Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон
ГЛАВА 19
Выйдя из квартиры, мы поднялись на несколько этажей выше. Толкнув одну из дверей, я вошёл первым. Зайдя следом Вася запалил свечу. Зрелище, представшее моим глазам, было несколько не повседневным. На простом дощатом столе стоял самый настоящий гроб. Сказать, что я был удивлён, значит не чего не сказать, я был ошеломлён увиденным. Оставалась, правда, надежда на то, что гроб пустой. Я спросил об этом у Коли.
– Да нет, – ответил он – там она.
– Кто она – спросил я.
– Наташка-крановщица – ответил он вздохнув.
По этому вздоху я понял, что для него покойная Наташка была не просто крановщицей.
– Здесь почти в каждой квартире такой красавец стоит – сказал Коля кивнув на гроб.
– И всё ради квартир – произнёс я.
Коля с недоумением взглянул на меня.
– Конечно ради квартир, – сказал он – а ради чего же ещё?
– Знаешь Коля – сказал я – мне тоже приходилось не раз ночевать на улице, но я и помыслить не мог, чтобы ради квартиры убить или тем более умереть.
Коля взглянул на меня, и усмехнулся той самой снисходительной улыбкой какой улыбаются ветераны войн, когда сопливые юнцы, отслужившие шофёрами или поварами пару лет, рассказывают им про трудности армейской жизни.
– Знаешь Лёха – сказал он, – я конечно не знаю, стоит ли умирать или убивать ради собственной квартиры. Во-первых, я в той битве не участвовал, я уже тебе это говорил, а во-вторых у меня этих самых квартир, теперь сам понимаешь. Так что на счёт умирать или убивать не знаю, но я точно знаю одно: когда у тебя есть мужское сердце, а рядом бьётся женское сердце, а под ним беззащитное детское, и впереди не так уж много лет до тех пор, когда твоё тело будет доставлять тебе уже больше неудобств чем удовольствий, ты должен приложить все усилия, чтобы у них был свой дом.
Он вдруг обхватил голову руками и произнёс.
– Господи, а как они мечтали, как мы все тогда мечтали у костра, как заедем в собственные квартиры! Как по праздникам будем ходить к друг другу в гости! Как наши дети будут дружить, вместе ходить в школу. Если бы ты знал Лёха!
На какое-то время он замолчал. Я не решался нарушить его молчания. Внезапно он посмотрел на меня каким-то затравленным взглядом и произнёс:
– Знаешь, Лёха, иногда по ночам, в звуке ветра, я слышу их голоса.
Он снова замолчал. В комнате повисла гнетущая тишина.
– Знаешь Коля, – сказал я решив нарушить её – Диоген вон вообще жил в бочке и…
– Знаешь Лёха, иди-ка ты проповедуй свою философию туда где тёплые зимы и пахнет померанцем! – перебил меня Коля – Здесь она не совсем по климату. Я ведь тоже не родился взрослым. Я тоже в юности был преисполнен подобной, извини, чепухи. И что же? Вся моя романтика осталась у того костерка. Нет, Лёха, что ни говори, дом в наших краях – это самое главное, об остальном имеет смысл говорить только под собственной крышей.
– И что же они у тебя здесь все эти годы так и лежат? – спросил я.
Он пожал плечами.
– А что им сделается? На складе много соли неучтённой осталось, я их, – он кивнул в сторону гроба – ею пересыпаю временами.
– И как часто ты сюда заглядываешь? – спросил я.
Посмотрев на меня он грустно улыбнулся.
– Я не то, чтобы часто сюда заглядываю, я скорее изредка отсюда выглядываю, понимаешь?
Я кивнул. Я понимал его. Он взял их с собою в жизнь, так же, как и они, когда -нибудь возьмут его с собою в смерть.
– Если хочешь посмотреть оставайся, поможешь заодно.
– Нет, спасибо. – сказал я как можно более вежливо.
– Понимаю, я первое время так же относился к этому, – сказал Коля с доброй улыбкой – а потом как-то гулял по городу и вошёл в парк. А там тишина, птички поют. Я сел на скамейку и до того мне стало хорошо, словно поднялся я над землёй. И первой же мыслью, Лёха, которая встретила меня в этом полёте была мысль о смерти. Я думал о том, как странно устроена наша жизнь: живёшь, учишься, работаешь и умираешь. По какому бы руслу не потекла река твоей жизни она рано или поздно вольёт свои воды в огромный океан смерти. Какая разница в каком направлении плыть, если плыть приходиться в серной кислоте?
Его сентенция о серной кислоте мне тогда помню очень понравилась, я даже позволил себе улыбнуться.
– Ты небось на философа учился? – спросил я у Коли.
– Нет – улыбнулся он – я, Лёшик, по образованию самый обычный строитель.
Мы замолчали, и он снова взглянул на гроб. Он смотрел на него как на своего ребёнка. Последнего, после которого у него больше детей не будет никогда.
– НИКОГДА – произнёс я чуть слышно.
Слово было каким-то мёртворожденным что ли и его тут втянула в себя тишина. А я стоял и молчал. Я вдруг подумал о тех молодых семьях, которые вынужденно ютятся в однокомнатных квартирах с матерями или просто снимают убогие комнатушки отдавая львиную долю своего заработка, и мечтают при этом как когда-нибудь наконец и у них тоже будут де когда-нибудь свои дети. А у детей свои комнаты. Но время, неумолимое время странным образом столь милосердное к этому некрополю и столь же беспощадное к такому хрупкому механизму как женский организм превращает эти мечты пустые иллюзии.
– Слушай Коля, – сказал я решив сменить канву разговора – а тебе не приходило в голову похоронить их? Ну я имею в виду как полагается, по-нашему, по русскому обычаю. В земле.
– Честно говоря, приходила не раз, – сказал он, не отводя взгляда от гроба – но рука не поднимается отнять у них то, за что они свои жизни отдали. Нет уж, пусть лежат здесь. Эти квартиры были и останутся их. Теперь никто у них их отнять не сможет… – он немного помолчал и тихо добавил – разве что через мой труп…
Мне отчего-то захотелось как можно скорей покинуть это место, этот странный и страшный город-склеп, в котором только мёртвые смогли обрести свой дом.
– Слушай, Коля проводи меня к моей машине. – попросил я моего провожатого, когда мы вышли на лестничную клетку.
Он посмотрел на меня и тихо сказал.
– Да –да, конечно, я понимаю.
Мы вышли из подъезда и двинулись по наполненной пронзительной тишиной улице. Я шёл и временами озирался по сторонам. Тишина теперь не казалась мне чем-то абстрактным. Теперь её наполняло нечто, точнее это нечто прикинувшееся прежде тишиной теперь текло отовсюду. Мне было жутко. Из пустых окон на меня теперь устремлены были сотни невидимых глаз. Мой странный провожатый не смотря на степенный возраст шёл бодро и спокойно. Мало-помалу его спокойствие начало передаваться и мне. Вскоре мы остановились возле металлического гаража в каких некогда держали, да и продолжают держать свои автомобили многие автомобилисты в моём отечестве. Если не ошибаюсь, такие металлические гаражи называются “ракушки”.
– Кстати, Лёха, есть двести литров неучтённого бензина, – сообщил мне Коля, открывая скрипучую дверь – если нужно можешь взять себе. Девяносто второй подойдёт?
– Спасибо, наверное, подойдёт. – ответил я.
Наполнив бак я, также наполнил и убрал в багажник ещё две канистры, подаренные мне Колей. Отерев тряпкой от бензина руки, я обратился к Коле.
– Слушай, Николай, а гробы ты тоже сам сколачивал?
– Конечно сам – ответил он немного.
– Что, на складе нашлись неучтённые доски?
Я хотел своим вопросом заставить его улыбнуться и внести хоть немного тепла в эту окаменевшую в тенетах долга душу, но мой вопрос заставил его покраснеть.
– Нет, пришлось взять из отпущенных на строительные леса.
Сказав это, он заморгал до того по-детски, что мне стоило больших усилий удержаться от того, чтобы не обнять его.
– Понимаешь Лёха, просто мне показалось тогда, что гробы всё же приоритетнее.
В этих словах в его покрасневших как на морозе щеках было что настолько детское настолько беззащитное что не удержавшись я подошёл к нему и обнял его. Так мы простояли несколько минут, во время которых меня не оставляло чувство, что оставь я его, это будет равносильным тому, чтобы бросить на дороге только что сбитого ребёнка, и я решился.
– Слушай Коля, – сказал я, отстраняя его от себя и заглядывая в его голубые глаза, наивность которых и его нелепые большие очки возводили в какую-то непостижимую степень – поехали со мной, бросай это всё к чёртовой матери, поехали! Чего тебе делать тут? Поехали!
На какое-то время мне показалось, что я сумел пробить брешь в его по-комсомольски закалённой душе, но эта брешь моментально затянулась. Передо мной снова стоял человек-скала, которому нужно нести повседневную вахту и вести изо дня в день никому не нужный много лет учёт. Он покачал головой.
– Нет, не поеду, они – и он кивнул в сторону откуда мы только что пришли – без меня пропадут.
Он сказал это с каким-то особенным вызовом, весьма забавным в устах человека его комплекции.
– Да и потом нужно составлять отчёты – и он снова улыбнулся своей детской улыбкой.
Я, признаться, так и не понял, чем была его последняя реплика: шуткой, призванной разрядить обстановку, или ему и впрямь нужно было срочно подготовить никому не нужный отчёт.
Коля согласился прокатиться со мной до въезда в город.
– Понимаешь, – объяснил он, когда мы ехали по тихим и чистым улицам – нельзя чтобы жители посёлка видели меня. Я ведь для них – бесплотный дух. Дух мёртвого города ‘’ЗАВОДЬ’’. Живого то, как ты понимаешь, меня им бояться особо нечего – с этими словами он, повернувшись ко мне развёл руками словно предлагая мне ещё раз рассмотреть себя.
Я согласился с ним, сравнив про себя его тщедушную фигурку с пусть и несколько потрёпанной, но коренастой фигурой жителя посёлка, приютившего меня на ночь. Из всех возможных чувств вид этого стража города вызывал разве что чувство жалости, и почти не преодолимое желание его немедленно накормить. Я вспомнил про пакеты с едой лежащие на заднем сидении. Оглянувшись я увидел, что пакеты на месте. Когда я остановился что бы высадить его я предложил ему взять себе кое-что из моих припасов. Он густо покраснел, но согласился. Я отдал ему добрую половину моей провизии. Глядя, как он прижимает к груди мои подарки и при этом улыбается счастливой улыбкой ребёнка я вдруг непроизвольно сунул руку в карман надеясь найти там конфету. Карман подвёл. Конфеты в нём не было. Более всего в данный миг Коля напоминал мне карикатурного крестоносца, который пытался взять штурмом непреступное прошлое. Я крепко обнял его на прощание. Отъехав на несколько сот метров, я посмотрел в зеркало заднего обзора. Город Заводь, этот плод человеческого гения, как приз, который так жестоко разыграла между участниками этой своеобразной лотереи судьба, вновь предстал передо мной во всей красе. Во истину судьба ничего не даёт даром, но проблема в том, что даже давая не даром, она при этом ещё и не всегда честно назначает цену, которую она желает получить. И очень часто ценник оказывается куда как дороже, чем приобретение.
Лучи солнца отражаясь в ещё видимых окнах делали их похожими на наполненные слезами глаза. Эти мысли навеяли на меня грусть, и чтобы отогнать их я устремил свой взгляд на восток, куда мне предстояло ехать. Чёрные острые линии теней, отбрасываемые тополями, что росли по бокам от дороги, пересекали холмы словно стрелки армий на карте.
В зеркало заднего обзора я видел, как мне долго махал в след, по-детски улыбаясь, простой, застрявший в своей комсомольской юности и порабощённый ею простой русский мужик Коля, который если для чего и был рождён на этот свет, то стать бухгалтером строительной бригады. Бухгалтером с большой буквы «Б».
Затем мой Мерседес покатил с горы, и я потерял его из виду. Я увидел его целинку вновь, когда он уже шёл по направлению к городу к которому он остался верен до конца странной почти истеричной верностью. Он шёл чтобы снова приковать себя к месту своей вечной ссылки. Гордый и обречённый как военный трубач. При слове трубач я вспомнил его оружие, и улыбнулся.
Во истину настоящая интеллигенция – нервная система нации. Внезапно меня осенило одно прозрение. Я вдруг с ясностью понял, что герой это прежде всего тот, кто способен на поступок, не обещающий никакого геройства в любом его срезе. Ты можешь говорить о любви весь день, ты можешь говорить о любви изо дня в день, ты даже чёрт возьми можешь устать говорить о любви и утомить того, кто тебя слушает, но приходит момент в котором ты должен сделать нечто такое, что повлечёт за собой обыденность, и именно этот момент и проявит, кто ты есть на самом деле. Парень который остался там в дали, мне понравился, потому что он был и есть самый настоящий герой с большой буквы “ Г ”.
Уносясь всё дальше, я предался размышлениям. Я думал о государстве. О тех людях, которые составляют его плоть, и хочу поделиться с тобой, читатель, своими мыслями. Главным признаком умирающего государства, как мне кажется, является исчезновение профессионалов как класса. Этот признак, который ошибочно принято считать второстепенным несомненно является главным. Именно эти люди несут и передают систематические знания или применение систематических знаний, которое принято в обиходе называть “ПРИВЫЧКА К ТРУДУ”. Эта привычка и есть та субстанция, которой связаны эпохи, отмеренные провидением империям, большим государствам и вообще цивилизациям. Ведь именно эта привычка позволяет народам созидать колоссальные вещи. Своеобразные тотемы, вокруг которых в дальнейшем и будет создана культура народа. Огромные физические и душевные силы государство часто стремилось использовать именно в этих целях. И в этом, мы должны признать, оно проявляло отнюдь не глупую свою сторону. Смерть великих империй какой была страна, в которой мне довелось родиться, начинается также с отсутствия профессионалов. Одним словом, всех тех, кто занят своим маленьким делом. Кто творит саму ткань империи. Не знаю понятно ли я объяснил. Ну хорошо, попробую объяснить проще. Ну вот скажем сидит в подвале сапожник и тачает обувь. А этажом выше в этом же здании идёт набор солдат для войны на далёких рубежах. И тот, кто набирает армию может быть спокоен, насколько, конечно, может быть спокоен тот, кто занят подобным делом, потому что за его спиной есть великая сила – сапожник тачающий изо дня в день сапоги, а значит и деньги для войны и нет нужды находиться дома. Покой в тылу при наличии внешнего врага – это, если не вдаваться в экономические выкладки и политологические определения, по сути и есть империя. Но стоит сапожнику перестать заниматься своим делом и выйти на улицу с какими-нибудь лозунгами написанными белым на красном или красным на чёрном как империя кончится. И погубит её не варвар из непокорённых провинций, не дикий кочевник, а человек, переставший тачать обувь в своей подвальной мастерской. Переставший из отпущенного ему судьбой времени творить ткань империи. Прав был Дюрант утверждая, что великую цивилизацию невозможно уничтожить извне пока она не разрушит себя изнутри.
Мне вдруг вспомнилось как в детстве мне довелось прочесть про город-храм который назывался Ниппур. В этом городе небыло жителей. Я подумал о том, что наверняка и в древнем предке того “Ниппура”, что остался за моей спиной тоже нёс свою ежедневную службу какой-нибудь сторож вроде Коли, связавший с этим городом всю свою жизнь. Он изо дня в день старательно и неустанно сметал с вымощенных улиц принесённую ветрами из далёких пустынь пыль и тихо переговаривался о чём-то своём с вверенными ему на хранение древними стенами.
«Интересно – подумал я – тяготился ли он своим одиночеством? Кто-то из великих сказал: “Даже мёртвые на кладбищах среди себе подобных. Подумайте, каково-же живому быть одному среди живых.”»
ГЛАВА 20
Мой Мерседес меж тем уносил меня всё дальше и дальше на восток. Ближе к вечеру я остановился у встретившегося мне на пути пруда. На западе занималась заря. Её огненные языки колыхались в лёгких волнах поднимающегося от земли тёплого воздуха. Какое-то время я любовался этим дивным танцем, а потом я поймал вдруг себя на мысли, что не смотрю на огни. Мною овладело странное состояние, словно сомнамбул я сел на тёплый прибрежный песок и устремил свой взгляд в даль. Меня постепенно накрыло странное ощущение словно я не смотрел в даль, а был сейчас там. Там, где за порогом временных поясов уже рождалось великое чудо-рождение новой ночи.
Глядя вперёд меня никак не покидала мысль о том, почему моя отчизна наполнена горем? Причём горем, выраженным в таких ипостасях, какие способны привести в ужас обладателя самой взыскательной фантазии. А ведь это горе имеет не природную основу, в природе не может быть горя, есть естественный отбор, который сопровождается не всегда благовидными поступками с точки зрения человеческой морали. Да, это безусловно так, но горя в природе нет. Я скажу даже больше, горе само по себе отнюдь не однородно как может показаться на первый взгляд. Например, горе с точки зрения представителя западной цивилизации – это реакция на какие-то события. Это даже если вдуматься горем то настоящим назвать нельзя, так, настроенческий ченч. В России же горе обрело имя собственное. Оно перестало быть эфемерной метафорой. Оно пронизало пропитало собою всё. Оно стало той субстанцией, которая наполняет собою всё и обескураживает нас всех каждый день. Ведь это же неестественно. Это не может быть природным явлением, ведь всё, что окружает меня, покрыто колючей ржавчиной горя.
Конечно здесь, в этом мире, горе приняло гротескную форму, но разве от этого легче. Ну и что с того, что там, откуда я прибыл, нет мёртвых городов-могильников, но разве мало мёртвых деревень колхозов, чьи брошенные угодья, как я слышал, по площади превышают площадь Германии. Разве брошенные на произвол судьбы и умирающие от голода ветераны войн не повторяют судьбу любого из мертвецов ‘'Заводи''? Ну и что, что малолетние дети наших чиновников не наследуют их должности как Вакитка, Маруся и им подобные, но разве, когда они, сбив прохожего или женщину с коляской в алкогольном опьянении, выехав на прохожую часть, отделываются условными сроками, тем самым они не пользуются родительской властью и полномочиями?
Да, всё это так, но оставался вопрос. Если всё это имеет не естественную основу, то какую? У всего этого горя должен быть исток. Откуда на этом пространстве начал когда-то бить тот чёрный ключ, который наполняясь с каждым столетием, годом, днём, минутой, секундой постепенно превратился в широкую неудержимую реку горя, которую уже никому не под силу остановить?
Вернувшись в машину, я повернул ключ зажигания и продолжил путь. Ближе к вечеру, почувствовав усталость, я съехал с дороги и остановив машину заснул.
Проснулся я от холода. Оказалось, что накануне засыпая, я забыл закрыть ветровое стекло. Было тихо и темно. Недобрая луна бесшумно стелила по голубоватым от тумана полям свою мёртвую желтизну. Не теряя времени продолжил свой путь. Несколько часов я ехал без остановок если не считать короткие стоянки, во время которых я подкреплялся из своих запасов. За такими мыслями я провёл добрую половину дня и едва не пропустил встретившуюся мне на дороге вывеску “г. Локарро. 3 км.”
Я съехал с дороги. Метрах в пятнадцати от дороги густые высокие заросли дикой малины образовывали собой некое подобие склепа, в котором легко можно было укрыть довольно объёмный предмет, не боясь, что тот будет обнаружен. В этот склеп, я и загнал свой Мерседес.
Едва я вылез из машины наружу как свежий ветер почти сразу взъерошил мне волосы. Яркое солнце ласкало моё лицо. Невидимые пернатые на все голоса наперебой рассказывали мне как чудесно им живётся в этом мире. Вскоре я набрёл на пробивающийся из земли ручей. Только тут я ощутил до чего мне хочется пить. Не теряя времени даром, я направился к воде. Подойдя к роднику, я опустился на корточки и зачерпнув пригоршню обжигающе-холодной воды первым делом утолил жажду. Второй пригоршней я омыл лицо. То ли сказалась накопленная в пути усталость, толи сокрушительный зной, толи так магически подействовала свежая вода, но на меня накатила сонливость.
До города Локарро оставалось всего три километра, но на меня вдруг навалилась страшная усталость. Я отошёл в сторону и улёгшись на пахучую и без умолку жужжащую и стрекочущую траву устремил взгляд в пронзительно синее небо. Мысли, царящие у меня в голове, почти полностью состояли из обрывков каких-то фраз и воспоминаний. Они никак не хотели выстроится в порядок и вскоре комом полетели в чёрные бездны моей памяти. Последней была мысль, связанная с родником, напоившим меня. От чего-то мне вдруг вспомнилось что слово ‘’РОДНИК” происходит от слова “РОДИНА”. И ещё мне показалось странным что слово “Родина” которым принято называть то пространство на котором я родился и вырос, в школе меня заставляли писать с заглавной буквы. А вот слово “родник” пишется с маленькой. А ведь это он: маленький, живительный поток сжиженного газа, с таким трудом пробивший себе путь сквозь земную толщу и миллионы лет просто взял и напоил меня своей чистой свежей прохладной водой, при этом не потребовав не то что взятки, а даже документов, и не проявив неоправданной ничем жестокости. Не знаю, возможно высоколобые филологи и не согласятся со мной, но лёжа на пыльной тёплой траве я вдруг задумался над тем что, возможно, словари врут. И вовсе не слово “родник” произошло от слова родина, а совсем наоборот.
А чего? Бродили возможно в незапамятные времена племена наших предков в поисках пристанища и повстречался им вот этот самый ручей. Напоил их, позволил умыть пыльные лица их малышам, укрепить силы слабым женщинам и старикам. Посидели они подумали и решили, что от добра добра не ищут и с тем здесь и остались. Вокруг этого родника и возникло то что стало именоваться впоследствии Родиной. Той самой Родиной которую в школе учат писать с большой буквы “Р” и по которой бежит свозь эпохи и века маленький трудолюбивый щедрый и скромный напоивший меня родник. Родник с самой что ни на есть маленькой буквы “р”. Как странно. С этой мыслью я и уснул.
Проснулся я от того, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо.
– Эй, дорогой мой, проснитесь пожалуйста, – услышал я над собой чей-то глухой вкрадчивый голос, которым бы в пору приглашать отойти ко сну, нежели вынимать из сладких объятий Морфея..
Открыв глаза, я увидел над собой какого-то невысокого уже не молодого мужика. Лицо у мужика было красным, и я не уверен, что в этом повинна была только царящая вокруг духота. Мои сомнения подкреплялись густым запахом перегара.
– С вами всё в порядке дорогой друг? – спросил он, участливо заглядывая мне в глаза – Меня зовут Михаил Сергеевич Стройненький, – произнёс незнакомец – такая уж у меня смешная фамилия. Кстати разрешаю улыбнуться, и если улыбнётесь, обещаю не обидеться.
И он громко и заливисто расхохотался, словно приглашая последовать его примеру.
– Я бургомистр города Локарро. Решил, знаете ли, побродить по лесу и наткнулся на вас. А вас, кстати, как величать?
Я решил, что в сложившейся ситуации скрывать своё настоящее имя не имеет смысла, к тому же человек этот на первый взгляд не вызывал ни каких опасений. Одним словом, я назвал своё настоящее имя и, как показало будущее, ошибся.
Но это всё меня ожидало в будущем, а теперь Михаил Сергеевич Стройненький, ну как бы тебе передать то что являл в данный момент в моих глазах этот человек. Ну вот скажем если бы вдруг нашёлся художник, возжелавший изобразить человеческие качества, то смею тебя уверить дорогой читатель что доброту, заботу, участливость и непосредственность он вполне мог бы срисовывать с Михаила Сергеевича. Греясь в лучах его улыбки в создании которой вероятно участвовали все мышцы его лица, хотелось воскликнуть, «О Боги, зачем вы придумали солнце!». Впрочем, как показало всё то же будущее, ошибся я дважды, ибо к добру улыбка Михаила Сергеевича Стройненького не имела никакого отношения.
– Вы, наверное, очень устали если вам пришлось прилечь прямо на земле? – залебезил Стройненький подобострастно заглядывая мне в глаза.
Признаюсь, что мне сразу не понравилась его манера при разговоре подобострастно заглядывать мне в глаза. Но я решил не давать волю своим чувствам. Мало ли в конце концов чего мне не нравится. Стройненький меж тем продолжал.
– А не хотите ли отдохнуть и перекусить с дороги дорогой друг?
Я был вне себя от счастья. Мои адаптационные механизмы не поспевали за ростом курса моих акций на душевной бирже.
– Куда вы направляетесь? – спросил меня мой новый знакомый.
– Да так, путешествую. – уклонился я от прямого ответа.
– Ну что-же – сказал Стройненький – тогда милости просим ко мне домой. У нас гостям всегда рады. Давайте я вас подвезу, вы вероятно очень устали.
Я не успел сказать моему новому знакомому, что здесь совсем не далеко стоит мой автомобиль, поскольку поток слов исходящий из него невозможно было казалось ничем удержать.
– Моя машина здесь не далеко, сказал Стройненький – что-то с вами не в порядке, дорогой мой. Вы что то погрустнели, а между тем с виду вы вполне здоровый человек. Давайте-ка я помогу вам подняться на ноги.
С этими словами он протянул мне руку, на мизинце красовался огромный золотой перстень, к который был вправлен с тусклой и мёртвой значительностью поблёскивающий изумруд.
– О, батенька, – произнёс он помогая мне подняться на ноги – да вы еле на ногах держитесь, это совсем не хорошо. Так знаете ли, не ровен час в аварию угодить можно. А аварии нам тут совсем не к чему. Ну что согласны погостить у меня в городе? – сказал он.
Тут я принял одно из тех «блестящих» скоропалительных решений о которых жалеешь даже спустя много лет. Как ты уже, наверное, догадался, читатель, я согласился, и с этого начались мои неприятности. Но в прочем обо всём по порядку.