Лариса Яковлевна Шевченко
Надежда
Река делает крутой поворот. На берегу мостик. На нем рыженький мальчик лет четырех в одних трусиках. Ножки в воде, в руках камышина. Он улыбается. От яркого света каждая травинка на берегу четко видна. Старшие брат с сестрой в песке строят волшебный город. Папа и мама на берегу загорают, весело переговариваются. Дедушка и бабушки тут же на бревнышке в соломенных шляпах сидят, на внуков поглядывают. Идиллия! Вот оно – спокойное счастливое детство!
Идет молодая женщина с мальчиком лет трех. Ребенок нежно прижимает к груди веточку акации с «пищалками» и желтый цветочек. Они ему дороги. Слышу режущее уши и сердце:
– Брось сейчас же эту гадость!
Мать кричит грубо, грозно, громогласно. Сынок сжался, смотрит на маму тоскливо-просительно. Боже, сколько в лице малыша жалкой попытки защитить себя, свою маленькую радость! Его личико не назовешь миленьким. Для ребенка у него крупные черты: широкие брови, длинный нос, большой рот с редкими черными зубами. Но какой взгляд! Как много в нем взрослой глубины чувства и детской неуверенности!
Я подалась вперед, мне хочется помочь малышу. Он понимает мое сочувствие. Видит, как я смотрю на его веточку, и ждет поддержки. Мать ловит мой грустно-осуждающий взгляд, переводит глаза на сына и замолкает, опустив голову.
«Вот так: несколько резких окриков – и может пропасть любовь к природе. Встреча с ней долго будет связана с болью в сердце, с обидой, что не поняли, отобрали что-то пусть даже маленькое, но красивое и очень приятное… А потом наступит безразличие, – грустно думала я. – Может, этому мальчику повезет.
Что сегодня выбило из равновесия эту женщину? Усталость от работы, ссора с мужем или его отсутствие?..»
Нежданно нахлынувшие печальные мысли постепенно растворялись в спокойствии теплого летнего утра.
Дальше иду. Достигла новой излучины. Отрадное место! Ветерок нашептывает что-то лазурно-веселое. Кукушки перекликаются. Густой частокол сосновых сосен, сонные движения листьев орешника. Вот поляна как нельзя лучше располагающая к отдыху. Обжитой, но чистый берег. Легкие тени облаков на песке.
Удобно устроилась в кустах. Оживленные голоса за спиной заставили меня отвлечься от размышлений. Я увидела две очень приятные семейные пары средних лет и эффектного мужчину, который, как мне показалось, был душой их небольшой дружной компании. Женщины расстелили на песке покрывало, и мужчины принялись самозабвенно сервировать «стол», извлекая из объемистых сумок многочисленные коробки и кастрюльки. Разговор они вели спокойный, светский: о погоде, о событиях в мире, о технических изобретениях. Каждый блистал эрудицией в своей области, но все они были едины в стремлении одарить друг друга новыми яркими познаниями. Меня поразило богатство их языка, широта и глубина интересов, легкость, с которой они переходили от одной темы к другой, а еще уважение, царившее между ними. «Настоящая интеллигенция. Соль Земли», – пришли мне на ум слова, недавно услышанные по радио.
Потом отдыхающие довольно долго, но с долей юмора, обсуждали сложные проблемы своей жизни, делились успехами. И тут одна из женщин, ее называли Ириной Андреевной, тихо сказала: «Каких бы высот мы ни достигли, все они – ничто по сравнению с самой важной удачей нашей жизни – детьми. Они – наша главная гордость!» Все заулыбались и молчаливо согласились.
Слышу громкий полупьяный говор соседней «развеселой» компании. Из всеобщего шума сознание вырвало три фразы, произнесенные совсем рядом, за моей спиной:
– …Любимая… – сказано было весело, с пафосом.
– Ты бы не изменял, – грустно-просительно прозвучало в ответ.
– Если бы не изменял, то звал бы единственная, – жестокий голос по-пьяному развязно и нагло восхищался собой.
Меня резанула по сердцу пошлость и бессердечие говорившего, и я все внимание направила в сторону приятных соседей.
Седовласый говорил тихо и задумчиво:
– …Кто знал тогда, в сорок пятом, как сложится наша жизнь… до сих пор помнится каждое мгновение. В такие минуты детство вспоминаю, лицо отца вижу. Сначала он кочегаром на паровозе был, потом машинистом. Сильно курил, «Беломор-Канал» в основном. В бараке мы жили. А лето я у бабушки проводил. Своя земляника в саду. Арбузы закапывали в песок… А еще помню себя совсем маленьким. На меня гуси налетали. Друзья в шутку советовали отпугивать, делать им «козу», а я боялся. Лет пяти был… У соседа-кузнеца пять дней овчарка умирала. Так этот здоровенный мужик сидел около нее неотлучно и плакал. Поразила меня тогда его душевность… Случилось, что в лагере яблоко украл у мальчика из-под подушки. До сих пор в деталях помню его: продолговатое, гладкое. И стыд свой: «Я, такой положительный, и вдруг…» Голодно было… Помню порох как макаронины, песню простую как валенок: «Моряк черноморского флота»… Как-то поймал меня сторож. Я не воровал яблок, но не мог про ребят сказать… На нашей улице в бане пиво продавалось. Мы купили и пили. Чинариков насобирали и курнули. Рвало нас до умопомрачения.. Один раз в гостях был. Там вымахиваться, выеживаться стал: из гонора сотовый мед есть не захотел. А хотелось со страшной силой! И когда папин друг еще два кусочка принес, я протянул к ним руку. Отец в первый и единственный раз ударил меня по руке… Много есть, что вспомнить. Сколько их было этих уроков совести! Тогда вот и научился довольствоваться, чем есть, радоваться, что один зуб заболел, а не все. Несколько позже понял, что не надо хотеть очень многого, ставил цели только те, которых мог достичь… Потом война разразилась…
Долгая пауза. Я смотрю в небо. Плывут спокойные облака, плывут задумчивые мысли…
Слышу: разговор коснулся музыки. Импозантный мужчина, тот самый, что был без жены, воскликнув: «Совсем запамятовал!» – приподнялся и достал из сумки небольшой патефон. (Я никогда такого не видела.) Полилась раздольная старинная песня. Когда она закончилась, молодой мужчина, которого звали Николай Николаевич, произнес:
– Очень люблю слушать музыку без слов!
– Чем обусловлено такое предпочтение? – заинтересовалась Лариса Яковлевна, жена того человека, который поражал познаниями в математической логике и которого друзья величали Евгением Григорьевичем.
– Мне кажется, что слова призывают к однозначности восприятия произведения. А вся прелесть – в многообразии! Ведь, вслушиваясь, каждый представляет что-то свое, только ему близкое и понятное.
– Не скажи! Ты сейчас не совсем прав, – мягко сказал Анатолий Никифорович, владелец особенного патефона, и очень бережно взял в руки странного вида пластинку, явно не заводского изготовления.
– Друзья, представляете, иду я в Воронеже по проспекту, и вдруг с противоположной стороны улицы до меня доносится удивительная музыка! Она настолько поразила меня своей неожиданностью, что я забыл, куда и зачем шел. Вот уже несколько месяцев я обладаю этой пластинкой, но продолжаю находиться под впечатлением и каждый раз слушаю ее, как впервые.
Он выглядел взволнованным, но каким-то печальным, и в этот момент показался мне открытым, незащищенным, ранимым юношей с грустными задумчивыми глазами. Седые волосы, красивое моложавое лицо, солидный вид человека, наверное, обремененного руководящей должностью, не помешали моему восприятию.
Первые мгновения все слушали музыку чуть растерянно, недоумевая. Потом восхищенно замерли. Голос молодой певицы был чистый, солнечный, но не звонкоголосый. Он звучал, как весенний ручеек, радостно и искристо. Хозяин пластинки, опустив голову на грудь, чуть раскачивался, уплывая на волнах любимой мелодии. Остальные сидели потрясенные. Каждый пытался осознать свое внутреннее созерцание, сформировать мнение, прочувствовав прекрасную, но странную, по-новому звучащую знакомую мелодию.
Французская девушка исполняла наш русский вальс военных лет на своем родном языке. А я думала: «Та ли эта песня или созвучная с нашей?» Иностранные слова вносили в нее свой, особенный, национальный колорит, другие интонации и акценты, особенное изящество, несколько иную одухотворенность, непонятную беззаботную легкость. Слушая вальс, я испытывала новые, незнакомые ощущения, удивительно по-детски трогательные, нежные, тонкие, которые, как мне казалось, совсем не подходили к содержанию этой песни. Я никак не могла соединить воедино восторг и некоторое смятение души.
Для меня в нашем вальсе звучали одновременно и глубокая боль, и затаенная любовь. Несмотря на лиричность и задушевность, в нем проглядывал драматизм страшного военного времени, криком кричала, разрывалась и плакала душа памятью тяжелых утрат. В словах и в музыке чувствовалась не только вера солдат в победу, но и тоска по дому, по мирной жизни.
А француженка пела радостно, светло, оптимистично счастливо, хотя и с долей грусти. Ее юная душа воспринимала наше горе иначе: как тяжкое, но чужое и далекое прошлое. Она слышала о нем, знала, сожалела, но и только. Полная ярких надежд, она исполняла песню с небесным очарованием и непосредственностью. Я сразу представила себе певицу красивой молоденькой мечтательной девушкой с длинными светлыми волосами. Она в воздушном, как пронизанное солнцем облако, платье, в ослепительных хрустальных туфельках на высоких каблуках. У нее понимающие, сочувствующие голубые-голубые глаза и любящее весь мир сердце!
Мои мысли и мечты полетели высоко и далеко…
Рванулся ветер. Лихорадочной дрожью затрепетали листья деревьев, цветы по краю пригорка сделались всклоченными, шапки их семян распушились и начали разлетаться. Я вскочила. Смотрю: облака где барашками группируются в стада, где образуют черные тучи, которые тут же расползаются на клочки. Ветер играл с облаками. Заметно потемнело вокруг. Тихонько зарокотал гром, прогоняя отдыхающих с пляжа, расположенного неподалеку в уютной Северной бухте (ее название я прочитала на стрелке-указателе). А люди не спешили уходить.
Гром продолжал ходить над лесом кругами, вещал о приближении грозы, пугал, роптал. Наконец, его терпение лопнуло, и он грохнул так, что я невольно присела. Птицы сразу умолкли, комары попрятались. Крупные рваные тучи пронеслись мимо, а сплошная туманная синь, надвигающаяся с противоположного берега, осыпала мелким дождичком.
Мои интересные соседи скрылись в лесу, а я не захотела прятаться. Не сахарная. Хочу видеть грозу не из окна дома!
Захолодало. Опять неожиданно быстро примчалась туманная стена и ударила мощным косым градом. Натягивая на голову кофту, я ринулась под ивовый куст. Освободившись от избытка влаги, дымка поползла назад к горизонту. Ворчали и сердито рычали тучи. Раскатистый гром провожал их, настойчиво вытрясая остатки града и дождя. Горизонтальные, во все небо, молнии рисовали неожиданные картины и освещали им дорогу. Никогда не видела таких длинных пугающих красавиц!
Туман то стремительно наплывал на берег, то снова уползал за дымчатые складки леса, замыкавшие горизонт. Странные кратковременные набеги повторялись многократно и обязательно сопровождались дождевой пылью. Потом стало светло и тихо. Но не прошло и получаса, как все повторилось с еще большей силой. Из черных туч, как из сотен тяжелых портьер, низвергались закрученные водяные вихри. Ветер растрепывал их и с силой бросал на землю. «Грандиозное представление давали могучие силы природы», – мелькнула в голове подходящая к случаю фраза.
Вода в реке темнела, бурлила и покрывалась грязно-белой пеной. Ветер срывал ее с гребней кипучих волн и уносил в глубину. Прибрежная полоса орошалась фонтанами брызг и обрывками водорослей. Я отступила за кусты. Вдруг мощный поток воды, подкативший к берегу, натужно выгнулся и толкнул ржавую рыбацкую лодку, прикованную цепью к маленькому деревянному причалу. Та взметнулась, встала на дыбы, как норовистый жеребец, и, развернувшись, с грохотом притерлась бортом к прогнившим от времени доскам. Еще более сильный напор воды перевернул лодку и выбросил на песок. Следующие не менее красивые, возбуждающие азарт волны устлали поляну толстым слоем водорослей ила и песка.
И вдруг я увидела их – пару цапель! Они, как мне показалось, с жалобным клекотом странно кувыркались на фоне черного неба, выделывали невообразимые пируэты, подбрасывая длинные тонкие ноги выше головы. Сначала я испугалось, полагая, что ветер закрутил в вихре и вовлек бедных птиц в водоворот, но потом заметила в их движениях удивительную грацию, вдохновение, и поняла, что они восторженно танцуют наперекор буре. Они, как и я радуются грозе! Теперь движения птиц для меня не были угловатыми, хаотичными. Они прекрасные, очаровательные! Цапли скрылись в пучине черной тучи, но я не боялась за них. Мне просто очень хотелось увидеть их снова.
Отсверкала гроза. Дождь пошел на убыль. Тучки выжимали и выбрасывали из себя последние капли, будто женщины, встряхивали выстиранное белье перед просушкой. Солнце лучисто пробивалось сквозь кусты. Волны все спокойнее спотыкались о песчаный берег, потихоньку размывая и подтачивая его. Местами в небе высветились голубые прогалки.
Я выбралась из не очень надежного убежища, отжала мокрую одежду и огляделась. Облака и окружающие растения обрели четкий рисунок. Молодые елочки посветлели, потому что искрились и серебрились маленькие дождинки, любовно окружавшие каждую иголочку. Ветви старых сосен седые от капель, а их умытые дождем стволы свежи и янтарны. На дне песчаной отмели снова появился волнистый рельефный рисунок. Опять снуют неутомимые мальки. Поблескивают их серебристые брюшки, когда они, взбрыкивая, выскакивают на поверхность воды.
Закружили над рекой чайки. И тут я снова увидела цапель, степенно, с достоинством вышагивающих вдоль камышовых островков в нескольких метрах от меня. Я замерла на месте. В моей голове закружилась музыка незабываемого солдатского вальса. Только теперь она звучала намного радостнее, как гимн будущей прекрасной жизни. Поплыли удивительно приятные мысли. Какое счастье жить на свете!
Я вскочила и стала носиться по песку, высоко поднимая ноги и размахивая руками-крыльями, в которых трепетал и будто рвался ввысь мой белый платок. Тощая и тонконогая, я, наверное, тоже походила на цаплю. Но это не смущало меня, даже как-то странно радовало. Подняв глаза в небесную синь, я восторженно кричала: «Солнце светит всем! Всем, всем на свете!»
КНИГА СЕДЬМАЯ -
ЛЕСТНИЦА НАДЕЖД
Наша жизнь – лестница надежд.
Глава Первая
НЕЗАБЫВАЕМОЕ ПЕРВОЕ СЕНТЯБРЯ
Закончилось лето. Я с радостью встретила новый учебный год и старых школьных друзей.
Сегодня второе сентября. После уроков стою с матерью за миткалем для простыней. Обычно я с бабушкой хожу в магазин, но сегодня она заболела.
Толчея у прилавка, бесконечная вереница людей на улице. «Хвост» очереди, огибая несколько домов, скрывается в парке. Буйная зелень деревьев бросает чуткие узорные тени на узкие тропинки. Ветер слегка колеблет их кружевные накидки и меняет рисунки на земле. Струятся косы ив. Рябит нестройный хор березовых стволов. Очаровательны и грустны робкие осинки. А рядом с ними рябины с яркими подвесками, корзиночками горьких даров. Изумрудный луг расшит полынью и аптечной ромашкой. Их терпкое дыхание щекочет ноздри, а на губах оставляет горький вкус. Хлопочет голубая стрекоза. Любуюсь застывшей кудрявой пряжей облаков, наблюдаю, как крадутся, цепляясь за верхушки сосен парчовые блики сентябрьских лучей. В голове побежали лирические строчки…
Брат принес книгу, чтобы я не скучала. Молодец. Вспомнил-таки! Читаю, не замечая гомона соседок и визга детворы. Когда вошли в помещение, мать отобрала книгу, потому что в магазине сумрачно. Приходится развлекаться разговорами людей. Одна женщина сетовала на зятя, что пьет, другая – на невестку, за то, что та купила себе дорогие туфли на высоком каблуке. «…И перед кем хвостом вертит?» К мужчине подошла женщина и пристает с расспросами. Он отмахивается. Она снова что-то объясняет ему, а потом громко спрашивает:
– Мелкую картошку оставите себе на посадку?
– На взлет! – раздраженно отвечает мужчина и выходит из очереди.
«Доняла!» – думаю я про себя и опять оглядываю очередь скучающим взглядом. Прислушалась к беседе матери с Еленой Николаевной, учительницей литературы из детского дома. Они говорили о том, что пятеркой в каждой школе оценивается разный уровень знаний. Еще о том, что в классах по тридцать пять учеников, а хотелось бы иметь по двадцать…
Веселый смех Елены Николаевны снова заставил меня «настроить уши-локаторы».
– Работала я тогда в детдоме первый год. К детям относилась строго, но посестрински. Споры их разрешала справедливо, играла с ними в спортивные игры, а перед сном рассказывала истории из своего грустно-веселого детства. Жила я с директрисой в одной комнате. Ей тогда еще не достроили дом. По вечерам мы делали ремонт в детдоме, стирали одежду детей, потому что на мизерную зарплату не могли найти прачку.
Полюбила я Татьяну Николаевну за ее врожденную жизнерадостность. Она – чудо, которое никогда не гаснет, не тускнеет. Ее сердце всегда настежь открыто для детей и никогда не скудеет. При ней не стыдно обнажить свою душу. У нее есть способность отыскивать в детях самое лучшее, о чем они не подозревают сами, а если и догадываются, то смутно. Она всегда находит что-нибудь необыкновенное, то, чего меньше всего ожидают от ребенка.
Еще радовать умеет. Есть в ней, я бы сказала, болезненная, неестественная, чрезмерная нежность. Каждый ребенок жгучей болью навсегда остается жить в ее сердце. При неудачах глаза ее переполняются непереносимой тоской… Наверное, она по сиротству своему такая.
В ней присутствует поразительная естественность. У нее своя правда: несомненная, единственная – счастье детей, которых ей вручила судьба. Она любит их, дышит вместе с ними. А как она говорит! С упоением, живо, увлеченно, страстно! Одним ярким порывом может кого угодно увлечь, убедить или переубедить. Срывается из кабинета по первому зову. С возрастом, говорят, ее административная страсть немного поутихла. Уставать стала. Каждому иногда хочется отгородиться от непомерного, которое все время подступает, наступает… Зато мудрость приобрела.
Ей часто приходится затыкать невидимые бреши во взаимоотношениях сотрудников, не оправдавших ожиданий. Не терпит вялых, чадящих, бездеятельных, безразличных. Очень чувствует, когда чуждое, инородное врывается в коллектив, и грубо распоряжается в нем. Натура ее восстает, вверх дном все переворачивает. Я сразу поняла, что лодырь не может рассчитывать на ее благосклонность, что притворство и ложь выводят ее из себя. Она становится суровой, непримиримой и мгновенно меняет дружеский тон на официальный. Разрывы для нее трагичны, хотя отношения она обрывает всегда сама.
И себе слабину не позволяет. Сильная женщина. Ну, а уж если полюбит кого, то на всю катушку! Поэтому воспитатели обрушивают на нее и свою разваливающуюся личную жизнь, и педагогические неудачи. Это невыносимо тяжкое бремя. А она всегда всех успокоит, подбодрит. Помню, говорила мне: «Никогда не считай ситуацию безнадежной, на себя в основном надейся. Отрешайся от неуловимых ненужных мелочей и суеты, иначе все будет буксовать, рассыпаться, разбредаться, получится бег по кругу. Мелочи поднимут, закрутят, бросят в бездну. У меня тоже в жизни раньше было столько ненужного… Запомни: зависть и любовь вещи несовместимые. Зависть убивает любовь, уничтожает все человеческое. В нашей работе нельзя без любви. Остальное не так важно… Весь талант ее, в сущности, только для детей… С нею в детдом пришел праздник. С нею детям тепло и уютно… И мне повезло».
В очередной раз беспокойно зашумели люди у прилавка. Я отвлеклась на них. Все в порядке, угомонились.
– …Так вот, – продолжала Елена Николаевна, – приближалось первое сентября. Девочки тщательно готовились к этому дню: пришивали белые воротнички, гладили форму себе и мальчикам. Праздничное утро выдалось на редкость красочным. То было утро, ниспосланное волей богов! Бахромой цветистых покрывал пестрели поля. Осенней мантией шуршал лес. Вокруг школы – павлинье многоцветье садов. Солнце в узорах ярких крон парка. Над нами парили золотые облака. А какой воздух ядреный! Волшебное начало осени!
Я дрожала от радостного волнения. Утопая в осенних цветах, ребятишки направлялись в классы. А в это время весь персонал детского дома украшал столовую и готовил королевский обед. Подпрыгивали на огромной сковороде шкварочки, картошечка с подрумяненными бочками. Душистый дымок исходил от хрустящих котлеток, пересыпанных укропом, петрушкой, украшенных красными помидорами. Мне даже немножко взгрустнулось: вспомнились свои голодные годы, ежедневная перловка…
Хотя при чем тут голод или сытость? Детдомовцам всегда будет не хватать главного: ласкового материнского слова и уверенного надежного плеча отца. Их никогда не заменят шикарные яства. Они праздник для желудка. Для души детям все равно остается тоска. Сама из детдомовских, обездоленных. Но праздник есть праздник. Детям было в этот день весело. И нам хорошо.
А вечером я почувствовала суетливость в поведении девочек. «Что-то затевают», – подумала тогда. Оказалось, что мои подопечные захотели сходить на танцы в сельский клуб. Решать такой серьезный вопрос я не имела права. Девочки направились с просьбой к директору. А та сказала, что, если Елена Николаевна пойдет с вами и возьмет ответственность на себя, – отпущу. Воспитанницы прибежали ко мне. А у меня кошки на душе скребут. А вдруг что случится? «Ну, – думаю, – рискну, сделаю им приятное». К тому же в этот вечер приехал навестить ребят бывший воспитанник детдома Валера. Я ухватилась за него, как за спасительную соломинку. Он согласился помочь мне «не растерять» девочек.
Школьницы танцевали, а я радовалась, видя их веселые лица. А в конце вечера наши подопечные, не предупредив никого, почему-то стали одна за другой исчезать из клуба. Мы с Валерой – за ними. Близко не подходим, держим дистанцию, пытаясь понять, что они замыслили. До детдома два километра. Ночь темная. На улице ни одного фонаря. Противный мелкий дождь быстро сделал дорогу скользкой.
Вдруг мимо нас пронесся самосвал. «Господи! Хоть бы не сбил…» – только и успела подумать. И тут же услышала истошный вопль: «Помогите!» Сердце замерло. К горлу подступил комок. Я в детстве ничего не боялась. Но тут не о себе, о других думать приходилось. Ответственность несоразмерна моему жизненному опыту! От страха ноги прилипли к дороге. Не спрятаться от беды!.. Растерянность обнажила мою неприспособленность.
Валера схватил меня за руку и поволок вперед. Я безвольно подчинилась. Голоса слышим, но никого не видим. Я этой дорогой давно не ходила в село и не знала, что слева от элеватора появился огромный котлован, заполненный водой. А Валера догадался, что школьницы скатились в него.
Стены котлована отвесные, скользкие. И как девочки ни старались, не получалось у них выползти. Сначала они еще шутили. Лена кричала Свете: «Мои туфли на дно пошли, ты и меня туда же хочешь отправить?» Потом устали. Юмор потонул в грязных волнах. Слышу зашедшийся в плаче голос. Со страху девочки принялись выяснять, кто пожертвует собой, чтобы спасти остальных. Никто не хотел. Начались истерики.
Сердце мое затрепыхалось птичкой, пойманной в силок. В это время Валера держал меня за ноги, а я, лежа в грязи, шарила по стене котлована, пытаясь дотянуться до рук девочек. Потом я держала Валеру за ноги. Бесполезно! От волнения за детей у меня в глазах колики. Вдруг в темноте задела ремень на брюках Валеры, и меня осенило: «В нем спасение!» Я так громко крикнула: «Снимай ремень!» – что Валера вздрогнул и сам чуть не свалился в котлован. Воспитатель детдома Сергей Николаевич, случайно оказавшийся неподалеку, услышав крики, тоже поспешил на помощь. Трое взрослых – большая сила! И, тем не менее, мы с трудом вытащили девочек.
Пришли в детдом чудовищно грязные, обалдевшие от пережитого страха. От холода зубы у всех выбивали чечетку. Валера пошутил: «День завершился победой над вечным, монотонным однообразием!» Но я уже думала только о том, как мне достанется от директрисы.
Встретила нас завуч Инна Алексеевна. Ее перед самым началом учебного года прислали в наш детдом. Она дежурила в тот вечер. Даже я – привычный, детдомовский ребенок – была шокирована гадостями, изливавшимися из ее уст. Глумилась, душу оскверняла. Лицо искажалось высокомерной ненавистью. Она была пристрастна, груба до омерзения. Ее цинизм вызывал отвращение. И закончила выволочку с нескрываемым презрением: «Вызвала в кабинет не для того, чтобы комплименты делать и по головке гладить». Жутко вспоминать! Можно подумать, что она всю жизнь мечтала унижать людей. И как такие, с позволения сказать, педагоги идут к нам работать? Зачем их присылают?
Тоска на меня навалилась, жить не хотелось. Я стояла перед ней мокрая, измученная, внешне бесстрастная, безразличная. Чтобы унять нетерпение и раздражение крепко сжала зубы. Я не имела сил протестовать, устраивать двухсторонний обстрел. Я лишь машинально по-детски думала: «Вас бы туда, в котлован». Выслушав оскорбления и проклятья, пошла прочь. Ночь спала плохо, нервное напряжение дало о себе знать, а утром положила заявление на стол директрисе. Татьяна Николаевна не подписала его, а Инне Алексеевне сказала: «Спасибо надо Елене сказать, а не отчитывать. Она детей спасла. Впервые столкнулась с трудностями и не спасовала». И в ее глазах на мгновение проступила неподдельная грусть. Вот такое первое сентября у меня получилось!
Забыв об очереди и о миткале, я с замиранием сердца слушала рассказ и с интересом разглядывала молоденькую учительницу. Худенькая, маленькая, грустные черные глаза. Мне казалось, что я понимаю ее лучше моей матери. Глубже, что ли? Она мне нравилась.
И ЭТО НАЗЫВАЕТСЯ ЖИТЬ?
Иду домой. В изгородь школы мертвой хваткой вцепились лианы дикого винограда. Их верхние листья красно-бурые, а кисти плодов черные. У ворот беззаботный котенок играет сухими листьями березы. «Сентябрит уже», – говорила когда-то в лесном детдоме про начало осени баба Мавра. Села на скамейку в парке. Тишина нарушается редким падением желудей, еле слышным писком птиц в ветвях дуба и мимолетным жужжанием букашек. У моих ног замерли тени былинок, уже сбросивших семена. Мне на колени, вращаясь, как в замедленном кадре, «приземлился вертолетик» – семечко липы. Встряхнула крыльями сорока и исчезла. Даже на верхушке березы нити ветвей не чувствуют колебания воздуха. И там тишь. Слепит солнце. От него тепло и уютно.
Направилась по крутой тропинке к молоденьким елкам. Смотрю: они странно распушились, растопырились и, кажется, каждой хвоинкой устремились к солнцу. Весной иголки были слипшимися или плотно прижатыми друг к дружке по верхней поверхности веток наподобие одностороннего колючего меха. И летом я не замечала у них особой жажды тепла и света. Теперь все веточки дерева напоминали мне маленькие пушистые зеленые бутылочные ершики, радостно, даже как-то восторженно впитывающие в себя нещедрое осеннее тепло. На душе сделалось невыразимо приятно.
Дальше иду. Вижу, как, переливаясь всевозможными оттенками красного бордового и малинового, на каменных перилах лестницы, ведущей к реке, висят богатые ковры, свитые из невидимых под густой листвой мощных лиан дикого винограда. Сияние фонтана меркнет в окружении пылающих городских кленов и лесных с естественным жарким свечением. Строгая чопорная красота его высоких струй тускнеет на фоне буйной игры растительных красок. Почему яркие клены сейчас мне кажутся более густыми, чем тогда, когда были зелеными? Они же наполнились собственным сиянием, приобрели воздушность?
Полыхают рябины, золото стекает с берез. А как называется это дерево, крона которого вобрала в себя все роскошное многоцветье ранней осени? Как влечет и притягивает к себе его красота, как трудно оторвать от нее восхищенный взгляд! Жизнь из деревьев уходит так ярко и радостно? Нет. Деревья не умирают, они засыпают. У них будут долгие зимние каникулы.
Собираю букет из опавших листьев особенной окраски. Невольно всматриваюсь в пеструю шуршащую пахучую перину. Сколько неожиданных сочетаний оттенков песочного, светло-коричневого, палевого цвета увядающих листьев получилось от случайных слияний ранее ярких красок! Их бесчисленное множество. И в них тоже заключена своя прелесть, свое прощальное тепло. В ярком убранстве деревьев – праздник осени, а с блеклых листьев на земле начинается осенняя грусть, проводы тепла.
По аллее неспешно идет цыганка в шали с ярко-красными цветами по черному полю, высматривая очередную жертву. Школьники вспорхнули шумной стайкой с соседней лавочки. Мальчик, отрешенно сгорбившись, сидит на пригорке и тихо задумчиво и одиноко смотрит вдаль. Что его беспокоит, что волнует?
А у меня в голове фантазии: «Деревья как люди. Вон та нежная пестренькая березка как девочка, а эта облитая золотом – важная красивая дама. Пирамидальный тополек – щеголь-юнец. Старушка-сосна изогнулась печалью вековой».
Ухнула в ворох листвы, подставила лицо солнцу. Лежу. От восхищения матушкой-природой расширяется моя душа, делается легкой, открытой радости и всему прекрасному. Я хочу всем безоблачного счастья! Я люблю мир, в котором живу! Я – его величество Принцесса! Впрочем, как и любая девчонка в царстве Красоты и Добра!..
Почему я люблю осень? Весна будоражит, бездумно влечет куда-то, а осень мудрая, богатая, основательная, чудная, глубоко и высоко романтичная…
Приятные глупые мысли! У меня отличное настроение! Сажусь на скамейку, дирижирую сама себе руками, пою «…И тот, кто с песней по жизни шагает…», «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!», выбиваю пальцами на желтой доске маршевую дробь. Весело! Выпростала из-под скамейки ноги, вскочила, кружусь от восторга! Сначала перед глазами поплыли деревья, потом в голове завертелось легко и приятно. Села, закрыла глаза.
…Мир полон чудных грез…
И мне так хорошо и просто!..
Дома бросила портфель в прихожей и направилась в зал. На пороге растерянно остановилась и жарко смутилась. Голый, в мыльной пене отец стоял ко мне спиной и торопливо рылся в шкафу. «Что ищет, чего нервничает?» – удивилась я, в вялом недоумении разглядывая его белое в черных с проседью волосах полноватое, мешковатое тело. «Не красавец. Не самое приятное зрелище. И чего мать ревнует такого? – безразлично и заторможенно подумала я. Но, почувствовав неловкость, осадила себя: – Нельзя быть злюкой. О родном отце, наверное, так бы не сказала.
Тут отец нашел деньги, свернутые трубочкой, и лихорадочно заметался, выискивая место, где спрятать их надежнее. Руки его дрожали, вислые складки кожи на спине и пояснице – тоже. Вдруг он повернул ко мне голову. В глазах сначала мелькнул испуг, потом лицо перекосило раздражение. Я молча отступила в спальню. «Мог бы догадаться закрыть дверь», – ища себе оправдание, недовольно забурчала я себе под нос.
