилия – сказал я чтобы заполнить недобрую паузу, которая повисла в воздухе.
Впрочем, эту мысль я продолжать не стал, видя, как принялись сползаться к переносице его густые брови, похожие на две огромные мохнатые гусеницы. Тут я подумал, что человека, подобного моему визави, наверняка могут удовлетворить какие-нибудь изящные обороты из средневековых книг. Что-нибудь вроде: «Остановись, о воин. Подними свои грозные очи к небу, всмотрись в звёзды, прислушайся к шуму ветра в листве, и возможно в этом ты обретёшь то, чего так жаждет в этом мире твоё неспокойное сердце и что унёс в даль ворон вспорхнувший с твоего плеча». Нет, юмор здесь был бессилен. Да и потом юмор живёт на границе абсурда и здравомыслия. А в данной ситуации признаков здравомыслия не обнаруживалось. Можно было попробовать поискать в пришедшем меня арестовывать человеке хоть какие-то ростки благородства и на этом сыграть.
Теоретически такая возможность существовала. Был у меня один знакомый который рассказывал, что ему несколько раз удалось избежать неприятностей, которыми мог сопровождаться допрос, только тем, что он обращался к допрашивающему его следователю не иначе как – господин следователь. Но и этот вариант был мной вскоре найден абсурдным, и то был случай, когда обращение “господин” не позволило проявится господину в смысле социального статуса. Форма, так сказать, подменила вовремя суть. А в данном случае “господин” предстал передо мной во всей дарованной ему силе и славе. Удар дубинкой в живот мгновенно загнал в объективную реальность все мои пространные измышления. И абсолютно безапелляционно расставил все акценты. Я снова, в который раз, ощутил себя самым нижним звеном пищевой цепочки. Вскоре мы сидели за тем же столом, за которым совсем недавно меня так усердно потчевали разносолами. Происходящее более всего по описанию походило на допрос.
Шопен-Гауэр, положив перед собой чистый лист бумаги и щёлкнув ручкой принялся что-то писать. Писал он довольно долго. Пока он писал, сидящий рядом Стройненький играл вилкой с куском остывшей осетрины, я растирал ушибленное место, а Виктория Степановна заливала комнату нежнейшими аккордами.
Наконец Шопен-Гауэр закончил писать, положил ручку рядом с исписанным листком, и посмотрев мне прямо в глаза, улыбнулся, наверняка, одной из своих самых бронебойных улыбок, системы “СТОЙ КТО ИДЁТ”. Такие улыбки должно быть выдавались ему вместе с табельным оружием под расписку и по ним он сдавал раз в год нормативы. Его глаза походили на тонкие порезы, заполненные кровью разбавленной водкой. Я, признаться, никогда не понимал, что происходит с человеческим организмом случись ему обрести атрибуты государевой власти будь то милицейская форма, притороченная ли к седлу собачья голова, депутатская корочка или, наконец, чиновничья мигалка. Человеческий организм почему-то начинает выбрасывать какие-то эмоциональные протуберанцы. Даже школьная техничка начинает разговаривать на “ты” с незнакомыми ей людьми, случись им попасть в зону её пахучих полномочий. Не говоря уже о сторожах, которым к тому же, освободиться от пут условностей помогает алкоголь.
– Может быть вы, Алексей, хотите позвонить адвокату? – прищурившись с улыбкой произнёс Шопен-Гауэр.
– Нет, – сказал я – не хочу. Обойдусь.
Шопен Гауэр посмотрел на меня долгим взглядом. В этом взгляде явственно проступала досада. Так надуваются обиженные злые дети у которых отнимают кузнечика не позволяя оторвать ему лапки.
У тебя, дорогой читатель, наверняка возник вопрос, почему же я всё же не потребовал себе адвоката, и не прекратил этот цирк? Охотно отвечу. Во-первых, в тот миг я отчего-то был уверен, что это вряд ли поможет. Уж очень хищное выражение лица было у доблестного стража порядка, такие как он не тратят лишнюю энергию на выражение лица, они экономят её для более приятных, с их садистской точки зрения, дел. Да и на адвоката надежды было мало. К своему возрасту я уже довольно твёрдо уяснил, что для адвоката, во всяком случае бесплатного, понятие “законность” – значит примерно то же, что и для людоеда понятие “человеколюбие”.
– Значит вы утверждаете, что были приглашены хозяином этого дома в гости -спросил Шопен-Гауэр.
– Да, – ответил я – всё было именно так.
– Ну что-же, сказал Шопен-Гауэр,– я вас выслушал и считаю вполне естественным, что вы рассказали мне только то, что сочли необходимым. Я уважаю сложность вашего положения, но разве не могло быть так, – зло прищурившись процедил сквозь зубы Шопен-Гауэр – что вы влезли в дом Стройненьких, с целью ограбить дом убить хозяина и изнасиловать и хозяйку? При этих словах его голос звучал снисходительно, словно осенний дождик. Можно было поверить, что человек обладающий таким голосом максимум на что способен, так это погрозить пальчиком. Причём после этого сразу нырнуть в карман за сладкой конфеткой. Но я знал, что именно наличие показных атрибутов доброты, как-то, добрый голос или улыбки, или попытки перейти на дружеский тон в официальной обстановке при ведущемся протоколе и являются чаще всего показателем наличия в душевном парламенте индивида демонической фракции. Подобно тому как плохо воспитанные люди всегда стараются выглядеть изысканно воспитанными. В конце концов даже Диавол был когда-то ангелом.
– А после – продолжал Шопен-Гауэр, – несчастная испуганная женщина, супруга хозяина, вызвала меня, и вот я здесь.
Его версия была столь глупой, что мне сразу стало понятно, что никакие доводы логики мне не помогут. Сам хозяин сидя тут же за столом продолжал паскудненько улыбаться. “Несчастная женщина” за всё время разговора не проявила к происходящему в паре метрах от неё ровным счётом никакого внимания и наигрывала какой-то упоительно-нежный ноктюрн.
– Ну как вам моя версия, – спросил Шопен-Гауэр – могло так быть в принципе или нет?
Он улыбнулся с видом человека чьи труды увенчались заслуженным успехом.
– Наверное, в принципе могло быть и так, – пожал я плечами – если бы не было иначе. Но, во-первых, всё что вы только что изложили в качестве версии настолько нелепо, что мне даже как -то неудобно это обсуждать. А во-вторых, милостивый государь, вам, как представителю закона, следовало бы знать, что возможность допущения того или иного преступления, как вы изволили выразится “в принципе”, это не больше чем теоретическое положение, а не факт, в котором можно обвинять человека.
Тут я подумал о том, что слишком перегибаю палку. Его мыслительные процессы, остановившиеся где-то на уровне армейской казармы, могли бы и не справится с объёмом предоставленной для обработки информации, и выдать санкцию на кардинальное решение проблемы.
– Ладно, собирайся, – сказал Шопен-Гауэр – хватит болтать, сегодня переночуешь в моей гостинице.
При этих словах он сложил в четверо листок с вехами моего славного боевого пути, и убрал его в свой портфель. Затем он поднялся из-за стола, посмотрел на хозяина дома, и они обменялись любезными улыбками. В этот момент хозяйка сменила тему и заиграла что-то надмирно-торжественное.
«Крепкая девочка» – подумал я поднимаясь со стула. Сильный толчок дубинкой в бок прервал эту мысль.
Выйдя во двор, мы спустились по ступеням и подошли к большому чёрному автомобилю, ожидавшему нас у ворот. Шопен-Гауэр, открыл заднюю дверь и коротко бросил мне.
– Залезай и сиди тихо.
Я подчинился. Шопен-Гауэр закрыл дверь и повернул задвижку. Я оказался в полной темноте. Вскоре до моего слуха донеслось лёгкое гудение мотора, звукоизоляция у этой камеры на колёсах была изумительная. Собственно, это тихое жужжание мотора было единственным, что я слышал на протяжении примерно минут пятнадцати пока мы ехали. Когда “броневик”, как я про себя окрестил автомобиль, остановился и Шопен-Гауэр открыв дверь скомандовал коротко: «вылезай», я понял, что означает слово “Попал”.
Мы находились во дворе тюрьмы. Решётки на окнах здания и колючая проволока на высоком, в два человеческих роста заборе, неумолимо склоняла имидж возвышавшегося перед нами в ночи пятиэтажного здания в сторону именно этого заведения. Мы подошли к массивным стальным дверям, у которых стоял и спал, привалившись спиной к стене постовой. Свет одинокой лампы, укреплённой над дверью позволил мне рассмотреть его по лучше.
Это был молодой, довольно высокий, худощавый парень с простоватым лицом. На вид ему можно было дать не больше двадцати лет. Одет он был в такую же серую форму как мой провожатый. Даже спал постовой по-детски смешно шевеля губами. Меня несколько привело в замешательство то обстоятельство что рядом с постовым стояла прислонённая к стене винтовка, самая что ни на есть настоящая государствообразующая трёхлинейка. После смачной оплеухи, которую ему отвесил мой провожатый, постовой встрепенулся и коротко отдал ему честь. Причём сделал он это с такой поспешностью что у меня сложилось чёткое ощущение, что потребуй в данную минуту Шопен-Гауэр у него отдать жизнь, тот сделал бы и это без особых колебаний. После, он окинул меня быстрым ритуальным взглядом и отворил перед нами тяжёлую железную дверь с зарешёченным окошечком.
Оказавшись внутри мы прошли по длинному коридору и остановились напротив другой железной двери. Шопен-Гауэр открыл дверь в камеру и указал кивком головы на ожидающую меня чёрную бездну камеры рассечённую вливавшимся через маленькое окно под потолком лунным голубоватым светом. Доносящийся из недр камеры храп ясно свидетельствовал о том, что камера обитаема. Между тем мой организм требовал всё настойчивее свою долю отдыха. Возможно всему виной было пережитые мною волнение, но желание спать сделалось просто нестерпимым.
– Твоё место слева. – сказал Шопен-Гауэр – Ложись, завтра с тобой разберёмся.
Хочешь верь читатель хочешь нет, но в тот миг я готов был искренне и с благодарностью его обнять. Но инстинкт, инсталлированный в подсознание мне, гражданину моего отечества, удержал меня. Я знал, что такие изъявления чувств между мужчинами трактуются в подобных заведениях, мягко говоря не всегда одобрительно. После он закрыл дверь.
Оказавшись в кромешной тьме я на ощупь добрался до пожалованной мне только что Шопен-Гауэром шконки, не раздеваясь лёг и почти сразу же, возможно сказалось нервное напряжение, провалился в сон. В ту ночь сквозь сон я явственно слышал, как чей-то проникновенный голос произносил нараспев что-то ритмичное и величественное. Хотя могло статься, что это мой воспалённый мозг превратил в торжественный речитатив всё то, чем было в тот миг наполнено моё сознание. В любом случае я слишком хотел спать чтобы придавать в тот момент этому какое бы то ни было значение.