Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
ГЛАВА 23
Разбудил меня утренний холод. Я открыл глаза. Через решётку на меня смотрело высокое небо, затронутое первыми проблесками зарождающегося дня. Было ещё довольно темно, но я чувствовал, что рассвет уже близок. Облака, опалённые первыми бликами приближающегося восхода, плыли по ветру, похожие на падшие листья, уносимые в даль медленной как время рекой. Какое-то время я находился как бы в забытье не понимая где я нахожусь, и как я здесь очутился. Мало по малу я начал припоминать события приключившиеся со мной накануне и мысли устремились к порядку. Я лежал на нарах, которые стояли в камере. Уцепившись за эти два заключения я как Мюхгаузен вытащил в жизнь себя и весь свой мир и всё что произошло со мной накануне, мой странный арест в доме Стройненьких, последующее за ним путешествие в бесшумном автомобиле. И этот господин в серой форме с рыбьими глазами. Как его? Шопен-Гауэр. Какое-то время я пытался как-то сжиться с этим пониманием. Я признаюсь, даже проявил постыдное малодушие, ибо несколько раз зажмуривался в надежде, что всё это всего лишь морок или сон. Но это был не морок и не сон.
В моём сознании вихрем проносился рой быстро сменяющих одна другую мыслей. Я думал о том, что меня здесь ожидает.
– С добрым утром. Наконец-то вы проснулись, – услышал я вдруг чей-то надтреснутый голос и повернул голову.
На против моих нар стояли другие, такие же. Они были заправлены на армейский манер. На нарах, сложив ноги по-турецки, сидел седовласый старик с умными ласковыми глазами, и с улыбкой смотрел на меня.
Одет он был в чёрное трико и белую майку. Увидев, что я окончательно проснулся, он наклонился и протянул мне руку.
– Севастьян Севастьянович Сиваш-Обраткин – представился он – отбываю заслуженное наказание в этой камере уже в восьмой раз. В прошлом – крупный чиновник, лихоимец и казнокрад.
Голос у него был уверенный, звонкий и весёлый. И произносил он всё это с таким видом, что у меня невольно складывалось ощущение, что он не только не тяготиться своим теперешним положением, но и находит его вполне приятным. В нём было столько жизненной энергии, что её, наверное, хватило бы на целый народ.
– Носков Алексей Иванович – представился я, пожимая его сухую сильную руку.
Не понятно почему, но этот человек сразу завоевал моё расположение.
– Алексей Иванович, – сказал мой новый знакомый – раз уж нам выпало делить с вами это, хм… пространство вариантов, или скажем так, структуру обстоятельств, позвольте мне попросить вас кое о чём, так сказать, авансом?
– Сделайте милость – ответил я.
– Собственно, моя просьба будет состоять в вопросе. Скажите честно, вы не агрессивный человек?
У меня словно камень упал с души.
– Нет, – ответил я – можете быть спокойны, я человек вполне миролюбивый.
Вот и хорошо, – ответил мой сокамерник – а то знаете ли, я не привык, к так сказать, слишком уж ярким проявлениям личности. Или лучше сказать, находясь здесь в одиночестве, успел совершенно отвыкнуть от избыточной эмоциональности. Это всегда, знаете ли, несколько усложняет жизнь. А усложнять жизнь в камере – это как-то уж чересчур. Вы согласны со мной?
Я кивнул. Не смотря на то, что в камере царил предутренний полумрак и мне несколько мешал разбудивший меня луч, мне всё же удалось рассмотреть как следует моего соседа.
На вид ему можно было дать лет шестьдесят-шестьдесят пять. В прочем ему могло статься и больше. Определить его возраст точнее мне мешала длинная, густая борода, которая обрамляла его покрытое густой сетью морщин лицо. Такая борода могла быть как следствием долгого нахождения в заключении её обладателя, так и его добровольным выбором. Так сказать, данью моде. В любом случае она его ничуть не портила. Фигура этого человека была тщедушной. Казалось, что стоит ему только захотеть, и он сможет покинуть камеру по воздуху.
– Вас, Алексей Иванович, привезли вчера ночью. Вы лыка не вязали, – сказал он участливо, – чем они вас накачали?
И хотя мне следовало бы прежде всего справедливости ради заметить, что накачал я себя вполне себе сам и без посторонней помощи, но я промолчал, находя для себя положение жертвы более в данный момент отвечающим моим интересам.
– Пивом, пенным как знамёна революционных линкоров – произнёс я фразу, которая странным образом задержалась в моей памяти после вчерашнего застолья.
– Понятно – сказал старик.
Взяв со стола алюминиевую кружку, он протянул её мне. Приняв кружку двумя руками, я сделал большой глоток. В кружке был чай. Правда несколько под остывший, но зато очень сладкий и его явно было достаточно для того, чтобы унять убийственную жажду. Я снова с жадностью припал губами к кружке. Напившись, я поставил пустую кружку на стол, и отерев губы, поблагодарил старика.
– Ночью нужно спать крепко, ибо ночью, говорят, просыпается злость, а она плохая сокамерница, – сказал старик в шутливо-назидательной манере – я это к тому, Алексей Иванович, что во сне вы громко и долго говорили. Наверное, вас что-то заботит? Я не подслушивал, просто сами понимаете, – и он обвёл руками наше обиталище – а говорили вы и в правду весьма громко. Из ваших слов я понял, что вас волнует судьба нашей с вами родины?
Я кивнул.
– А, с чего-бы это? – спросил старик, лукаво взглянув на меня.
Я, не зная, что ответить, пожал плечами. Старик с добродушной улыбкой придававшей его лицу несколько детское выражение, покачал головой.
– Ну что же, сказал он,-это вопрос достойный изучения. Судя по тому, какие вопросы вас занимают, мне стоит поздравить себя с таким сокамерником как вы. Я с удовольствием побеседую с вами об этом как-нибудь. Это и мне пойдёт на пользу. По таким темам полезно, знаете ли, время от времени сверятся с окружающими, а то, – он усмехнулся, – не ровен час окажешься один в стане врагов.
Он провёл ладонью по своей сократовской лысине.
– Впрочем, не берите в голову, она у вас, наверное, сильно болит. У нас ещё будет время поговорить, а сейчас вам нужно как можно скорее прийти в себя. Скоро вас поведут на допрос к Шопен-Гауэру. Сегодня его смена, если не ошибаюсь.
И старик, как мне показалось, сочувственно вздохнул. Не знаю от чего больше, от его слов или от этого вздоха мне сделалось не по себе.
– Этот ваш Шопен-Гауэр садист и негодяй, – сказал я – он при мне, что называется прямо “на коленке” сфабриковал на меня дело за несколько минут. Как вам это понравится? В прочем чего ещё ждать от садиста, добравшегося до власти.
К моему удивлению мои слова не вызвали у моего сокамерника не только простого и, как мне кажется в данной ситуации, вполне понятного понимания, но даже скорее, напротив.
– Нет-нет, что вы, Герман Фридрихович не садист, – замахал старик своими сухими длинными руками – это не совсем так, и даже не около того. Наш бравый Герман Фридрихович профессионал и различные прозвища придумывать ему не к лицу. И вообще это занятие не достойно порядочного человека. Не позволяйте себе этого. У нас в городе это, знаете ли, не заведено. Это глупо, друг мой, это даже несколько самонадеянно – говоря это он строго смотрел мне в глаза.
Я смотрел на него и не понимал, как относится к его словам, толи в данный момент передо мной разыгрывается спектакль, толи он и впрямь верит в то, о чём говорил.
–Герман Фридрихович, – сказал старик,– слывёт в нашем городе человеком жестоким, но я не разделяю этого мнения. Ничто человеческое в том числе и юмор ему не чуждо. Беда в том, что когда он шутит смешно обычно бывает только ему одному. Он профессионал до мозга костей. Если наш Герман Фридрихович за что-то берётся,– продолжал старик,– то, во-первых, обязательно доводит дело до конца, а во-вторых, всегда делает это качественно.
– Да уж, – сказал я в пол голоса – если он и убивает иногда людей, то только из любви к искусству. И уже громче добавил: – Я, знаете ли дорогой сосед, не против его профессии, я против её воплощения в его лице. И что это за фамилия у него такая, а? Надо-же Шопен-Гауэр. Подумать только.
– Это действительно у него такая фамилия. – сказал спокойным голосом старик.
– Он что, и в правду наполовину немец? – зачем-то спросил я.
– Честно говоря не знаю, – пожал плечами старик – скоро вам представится возможность самому спросить у него. Впрочем, если это у вас праздный интерес, я советую воздержаться от его удовлетворения. Поверьте, для умного человека, а вы такое впечатление на меня производите, национальный вопрос понятие сугубо гастрономическое. Он замолчал, и какое-то время он смотрел то на меня, то на окно словно за ним скрывался некто у кого ему прежде следовало получить санкцию на то, что бы начать свой рассказ.
Понимаете, дорогой сосед человек не должен определять себя через национальность. Ну то есть он должен конечно знать, какой он национальности, но это за него чаще всего делает государство. У человека есть в этом мире куда более важные вещи, которые покажут, что человек из себя представляет.
Возможно в другое время эти слова заставили бы меня призадуматься, но сейчас предчувствие скорого допроса занимало все мои мысли. Всем своим существом я чувствовал, как что-то беспощадное и неотвратимое как судьба надвигается на меня. Как передать это ощущение. Наверное, что-то подобное испытывает привязанный к рельсам, по которым вот-вот пронесётся поезд? Ну, или, скажем, если спросить, что чувствуют люди, плывущие на корабле, в трюме на которого, открылась течь, а до ближайшей суши тысячи миль. Я полагаю их чувства были бы схожими с моими.
Спустя примерно час к нам в камеру, принесли завтрак, состоящий из двух кусков чёрного хлеба, тарелки перловой каши, и кружки чая. Ел старик с таким аппетитом, что его, пожалуй, хватило бы и на нескольких. Во-всяком случае глядя на него и мне вдруг подумалось, что ненавистная мне с детсадовских времён перловка, и в самом деле может быть вкусной. Когда наша трапеза была в самом разгаре, старик снова обратился ко мне.
– Значит вы Алексей Иванович у нас в городе гость.
– Да, – ответил я.
– Ну и как вам у нас?
– Учитывая обстоятельства, окружающие меня в данный момент, – сказал я – я разрешу себе не отвечать на ваш вопрос, ибо рискую оказаться не без пристрастным.
Мы оба посмеялись.
– Впрочем знаете, – сказал я – раз уж вы затронули эту тему, доверительно сообщу вам, что одно обстоятельство меня весьма интересует.
– Какое-же? – спросил старик, собирая кусочком хлеба, с тарелки остатки каши.
Он делал это так старательно что я чуть не предложил ему доесть мою кашу за меня.
– Так какое же обстоятельство вас удивляет? – повторил старик свой вопрос.
Я решился.
– Знаете, Севастьян Севастьянович, я почему-то никак не могу заставить себя поверить, что вы заключённый. Такой же, как и я.
– Да, – старик удивлённо поднял брови – но почему?
– Не знаю – сказал я.
Я вдруг осознал, что и в самом деле не знаю с чем связано моё ощущение. Просто оно у меня было и всё тут. Я попытался подобрать нужные слова, но не смог.
– Знаете, что, Алексей, – сказал старик, ставя на тумбу вычищенную до блеска тарелку – возможно тот ответ, который я бы мог вам дать на этот ваш вопрос, внесёт в наши с вами отношения излишнюю эмоциональность. Мы ведь пока не очень близко знакомы, а я ведь вам уже говорил, что очень этого не люблю. Давайте-ка лучше поговорим о чём ни будь другом. Может быть у вас есть какой-нибудь ещё вопрос, который не даёт вам покоя?
Не много подумав я сказал:
– Есть такой вопрос. Но прежде чем вам его задать, я хочу вас спросить о другом. Можно?
Он кивнул добродушно улыбнувшись.
– Скажите, Севастьян Севастьянович, какое качество в человеке вы находите самым вредным для него?
– Для него или для окружающих? – уточнил он.
– Главным образом для него самого – сказал я.
– Приспосабливаемость. – ответил старик не задумываясь.
– Вот как?
– Я вижу, – сказал он – что вас удивил мой ответ.
– Есть не много, – признался я.
– Но почему? – сказал он.
– Потому, что я интуитивно согласен с вами. Мне даже кажется, что я всегда именно так и думал, но от чего-то просто не мог до сих пор оформить это ощущение в словесную форму. Знаете, как это бывает, когда всё понимаешь, а сказать не можешь.
– Я вас понимаю, – сказал старик – но откуда у вас само это ощущение?
– Да так, – уклонился я от ответа – я бы лучше послушал вас. Не могли бы вы задержаться на этой теме?
Он посмотрел на меня долгим и внимательным взглядом, а затем произнёс:
– Скажите, Алексей Иванович, – он упорно не желал перейти на “ты” – а почему вас занимает этот вопрос?
Я решился.
– Севастьян Севастьянович, – начал я – до того, как посетить ваш город, я побывал во многих других городах. И вообще, я, так сказать, не ребёнок и живу на свете уже довольно давно. Я посетил много разных мест, судьба меня сводила с разными людьми. Одним словом, я видел разное. Хорошее и плохое. По большей части всё же плохое. Но все эти места объединяло одно. Почему-то люди, которых я там встречал, находясь часто в нестерпимых, лютых условиях вместо того, чтобы попытаться изменить хоть что-нибудь в жизни к лучшему, находили более разумным для себя притерпеться к окружающим обстоятельствам. И не просто притерпеться, – я вдруг вспомнил того несчастного Владимира, на голове которого маленький негодяй Вакитка самозабвенно колол орехи – а даже находить в этом какой-то элемент удовольствия. В чём тут тайна? Может вы мне это объясните.
– Охотно, – сказал старик – правда ответ мой может оказаться слишком длинным. Не боитесь, что наскучит слушать?
– Нет – ответил я – не боюсь, и потом, времени у нас с вами предостаточно. С удовольствием вас послушаю.
– Тогда начнём. – сказал он устраиваясь удобнее, – и начать нам с вами придётся не просто из далека, а из такого далека что на нас может сейчас повеять вечностью. Согласны?
Я кивнул.
– Мы, русские, как народ, – начал старик – в течении истории были по большей части лишены естественного поступательного развития и сопутствующих ему атрибутов. Это так. Но будучи вместе с тем народом, по своей природе смекалистым и изворотливым, мы за века научились подделывать большинство тех ощущений, из которых соткано то состояние, которое обычно не слишком взыскательный ум называет счастьем. Из тех ситуаций, в которых наш человек пребывает в настоящем ощущении счастья мне на ум приходят, уж простите мне вольность стиля, разве что смех над чужой бедой, разврат с чужой женой и удачная кража.
Его тонкое замечание заставило меня улыбнуться.
– В остальных же случаях человек вынужден либо искусственно вырабатывать нужные для ощущения счастья гормоны, либо нисходить до унизительного самовнушения, либо, и это самое страшное, не достигнув поставленной цели довольствоваться половинчатыми результатами. Ну скажем для примера, человек копил долгие годы на автомобиль, и в последний момент не сумел достичь своей цели, в силу сложившихся обстоятельств. И вот вместо того чтобы начать всё с начала, наш незадачливый покупатель автомобиля искусственно наделяет себя ощущением счастья. Каким образом спросите вы. Да он просто пропивает всё, что ему удалось скопить. А ведь сколько возможностей открывали перед ним эти деньги? Он мог бы, скажем, пустить их на приобретение чего-нибудь полезного. Или на поправку собственного здоровья, или на то, чтобы совершить путешествие, или сделать подарок кому-нибудь из близких. Да мало ли возможностей открывают перед человеком освободившаяся внезапно сумма. И вы сильно ошибаетесь, дорогой сосед, если думаете, что так обстоят дела только в материальном мире.
Давайте рассмотрим иную фракцию этой проблемы. Простому русскому парню из глубинки, вкусившему за годы армейской службы какой никакой власти над себе подобными легче пойти в милицию и угнетать ещё более маленьких людей, чем поступить в университет, закончить его, сделать карьеру, пойти в политику и получить в руки настоящую власть.
Вместо того, чтобы добиваться изменения людоедских законов мы приспосабливаемся к ним, вместо того, чтобы требовать постройки нового дома мы, подчас рискуя жизнью и на свои деньги ремонтируем дряхлую крышу собственных развалин, которые покинули уже даже грызуны и подвальные коты, предупреждённые инстинктом самосохранения. Вместо того, чтобы напрячься, ощетинится, перетерпеть, но сохранить твёрдость желания, а стало быть и твёрдость в том, чтобы настаивать и добиваться его воплощения в реальном мире, мы скатились в кустарщину и коробейщину, халтуру в материальном плане, и изворотливость, трусость, подлость в моральном.
Мы соглашаемся на тупое, а главное совершенно бессмысленное мычание, которое лишь временами прерывается бурными всплесками, называемыми полунасмешливыми затасканными словами типа “русский бунт” и “загадочная русская душа”.
Он не на долго замолчал, а я вдруг вспомнил, процессию, которую видел, когда стоял на балконе в доме Маруси. Сиваш-Обраткин продолжал.
– Поколение за поколением, подчиняясь какому-то повелительному инстинкту, приказывающему нам из глубины веков, будут продолжать тупо подчинятся ему. Мне порой это напоминает то, как уходят из жизни стаями лемминги. Знаете? – он вопросительно взглянул на меня.
Я молча кивнул. Не потому что действительно знал, как из жизни уходят лемминги, а просто мне хотелось, чтобы он поскорее вернулся к своей теме.
– И над всем этим, – сказал старик – царит какое-то страшное неизбывное томление. Мы не оставляем грядущим поколениям ничего, кроме тупого мычания, как реакции на боль и тупой покорности, как реакции на страх. И потому следующим поколениям не остаётся ничего иного кроме как проводив нас на тот свет приниматься за создание нового мифа о нас, вдохновляемые которым они продолжат свой безрадостный путь по истории. И в лучах собственноручно созданной лжи они будут греться, обманывая себя. Понимаете, дорогой сосед сделки с совестью как бы ничтожны они не казались не проходят бесследно. Дьяволова печать всегда наготове, уж простите мне столь пышный образ. Какое-то время, наше подсознание борется с ложью, но вспомнив в конце концов, свою эволюционную задачу, а она заключается в том, чтобы в любой ситуации и любой, я подчёркиваю любой ценой оттащить вверенное ему тело от пропасти, подсознание смиряется и начинает вырабатывать собственную линию отношения к ситуации. Другими словами, если сказать проще, мозг начинает воспринимать ложь как нечто полезное и интерпретировать её как что-то приятное. Вот так-то дорогой сосед. И попробуйте вы воззвать к совести проворовавшегося чиновника, если коррупция и ложь это, то, что доставляет ему удовольствие. А от удовольствия никто не откажется по своей воле и уж тем более по чужой просьбе. И в этом, заметьте мой друг, сама природа на его стороне. В конце концов смысл любой жизни в том, чтобы, во-первых, получать самому от жизни радость, и уж только во-вторых, или в седьмых, дарить эту радость посторонним. Он не на долго замолчал и опустил взгляд. Молчал и я. То, что говорил этот человек, требовало серьёзного осмысления. Но в данный момент я был благодарен ему уже хотя бы за то, что своими словами он отвлёк меня от мыслей о предстоящем допросе.
–Если вы позволите, мне использовать в беседе метафору, -произнёс старик подняв на меня взгляд,– то я бы сказал, что мы сродни режиссёрам, которые сами же сняли о себе самих фильмы по сценариям написанным по слухам, услышанным от таких же как они, и которые сами же продают на сеанс билеты своим детям. Причём продают за деньги, которые дети заработали стрижкой газонов у своих же домов. Россию, дорогой сосед, можно сравнить с коровой, которая долгие тысячелетия пасется на тучном лугу истории погружаясь копытами всё глубже и глубже в рыхлую луговую землю и отмахиваясь хвостом от жужжащих по сторонам оводов, пытающихся её разбудить. Она справедливо полагает, что оводы её не любят. И именно потому, считает она, они её и кусают, и сосут её кровь. Так-то оно может и так, но, во-первых, оводы нужны не для любви, а во-вторых оводы, в отличии от коровы, отнюдь не глупы и отлично понимают, как не неприятна им корова, но без её крови им тоже конец. Но я что-то увлёкся метафорами, извините. Надеюсь я дал вполне исчерпывающий ответ?
Я кивнул, и тихо произнёс, – более чем исчерпывающий.
После на какое-то время в камере повисла тишина, прерываемая лишь редкими звуками, доносившимися из окна. То, что говорил этот человек было самой настоящей правдой в последней инстанции. Я осознавал это с такой-же ясностью, как и то, что однажды умру, и от осознания этого мне вдруг стало не по себе.
«Неужели нет никакого выхода из этого исторического лабиринта? – думал я – нет, это было бы слишком жестоко, и к тому же расточительно с точки зрения эволюции. Ведь как ни крути, моя страна, это не много ни мало одна шестая часть суши. Ведь должна же судьба ну, если не из справедливости, то хотя бы для разнообразия, предоставить нам какой-нибудь пусть призрачный, но шанс. Допустим она нам этот шанс предоставит, но тогда с необходимостью следует другой вопрос: как этот шанс должен выглядеть? По каким признакам мы смогли бы узнать его, чтобы ухватиться и не упустить? Каким должен быть человек, которому я, будь у меня такая возможность, доверил бы этот шанс?»
Я в друг вспомнил про бухгалтера Колю, из мёртвого города с прохладным названием “Заводь”, и тихо произнёс:
– Да, это он.
И ещё я подумал о том, что хорошо бы Коле оказаться здесь, в этой камере, на пару месяцев. Когда я говорю слово “камера” в данном случае то мне бы не хотелось читатель чтобы в твоём сознании встал ассоциативный ряд связанный с этим местом. На месте камеры могло бы быть железнодорожное купе или больничная палата. Одним словом, любое из мест, где люди доверяют другим сокровенные мысли и чаяния. Чтобы Коля мог побеседовать с этим стариком. Ведь если ему, с его отношением к порученному делу, прибавить ещё и понимание жизни, как у этого старика, какие бы моя страна-корова могла бы давать удои! А если собрать по всей Роcсии-матушке всех таких “Коль” а? Всех этих чудаков, приносящих на работу из дома свои собственные инструменты и латающие лопнувшие в подвалах водопроводные трубы в не рабочее время, получающие за это в награду от начальства только что-нибудь вроде “Мы без тебя, Кузьмич, как без рук” и очередную задержку зарплаты. В то время как само начальство ездит на чёрных “Волгах” и если и позволяет себе задержку, то разве что с утра, на работу. Сколько их интересно наберётся, а? Сто? Тысяча? Миллион? Но пока что Коля, как, впрочем, и остальные “Коли”, навсегда прикованы к своим мёртвым городам, наполненным тупым молчанием.
Время меж тем приближалось к полудню и в камере становилось час от часу всё душнее. Толи в связи с этим, толи ещё почему, но вскоре я вновь ощутил безбрежную приятную томливость. И я вдруг испытал непреодолимое желание прилечь.
– Да-да, Алексей, конечно прилягте, я постараюсь вам не мешать – сказал Сиваш-Обраткин, когда я спросил у него не покажется ли ему невежливостью, если я сейчас не на долго прилягу.
Я лёг на спину, и устремил свой взгляд в засиженный мухами, плохо побеленный потолок. Мысли потекли медленно, словно большая ленивая река. Которая всё уже успела и теперь текла в одной ей известные пределы умирать. Мой мозг видимо оценив обстановку, дал всем органам моего организма приказ расслабится и приготовиться к длительному отдыху, подобно тому как офицер, тщательно выбрав место для бивуака, даёт своему отряду приказ разбить лагерь. Пожалуй, единственным обстоятельством, рождавшим лёгкую рябь на гладких водах моей души, оставался предстоящий допрос. Во всём же остальном моё положение было не из худших. Да и с допросом, если вдуматься, не всё так страшно. Во всяком случае моё будущее прояснится. И если отбросить перспективу предстоящего допроса, – размышлял я – В сущности, чего я боюсь? Того, что этот, как его, Шопен-Гауэр, получит меня в своё распоряжение и меня ожидает очень насыщенная в плане телесных ощущений программа? ну что со мной произошло такого уж страшного? Ну пара ударов несколько неловких движений и грубых слов. Ну и что? В конце концов он не официант, а я не посетитель дорогого ресторана. И потом, допрос наверняка будет проводится в кабинете, а такие кабинеты, я слышал, оборудованы в последнее время видеокамерами. Нет не годится. В конце концов агронома Вавилова следователь забил графином до смерти тоже в кабинете, при этом в уголовно-процессуальном кодексе, которым он должен был по идее руководствоваться проводя допрос, на сколько мне известно, тоже ни слово не было про пытки. Кстати если мне не изменяет память, то пытки были запрещены даже уставами SS и гестапо. Но уж конечно, наверняка допрос будет проводиться с соблюдением протокола. В любом случае допрос – это официальная процедура, которая протекает, ну ладно, должна протекать, по правилам, а та чушь, которая была сооружена при мне на коленке, просто смехотворна…»
Правда мне следовало бы кроме нелепости обвинений, предъявленных мне, обратить внимание на ту почти шутливую лёгкость, с какой Шопен-Гауэр, в присутствии представителя власти, разрешил себе накропать на своей бумажке “вехи моего боевого пути”. Но от чего-то я в тот миг не подумал об этом? Моему сознанию удалось каким-то образом совладать с обуревавшим меня страхом. Я наслаждался покоем и тишиной.
«…И потом, – думал я, вытянувшись в полный рост и безнадёжно пытаясь отыскать симметрию в заведомом хаосе витиеватых кракелюров, покрывавших потолок – на сложившуюся ситуацию ведь можно смотреть под разными углами. Машину я спрятал надёжно, она была в безопасности, если конечно, не задаваться специально целью её отыскать. Еда, которой нас кормили, конечно, могла бы быть и получше, но всё-таки она есть, сосед по камере не уголовник, а хороший, умный, интеллигентный человек, о таком соседе и на свободе можно только мечтать и мечтать. Да таких соседей, если судьба и даёт, то лишь в больничной палате, вагоне поезда и тюремной камере!»
Да, скажешь, возможно ты, читатель, но как ни крути, ты находишься в камере. Какой бы она ни была, но это камера. Самое смешное, что совсем недавно я и сам бы так сказал. Случись кому-нибудь разложить передо мной выше приведённый мною прейскурант. Но сейчас я думал иначе.
«Ну и что, что моим обиталищем на какое-то время стала эта камера? – Думал я – Помнится, совсем недавно передо мною вообще маячила перспектива стать бомжем и спать на скамеечке в парке. Да, я вынужден смотреть на небо сквозь зарешёченное окно. Но если убрать лирику за скобки и отбросить с ситуации покрывало драматизма, что особенного в таком положении? Разве мало людей в моём родном городе живут за стальными дверьми в квартирах с зарешёченными окнами? Да, если присмотреться по лучше, то у меня, пожалуй, по отношению к ним ещё найдутся и преимущества. Например, за свою камеру я не должен ничего платить. Между тем как квартплата, если не у большинства моих сограждан, то у многих, в общем то, уже не так далека по размерам от их зарплаты. Да, к воротам тюрьмы, в которой находится моя камера, приставлен охранник, Хм… с винтовкой. Ну и что? А много ли найдётся в Москве домов и дворов каждый метр которых не просматривался бы камерами видеонаблюдения? Да и пресловутые старушки сидящие день на пролёт у подъездов и видящие всё кроме того кто умудрился под их неусыпными очами и не утёртыми носами по среди дня слить из бака автомобиля бензин, никуда не делись. И потом, разве одним из первых, чем позволяет себе обзавестись любой из моих сограждан, добившийся ощутимого материального успеха, это не личный охранник? На винтовке я конечно в данном примере не настаиваю, но всё же. Да, в этой самой камере мне предстоит провести неизвестно сколько времени. Но разве молодая семья, взявшая в ипотеку квартиру на лет эдак тридцать или сорок тем самым не приковывает себя к одному месту на пожизненный срок? Причём срок отягощённый тем фактом, что им о их сроке всякий раз напоминают, случись им не на долго отвлечься и ощутить себя свободными людьми. Нет, что ни говори, а в моём положении, если подойти к нему с фантазией, и впрямь обнаруживались не разведанные пласты, аппетитно улыбающиеся возможными выгодами.»
Короче говоря, размышляя таким образом я если и не справился окончательно со своим страхом, то уж во всяком случае можно было с уверенностью утверждать, что мой страх получив свой маленький уголок в моей душе до поры до времени согласился довольствоваться им.
И когда я уже готов был поставить свою подпись под договором, протянутым мне когтистой рукой, опалённой в пламени ада, и тем самым признать, что мне скорее следует благодарить судьбу за свой удел, а не роптать на неё, в этот момент словно невидимый бич просвистев беззвучно в космической пустоте огрел моё сознание.
«Господи, – подумал я – помилуй меня, что же это я несу! Ну, скажите, люди добрые, что я несу!? Я – ещё совсем недавно совершенно свободный человек, с отвращением взиравший на те примеры униженности одних людей перед другими, которые представила мне во всей красе жизнь, теперь, оказавшись в тюремной камере, пытаюсь сам найти приятное в этом положении! И ведь мать–перемать, нахожу же это проклятое приятное! Господи, стыд-то какой! Что-же это со мной произошло всего за несколько часов, что я нахожусь здесь!? – Спросил я про себя и тут же сам себе ответил – ПРИСПОСОБИЛСЯ.
После я предался размышлениям. Прав старик Сиваш-Обраткин. Приспосабливаемость – это одно из самых вредных качеств присущих людям. Она затягивает нас подобно камню, прикованному к ноге в болото отсталости и прозябания. Э то качество, которое у нас принято причислять к прекрасным феноменам непостигаемой русской души и непобедимого русского характера, но которое вместе с тем заставляет нас придумывать какие-то ужасные вездеходы на непостижимых колёсах, чтобы на них возить продукты и лекарства в забытые и богом, и властью, населённые пункты, вместо того чтобы потребовать от властей проложить нормальную человеческую дорогу. Это приспосабливаемость заставляет родителей выходить во время своего короткого отпуска на ремонт школы, в которой учится их чадо вместо того, чтобы потребовать этого от тех кому положено этим заниматься. Это приспосабливаемость заставляет нас прибегать к услугам разного рода шарлатанов вместо того, чтобы лечь в больницу, прибегнуть к услугам компетентных докторов. Да мало ли к чему мы приспособились!?
В то время как те, кому положено это делать по закону, формировали рядом с нами совсем иной мир. Мир, который никаким образом уже не соприкасается с нашими чаяниями и нуждами. Мир, в котором они требуют, чтобы им за наши деньги подавали всё лучшее, и если оплачен номер в пятизвёздочном отеле и в прайс включены отдельные тапочки для посещения душа и балкона, то будьте добры, господа владельцы отеля, пусть они стоят эти тапочки стоят и дожидаются своего часа. А что же делаем в подобной ситуации мы с тобой? Да в том то и дело, что ничего, даже если в снятом на последние деньги номере провинциальной гостиницы нет стёкол.