Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
Лишь ветру осталось играть ветвями как сотнями флагов
Над армией старых домов ведущих с веками войну
Иду мимо луж и дворов, узоров чугунной ограды
Высоких прямых тополей искрящихся в каплях дождя
И легкий белесый покров – туман над сырой автострадой
И шепчут мне холод и боль – « Иди, мы догоним тебя» -
И крики усталых ворон на веки меня провожают
И стоны тугих проводов и окон желтеющий взгляд
Разбит моих дней легион, я с грустью в душе покидаю
Мой город – седой бастион, как раненный в сердце солдат
Потом ненадолго наступила тишина в которой изредка слышались какие-то далёкие звуки. Не знаю сколько времени прошло прежде чем я понял, что эти звуки есть не что иное как стук моего сердца. Вскоре, до моего слуха снова донёсся голос
Я потерявший свет, навеки я ослеп
Средь череды бредущих в вечность длинных дней
Я плавящийся в зное силуэт,
Я тень кричащая среди глухих теней,
Я как осколок позабытых царств,
Ищу огня средь холода заснежья
Я пьяный запах диких трав, я песнь мытарств,
Я остров веры в море безнадежья,
Я взгляд в окно из сумрака ночи,
Я голос не дождавшийся ответа,
Я птица, что с ветвей тугих кричит,
Я облако, что плавится в рассвете,
Я дуновенье, что касается лица,
Я озеро мерцающее сталью,
Я та дорога, у которой нет конца,
Я зов души, влекущий к новым далям,
Я шаг к черте за коей вечный мрак,
Я лист, летящий в сумраке осеннем,
Я рядовой разбитой армии, чей флаг
Обрывком реет над ослепшим поколением
Я потерявший свет навеки, я ослеп
Средь череды бредущих в вечность длинных дней
Я плавящийся в зное силуэт,
Я тень, кричащая среди глухих теней
После старик снова замолчал. В камере наступила тишина. Я был заворожён.
Нет читатель, это были не стихи. Это был крик измученной души. Я вдруг ясно осознал, что этот человек во сне проживает вторую жизнь. Наверное, только здесь, в камере, он говорит то, что думает и так как думает. Только лишив себя добровольно свободы в этом городе-тюрьме он по-настоящему обрёл свободу, ибо освободился от страха её потерять. И в качестве награды за свою жертву он может теперь говорить то, что так долго прятал от посторонних и даже возможно от себя в своём подсознании, не боясь ничего, даже смерти. Ведь в известном смысле, читатель, все мы умираем каждый вечер, ложась в постель для того, чтобы воскреснуть утром. Не даром ведь сон считают родным братом смерти.
В камере было тихо и тепло. С наружи доносились завывания ветра в проводах и ветвях деревьев. Я тщетно пробовал уснуть, но ничего не получалось. Словно сознание подольше хотело насладиться чуть не утраченным им бытием. И вдруг среди этой тишины я вновь услышал его голос. Но это был другой голос. Сейчас он звучал грустно и размеренно. Так говорят слова любви кому-то кого любишь беззаветно, и не ожидая ничего взамен. Старик снова читал стихи.
Город мой, – оступившийся странник,
Заплутавший в дорогах века
Из себя самого изгнанник,
Сам себя врачующий лекарь,
Ты стоишь у дорог размытых
Как солдатка, что ждет с войны мужа
На аллеях твоих отутюженных
Лужи из синевы отлитые
Сплошь окутан вуалью-печалью
Под осенним недобрым небом
Зачарован сиреневой далью
В ожидании скорого снега
Фонари мутно- желтые щурятся
И несут времена на себе
Асфальтные кресты твоих улиц
На голгофы твоих площадей.
Я посмотрел на его лицо. В свете молодой луны оно выражало спокойную усталость.
После старик продекламировал подряд ещё несколько стихотворений, среди которых одно я привожу полностью, ибо считаю его достойным не только твоего, читатель, внимания, но думается мне, и чьего-то ещё. Вот оно:
Облачённые в тени улицы
Кровавые обрывки заката
Секунды как хорошие солдаты
Сентиментальны но перед концом не жмурятся
В синих пещерах памяти
С детства таятся чудовища
И кажется вот-вот остановится
Сердца серебряный маятник
Големом над планетою
Луна и сиреневым инеем
Миры, пересчёту нету им
Гроздьями над реками синими
Сердце столица мрака
Живопись холодных пятен
И реют рождения флаги
Над юной зарёй голубятен
Но самозабвенно счастливы
В полночи мироздания
Горы холмы ограды ангелы соловьи
Голос любимый ласковый
Губ дорогих касания
И слышатся в ветрах вечности
Крылья молитв моих
Как Улисс вскормил я кровью
Обрывки собственной тени
И теперь вхожу поступью твёрдой
В город моего рождения!
Больше в эту ночь старик стихов не читал. Молчал и я. Молчало всё вокруг. Я смотрел в окно. Сквозь решётку видны были далёкие звёзды. Их вид, как и присутствие старика подействовали на мою душу умиротворяюще.
Старики в каком-то смысле похожи на звёзды, что светят в высоком ночном небе. Рядом с ними большинство проблем кажется ничтожными. Нет-нет, дорогой читатель, это не я придумал, это я где-то давно вычитал, но здесь я чувствовал, что, пожалуй, никогда и нигде ещё мудрость не была так вовремя права. А потом я вспомнил что эта же мысль уже посещала меня в Москве, когда я направлялся в гости к Сане и увидел в окне одного и домов мимо которых шёл, старика. Возможно на меня накатила бы новая волна воспоминаний, если бы сон наконец не вступил в свои права.
ГЛАВА 25
Когда я открыл глаза было темно. Была ещё ночь. Хотя, судя по тому как отдохнуло после “допроса” моё тело, можно было предположить, что это была опять ночь, а не ещё ночь.
Боль в теле почти не ощущалась. Само тело тоже вроде бы было в порядке, если не считать многочисленных ссадин, и распухшей губы, и заплывшего глаза. Как ни странно, я совсем не находил в этом ни чего страшного. «Неужели и к этому можно приспособиться?» – спросил я мысленно у тишины. Оставшееся до рассвета время я лежал и слушал тишину дожидаясь рассвета.
– Мы живём, дорогой друг, в очень интересное время – сказал Сиваш-Обраткин, когда утром, умывшись и позавтракав, мы уселись как обычно на нары, и я попросил его высказать своё мнение по поводу происходящего в его городе – наши высокопоставленные мужи пришли к выводу, что наш город не может жить не сословным строем. Пробовали, но увы не получается. Поскольку во время прежних волнений мы своими руками, по недоразумению, истребили всю нашу аристократию, то теперь поспешно вырабатываем новую. А для этого нужно опять же напитать форму…
С этими словами он кивком головы указал на дверь камеры.
–… А уж потом можно смело переходить к сути.
– Извините меня, Севастьян Севастьянович, – сказал я, хотя намеривался только слушать, – но после общения с некоторыми представителями вашей будущей “элиты” у меня сложилось чёткое ощущение, что, по-моему, когда вы напитаете форму, к сути уже переходить будет нечему или некому.
– Вы пока ещё относительно молоды, друг мой, – сказал снисходительно улыбаясь старик – и мне понятно ваше желание придать процессам ускорение, но если девять только что забеременевших женщин собрать в этой камере через месяц ребёнок не родится, Алексей Иванович, согласны?
Я кивнул. С его логикой трудно было спорить.
– Вот мы и выжидаем отпущенные природой девять месяцев, а заодно и вырабатываем себе новую аристократию. – закончил Сиваш-Обраткин.
– Не плоховато ли сырьё для столь грандиозного проекта, Севастьян Севастьянович? – сказал я – Из такой мрази, какая встретилась мне в вашем городе, исключая вас, конечно, вряд ли что-нибудь хорошее может выйти. Не обижайтесь, но, по-моему, тут у вас только пулемёт порядок наведёт.
– Я не обижаюсь – грустно улыбнулся старик – нравы нашего города ныне и в правду пребывают в упадке.
Мне подумалось, что, судя по-тому, как легко старик согласился со мной, ему и самому не раз приходили в голову похожие мысли.
– Горько мне, – продолжал он – жизнь отдавшему Локарро, видеть его в таком состоянии, и всё-таки, я не верю в пулемёт, я верю в эволюцию! – сказал он. – А на счёт нашей элиты замечу, что случись вам, друг мой, пообщаться с кем-нибудь из опричников Ивана Грозного или дружинников Вещего Олега, я боюсь, вы ещё меньше приятного вынесли бы из этого знакомства. Однако именно эти свирепые ребята и заложили основы того, что спустя века будет называться государственной элитой. Взять хотя бы тех же Басмановых.
Возможно старик случайно назвал эту фамилию, но для меня, коренного москвича, фамилия, которую носили некогда ближайшие сподручники того, кто искупал мой народ в кровавой бане, при этом загубив две республики, уже в наши дни в моей стране стала именем нарицательным и тоже отнюдь не самым ласкающим слух моих сограждан.
«Да, – подумал я – история и в правду отнюдь не лишена иронии.»
Старик тяжело и как мне показалось искренне вдохнул и замолчал. В камере повисла вязкая тишина. Из всех присутствовавших, по-видимому, только большой жирный паук, свисающий с потолка на своей паутине знал, что делать дальше. Старик ушёл в свои мысли. Это было понятно по тому, какие глубокие морщины пересекли его высокий благородный лоб. Мне вдруг показалось, что мои последние слова обидели моего собеседника. «Тоже мне, учитель жизни выискался, – думал я злясь на себя – и дёрнул меня чёрт за язык. Какое мне дело до того, как устроена их жизнь?»
– Конечно, мне хотелось бы верить в светлое будущее вашего города, Севастьян Севастьянович, – сказал я чтобы нарушить молчание – но, честно говоря, мне трудно разделить с вами ваш пафос оптимизма. Но в любом случае, мне интересно было бы узнать, чем всё это закончится? Так сказать, как долго ещё могут падать нравы?
Какое-то время он смотрел то на меня, то на окно словно за ним скрывался некто у кого ему прежде следовало получить санкцию на то, чтобы начать свой рассказ.
– Любое падение, дорогой сосед,– прервал наконец паузу старик, – это тоже полёт. В нём тоже, если постараться, можно отыскать не только смысл, но и уже упомянутый вами пафос, – ответил старик, при этом добродушно улыбаясь.
– Тут мой дорогой, – и он заговорщицки подмигнул мне – всё зависит от того, кто задаёт маршрут полёта.
«Да, – подумал я – там, откуда я приехал, в подобном случае с некоторых пор принято говорить НЕ ВАЖНО, КАК ПРОГОЛОСУЮТ, ВАЖНО КТО ПОДСЧИТАЕТ».
Старик продолжал развивать свою мысль.
– Всё зависит от того, – сказал он – насколько этот “кто-то” ловок, расторопен и умеет приноравливать сложившуюся ситуацию к текущим требованиям момента. Насколько умно он пользуется системой “вопрос –ответ”.
Старик замолчал и посмотрел в сторону синеющего за решёткой прозрачного неба. Это продолжалось несколько минут. В эти несколько минут меня не покидало чувство, что в этот момент он решает для себя, стоит ли ему продолжать дальше беседу или нет. Очевидно, я невольно задел что-то очень важное для него.
– Видите ли, – сказал он наконец, не отрывая взгляда от окна – какой бы вопрос о жизни общества мы с вами не обсуждали он рано или поздно упрётся в человеческую природу. Наш разум устроен так, что он не может существовать вне ответов на заданные ему вопросы. К слову, Когда вы спрашиваете: “в чем смысл того или иного явления?” или “сколько стоит то-то или то-то?” Ваш мозг лихорадочно ищет ответ на этот вопрос. И если ответ не найден, то сам предмет вопроса обесценивается. Если хотите, идёт своеобразный сброс всей заданной программы. Заранее прошу прощения, что мне приходится использовать в разговоре термины, которыми, пользуются специалисты в иных сферах деятельности, нежели та, которой я посвятил свою жизнь. Так вот, сброс программы. А следом за этим и предмет разговора обесценивается. Превращается в ничто. Именно таким образом, когда элитам нашего города потребовалось несколько сократить население города в связи, с так сказать, с экономическими требованиями, и уничтожили такое понятие как “ЛЮБОВЬ”. Единственная слабость этого чувства, вызванного причудами мозга и выбросами в кровь определённых веществ, но вместе с тем и подвигающего людей на жертвы ради друг друга, заключалась в том, что оно не отвечало на вопрос сколько оно стоит. “СКОЛЬКО СТОИТ?” О, этот проклятый вопрос!
С этими словами старик вскинул руки к засиженному мухами потолку, словно на нём вот-вот должен был проступить ответ. То, что он говорил, мне лично показалось довольно спорным. Может причина была в том, что мой собеседник несколько перебирал по части метафор, которые каким бы прозрачными, не были всё равно обречены оставлять за собой шлейф домыслов и обобщений. С такими вещами в беседах вообще следует обращаться крайне аккуратно.
– Я всегда считал, Севастьян Севастьянович, что любовь – это чувство, и оно бесценно, – сказал я – уж простите если прозвучало банально.
– И правильно делали, что так считали! – улыбнувшись сказал Сиваш-Обраткин.
Он по-прежнему упорно не желал переходить на “ТЫ”, хотя, как по мне, это придало бы нашей беседе некоторую лёгкость.
Старик снова замолчал, улыбка на его усталом лице погасла, и он снова устремил свой взгляд в окно. В его бесцветных глазах читалась какая-то особенно бездонная тоска, разбавленная безысходностью. Этот человек был умён. Нет он был не просто умён, он ОЧень умён с большой буквы “О”. Впрочем, большая буква “Ч” это не опечатка, это я специально. Просто я не знаю, как через текст, дорогой читатель, передать тебе всю степень моего восхищения умом моего собеседника. Не хотелось бы злоупотреблять высоким стилем, но мне на секунду показалось, что в этой плешивой голове скрываются ответы на все возможные вопросы.
Я слушал мудрого старика или лучше сказать старца, признаться слово “старик” в моём извращённом российским грубым реализмом сознании отдавало чем-то, ну, ладно-ладно, кем-то неопрятным, пахнущим перегаром и роющимся в помойке, глушило все попытки моего организма впрыснуть в мою кровь хоть капельку гормона почтения, и думал о тех крикливых, прыщавых молодцах вечно недовольных, обвиняющих власть в том, что она не чиста на руку.
Мне пришла внезапно в голову мысль. «А вот интересно, что бы они сказали, побеседовав с Сиваш-Обраткиным? Особенно познакомившись с пейзажами и реалиями этого “прекрасного”, “уютного” города? Пусть берёт, пусть Стройненький, пусть зверствует садист Шопен-Гауэр. Пусть ублажат они свою природу до отказа, до последней степени. Может тогда они наконец займутся своим делом, за которое им платят. Но ведь так рассуждать может только тот, кто знаком с историей, с логикой её развития. Кто встраивает свои мысли в течение времени. Кто в конце концов видит воплощение своих идей за пределами отпущенного ему на этой земле срока. Кто готов жертвовать сиюминутным ради грядущего. А для того, кто живёт сегодняшним, много завтрашним днём разве такого рода допущения, не есть тоже своего рода приспособление? А вдруг всё пойдёт не так? И “Стройненькие” не насытятся, и “Шопен-Гауэры” не на тешатся. В конце концов, аппетит приходит во время еды».
– Возможно, так оно и есть, – сказал я, увидев, что мой собеседник замолчал – но, по-моему, вы забыли включить в своё уравнение по поводу ожидаемой вами элиты одно обстоятельство. Оно не большое, но правда обладает не оборимой силой.
– Какое же? – с искренним интересом спросил старик.
– Давайте представим, что вы накормите этих… – я с трудом выдавил из себя – людей, до отказа. Давайте, в качестве умственного эксперимента, представим себе, что один вид денег будет вызывать у них отвращение, но разве мы сможем представить себе, что они не захотят передать своим детям свои должности, которые было бы честнее называть возможностями? Причём в этом месте логика вообще начинает вести себя очень странно, ведь если человек действительно приложил значительные усилия для того, чтобы создать в этом мире что-нибудь действительно ценное, тем более он будет стремиться к тому, чтобы его дело продолжил кто-то, кому он бы доверял как себе. Проще говоря, кому-то, в ком он видит себя. А кто это как не его собственное чадо? Замечу, это касается как хороших людей, так и негодяев. Природа в этом случае различий не делает. Чем всё это закончится – не трудно предугадать. Ощущение власти, заметьте, я нарочно не употребляю слово ’’Вседозволенность’’, хотя оно очень просится на язык, так вот, ощущение власти при таком раскладе вещей с неизбежностью встроится в генотип носителей этой власти и потечет с кровью по поколениям. И тогда, как мне во время моего последнего допроса поведал не лишённый чувства юмора старательный профессионал Герман Фридрихович: “стоит ли удивляться, что при таком положение вещей, со временем они найдут, да и чего греха таить уже нашли для себя разумным, однажды, начать воспринимать окружающих не только не равными, но и не свободными”.
– Вы правы, – сказал старик – вы пронзительно правы, друг мой. Но в вашем возрасте вы и не можете быть не правы. Пока вы молоды, любое дважды два сияет светом несомненной истины.
«Вот это уже интересно – подумал я – ведь если не врать самому себе и не прятаться за сухими колючими эвфемизмами, то тут он прав!»
Вы хотите сказать, что истина – это всего на всего то, что мы готовы принимать за истину? – спросил я.
– Во-первых, я бы хотел сказать то, что уже однажды сказал, а точнее спросил один известный исторический персонаж – Quid est veritas? – что есть истина? – Сказал он с немного грустной улыбкой. – И, по-моему, я нашёл ответ на этот вопрос.
– И каков ответ? – спросил я.
Старик посмотрел сначала на меня, потом в окно, словно там скрывался кто-то, у кого ему следовало получить разрешение на то, чтобы поделиться своим знанием.
– Люди, – начал он – очень часто вкладывают в это простое слово, сочетание гласных и согласных высокий смысл, и совершенно напрасно. Истина имеет не метафизическую природу, а химическую. До тех пор, пока в тебе достаточно жизненной энергии для истины найдётся словесное выражение. Всегда можно облечь слова в такую форму, что они засверкают священным светом истины. Вот потому то мне и грустно, что молодые люди нашего города молчат и так легко мирятся с тем, что творится на его улицах.
Пристально посмотрев мне в глаза старик сказал с улыбкой.
– Почему, дорогой сосед, мне никак не удаётся заставить себя поверить в то, что у меня получилось вас убедить?
Я вместо ответа пожал плечами.
– Ну хорошо, – улыбнулся старик – я ещё раз попробую в другой раз. Сегодня я хочу сказать, что самое страшное, Алексей Иванович, на мой взгляд заключается не в том, что я – старик, вынужден смотреть на творящуюся вокруг меня несправедливость моими старыми глазами, а в том, что молодые люди вокруг меня не видят справедливости их молодыми глазами. И от того им не откуда взять пример, чтобы отличать справедливость и истины, за которые нужно бороться, от лжи и зла, с которыми нужно бороться. Понимаете, нет критерия. Нет эталона. Нет даже серьёзной попытки выработать такой эталон. На этом поприще нет конкуренции. Это значит, что чёрная кровь уже засочилась по венам поколений. Вот это действительно страшная истина!
Старик замолчал, и снова устремил свой взгляд в окно. Молчал и я. Тут мне было нечего ни добавить, ни убавить. Старик был прав. Еще в своей прошлой матримониальной жизни я часто думал о том, почему в моей стране люди так мало улыбаются друг другу. Все измышления на этот счёт психоаналитиков о северном характере, влиянии климата и прочей чепухе отдавали желанием отгрести себе новую порцию туповатой клиентуры. Но сейчас, находясь в этой камере, выслушав этого старика, мне вдруг подумалось, что, возможно, дело было в том, что нам просто незачем быть конкурентоспособными. Мы те, кто позволил себе привыкнуть, или как бы сказал мой сосед, приспособится к тому, что происходит вокруг, а это значит, что история выбросила нас на обочину как выморочный материал.
Потому, что участвовать в истории это ни что иное как сопротивляться окружающим тебя обстоятельствам изо дня в день.
Я поделился своими соображениями со стариком. Он неожиданно для меня не согласился со мной.
– Нет-нет, друг мой, вы излишне категоричны и потому из правильной посылки сделали неправильный вывод. История никого не выбрасывает на обочину. Просто не все могут встроиться в предлагаемый ею ритм. Но не нужно отчаиваться, ибо это совсем не значит, что так будет всегда.
Видя не доверие на моём лице старик с улыбкой добавил.
– Нужно, дорогой Алексей Иванович, нужно во что бы то ни стало надеяться на ход истории. Во-первых, потому что в любом случае в нём одном мне видится спасение. А во-вторых, что надеяться на ход истории – это в каком-то смысле уже означает принимать в ней участие. Ход истории, знаете ли, Алексей Иванович, изменить гораздо труднее чем законы нашего славного города. Ведь поменять законы – это всё равно, что пустить чёрную кровь по другим венам, но к тому же сердцу. Если уж на то пошло, нужно кровь чистить. И всё-таки я настаиваю, что все эти мерзавцы, которые сейчас заправляют в нашем городе, есть необходимый исторический и, боюсь, неизбежный этап. Без них нам никогда не выстроить здорового общества. Что хотите со мной делайте, но в данном вопросе я позволю себе всё-же остаться при особом мнении.
После он вновь замолчал. Казалось, что тема для него исчерпана, но меня она зацепила.
– Вы не могли бы развить свою мысль? – попросил я, беря с тумбочки кружку и делая маленький глоток.
– Охотно – сказал старик.
С этими словами он повернулся к окну, за которым царило безмятежное нежное утро.
– Знаете, Алексей Иванович, чего я, как житель нашего города, боюсь больше всего?
– Нет – ответил я.
– Я боюсь того, что однажды власть приберёт к рукам какой-нибудь святой.
– Почему? – спросил удивлённо я.
– Почему? – Сиваш-Обраткин удивлённо поднял на меня глаза. – А вы, – сказал он с не которой паузой – никогда не задумывались над тем, кого люди называли во все времена святыми?
Я пожал плечами.
– Святыми, – сказал он – люди называли обычно тех, кто сумел наиболее далеко отойти от своей природы в поведении. А любой отход от природы, то есть от нормы, чреват патологией. И очень может статься, что, посадив на трон святого, который будет спать на голой земле и у которого с руки будут есть пташки, через три поколения вы, или говоря точнее, ваши потомки будут жить управляемые потомком святого, который будет ради забавы выкалывать потомкам пташек, некогда вкушавших с царственной длани святого его предка, глазки. Другими словами, на одних природа отдыхает только за тем, чтобы на других отыграться, – сказал он и растянул свои бескровные губы в довольной улыбке. – Вы не подумайте, что я против, просто я не готов между уничтожением всего что мешает человеку и его счастьем поставить знак равно вот и всё. Давайте посмотрим на ситуацию иначе. Помните ваши слова про то что нашу элиту нужно убрать с лица земли?
Я кивнул.
– Давайте представим, что вам представилась такая возможность. Давайте даже представим, что вам это удалось, а вот теперь скажите мне, можем ли мы представить, что таким образом мы решим ситуацию с коррупцией произволом под ключ? Правильно, не можем. А раз так, поступая со злом такими методами, вы сами того не подозревая помогаете ему выиграть его часть партии.
–Каким же образом? – искренне удивился я.
– Давайте оставим в стороне утверждения, вроде тех что утверждают, дескать борясь со злом его методами, вы сами становитесь злом, и тому подобную сколь высокую столь же и никчёмную демагогию. Давайте всмотримся в более земные пейзажи. Итак, вы только что взяли ситуацию и преломив её через призму своего представления о том, что такое хорошо и что такое плохо сделали вывод. Так?
– Так – сказал я, не понимая к чему он клонит.
– А куда же, позвольте вас спросить, в этот момент пропала плохая часть вашего уравнения? Конечно, вы поспешили её тут же забыть, чтобы она не мешала лучится вашей истине. В данном случае я подчеркнул бы слово “ВАШЕЙ”. Но ведь плохая часть никуда не делась, от того что вы предпочли от неё укрыться. Где же она? Она что, по-вашему просто признала, что не права, заплакала и постаралась измениться? Нет, дорогой мой сосед, она умна, очень умна. Она начала искать своё место под солнцем, а найдя, начала за него бороться. И надо отдать ей должное, делает она это виртуозно. Она умеет вовремя затаится, прикинуться тем, чем надо. Вовремя накинуться на кого надо. А главное она будет вырывать глаза у всякого кто умеет видеть не только глазами, но и мозгами. И всё станет возможным потому, что некогда прекрасный молодой человек по имени Алексей Носков, упиваясь в лучах открытой им истины, предпочёл не заметить той тени, что она отбрасывает на землю.
То, что говорил этот старик было весьма занятным. Я вдруг осознал, что его слова, которые изначально казались мне весьма спорными, вдруг выстроилось в чёткую логическую последовательность, подобно цветным стёклышкам в детском калейдоскопе.
Но вслед за этим пониманием пришло ко мне что-то холодное и мёртвое. Я вдруг почувствовал, как по моей спине пробежали холодные мурашки. Ведь если воспринимать слова этого тщедушного старца без иронии, а именно в этом ключе их очевидно и следовало воспринимать, то выходило, что выхода – то из той ситуации, что окружает нас, дорогой мой читатель, нет. Вообще нет.
У меня никогда не было клаустрофобии, точнее до того момента я считал, что у меня её нет. Но то чувство, которое испытал я в тот миг более всего по описаниям походило на неё. Мною овладело страстное желание найти выход из того страшного лабиринта, о котором только что рассказал Сиваш-Обраткин. Мне вдруг отчаянно захотелось вырваться из-под чего-то ужасно тяжёлого и густого, чего я до того времени странным образом не ощущал.
– Ну возможно не всё так печально, как вам кажется из этой камеры, – в спасительной надежде сказал я – ведь согласитесь, что бывали в… – я помедлил и сказал – нашем отечестве времена и покруче, и люди выбирались из них. Ведь стоит же до сих пор Отечество наше, – и зачем-то добавил – не падает. Если не благодаря этим людям, то чему тогда, позвольте спросить?
Наверное, в этот момент я походил на наивного пионера, донимающего взрослого своими расспросами.
– Конечно, печально не всё, – с улыбкой согласился он – вот, например, ваш наивный вопрос никак печальным не назовёшь. Он вызывает у меня искреннюю улыбку.
По-видимому, испугавшись что зашёл слишком далеко старик поспешил объяснить свои слова.
– Вот вы заметили, друг мой, что родина наша стоит благодаря героическим усилиям некоторых хм… ну, скажем так, не равнодушных патриотов. А я скажу, что стоит она вопреки их усилиям, и тоже истина особо не пострадает.
Видимо на моём лице отразилось недоумение, поскольку он сразу поспешил с извинениями.
– Простите меня, мой дорогой друг, я не хотел вас обидеть, и всё же позвольте мне проявить настойчивость и настоять на своём, изменить нашего соотечественника уже не удастся. Давайте не упускать из виду окружающего нас с вами ландшафта. Зона рискованного земледелия выработала в нас особые черты характера. Она встроила в нас особую поведенческую матрицу, которую мы несём в себе на протяжении всей нашей жизни. Нас изменить, к сожалению, не удастся.
Он помолчал и добавил.
– Не удастся никогда, и никому.
После этих слов он внимательно посмотрел мне в глаза.
– Я вижу, – сказал он – что мне следует развить свою мысль. Вы не против?
Я был не против.
– Но перед тем как начать, могу я попросить вас закрыть форточку? А то после прошлой ночи, у меня сильно болит спина.
Сказав это старик просительно посмотрел мне в глаза. Поднимаясь с нар я превозмогая боль, подумал о том, что, по-видимому, этому человеку приходилось в своей жизни часто унижаться. Вернувшись на свои нары я приготовился слушать.
– Позвольте мне за отправную точку нашей дискуссии, – Сиваш-Обраткин с явным удовольствием произнёс последнее слово – взять одну из ваших сентенций. Вы, мой юный друг, утверждаете, что в нашей отчизне бывали времена и пострашнее чем… – он не стал договаривать начатую фразу, а вместо ответа кивнул в сторону решётки.
Я в свою очередь вместо ответа кивнул.
– Я охотно согласился бы с вами, если бы не два обстоятельства – сказал Сиваш-Обраткин – первое обстоятельство заключается в том, что тот ужас, в котором мы вынуждены влачить своё существование, – это и есть апофеоз всех этих воскресений наших из небытий, так сказать. Вы извините мне подобную витиеватость слога, но в данном случае без неё никак не обойтись. Планка дискуссии, так сказать, обязывает соответствовать. Наше с вами отечество, как это ни грустно, по-настоящему так и не ощутило себя самим собою. Не пришло в само себя что ли, а потому в нём и не произошло того самого количественного накопления критического самоанализа, который бы позволил нам совершить качественный цивилизационный шаг вперёд.
Видя моё непонимание Сиваш-Обраткин взял с тумбочки кружку с остатками чая и сказал с терпеливой улыбкой.
– Позвольте проиллюстрировать вам свои слова.
Я кивнул.
– Если бы я вдруг возжелал наполнить эту кружку водой, мне пришлось бы выплеснуть весь чай из этой кружки. Только это позволило бы мне быть уверенным в том, что вода, которую я налью, будет чистой, в противном случае, чай разбавит воду, и вся затея окажется напрасной тратой сил. И главное, от подобных действий не выиграют не только ни чай, ни вода, которые случись им быть смешанными разве на что и пригодятся, так только на то, чтобы выплеснуть их в чью ни будь жирную харю. Ну хотя бы уважаемого Германа Фридриховича, с этими словами он улыбнулся как может улыбаться только человек позволивший себе не на долго посмотреть в лицо своему страху.
– И самое главное заключается в том, что от этого не выиграет и кружка, которая потеряет смысл своего существования, а именно быть вместилищем чая или если нет чая, то хотя бы чистой воды. Вы согласны со мной?
Я кивнул. С его логикой трудно было спорить.
– Нет, на старом нового не построишь, дорогой мой сосед. Это, уж простите, ребячество не более того. Гораздо меньшим ребячеством мне представляется иная идея. Она заключается в том, что если наш народ, хочет жить по-настоящему по-новому, он должен открыто отвергнуть старое. А для этого он должен этого “по-настоящему” возжелать всей душой. Понимаете? Не по принципу “плохо, хочу лучше”, а по принципу “сколько бы хорошего не было в этом плохом, хочу по-другому”. И возжелать этого он должен всей душой. Всей, без остатка. Именно всей, поверьте дорогой сосед. Я настаиваю на этом аспекте отнюдь не из любви к красному словцу. Это действительно очень важно. Ведь если в душе, наполненной желаниями к переменам, хотя бы на девяносто девять процентов, останется один процент согласия жить по-старому, он-то и станет той дырочкой в которую вытечет вся воля к переменам. Ибо перемены, дорогой мой сосед, – это труд. Тяжкий и упорный труд. И труд не только над окружающей действительностью, хотя и этот аспект не маловажен, ведь согласитесь, Алексей Иванович, нет смысла человеку заботиться о том в каком направлении ему надлежит плыть и каким стилем, если плыть придётся в серной кислоте. И всё же этот аспект отнюдь не самый главный. Главным аспектом, в данном случае, я бы предложил считать прежде всего труд над собой. Любой народ, желающий двинуться вперёд по истории, должен, прежде всего, ощутить себя народом, стать народом, если позволите ещё раз воспользоваться своей метафорой, он должен стать кружкой. Прочной настоящей кружкой! И только тогда разговор о субстанции, которая заполнит эту кружку, будет иметь смысл!