Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
Когда над ситуацией нет никакого контроля с нашей стороны мы ощущаем бессилие, которое называем доверием и успокаиваемся.»
Конечно читатель, я предвижу тут твоё негодование, вызванное моими словами. Что, дескать, пока дождёшься того, чтобы наши власти проложили эти самые дороги, отремонтировали школы, наполнили медикаментами больницы, конец света настанет. Правильно, отвечу я, есть и такая форма приспосабливаемости. Но если бы дело заключалось только в приспосабливаемости, всё было бы не так безотрадно. Кроме того, мы совершенно не склонны к самокритике. У нас виноваты все кроме нас. А между тем действительно ли только человек, обличённый властью, есть истинный шекинах? Кто виноват в том, что нас избивают в полицейских участках, вымогают взятки на дорогах? Государство?
Признаться, и я раньше примыкал к той огромной армии горемык, полагающих, что во всём виновато государство. Нет, дорогой мой читатель. Виноваты МЫ. Это мы, проскочив на красный свет или не уступив зебру прохожему после трусливо суя свою зажёванную сторублёвку ошалевшему от удачи молодому пацану в форме формируем в нём понемногу ту самую опцию, к которой он прибегает потом ежедневно с аккуратностью хирурга. Потом у него появляется устойчивый рефлекс не наевшегося бульдога. И кто виноват, что когда в его молодом организме появляется ощущение голода он спешит согласно законам природы утолить его имеющимися в его распоряжении средствами? Сами приручили бульдога к тому, что надо просто брать так чего удивляться что бульдога засовывает свою алчную нелепую морду сначала в ваш карман, а после, как говорится лиха беда начало.
Тут в коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась и в камеру вошёл белобрысый долговязый парень, с румяным веснушчатым лицом. Глядя на его ладную, облачённую в новенькую серую форму фигуру, я почему-то вспомнил кольчугу Древко. Я представил её на этом парне и у меня это вполне получилось.
– Носков, на допрос! – бодро выкрикнул белобрысый.
Судя по тому как парень произнёс мою фамилию, он приступил к исполнению своих обязанностей совсем недавно. Было видно, что он ещё не привык к своей роли и потому в его манере держаться просматривалась театральная фальшь. На моего соседа он даже не обратил внимания. Когда мы вышли я с удивлением обнаружил что мой провожатый не только не закрыл камеру на ключ, но и что замка в двери вовсе не было.
Выходит, всё это время мы сидели в камере и имели возможность её в любой момент покинуть. Это превосходило всякое вероятие. Пока меня вели к воротам, возле которых меня ожидал большой чёрных автомобиль, я думал только об этом.
Выходило, что я не просто заключённый, но и сам себе охранник. Всё это было очень интересно. Но ещё интереснее было то почему мой сосед, который уже не первый раз отбывает там срок и наверняка знает об этом, не посвятил в это меня и тем более сам не разу не только не предпринял попытку заговорить со мной о возможности побега, но даже не разу не вышел в коридор? Здесь явно была какая-то тайна.
ГЛАВА 24
Допрос, как выяснилось, должен был состоятся не где-нибудь, а в довольно приличном и большом клубе в центре города. Клуб назывался «ГЕЙ club СЛАВЯНЕ». Неоновые синие буквы над входом в заведение были расположены именно так, как пишу я. Хотя возможно следовало читать как клуб “ГЕЙ СЛАВЯНЕ”. В любом случае, невольно напрашивалась некая двусмысленность. Толи в этом заведении собираются геи, так и не сумевшие совладать с вошедшей в последнее время вновь в моду тягой к народным корням. Толи хозяином этого клуба был какой-нибудь предприимчивый скинхед, чья боль за нацию не в силах была разместится в его душе, и часть её пришлось облечь в форму названия заведения.
Когда мы оказались внутри, мне сразу бросилось в глаза что в женщинах тут недостатка не было. То тут то там сновали миловидные услужливые официантки. Да и за столами в зале сидело не мало представительниц прекрасного пола. Так что если здесь и располагался гей-клуб, то разве что в прошлом. Не знаю почему, но у меня отлегло от сердца.
За большим круглым столом, куда меня подвёл белобрысый, сидело шесть человек. Четыре очень красивые девушки, из тех про которых принято говорить “не очень тяжёлого поведения.” Пятым был полный лысый мужчина лет пятидесяти. По выражению лица – служилый, по покрою костюма – полковник. Последнего я узнал сразу, это был Шопен-Гауэр.
Шопен-Гауэр поднялся из-за стола и двинулся ко мне, угрожающе закатывая рукава своей белоснежной рубашки. По тому как он шёл, я догадался, что он сильно пьян. В зале кроме меня, Шопен-Гауэра и сидящих за столом было ещё человек двадцать–тридцать, не считая официантов и музыкантов, но никто не проявил к происходящему ни малейшего интереса.
Ситуацию нужно было как-то спасать. Точнее говоря, меня нужно было спасать от ситуации. Я то уже точно знал, чем кончается томление душ таких мощных мужей.
Шопен-Гауэр, подойдя ко мне вплотную со злобой посмотрел на меня, вытаращив стеклянные глаза словно забыв, как ими моргают. При этом обдав меня огнеопасным перегаром. Лицо его было покрыто мелкими бисеринками пота.
В моей голове усиленно и лихорадочно заработали весы. Мысль о побеге прямо из зала была на них тут же взвешена и найдена слишком глупой и самонадеянной. Шопен-Гауэр меж тем продолжал сверлить меня взглядом. В этот момент он напоминал огромного злого и глупого ребёнка, у которого некогда из рук вырвали нечастную лягушку, у которой дитя сие решило оторвать лапки, а после отдали в его распоряжение самого спасителя лягушки.
Наконец его тяжёлые мясистые губы разжались, и он вымолвил:
– Ты что, дурак?
Признаюсь, дорогой читатель, в этот момент он может и не желая сам того, попал в птицу, ибо это был очень хороший вопрос.
Сразу за этими словами на его губах мелькнула зловещая улыбка. Толи он вспомнил, что он здесь и есть власть, толи близость к вожделенной лягушке всё же запустила страшные механизмы надвигающегося на меня будущего, но его лицо посетило такое выражение, от которого мне вдруг сделалось не по себе.
– Я вас, Алексей Иванович, спрашиваю потому, что мне прежде чем мы перейдём к главному, так сказать, блюду, хотелось бы удостоверится что вы вполне ясно представляете себе всю сложность ситуации, в которой оказались. Есть у некоторых голосов свойство доносить нужные ощущения между слов. Этот голос был как раз таким. Всё сказанное было произнесено спокойным тоном, но я почти физически ощутил на холодное всеразрушающее прикосновение ненависти.
Я не знал, что ему ответить и потому пролепетал только:
– Вы должны, вы просто обязаны мне объяснить, за что я задержан.
Наверное, вышло это как-то по киношному. Во всяком случае все сидящие за столом рассмеялись. Мне от этого смеха сделалось не по себе. Но тут снова подоспела на помощь природа.
Я ещё в детстве отметил одну особенность моего мозга. В минуты приближающейся действительно серьёзной опасности он словно отключается от восприятия происходящего выводя на экран какой-нибудь образ из прошлого. Это можно, пожалуй, сравнить с тем как молодой, но уже хитрый вожатый, уводит в свою комнату вожатую соседнего отряда с определёнными целями, а перед этим ставит обомлевшим от счастья детям заграничный видеофильм. Что кстати, как показало время, было не очень-то умно с его стороны, ибо как правило посредством именно этих самых иностранных видео фильмов, большинство советских детей и узнавало о том, зачем уединяются в своих комнатах советские пионервожатые.
Вот и сейчас мой мозг перестал коммуницировать с происходящим. Моё сознание, почувствовав приближение опасности, тут же поспешило мне на выручку, и на ветровом стекле моего ума выплыло беззащитно-доброе и немного глуповатое лицо урядника Древко исправно несущего свою никому не нужную службу где-то возле далёкого города Ульти. Славный парень, живущий мозгами и душой в сусальном безрадостном прошлом, рядом с трассой, ведущей в отнюдь не простое и, по-моему, тоже отнюдь не окрыляющее будущее. В прочем в будущее, которое у меня ввиду сложившихся обстоятельств, увы, могло статься ещё более безрадостное, а может быть у меня никакого будущего и вовсе нет.
По всей видимости последние слова, которым полагалось прозвучать только в моём сознании, я произнёс в слух, поскольку сразу услышал на них ответ.
– Будущего нет у того, кого переехал бульдозер, – сказал Шопен-Гауэр – надеюсь вы простите мне этот не очень удачный каламбур, гость заезжий Алексей Иванович. С этими словами он улыбнулся довольный своим, к слову, действительно, совсем не плохим, хотя и несколько прямоватым, каламбуром. По всей видимости его мозг, работающий в режиме стареющего дембеля, изредка всё же выдавал кое-какие высоковольтные результаты. Это позволило мне даже ненадолго предположить у этого садиста наличие чего-то похожего на сострадание. В прочем, продолжал он, разговор нам предстоит длинный и программа очень интересная и насыщенная. Кто знает может и трамвай мне вздумается в неё включить.
Неожиданно те усилия, которые я приложил к своей фантазии, чтобы предать этому животному в человеческом обличии дали неожиданный эффект. Я вдруг представил себе как вот-вот сейчас дверь распахнётся и в зал ворвётся бравый парень Древко с охранной грамотой в одной руке, шипастой палицей в другой и властью данной ему Перуном, с именем Оляпы на устах освободит меня, но как однажды сказал один достойный муж – «так начинаются самые глупые мечты, и так заканчиваются самые глупые жизни».
Нет, неоткуда мне было ждать спасения. Между тем, неизбежность надвигающейся страшной развязки, видимо, начала пропитывать окружающую меня действительность. Во всяком случае, она передалась людям, ибо боковым зрением я заметил, что необъятная тётка, сидевшая за соседним столиком и до этого усиленно изображавшая не присутствие, словно вжалась в свой стул. Хотя при её габаритах правильнее было бы сказать вжала стул в себя. А худосочный тапёр похожий на затюканного собственной стаей грача, быстро заиграл похоронный марш.
«Остроумный парень» подумал я и тут же провалился в беспамятство, ибо в этот же самый миг мне в лицо впечатался волосатый огромный кулак.
Пришёл в себя я от того, что кто-то плеснул мне в лицо водой. Открыв глаз, именно глаз, ибо второй как ни старался я никак не хотел открываться, я увидел перед собой чуть расплывшееся лицо, на котором сквозило какое-то подобие участия. Я чуть было не поверил, что мой экзекутор понял, что несколько перебрал и сейчас раскаивается, но зловещая уже знакомая мне улыбка красноречиво и безапелляционно, словно репродуктор, укреплённый на берёзе, сообщила мне, что его опасения если и относились ко мне, то исключительно в связи с опасностью преждевременной кончины. “Злой мальчик” ещё не наигрался с “беззащитной лягушкой.” И всё же у меня ещё теплилась надежда, которую в прочем спустя мгновение окончательно и небрежно затушил новый удар страшной силы, от которого я снова лишился чувств.
В сознание меня снова привёл стакан воды, выплеснутый мне в лицо. Я почувствовал, что мой рот наполнен солоноватым теплом. Мой язык, словно проворное членистоногое, скользнув по привычным утёсам неожиданно провалился в расщелину.
–Алексей Иванович, дорогой мой, услышал я над собой,– Простите меня, но может быть я не достаточно ясно донес до вас природу предстоящих нам взаимоотношений. Тогда для особо одарённых попробую напрямик. Условия здесь диктую я, вы лишь делаете то, на что я даю своё соизволение. А я не давал вам разрешения ни падать ни тем более терять сознание. Вам всё теперь понятно? Я не нашёл силы чтобы ответить ему. Молчите. Молчание я привык считать знаком согласия. Он произнес всё это весьма любезным тоном, но так мог бы говорить со своей жертвой каннибал опасаясь, что жертва догадается о его намерениях. Я почувствовал в воздухе что-то вроде радиоактивного покалывания. В его словах чувствовалась если не жёсткость, то сухая холодная академичность.
Меня поставили на ноги. За этим последовал удар ещё боле страшной силы чем предыдущий. Я снова потерял сознание. Не знаю, сколько времени я пребывал в небытии. Но в конце концов должно быть, механизмы, которым было вверено природой поддерживать функционирование моего организма в действии, заработали со свойственной всем системам паникой, я открыл глаза вместе с единым, весь мир поглощающим, вздохом. Кубометры воздуха со свистом ворвались в мою глотку, породив спазмы кашля.
Я представлял себе, что в тот момент вдыхаю кубы синего неба над далёкими тропическими островами. Снова спасительная реакция сознания. Но вскоре я бросил это занятие. Думать оказалось не менее больно, чем двигаться. Мои мысли словно закоченели от холода и не хотели мне подчинятся. В глазах рябило. Судороги, порождённые нехваткой кислорода, заставили меня испытать страшное головокружение. Я попробовал приподняться, но тут же почувствовал, что сделай ещё хоть усилие на собой сознание снова покинет меня. И всё же медленно вдыхая и выдыхая воздух я начал медленно приводить дыхание в порядок.
Признаюсь тебе, читатель, что мне несколько мешала царящая вокруг атмосфера весёлого хаоса.
Медленно. Очень медленно мир вокруг начал обретать чёткие контуры. Мне потребовалось минут десять, чтобы он пришёл в какое-то не очень устойчивое, но всё же равновесие.
– Всё нормально, Лёха – говорил я себе, водя руками по земле, словно ища что-то оброненное ранее – ты просто дыши и не останавливайся. А так с нами всё в порядке.
Кроме моего не понятным образом сохранившегося в целости сохранности имени, остальные мои мысли били разбиты на отдельные слова и междометия. Но это обстоятельство в данный момент мне казалось чем-то вроде маленького художественного бардака в углу общего положения вещей.
Вскоре мои усилия были вознаграждены Моя диафрагма включилась в борьбу и победила на этот раз смерть. Моё дыхание вскоре уже не требовало от меня больших усилий. И повернувшись на спину я устремил взгляд в украшенный богатой лепниной потолок заведения, словно пытаясь затерять в завитушках хоть немного моей боли.
Но продолжалось это не долго. Вскоре экзекуция возобновилась. Уставать тут явно не любили. Прав был старик Сиваш- Обраткин. Этот ублюдок Герман Фридрихович своё дело знал. Ох и знал.
Меня избивали методично, жестоко, и с удовольствием. Казалось, что ничто, никакой страх или осторожность не могли остановить этой слепой жестокости, этого самозабвенного ощущения вседозволенности, силы и власти. Может быть именно тогда я впервые почувствовал на своём лице холодное дыхание приближающейся смерти.
И знаешь, что, читатель, как ни странно, но перспектива оказаться так рано в её страшной парикмахерской отнюдь не напугала меня. Позови она меня сейчас за собой я воспринял бы это как счастливое избавление. Для того, кто знал эту холодную притягательность мрака и покоя, что мог значить этот биологический гиньоль, который мы называем человеческой жизнью. Жизнью, которой к тому же в любом случае рано или поздно суждено влиться в огромный океан небытия подобно тому, как и любая река, что рано или поздно вольёт свои воды в море.
Потом маятник моего восприятия устремился в противоположную сторону. Я думал о том, что если мне всё же не удастся выбраться от сюда живым, то что меня ждёт за той чертой, за которой…. Когда последние осколки моего сознания будут поглощены без остатка надвинувшимся мраком, тогда я либо нырну в смерть, исчезну окончательно, либо после долгого перерыва, похожего на обморок, я приду в сознание где-нибудь в далёком краю за рулём автомобиля, мчащегося в желтоватую знойную даль и сопровождающий меня в пути ветер снова будет поднимать ввысь тучи пыли и песка которые поднимаясь всё выше и выше растворятся, достигнув очертаний раннего месяца.
Эта мысль подарила мне ту соломинку, схватившись за которую, я и перекинул своё тело в лодку бытия. В густых зарослях дикой малины, не далеко от города, меня ждал мой Мерседес. Мне нужно во что бы то ни стало до него добраться. Приоткрыв здоровый глаз, я увидел удаляющуюся спину Шопен-Гауэра. Он возвращался за стол.
Не известно в прочем чем бы всё закончилось и пригодились бы мне всё эти умственные усилия, продолжайся моя пытка ещё хотя бы минут десять. Возможно, меня просто бы убили в тот день, если бы к столику, за которым сидела компания не подошёл высокий мужчина в дорогом костюме, придерживающий за талию ослепительно красивую блондинку, и склоняясь к уху Шопен-Гауэра что-то сказал ему.
Пока он говорил я поймал на себе презрительный взгляд его спутницы. Она рассматривала меня таким взглядом, каким рассматривают случайно раздавленное диковинное насекомое. Внимательно выслушав подошедшего Шопен-Гауэр пристально посмотрел на него. После они вместе дружно расхохотались.
В это время каждый за столом был занят своим делом. Одна из дам поправляла на лице макияж. Остальные о чём-то весело переговаривались. Лысый давно спал, положив голову на тарелку в которой до этого лежали какие-то бутерброды. Даже приведший меня на “допрос” парень был занят тем, что пытался весело о чём-то рассказывать красивой официантке, правда при этом глядя не ей в глаза, а на её полуприкрытые, или если угодно полуоткрытые крупные груди. На меня по-прежнему никто не обращал ни малейшего внимания.
– На сегодня с него хватит – сказал Шопен-Гауэр, обращаясь к белобрысому – пусть отправляется в камеру. Да, и вот ещё что. Пусть следующий допрос с ним проводят стажёры в подвале. Отвык я проводить допросы. Старею, наверное. Да и молодую поросль надо делу учить.
– До встречи, гость дорогой, – сказал он, помахав мне рукой – и кстати, на последок, доверительно сообщу вам, если эта встреча будет не со мной, можешь считать, что тебе крупно повезло. Хотя нет, пожалуй, я не прощу себе если не задам вам один вопрос. Ну а как тебе наш допрос, гость дорогой?
Я почувствовал, что несмотря на присутствие за столом дам, в данном случае можно ответить независимо от этикета, и сказал, еле шевеля распухшими губами.
– Иди в жопу.
Все сидящие за столом включая Шопен-Гауэра дружно расхохотались. Шопен-Гауэр поднялся из-за вмиг притихшего стола и направился ко мне. Я приготовился к недоброму и скорому развитию событий. Но он, подойдя ко мне присел на корточки и подняв мой подбородок заглянул мне в глаза.
– Вы хотели пошутить, Алексей Иванович? – сказал он спокойным и как мне показалось даже усталым голосом – Я вас искренне понимаю. В конце концов, я тоже только человек и ничто человеческое мне не чуждо. Я ценю хорошие шутки. Скажу больше, тот день, когда я не смогу по достоинству оценить хорошую шутку только по тому, что она направленна в мой адрес, я сочту первым днём своей старости. Одним словом, я не сержусь на вас. Не сердитесь на меня, и вы, Алексей Иванович, сегодня я хотел вам продемонстрировать как у нас проходят допросы с теми, кто, что называется “не виновен.” По тому и допрос проводился, что называется «в неофициальной обстановке». Как говорится, “без галстуков”. Ну в самом деле, неужели вы предпочли бы, предоставь мы вам выбор, глухой подвал и мешок на голове? В прочем вам до этого совсем не далеко. Вот в следующий раз и попробуете. А сегодня, и я торжественно вас с этим поздравляю, вы присутствовали, дорогой мой, при так называемом «светлом допросе», и даже некоторым образом принимали в нём активное участие. Я свидетель этому, – и он активно задвигал губами чтобы подавить улыбку – эх, Алексей Иванович, если бы вы знали, как редко за свою карьеру я видел стойкость подобную вашей! Давненько признаться, а то и вовсе такого не встречал. Вот в начале нашей с вами беседы, не знаю, как вы, но лично у меня от слова “ДОПРОС” скрипит песок на зубах, да, беседы, вы изволили поинтересоваться за что вас задержали? Это обстоятельство настолько не типично в наше время, что, пожалуй, достойно если не изучения, то хотя бы пристального внимания. А вот наши старики – и он кивком головы указал на сидящего за столом лысого мужчину, который проснулся и теперь с интересом прислушивался к словам Шопен-Гауэра – говорят, что помнят времена, когда, бывало, вызовешь гражданина на допрос по пустяковому, казалось бы, делу, так тот даже не узнав по какому поводу его вызывают, либо сразу в бега ударится, либо вещи с сухарями с собой приносит. А уж когда он переступает порог кабинета так на него без слёз не взглянешь. Входит это существо, – при этих словах Шопен-Гауэр брезгливо сморщился – а на рожу у него так и написано: «Позвольте жить, ваше высокоблагородие, я ведь тоже часть творения». Тьфу! Впрочем, я сам этого не застал. Когда я начал служить, нам всем уже тогда, правда ещё вкрадчиво, но объясняли, что мы охраняем тех, кто платит нам зарплату. Мы с этим в общем то и не спорили, неизменно удивляло другое, а именно то, что те, кто платил нам зарплату, ещё и отдавали нам под час и свои нищенские заработки, когда нужно было, говоря образно, придать юридическим шестерёнкам побольше оборотов. Вы понимаете о чём я? Если понимаете, то кивните.
Я кивнул. Моё движение обдало верхнюю часть тела острой болью.
– Стоит ли винить нас, – продолжал Шопен-Гауэр – что при таком положение вещей со временем мы нашли для себя разумным однажды начать воспринимать их всех – и он сделал головой круговое движение – не только не равными, но и не свободными? Нет, я, пожалуй, не удержусь и продемонстрирую вам.
С этими словами он поднялся с корточек, оправил брюки и пиджак, затем пошарив взглядом по залу и выбрав цель направился к одному из столиков, за которым сидел молодой парень в свободного покроя деловом костюме и роскошная девушка в довольно дорогом вечернем платье. Подойдя со спины к парню Шопен-Гауэр вдруг влепил ему такую затрещину, что её звук победив гомон зала достиг моих ушей.
Самым странным было то что ни парень, ни его подруга, даже не посмотрели на своего обидчика. После Шопен-Гауэр вернулся ко мне.
– Видал!? – спросил он осклабившись.
Я кивнул.
– А ведь я мог и девку при нём на столе ссильначать, – сказал, продолжая улыбаться Шопен-Гауэр – и этот мудак сидел бы напротив и успокаивал её, говоря «потерпи, милая, может всё и обойдётся…». И ты знаешь, что самое интересное: все они полагают, что свободны, а! И лишь в моменты подобные тому, что ты только что видел, понимают, что принимали за свободу нечто совсем иное. Как в анекдоте: когда старик выходит от врача и говорит ожидающей его у дверей жене, «Бабка, то что мы с тобой всегда считали оргазмом, оказывается называется астмой»! – и он, улыбнувшись, заглянул мне в глаза, видимо, приглашая меня разделить с ним его весёлость.
Но я не улыбнулся.
– И в самом деле, – продолжал Шопен-Гауэр – если быть честными с самими собой, в какой момент наш человек вспоминает о свободе? В тот момент, когда он начинает понимать, что ещё немного и он может её потерять. Заметь, я не сказал теряет. Нет, только приближается к этой черте. Дальше-больше. Нам однажды повезло. Мы получили право вносить в принимаемые законы маленькие поправки. И вот теперь, спустя годы, ни одного закона в Локарро не принимается без нашего участия. А уж когда у нас появилась возможность влиять на законотворчество, вот тогда-то и взошла по-настоящему наша грешная звезда. Первым законом, который нам удалось хм…, навязать этому городу, лучше называть вещи своими именами, был закон о том, что никто не может покидать пределы города без специального разрешения властей кроме самих властей. Конечно, время от времени такие умники находились, да и находятся, поэтому мы, во главе с бургомистром, изредка обходим окрестности города в поисках нарушителей. И уж тогда любой, кто на какое-то время возомнил себя частью пейзажа с неизбежностью обнаружит себя частью натюрморта. Вот вам и ответ на вопрос, в какой связи вы задержаны. Вам понятно!?
Я коротко кивнул.
– А с чего всё начиналось, – Шопен-Гауэр закатил глаза – смешно подумать!
Он помолчал не много, а после продолжал.
– Я не припомню, говорил ли вам о том, что кормила нас, если быть до конца откровенными, не столько верность, так сказать, законам, и даже не их охрана, сколько их сложность и толкование. А это был весьма урожайный момент, и упускать его было бы непростительным грехом. Разумеется, мы сделали всё, чтобы это знамя не выпускать из своих всё менее и менее натруженных рук.
Мне показалось, что я понял ход его мыслей.
–А насколько услужливая это штука, для того в чьи руки оно вложено, вы теперь и сами поняли, дорогой Алексей Иванович, после того, как из гостя превратились в преступника. Тут весь вопрос в том, в чьих руках окажется право наделять тот или иной поступок положительными или отрицательными коннотациями? А это право, в силу сложившихся обстоятельств, пребывает до селя в наших руках, и разумеется мы используем его в наших интересах. А как же может быть иначе? Не затем, знаете ли, папа повесился, чтобы после детки на нём раскачивались, уж простите мне мой цинизм.
За столом снова все дружно расхохотались.
– Ну, скажите, дорогой мой, – продолжал Шопен-Гауэр – ну разве случись вам оказаться в той же ситуации, в какой когда-то оказались мы, вы не поступили бы так же?
И не дожидаясь моего ответа сказал.
– Можете не отвечать, у вас на лбу написано, что поступили бы.
После он взял мою ладонь в свою и потрясая её сказал с наигранной торжественностью.
– А вообще-то я искренне восхищён вашей героической стойкостью. Ещё раз спешу выразить своё восхищение. Я, признаться, до сих пор не в силах поверить. Неужели я сподобился только-что наблюдать перед собой то, что зовётся человеческим достоинством? В литературе подобный вид поведения принято называть удалью. Наблюдая за вами во время допроса, я даже испытал жалость. Нет –нет, не к вам, от таких глупостей я давно себя отучил, если конечно, – он коротко хохотнул – предположить, что они у меня когда-то имелись, я испытал жалость по поводу того, что вы не с нами. Ну в смысле, не состоите в наших дружных рядах. Ну ладно, наша беседа несколько затянулась. Вам надо отдыхать.
С этими словами он посмотрел на белобрысого и коротко кивнул. Затем он вернулся за свой столик и посмотрев на официантку не оправданно-громко крикнул.
– Ну что там, скоро нам горячее принесут!?
Я почувствовал, как сильные руки схватили меня за плечи и поставили на ноги.
– Иди вперёд – услышал я голос, который принадлежал белобрысому.
Когда мы вышли на улицу, мой провожатый остановился чтобы закурить. Пока он возился с сигаретами и зажигалкой мой взгляд, был устремлён в одну точку. Ею был сидевший возле урны на другой стороне дороги бездомный облезлый кот. Когда кот скрылся за углом мой взгляд скользнул по стенам домов, а после в чудовищной быстроте зрительного взлёта достиг далёких звёзд, мерцающих в ледяной благодати космоса.
Не знаю почему. Потому ли, что вид этого кота напомнил мне, что инициативы зла на этой земле отнюдь не исчерпываются не только мной, но и вообще людским родом. Толи просто моё измученное тело попросило мою психику взять на себя хоть часть претерпеваемой им муки. Но звёзды, на которые я смотрел, обрели вдруг яркие короны.
Да-да, читатель, ты всё правильно понял: я, выдержавший все эти страшные мучения словно титан, теперь плакал как незаслуженно обиженный, беззащитный ребёнок.
Когда мы подошли к камере, мой провожатый толкнул дверь ногой, она открылась и свет из коридора тут же бросился на мои нары словно боясь, что ему опять не хватит места. Мой сосед безмятежно спал.
– Заходи и ни звука – сказал белобрысый отходя в сторону и пропуская меня вперёд.
Я вошёл в камеру и когда за моей спиной закрылась дверь, вновь сомкнувшийся мрак проглотил весь свет без остатка словно чудовище, только и ожидавшее момента что бы приступить к своей трапезе.
Я сразу повалился на нары и закрыл глаза. Я слышал только стук своего сердца. Мир вокруг меня словно выключили. Подвижность сохранила, должно быть, только вселенная, раскинувшаяся над этим проклятым городом. Когда я нашёл в себе силы открыть не пострадавший глаз, мир вокруг до этого состоявший из глухой тишины и мрака стал по не многу приобретать реальные формы и очертания. Проблески сознания были столь малы, что я даже не пытался ухватиться за один из них. И всё-таки я был жив.
Осознав это, я, призрев страшную боль, испытал облегчение, как человек, стоявший у могилы, в которую только что опустили приготовленный для него гроб. В моих глазах то и дело вспыхивали яркие огоньки подобно огням святого Сельма, которые я видел в детстве по телевизору.
Меня вдруг посетила одна мысль, которая тут же завладела всем моим сознанием, без остатка. Я вдруг вспомнил, что у двери моей камеры нет замка. Конечно, отсутствие замка могло хоть как-то извиняться наличием большого количества охранников, хотя о таком мне прежде не доводилось слышать, но мало ли о чём мне не доводилось слышать.
Но самое смешное заключалось в том, что никакой охраны не было видно ни, когда меня водили на допрос ни, когда я возвращался назад. Я мысленно восстановил весь свой путь по коридорам тюрьмы. Мы прошли довольно долинным коридором мимо десятков камер и ни одного охранника. Если не считать постового у самых ворот тюрьмы, да и тот скорее не охранял, а присутствовал. И к тому же, когда мы приблизились к воротам, он крепко спал.
Я открыл глаза и повернулся на бок. Камера была наполнена лунным серебром. Решётка на окне сплела с помощью света и тени причудливый узор на бетонном полу. До моего слуха доносилось мерное посапывание Сиваш-Обраткина. Глядя на его спину, я вдруг почувствовал к нему честную и пронзительную злость.
Ведь знал же старик, с самого начала знал про дверь,-думал я сжимая кулаки,– так почему скрывал? А ведь я и не спрашивал. Нет. Почему? Да потому, что мне и в голову не могло прийти, что дверь в тюремную камеру может быть открытой. Так, стоп, это объяснение никуда не годится, ну ладно, я не знал, но старик то не мог не знать. Его то что удерживало от побега? С одной стороны, он ничем не был мне лично обязан, чтобы стараться мне на благо. С другой стороны, если он хотел причинить мне вред, то и для этого времени было у него было предостаточно, а на дурака он никак не походил.
Что-то здесь не вязалось. Ответов было куда меньше чем вопросов, и ответить на них мог только один человек, а он сейчас мирно спал. Я решил не торопить события. Улёгшись на спину я устремил взгляд во мрак царящий над моей койкой. И тут до моего слуха донёсся сомнамбулически-мерный голос:
Мой путь пролегает опять сквозь толщу холодного мрака
С асфальтовой серой рекой на запад в бездонную тьму