полная версия

Максим Владимирович Альмукаев
Оксюморон

ГЛАВА 14

Утром “расфуфыренная лахудра” проводить меня не вышла. Меня разбудил всё тот-же старик. Я с удовольствием принял душ и позавтракал.

Выйдя из дому я нашёл свой мерседес Мерседес чисто вымытым. Он сверкая встречал меня готовый снова пуститься в дорогу. Сев за руль и посмотрев на приборы я увидел, что бак наполнен топливом. На заднем сидении я увидел несколько пакетов.

– Харчи вам в дорогу хозяйка велела, – объяснил старик – да и вот ещё что… чуть было не забыл! – спохватился он.

С этими словами он сунул руку в карман штанов и вынул пачку купюр.

– Это от Викентия Ермолаевича – старик протянул мне пухлый конверт на котором большими буквами детским почерком было написано “ЗА ПОПОЛНЕНИЕ КОЛЛЕКЦИИ”.

В конверте, как я и предполагал, были деньги. Пачка синеватых банкнот в банковской упаковке. Всё это было очень кстати.

– Ну что-же, поблагодари от меня свою хозяйку и Викентия… – помолчав немного я всё же скрепя сердце добавил – Ермолаевича.

Старик кивнул. Конверт с деньгами я убрал в бардачок. Усаживаясь в салон и поворачивая ключ зажигания я снова ощутил пьянящее чувство зовущей дороги.

Выехав со двора я направил Мерседес в сторону трассы. Но после, передумав, я ещё в течении двух часов колесил по улицам города. Люди попадавшиеся мне по пути чётко делились на две категории: очень бедно одетых и одетых очень хорошо. На одной из улиц мне пришлось простоять в пробке добрых сорок минут. Сначала я подумал как истинный Москвич что пробка создана власть имущим. Но мне объяснили, что пробку создала очередная забастовка как бы казать по мягче не очень состоятельной части жителей города. Мне не хочется употреблять по отношению к этим людям слова употреблённого Марусей. На этот раз толпа была куда больше той, что я видел накануне с балкона. А окинув ряд стоявших в пробке автомобилей я нашёл, что кроме моего мерседеса из машин которые можно было бы назвать приличными было две много три. Остальные были дешёвые малолитражки, маршрутки и служебный транспорт. Против чего они на этот раз, зло подумал я. Когда пробка “рассосалась” я поехал дальше. На одной из улиц я случайно увидел того самого мужика, голове которого вчера нашёл такое замысловатое применение Вакитка. Этот человек сразу выделялся из прохожих, к слову не обращавших на него ни малейшего внимания, своими многочисленными кровоподтёками и ссадинами, покрывавшими его голову. Он с задумчивым видом разглядывал какое-то объявление, приклеенное к покосившемуся фонарному столбу. Казалось, что ещё немного и столб обрушится прямо на головы прохожих.

«Нет, дорогой Викентий Ермолаевич, ты как хочешь, но папочку вашего, земля ему пухом, глядя на то, как обстоят дела с коммунальным хозяйством города, если и не убить, то уж как следует публично выпороть не помешало бы.»

Как я не пытался, мне не удавалось ни как вспомнить имени этого человека. Вместе с тем я подумал, что не побеседовать с этим субъектом будет не простительной ошибкой. Может он сообщит мне что-то такое что научит меня истинному вселенскому смирению. И с этим смирением мы с Ленкой, когда я вернусь в Москву, обретём наконец то согласие, которого нам так прежде не доставало. А почему бы и нет? Моя супруга, конечно, не ангел, но чтобы колоть на моей голове орехи, до этого, пожалуй, ещё далеко. И потом у меня в бардачке лежали деньги, врученные мне мучителем этого человека и мне показалось правильным и справедливым если от щедрот мучителя, что-то пусть и посредством меня, перепадёт и мучимому.

Остановив машину я окликнул его. Когда он приблизился, я спросил.

– Послушай, землячок, не хочешь выпить? Я угощаю.

Владимир, я наконец вспомнил как звали этого бедолагу, без раздумий согласился и спустя несколько минут мы сидели в довольно грязном маленьком кафе. Кроме нас за столиками коих кроме нашего было ещё четыре никого не было. На моё предложение обращаться к нему на “ВЫ” он наотрез отказался. И я испытал даже что-то вроде стыда, осознавая, как легко мне было согласится на его условия. Я заказал бутылку водки и несколько бутербродов с колбасой и сыром. Когда принесли заказ я спросил его: – слушай, я вчера видел, как у тебя на голове орех того.

– Ах вот вы про что? – улыбнулся мужик.

– Расскажи мне, Володя, как ты дошёл до жизни такой – спросил я осматривая его лоб усеянный следами, оставленными деревянным молотком.

Не спеша выпив рюмку, он отёр рукавом губы, недоверчиво глянул на меня и он начал свой рассказ. Я честно говоря ожидал душещипательной истории моего визави. Но как выяснилось причина была довольно банальной. Его предок по материнской линии когда-то тоже принадлежал к чиновничьей касте. Одно это могло бы гарантировать Владимиру пресловутое место под солнцем. Но он провинился перед богами. Владимир так и сказал: «провинился перед богами», за что и были низвергнут с Олимпа в гнусную действительность города Кошкари. Его проступок заключался в том, что во время очередного бунта он занял позицию быдла. Занимая в городе довольно высокий пост он не раз и не два видел собственными глазами как из бюджета города под самыми благовидными предлогами изымались гигантские суммы. Дураком Владимир не был и потому понимал, что это может означать лишь хищения. Конечно скажи он об этом во всеуслышание то это воспринялось бы ну если не похвально, то с пониманием. Правила жизни его страты подразумевали подобные телодвижения. Более того почти все его знакомые время от времени занимались разоблачениями своих же товарищей. Конечно в пределах допустимого. Чтобы у плебса нужный гормон попал в кровь. Не более. Ошибка Владимира заключалась как раз в том, что он рассказал о своём открытии по секрету своему старому и как ему наивно думалось верному другу. И на этом его счастливая спокойная жизнь закончилась. Социальная страта, к которой он принадлежал отныне не видела в нём своего. Вскоре к нему стали наведываться всякие проверки. Офисная мелочь, которой прежде полагалось вставать, когда он переступал порог кабинета теперь перестала даже здороваться при встрече. А спиной он разве что физически не ощущал насмешливые взгляды. Вскоре он стал ощущать на себе несколько более пристальное чем обычно внимание начальства. Проще говоря к нему начинали придираться, а если сказать совсем честно его начали выживать со службы. Как известно, кто ищет, тот найдёт. Вот и искавшие за что бы уволить Владимира нашли-таки к чему придраться, и он оказался уволен. Какое-то время он наивно полагал что ему удастся восстановиться на службе поговорив с влиятельными знакомыми. Такие у него имелись. Он обивал пороги когда-то столь гостеприимных для него кабинетов, но единственным результатом его хождений была страшная боль в ногах. Ни в одном из кабинетов которые он посетил ему не предложили сесть. После он возложил свои надежды на закон. Он подумал, что ему удастся защитить свои права в суде. Как никак в городе его знали хорошо. Суд не решится манкировать правами пусть и когда-то, но всё же высокопоставленного гражданина. Но увидев, как во время заседания по его делу судья, которой оказалась молоденькая девушка лет двадцати, не больше, достала термос бутерброды и не обращая внимания на говорившего в этот момент Владимира принялась за еду он не выдержал и покинул зал суда. Его бывшие знакомые чурались его словно прокажённого. Владимир не сердился на них. В глубине души он понимал, что их поведение сродни поведению птиц, оберегающих свои гнёзда и птенцов. Конечно он не раз и не два ловил на себе сочувственные подбадривающие взгляды, но тем дело и ограничивалось. В целом люди реагировали на произошедшее Владимиром так как по большей части реагировали люди на несчастья других люди со времён Адама и Евы. У одних языки работали без остановки. Другие в тайне радовались , что на этот раз беспощадный молот судьбы ударил по кому то другому. А были и те, о времена, о нравы, кто не преминул подчеркнуть своё положение, или лучше сказать использовал несчастье случившееся с Владимиром в качестве фона, на котором их собственное бытие заиграло новыми красками и гранями. Что же как говорится кому война, а кому мать родна. Потом начались проблемы по серьёзнее. Пару раз приходя домой он находил в своём почтовом ящике какие-то справки. Справки касались его квартиры. Он набирал телефоны соответствующих организаций чтобы выяснить в чём дело, но на другом конце провода ему сообщали что его проблему рассмотрят в свою очередь. На этом дело и завершалось. Бумажки тем временем приходили и приходили. Вскоре и он выяснил, что квартира, которую он занимает была оформлена с какими-то нарушениями, и ему вскоре придётся её освободить. То, что сначала ему казалось возможным стало абсолютно неизбежным. Не прошло и месяца как Владимир оказался на улице. Любой другой на месте Владимира пробовал бы хотя бы восстановить хоть что-то из рассыпающегося на глазах бытия. Но проблема заключалась в том, что на месте Владимира был сам Владимир. А он то как никто другой знал что если машина к которой и он некогда управлял взялась за человека то не жди пощады. На улице стояла осень. Он бродил по тем улицам которые прежде видел только из окна своей служебной машины. его мысли вращались вокруг одной проблемы, что делать дальше. Его взяли в свою компанию только тени и они бродил вместе по ночному городу. Он то и дело бросал взгляд на лучащиеся тёплым уютным светом окна подобно одному персонажу, имя которого он не помнил, который оглядывался на окна своего дома, чтобы удостовериться в том, что его дома нет. Пару раз он пытался прибиться к быдлу. Он подходил к большим кострам разведённым прямо посреди дворов, завелась с некоторых пор в городе такая мода, во круг которых суетились весело гомонящие люди в ожидании печёной картошки или шашлыков. Но едва он приближался как те ради кого он пожертвовал всем гнали его прочь. Возможно дело заключалось в том, что на фоне грязного бомжа каким являлся по сути Владимир, лучше называть вещи своими именами, их жизни, в которых тоже в общем то было не много радости казались более отрадными. Осознание уюта, если вдуматься, на хороший процент состоит из осознания того, что кому-то в данный момент хуже чем тебе. Да конечно за то время что Владимир провёл на улице он как бы выразиться по деликатнее несколько поиздержался. Он, как оказалось, совершенно не приспособлен для длительного проживания в экстремальных условиях. Щёки его покрывала многодневная щетина. Одежда свалялась и покрылась грязью об обуви и говорить не приходилось. Но в конце концов он же оставался человеком. Живым человеком из крови плоти. И он подошёл в ночи к костру разведённым таким же как он и говорил с ними на одном с ними языке. И он не прости о многом. И он отнюдь не считает что они должны за его жертву. Избави боже. Да и потом если не врать самому себе то выходит, что и жертвы то никакой не было. Жертвоприношению как акту доброй воли предшествует некое согласование воли и разума, а он просто что называется сболтнул лишнего вот и всё. Но не ужели ему нельзя просто как человеку погреться у огня. Оказалось нельзя. Оказалось, что свои законы и ритуалы были и здесь. И эти законы и ритуалы были не менее обязательны, чем законы и ритуалы того мира откуда он пришёл. Не видело в нём своего и быдло. Кажется, у Достоевского в “Преступлении и наказании” один персонаж приглашает другого проникнутся трагизмом ситуации когда человеку некуда пойти. Зря приглашал. Никогда не поймёт тот, у кого есть крыша над головой весь ужас холодной осенней дождливой ночи, когда пронизывающий резкий ветер беспощадно отнимает у тела благословенное тепло. Как понимал это теперь Владимир. Спустя какое-то время он уже не гнушался сбором бутылок. Мало по малу он совсем перестал обращать внимание на то как выглядит и какие взгляды бросают на него прохожие. Они презирали его так-же как некогда он презирал их. Грех сказать, но пару раз Владимира посетила мысль о самоубийстве, но не случилось. Не хватило решимости. Вот так отпрыск “патрицианского” рода превратился, нет, даже не в плебея, а в ничтожного пария.

Признаюсь, что слушая его рассказ я с большим трудом пытался замедлить стремительное таяние уважения и жалости к этому человеку. Хотя к концу его рассказа я не был уверен в том, что передо мной человек в полном смысле этого слова. Передо мной сидело существо которому, среди homo-сапиенс больше не было места. Кто был виноват в том, что судьба сорвала с него погоны сапиенс, и запуганный растерянный homo так и не нашёл вновь дороги к своему, отнюдь не доброму, стаду.

Признаться по правде, мне было нелегко его слушать а ведь полагалось, так мне во всяком случае казалось в тот момент выражать своё сочувствие. Но сердце наотрез отказывалось его выделять к тому, кто даже не попытался изменить судьбу доверив себя покорно течению. «Там, откуда я, – подумал я с грустью глядя на это исхудалое лицо покрытое щетиной которая колола даже взгляд – таких людей как он бы назвали “не вписавшиеся в новые экономические условия.”»

Мы проговорили ещё примерно с час. Больше он ничего интересного мне не рассказал. В конце нашего разговора он пристально посмотрел на меня и тихо сказал скажите разве такого как я может полюбить красивая добрая женщина? Кто знает Владимир, решился я на робкий комплимент, вы ещё совсем не стары и потом настоящей красоты я вообще встречал довольно мало гораздо больше плохого вкуса. Он грустно улыбнулся. На какое-то время над столом повисла пауза. Наконец подняв голову он произнёс,

– Я надеюсь, что, то, о чём мы с вами говорили, останется между нами. Я могу рассчитывать на вашу порядочность?

Я заверил его что он может быть вполне спокоен. И хотя тогда мне его опасения казались несколько неосновательными что ли, ибо я собирался вскоре покинуть этот город навсегда, сейчас я понимаю, что в моём интересе к обстоятельствам его судьбы всё же имелось нечто не вполне законное. Представь на минуту, читатель, что мы с тобой волею судьбы оказались на его месте, и какой-то незнакомец, хорошо одетый на дорогом автомобиле вдруг ни с того ни с сего вторгается в тот мир, который отделён от него стеной унижения. Разве не насторожился бы ты или я? вот и он насторожился.

Потом я подозвал к себе разносчицу. Простите, но к толстой неопрятной некрасивой бабе слово “официантка” как-то уж очень не подходило, расплатился за выпитое пиво и заказав для моего собеседника, ещё кружку и обед, покинул это заведение навсегда. Усаживаясь в салон своего Мерседеса я чувствовал, что мне не хочется больше здесь оставаться ни дня.

Проезжая последний раз по улицам города Кошкари я думал только о том, как бы по скорее миновать его. Мне вдруг опротивели эти дома, дороги, улицы, наполненные суетливыми людьми. И всё же я не смог отказать себе в удовольствии задержаться ненадолго возле двух объектов – той самой школы, вид которой поразил меня. Я стоял и смотрел на прекрасное здание которое могло стать отправной точкой для будущих прекрасных врачей, учёных, учителей, а ставшее по сути, ещё одним местом где обречённо несут повинность ничего не подозревающие дети, которые теперь носились по двору шумными ватагами за старым мячом. Они, чьи головы будут приспособлены новыми “Вакитками” для раскалывания новых орехов. И неважно как хорошо они выучат на уроках физику химию или алгебру. Это никак не повлияет на господствующий тренд развития. Ведь все эти предметы, по сути есть не что иное, как инструменты, которые будут приумножать блага, которые не битьём так катанием у него отнимет другой. И всё это будет происходить в границах и по правилам, которые для тебя придумают другие. И только история способна намекнуть на какой-либо иной вариант развития событий. Пусть она отдана на откуп в нехорошие руки пусть её трактуют продажные люди пусть она переврана, но только в ней и спрятан ключ от потайной двери за которой…. Возможно это прозвучит несколько высокопарно, но человек, не изучающий историю есть не что иное как высоко квалифицированный раб. Формула человеческой судьбы не меняется на протяжении столетий. “Везде, где есть китайские рабочие, бог посадил бамбук”. Услышал я где-то внутри по-детски нетерпимый, и вместе с тем уверенный голос Вакитки.

– И самое страшное маленький мерзавец заключается в том, – произнёс тихо я – что в данном случае я с тобой абсолютно согласен.

Единственный способ поменять что-то в сложившемся порядке вещей и преодолеть прошлое это осознать его прошлым. Нужно не забывать вырывать молодые побеги бамбука раз уж бог свой выбор сделал. Ведь само по себе прошлое не становится прошлым оно вживается в повседневную ткань жизни и принимает гордый титул “ТРАДИЦИЯ”.

Вторым объектом, возле которого я не на долго остановился была фабрика. Я вылез из машины и устремил свой взгляд на вполне добротные пусть и старые корпуса цехов, и здания поднимающиеся над высоким кирпичным забором. Внутри цехов я подозревал даже есть оборудование. Возможно даже исправное оборудование. Не было в этом месте только одного – желания работать.

Одна часть населения этого несчастного города не имела привычки к труду поскольку искренне считала трудом всю ту никчёмную пафосную суету, которой по своей сути является бюрократия. А вторая потеряла эту самую привычку вместе с самоуважением. Ведь привычку к труду, впрочем, как и любую другую присущую человеку привычку, вполне возможно убить в человеке. Нужно просто из привычки исключить элемент удовольствия. Подобно тому как врач излечивает от привычки курить добавляет к слову “ умрёшь,” слово “завтра” также из привычки к труду достаточно было убрать самоуважение трудящемуся. Если дать себе труд вдуматься, то привычка к труду в немалой степени сделана из самодисциплины, а та в свою очередь не мыслима без самоуважения. Я вспомнил как трудно было мне вставать после месячного отпуска рано утром. Как трудно встраивать свой организм в, если совсем честно, ненавистный мне рабочий ритм. Для клочка человечества населяющего этот город отпуск растянулся навсегда. После я думал о той катастрофе, что произошла здесь когда-то, да и продолжатся по ныне.

Интересно как долго сможет сопротивляться цивилизация на этой территории жизни? То, что она проиграет, было неоспоримо, диковатый блеск в глазах моего визави был тому ясным подтверждением. Весь вопрос заключался в том, как долго это будет длиться. Что лучше, по твоему дорогой читатель, ужасный конец или ужас без конца? Вот и я не знаю.

ГЛАВА 15

Я ехал вперёд вот уже несколько часов. Лишь раз я остановился чтобы перекусить. Бензина оставалось ещё треть бака. А в бардачке лежала и ждала своего часа пачка денег. Но меня беспокоило другое. За всё время пути мне не встретилась ни одна бензоколонка. Могло статься что мой бак опустеет раньше, чем я найду возможность заправится. За всё это время мне на пути не встретилось ни одного населённого пункта. Солнце между тем вновь стало медленно клониться к западу. Тени от одиноких, росших по краям дороги деревьев удлинялись и стекая с дороги разливались по жёлтой покрытой от зноя трещинами, земле.

Ближе к полудню мне на дороге встретилась маленькая деревенька. Свернув с дороги, я оставил Мерседес в густых кустах калины, а сам двинулся в деревню. Войдя в деревню, я стал стучать в двери переходя от одной к другой. На это у меня ушло минут двадцать, и ушло бы несомненно больше, если бы меня внезапно не осенила догадка что деревня безлюдна.

Несколько минут я простоял посреди пустой деревни словно сталкер посреди зоны в фильме бессмертного Тарковского. После я нашёл пустой дом, но с виду ещё крепкий, двери которого, впрочем, оказались запертыми на замок, но это обстоятельство меня не остановило. Я влез в окно. В доме пахло тленом и старостью. В углу у полуразвалившейся русской печи стояла старая железная кровать. Над кроватью на стене висела репродукция картины “Опять двойка”. На полу был разбросан разноцветный хлам. На вешалке, укреплённой на стене возле двери висела невесть как сохранившаяся старая мутоновая шуба. Сняв шубу с вешалки я постелил её на кровать и улёгся. Внезапно на меня нашла сонливость. Видимо полуденная жара и усталость сделали своё дело. Послушав сквозь дрёму некоторое шум ветра я уснул.

Ночью, проснувшись, я слушал как по бревенчатым бокам моего пристанища хлестали полотнища влажного ветра, а после снова погрузился в сон.

Утром, едва рассвело, я продолжил свой путь. Ехал я почти весь день, лишь иногда останавливаясь чтобы перекусить или искупаться в изредка встречавшихся мне водоёмах. После немного понежившись на солнце я продолжал свой путь. К концу дня в дали, на горизонте показался особенно высокий, на много выше остальных, холм. Дорога проходила прямо по нему. Я въехал на холм, когда на землю уже опустились нежно –голубые сумерки. Я остановил машину и вылез наружу. Сиренево-тёмное небо рождало россыпи созвездий, запах трав мешался с прохладой ещё не набрякшей росы. Вокруг царила тишина, прерываемая изредка голосами птиц и шумом ветра в травах. Но в добавок ко всему этому до моего слуха донёсся какой-то непонятный гул похожий на гул ветра, который то усиливался, то спадал. Но всё же это был не ветер ибо звуки имели чёткую ритмичность не свойственную ветру. Я слишком устал и потому не стал задерживать своё внимание на этом обстоятельстве.

Далёкие звёзды словно ожерелья драгоценных камней сверкали в фиолетовом небе. В дали, словно отражения этих огней во тьме, светился огнями город. Он манил из дали словно город моей давно позабытой мечты. Проколотый каким-то длинным строением, не то вышкой, не то башней и прижатый к земле мостом, перекинутым через реку.

Я решил отложить своё посещение города до завтрашнего утра и заночевать прямо в чистом поле. Внезапно до моего слуха донёсся звук, похожий на всплеск, который издаёт рыба. Я пошёл на звук и вскоре нашёл его источник. Им оказался чистый ручей струившийся по земле меж невысоких, покатых камней. Напившись я ощутил такую усталость что едва вернувшись к машине я лёг на нагретую за день траву сразу уснул.

Проснувшись рано утром, позавтракав и умывшись из ручья, я снова прислушался к тем звукам, которые услышал на кануне. Интересно, что бы это могло быть, думал я садясь за руль. Подмигнув клоуну я повернул ключ зажигания. Но едва я миновал несколько километров и въехал на очередной холм как вынужден был остановится. Столь неожиданным было моё открытие. Взору моему представилась картина, воистину заслуживающая того, чтобы я описал её заглавными буквами. Читатель, я искренне сожалею что печатный текст не позволяет мне передать тебе тот восторг, который в тот момент захлестнул меня.

Вдали лениво зевало зелёное море. Да-да читатель, самое настоящее море. Бескрайняя изумрудная морская гладь уходящая за горизонт. Едва я пришёл в себя от своего открытия мне вдруг очень захотелось посидеть на тёплом морском песке и побыть наедине с собой и со своими мыслями, как когда-то в детстве, когда я был маленьким наивным ребёнком, и мир вокруг представлялся великолепным огромным и совсем не страшным только чуть-чуть загадочным чтобы было интереснее додумывать его пейзажи вглядываясь в даль. Мир был местом, где не было ничего с чем бы тебе ни под силу было бы справиться. Тебе, дорогой читатель, наверное, трудно будет понять или даже найти ту границу, переступив которую я, из испуганного обстоятельствами, запутавшегося человека, превратился в желающего двигаться в даль назло судьбе, искателя приключений. Эту границу трудно, пожалуй, и мне будет найти в написанных мною же строках, однако, как перерождалась душа я всё же постараюсь объяснить, только заранее прошу тебя, будь очень внимателен.

В радиотехнике есть такой термин: полоса пропускания. Суть этого явления сводится к тому, что некое устройство ограничивает в радиоприёмнике частоту слышимых частот и диапазон суживается. Вот так и в жизни – любая мелочь которая стала частью нашего опыта незаметно для нас самих суживает наши возможности. Нет-нет, читатель, прошу, не спорь, это так и сейчас ты это поймёшь. Становясь старше мы постепенно всё больше узнаём о тех возможностях которыми обладаем на самом деле. И расплачиваясь за это знание мы тем, что отказываемся от тех усилий, которые кажутся с нашей точки зрения бессмысленными. Нас словно якорем удерживает на месте приобретённая нами за время наших странствий по жизни коллекция реакций на определённые жизненные обстоятельства, которые в нашем мире принято называть опытом и считать этот радиоактивный хлам чуть ли не самым ценным из всех возможных под этим солнцем сокровищ. “За одного битого двух не битых дают” – повторяем мы из поколения в поколение друг за другом как мантру, при этом даже не задаваясь вопросом: почему это те, кто дают, так любят битых. Так вот возможно то обстоятельство, что у меня к моему возрасту такого опыта накопилось не столь много и позволило мне в какой-то момент, как говорится, расслабится и начать получать удовольствие от процесса.

У тебя, читатель, возможно уже не раз возникал вопрос, неужели у меня ни разу не возникло чувства тоски по родному городу и супруге, оставшимся где-то там за спиной? Спешу удовлетворить твоё любопытство: думал и даже пару раз был недалёк от того, чтобы развернуть свой мерседес и в обратный пуститься путь. Но всякий раз меня что-то останавливало. С начала я не знал, что это. А потом я нашёл этому объяснение. Здесь я чувствовал себя своего рода странствующим рыцарем. Бредущим вперёд влекомый неведомыми ветрами судьбы. Здесь, на этой дороге, я понял, почему не стремятся назад в мир все эти отшельники, Робинзоны и бродяги. А что бы их ожидало там в том мире которым мы с тобой читатель называем реальностью? Что? Плавать в море дерьма, которое предоставляется в распоряжение среднестатистическому жителю планеты Земля в награду за ежедневный изнурительный позорный в своей бессмысленности труд?

Дорога под крутым углом почему-то устремлялась вдаль, не желая, в отличии от меня, приближаться к морю. Я свернул с дороги, которая подобно серой реке продолжала свой путь сквозь желтоватое пыльное марево к выпуклому горизонту. Спустя мгновение передо мною простёрлись неисчислимые квадратные километры изумрудной водной глади. Громко чавкали грузные волны. В лазурном небе висело золотой монетой яркое солнце. Откуда-то из этой непроглядной бездны доносились пронзительные крики белых чаек и над всем этим царил солоноватый нежный бриз. Вскоре под колёсами моего Мерседеса заскрипел песок.

Доехав до кромки воды, я вылез из машины потянулся и с наслаждением вдохнул полной грудью прохладный пахнущий водорослями морской воздух. На миг мне показалось, что я потерял чувство времени. Поймёшь ли ты меня, читатель? Наверное, нет. Да, признаться тогда, и я сам не понимал, что со мной происходит. Время словно исчезло. И все события, произошедшие со мной, начиная с первого дня моего странного путешествия, стоявшие до этого в ряд, утеряли последовательность всё сконцентрировалось и слилось в одной точке. Не существовало больше ни будущего, ни прошлого. Существовало только настоящее. Это было странно-счастливое состояние. Море было спокойным и величавым, как доброе, неповоротливое, лениво урчащее животное. Едва я подумал об этом как над моей головой словно отвергнутая небом душа, с криком пронеслась, раскинув крылья чайка. Спустя мгновение бытие состоявшее на девяносто девять и девять десятых процента из счастья вновь сомкнулось вокруг меня. Самому себе в тот миг я казался неким, ну что ли, присутствием. Моё сердце было исполнено искренней любовью. Нет, я говорю не о том чувстве, которое в нашем с тобою читатель мире принято обозначать этим словом, и которое в своей кульминации сводится к набору каких-то странных телодвижений, сопровождаемых гормональными всплесками, после которых ты не без известной доли разочарования, понимаешь, что ты всего на всего в очередной раз послужил в качестве химической лаборатории для равнодушной эволюции. Любовь, которую испытывал я в тот миг, была настоящей, всё поглощающей и вместе с тем всё отдающей. Наверное, так любить можно только бога, мать, свободу, родного ребёнка и… море. Я сидел на тёплом золотистом песке подставив лицо солнцу и ветру и думал о том, что зачастую то что в нашем мире принято называть счастьем, а именно те моменты, когда объём присутствующих в нас эмоций превосходит объём поступаемой к нам из внешнего мира информации, чтобы хоть как-то соотнести себя с позорным эрзацем, накрывающим нас с головы до ног едва мы открываем глаза, называемым жизнью, находится совсем не там, где его ждёшь. Оно появляется в наших днях, а мы просто не замечаем его в сутолоке наших дней, и только после того как оно проходит мы понимаем, что это ведь в сущности и было счастье. Я думал о том, что великий неведомый строитель наших жизней и судеб принимая форму тысяч и тысяч разнообразных сил сводит их в одному ему известной последовательности и по одному ему ведомым формулам творит наше бытие. И всё вокруг создано из него одного и всё вокруг только он и больше ничего. И следовать этой логике, если вдуматься более глубоко, то и меня нет, и этого моря, и этих чаек тоже нет. Есть только его желание, возникшее тридцать пять лет назад взять мысль обо мне со всем, что окружало его в тот далёкий миг на ту вершину где свершается его волей великие замыслы бытия. Среди мириадов этих замыслов был и тот согласно которому, тому, кто будет звать себя “Я” и предстояло прийти в сознание, на несколько десятков лет. И вот я есть. Эти мысли наполнили мою душу новой дозой счастья. И на этот раз объём счастья был столь огромным, что я ощущал почти физически, как его ласковые ватные клубы вытеснили с конфуцианскими настойчивостью и миролюбием, подобно китайской экономике, все остальные мысли, кроме мысли о том, что думать в этот момент не хочется ни о чём. Но, как и всё хорошее и приятное, продолжалось это совсем не долго. За столько лет исканий, изощрений войн в поисках счастья, – размышлял я глядя в высокое ультрамариновое небо – человек не придумал ничего лучше свободы и леса, усталости от ходьбы, ржаного ломтя с солью, смоляного запаха. Пения лесных птиц, раздвигающий ночную тьму костёр, сосновой лапы на подоконнике в банке из-под повидла, вкуса лесных ягод.

Из тысяч самых неприметных на первый взгляд вещей состоит счастье человека. Над моей головой вновь пролетела чайка, и вновь я подумал, что должно быть это чья-то пропащая душа летела в отведённый для неё чертог от этого несущегося в никуда мира. Этот крик оборвал цепь моих мыслей, и они словно река, встретившая на своём пути преграду, снова сменили русло. Я подумал о том, что человеку нужно, наверное, прежде чем увидеть и почувствовать себя счастливым, устать от городской суеты и шума. Пения лесных птиц не оценишь по-настоящему пока тебя не замучают звонки мобильных телефонов. Не понять прелести одиночества, пока не поживёшь под одной крышей с женщиной, которая тебя уже ненавидит. Не поймёшь радости побродить по лесным тропинкам пока не настоишься в московских пробках с их обязательными хамством и бутылочкой “чтоб иногда по-маленькому”.