Лариса Яковлевна Шевченко
Надежда
– Учителю понравилось? – откликнулась подруга, с трудом оторвавшись от своих мыслей.
– Нет. Он высмеял меня.
– Ему такого не понять. Хочешь, расскажу тебе стих, который недавно сочинила? – вдруг тихо спросила Лена.
– Конечно! – обрадовалась я и испугалась своей бурной реакции. Но Лена уже проникновенно говорила:
Горит свеча дрожащим светом,
Вокруг детдомовцы сидят.
Они ведут о том беседу,
Как будут дальше выживать.
Одна девчонка боевая
Склонила голову на грудь.
В тоске по матери родимой
Не может, бедная, уснуть.
Зачем меня ты родила?
Зачем в детдом меня сдала?
Судьбой несчастной наградила,
Зачем меня совсем забыла?
Над нами местные смеются,
Нигде проходу не дают.
И только слышим их укоры:
«Опять детдомовцы идут».
Низкий голос звучал как из подземелья. Пронзительные, незамысловатые слова впивались в голову и сердце.
– Ну, как? – осторожно спросила Лена.
– С чувством пишешь. Можно я немножко кое-где подправлю, чтобы в рифму было? Смысл не нарушу. Честное слово!
– Ладно, – неохотно согласилась Лена. – История подлинная, полностью достоверная. Не испорть.
– Послушай мои рифмовки, – попросила я.
– Давай, – как-то вымученно улыбнулась она.
Я тихо заговорила:
Я не жду от жизни ярких зорь,
Сполохов восторженных и сложных.
Я хочу семьи простой узор
И друзей веселых и надежных.
Роняю слова как осенние листья.
Тоскою измотаны горькие мысли.
Бумага приемлет любые стенанья:
И слезы, и радость, и сердца признанья…
Во тьме величественно дыбились тополя. Мы молча, терпеливо ожидали следующего явления луны на чернильном небе.
– Хочешь, сейчас напишем стихи так: только по две строчки из каждой строфы, а потом листочками поменяемся? Ты закончишь мои четверостишия, а я – твои. Мы так еще в младших классах играли, – предложила я, желая внести хоть какое-то оживление в наши взаимоотношения.
– Ладно, – без энтузиазма сказала Лена.
Присели на подоконник. Там светлее.
Строки стекают кровавыми каплями
С раненой детской души…
Болью распятое детское счастье
Стонет, страдает, кричит…
Его глаза, как два укола в мозг,
Оставили отметины навечно…
Глаза в глаза, как выстрелы в ночи,
Как лезвия жестокие, блеснули…
Утро разбросало жемчуга росы,
И дышали травы изумрудной влагой…
Зарницы – сполохи кровавые.
Знать, ветрами злиться будет день…
Прохлада реки обнимала,
Как нежные руки твои…
Волшебные глаза небес чаруют нас в ночи.
Ликует день улыбками друзей…
Обласканный солнцем пригорок зацвел…
Яркие листья, как искры надежды,
Дарит мне осень в лесу…
Мечты и желанья прозрачны и чисты —
Я с детства такие люблю!..
– Хватит писать, – резко сказала Лена и подала мне свой листок. Читаю.
«Она молчит о том, что маму ждет,
Что душу рвет жестокая обида…
Со злом гляжу на мир чудес.
Задернута душа болезненной тоской…
Я струна, натянутая детством,
Людьми бездушными, коварными и злыми…
Ложь ядовитые иглы вонзает
В нежные души ребят…
И только стоны бездны жуткой
Мне голову сжимают по ночам…
Пронзительных строчек усталая боль…
Как тоскою детей,
Запорошенный снегом детдом…
Машины – желтоглазые звери в ночи…
Хрустальный храм несбывшейся мечты…
Грусть, как тень, за мною бегает…
– Не буду играть! Хватит марать бумагу, – Лена вдруг резко вырвала у меня из рук свой исписанный листок.
Я почувствовала нарастание раздражения в ее настроении и не стала настаивать. Помолчали. Я первая не выдержала и осторожно возобновила беседу:
– Один раз я написала стихотворение о своем знакомом детдомовском мальчике и отдала в нашу местную газету. Редактор стих переделал, сделал его гладким. Но исчезла нежность и боль, разорвалась еле уловимая нить чувствительного. Понимаешь: читаю, и мне уже не жалко того мальчика.
Лена продолжала сидеть понуро.
– Послушаешь стихи моей старшей сестры Люси? Она Есенина обожает! – попыталась я вывести подругу из состояния отчуждения.
Не получив ответа, начала читать.
Лист березы с желтизной —
Пролетело лето.
С августовской синевой,
С песней недопетой.
Паутина тут и там
В капельках-дождинках.
Бродит осень по кустам
В расписной косынке.
Отраженье лазурного ситца
В талых водах. И тонкая трель…
Это чудная, милая птица
Снова радостно славит апрель!
– А мне один друг сказал, что, когда пишешь стихи, надо от Бога, от неба идти к себе, потому что человек сам по себе неинтересен. Как ты эти слова понимаешь? – вяло, как бы нехотя спросила Лена.
Мне показалось, что она не слушала, как я читала стихи, а думала о своем. Но не обиделась и ответила:
– Не знаю. Мне кажется, что каждый человек – огромный, непознаваемый мир. Как же, не осознав себя, идти в бесконечность?
– А связь человека с небом есть? – произнесла Лена с каменным, бесстрастным лицом.
– Ты имеешь в виду с Богом?
– Да.
– Я убедилась, что между людьми есть связь, но она разной силы. Одни ее замечают, другие нет. А со смертью она прерывается. Это говорит о ее биологической или физической природе. Остается только память о человеке. Если существует Бог, то и с ним тоже должна быть связь. Только я одного не понимаю, если Бог добрый и всесильный, то зачем он наделил людей завистью, жестокостью? Говорят, он сотворил человека по образу и подобию своему. Получается, он тоже злой. Или в книге говорилось только о внешнем сходстве? Лучше бы он создал мир, в котором люди могли бы бесконечно расти умственно и духовно. Вот это был бы рай! Конечно, я рассуждаю наивно. Но так хочется, чтобы все люди были счастливы!
– Ты веришь в Бога? – сухо осведомилась Лена.
– Нет. Бабушка говорит, что я не доросла до понимания этого вопроса ни умом, ни сердцем. Она права. Вот, например, она давно мне говорила: в несчастье мы ближе к Богу или: «Как только Человек забывает о своей связи с природой, с Богом, и представляет, что все чего он достиг, – дело только его рук, он начинает верить, что ему разрешены все пути в достижении цели. Гордыня начинает править им. И она же его губит». А я до сих пор не могу полностью осознать смысл этих слов.
Иногда мне кажется, что человеческий разум лучше. Вот своровал человек, помолился, Бог ему простил, и он опять идет на преступление. Материалисты, по крайней мере, честнее. Я долго готовилась к докладу на эту тему, много брошюр прочитала. В голове все перепуталось. «Примитивная религия родилась из страха смерти. Но Бог – это состояние души. Альберт Шнитке не писал музыку, кто-то водил его рукой. Значит, у него в это время было божественное состояние души… Может, рамки старой религии узки для современного мира? А что является причиной зла? Как понять фразу, что глубинной причиной зла есть смерть? Бог – абсолютная ценность? А если нет абсолюта, то нет абсолютной ценности…» Ни-че-го не поняла! Я отказалась от доклада, потому что не могу повторять чужие мысли, не докопавшись до истины, объяснила я свои «научные» метания.
Мне показалось, что Лена ожидала другой ответ. Опять помолчали.
– Объясни, зачем нужны церкви? Не лучше ли с Богом разговаривать без посредников? – задумчиво произнесла Лена.
– Человек, животное стадное, – пошутила я, – ему ритуалы, зрелища подавай.
Лена заговорила возбужденно:
– Представь себе: и немцы, и наши просят одного Бога помочь им победить. Кого и почему Он выбирает для облагодетельствования? И помогает ли вообще? Мы безбожники, а в войне победили.
Мне вдруг вспомнились детские мольбы, просьбы помочь найти родного отца. Грусть наплыла на глаза туманом сизым…
– А что такое совесть? С нею рождаются или она от Бога? – опять задала Лена сложный вопрос.
Меня поразило, что ее волнуют вопросы, которые я не так давно обсуждала с Александрой Андреевной.
– Мне кажется, что совесть – это внутренний стержень каждого человека и религия здесь ни при чем. Просто степень надежности стержня у всех разная. Когда суд собственной совести слабый, то побеждает дурное. Церковь, наверное, нравственными заповедями пытается помочь заблудшему человеку.
– Судить и осуждать – разные понятия? Как ты думаешь? – не поворачивая ко мне лица, спросила Лена.
– Конечно, разные.
Лена исчерпала свои вопросы.
– Почему ты всерьез не занимаешься стихами? – неожиданно спросила подруга.
– Много тому причин. Подлинные чувства стесняюсь напоказ выставлять. Считаю свои рифмовки «шедеврами второго сорта». Я уже понимаю, что излишне многословна, но пока не могу обойтись без красивостей, не могу не брызгать фейерверком ярких слов. Наверное, для того чтобы научиться лаконично высказываться, надо повзрослеть, – засмеялась я и продолжила: – Настоящими стихами можно назвать что-то из ряда вон выходящее. А у меня одни эмоции. Я то хохочу, то заливаюсь слезами, торопясь запечатлеть на потрепанных обрывках бумаги свои «гениальные» чувства. Концентрации мысли в них нет. Надо так писать, чтоб в одной строчке проявилась вся Вселенная! А я порхаю по бумаге, как глупая, но заметь, не тщеславная бабочка. Мои вирши – бесплодная пачкотня. Но она искренняя, и в этом ее маленькая ценность. А зерна мудрости позже появятся, если об этом природа заранее побеспокоилась, – усмехнулась я чуточку горько, понимая, что желание писать еще не означает наличия способностей. – Соединять простоту и величие, дано не многим. Настоящий поэт тонким чутьем угадывает созвучия и так пишет, словно из души извлекает музыку. Оживает у него обыкновенное слово, звучит и переливается всеми цветами радуги.
Я еще в детдоме осознала, что гениальный поэт пишет так, что его очень простые, без излишней кудрявости слова, проникают в самые потаенные глубины сердца, подчас неведомые самому читателю. Лермонтов поет мою душу. Он бы понял меня и мое одиночество. Как-то сильно расшибла коленки. Но когда вечером читала стихи любимого поэта, боли не чувствовала. Странно, да?
– Не строчи из пулемета. Мысль не улавливаю. Почему ты так быстро разговариваешь? – страдальчески поморщилась Лена.
– Не знаю. Я все быстро делаю, – засмеялась я, стараясь показаться беззаботной.
– Ты показываешь свои стихи девчонкам?
– Иногда, но не говорю что мои. Понимаю, что они не зрелые, слабые.
– Я слышала, что бывает так: «Когда имя автора исчезает, то стихи приобретают соблазнительную анонимность, а иногда после смерти автора они становятся или считаются талантливыми, – сказала Лена.
– Для этого они на самом деле должны быть гениальными. Нам это не грозит, – усмехнулась я и, спохватившись, поправилась: – Мне уж точно!
– Взрослым, наверное, труднее писать стихи. Им надо настраиваться на восторженный лирический или грустный лад, а у нас он сам постоянно возникает. В тринадцать лет все пишут стихи, а вот кто из нас останется поэтом в сорок пять? Наверное, это тоже дар – чувствовать себя вечно юным и притом очень умным… Без прекрасного окружения, наверное, не было бы Пушкина? В детдоме он точно не состоялся бы, – холодно усмехнулась Лена.
Я поддержала разговор:
– Наш дядя Петя говорил, что если талант есть, он когда-либо обязательно пробьется.
– Не хочу когда-нибудь! – вспылила Лена.
Чтобы успокоить подругу, я весело затарахтела:
– Наверное, ты права. Мне Александра Андреевна рассказывала, что ее старший сын в шесть лет говорил так красиво, восторженно и грамотно и с такой фантазией, как она даже в пятнадцать лет не умела! А потом он увлекся техникой и потерял способность к образному мышлению, вернее, она у него перетрансформировалась в техническую смекалку. И у нее в детстве был сформирован мощный словарный запас, который в институте в основном пополнился научными терминами. Но с возрастом он уменьшился, потому что нет времени для чтения. Учительница об этом очень сожалеет. Но сочинения учеников очень любит читать. Сегодня я отнесла ей рассказ о том, как жители неизвестной планеты расшифровывали наш алфавит посредством изучения формы рта во время разговора. Пусть посмеется! Давай я и твои стихи покажу ей?
Лена не ответила на мое предложение. Она опять погрузилась в себя.
– Знаешь, бывает такое, когда внутренние проявления многих читателей совпадают с чувствами героев книг, пусть даже их авторы из пятнадцатого века, значит эти произведения талантливые. А бывает, писатель изображает жизнь вроде бы зримо осязаемо, но непостижимо для обычного человека, значит, он гениально пишет. Так мне кажется, – заговорила Лена отвлеченно, будто сама с собой рассуждала.
Опять длительное молчание.
– Не понимаю, как можно не любить читать! Разве не у всех с рождения в мозгах и душах присутствует шелест страниц, и желание прожить тысячи чужих, ярких жизней? – это Лена спросила.
Я ответила как могла:
– Александра Андреевна говорила, что по наследству передается восприимчивость к слову и к определенным наукам. Но любовь к книгам можно еще привить.
Лена отозвалась:
– Мой Саша правил не знает, но пишет на редкость грамотно, а вот его друг зубрит, только все равно по тридцать ошибок ляпает.
– Мало зубрит, – рассмеялась я.
– А знаешь, мой друг Сашка недавно сказал: «Меня тоже коснулась эта зараза», – вдруг вспомнила Лена. – Послушай, что он сочинил:
Ветер свистит в ушах,
Жизнь все равно хороша!
Даже когда побьют,
Душу мою не сомнут!
– Веселый он у тебя, – обрадовалась я, подумав, что настроение подруги улучшается.
– Развеселый, аж некуда. У него период уверенности в реальности возвышенных убеждений, она у него проявляется в естественной жажде свершения благородных поступков, – хмыкнула Лена и отвернулась.
Я поняла, что это означает: «Не приставай больше на эту тему». «Не вышло!» – отметила я про себя и повела разговор о другом.
– Лена, мне кажется, что здесь, в деревне, я ни капельки не поумнела. Просто выросла, научилась выполнять любую деревенскую работу. И все! Понимаешь? И все! Это ужасно. Я не нашла ответы на свои вопросы. Я тупею от однообразной домашней работы, поглощающей все свободное время. Я еще в пятом классе поняла: «В город хочу». Может, будучи взрослой, наверстаю то, что упускаю сейчас. Как и раньше, я часто убегаю от своих грустных проблем в царство белых облаков или в книжные мечты. Знаешь, я недавно по радио услышала хорошее выражение: «Библиотека – место, где человечество напрягает мозги, а душой отдыхает». Здорово сказано! Правда?
– Правда. Душа тоже трудится. Ей слишком часто приходится учиться через страдания, – с дрожью в голосе пробормотала Лена.
А я уже «завелась»: «Книги восполняют нехватку романтики в нашей жизни, жажды приключений, желания видеть мир ярким, героическим, добрым, честным, загадочным. Они наполняют нас прелестями», – так говорила ваша учительница Лидия Ивановна. Я четко знаю: дома я робот, а в книжках – герой. Я проживаю жизнь каждого любимого героя, вместе с ними упиваюсь очарованием моря, ужасами ночной пустыни. Взбираюсь на мачту и первая вижу на горизонте спасительный корабль. Я выслеживаю гада-предателя, ползаю на коленях по грязи и побеждаю! Как я любила книгу «Принц и нищий», как я верила и радовалась доброму концу этой трогательной грустной, но прекрасной истории!
Боже мой, как я люблю читать, плыть по волнам музыки слов! Однажды, перечитывала свой рассказ «Лоси» и вдруг почувствовала то же самое. Я поплыла! Это было счастливейшее из мгновений! Иногда замечаю, что мое воображение ярче, чем фильм, который я вижу по мотивам того или другого произведения. Помню, как однажды после культпохода говорила брату: «Фильм красивый, но режиссер не понял главного: способности любящей женщины к самопожертвованию!»
А фильм «Вий» мне очень понравился, но чудовища не напугали. Когда я читала Гоголя, в моем теле дрожала каждая жилочка! Такие картины рисовались в голове! Дело доходило до того, что я в страхе срывалась с места и бежала на кухню, к бабушке. А если читала ночью, когда черные тени блуждали по стенам, я вся сжималась в комок у слабого огонька керосиновой лампы, стараясь оказаться в зоне света. Даже ноги подбирала под себя, боясь, что кто-то неведомый коснется их или того хуже… Я заворачивалась в старое ватное замусоленное одеяло, пропитанное потом, запахом горелого печного кирпича и еще бог весть чем, что оно вобрало в себя за десятилетие верной службы семье, и мелко вздрагивала, переживая каждый момент колдовских событий, происходивших с молодым семинаристом. И с каждой страницей мое воображение становилось все ярче и полнее. Сумел Николай Васильевич найти точные слова, чтобы описать страх!
Если бы не Гайдар, Гоголь, Горький, Майн Рид, я не знаю, что было бы с моей душой? Она представляла бы собой незаполненную «черную яму» тоски. Без них я была бы не ребенком, а маленькой скучной тоскливой старушкой или заводной игрушкой, способной только выполнять приказы.
Правда, последнее время меня стали больше интересовать размышления Льва Николаевича Толстого, и еще Достоевского. Ох, и умные! Лермонтова обожаю до потери пульса. В нем слились воедино: неожиданность, бунтарство, трагизм. В этом его прелесть. Он бы меня понял! Представляешь, описывал мучения души легким дыханием строк. Соединял, казалось бы, несоединимое. Потому, что талантлив. А Чехов любую проблему сжимал как шагреневую кожу. В несколько строчек мог запихнуть огромный смысл. Но для меня он пока слишком серьезен и сух, поэтому кажется скучным. Не доросла я до его понимания.
Мне кажется, в писателях, помимо всего прочего, важна несхожесть. И чтобы через века не постарели их произведения, как пьесы Шекспира. У гениальных произведений нет срока давности. И память о великих подвигах и талантливых людях бесконечна. Интересно, Лермонтов входит в их число? Хотелось бы.
Лена слушала молча.
– Меня опять занесло? – опомнилась я.
– Нет, хорошо говоришь.
– Не шутишь?
– Мы Сашей тоже так думаем. Жаль, что нет книжек про нас. Вот если бы кто-нибудь про мою жизнь так написал, чтобы такое никогда-никогда не повторилось с другими детьми, – грустно пожелала Лена.
Я помедлила и все же решилась быть откровенной до конца.
– Одной тебе раскрою мой самый большой секрет: я мечтаю написать про таких, как мы. Я даже слово себе дала и когда-нибудь обязательно сдержу его, – скрывая смущение, прошептала я.
– Поклянись! – вдруг резко, напористо вскрикнула Лена и спохватилась, заговорив извиняющимся тоном. – Понимаешь, мне легче будет жить, если поверю в твои слова.
– Клянусь, – чуть дрогнувшим голосом произнесла я.
И мы, уколов пальцы шипом акации, молча соединили свою кровь. Это была моя вторая клятва. И она тоже была главной.
– Я так счастлива! – воскликнула Лена искренне, с тихой глубокой благодарностью.
В ее глазах стояли слезы.
– Лен! Не журись, прорвемся! Мы будем счастливы! «Не вижу ликования народных масс!» – весело процитировала я чью-то понравившуюся мне фразу.
Лена улыбнулась и протянула ко мне руки. Мы впервые обнялись.
С БАБУШКОЙ В КИНО
Витек! Сегодняшний день начался обыкновенно. Сначала доставала из подвала остатки прошлогодней свеклы. Опускалась в подвал, быстро набирала коренья в корзину и пробкой вылетала наружу, чтобы отдышаться. От метана сильно колотилось сердце и перехватывало дыхание. Пока несла овощи в сарай – приходила в себя и снова ныряла в подвал. Корзин двадцать получилось. Потом натаскала из колодца четыре бочки воды, рассортировала и замочила овечью шерсть. Полощу, воду беспрерывно меняю. Шерсть в грязи, в навозных комках. Вонища на весь двор! А что поделаешь? Если летом не постираю, зимой нечего будет прясть.
– Почему у соседей шерсть чистая? – спросила я бабушку, которая на крыльце перебирала гречку.
– Перед стрижкой овец загоняют в речку или озеро, чтобы грязь размокла, потом их скребут и моют. Нашим старикам из Обуховки такое уже не под силу. Не могут они с застарелым радикулитом в воде стоять, – объяснила бабушка.
После стирки разложила шерсть на крышу и принялась готовить побелку для сараев и хаты. Тут в гости пришла городская двоюродная племянница отца с сыном, и я повела ее шестилетнего малыша на речку. Миша большой, толстый, с ослепительно белой кожей и кудрявыми пшеничными волосами до плеч. Его тут же окружили местные юркие, загорелые ребята. Они плавали, как рыбки или лягушата. А Миша, содрогаясь и ежась от прохладной воды, осторожно вошел по пояс и остановился, недоверчиво косясь на шумную возню детей. Мальчики удивленно переглянулись. Один покрутил пальцем у виска, другой произнес сочувственно и тихо: «Больной». Я испугалась, что Миша услышит о себе такое, и громко сказала:
– Пацаны, городской он, неприспособленный.
– А… – понимающе протянул самый маленький, который был на голову ниже Миши.
– Сколько тебе лет? – поинтересовалась я у малыша.
– Пять, – бойко ответил он.
– Читать умеешь?
– Так я же еще в школу не хожу.
– А Миша с трех лет читает.
На мальчишек мое сообщение не произвело ожидаемого впечатления.
– Надо учить его плавать, а то как же он утей да гусей домой пригонит, если они на тот берег переберутся? – солидно посоветовал самый старший, семилетний Гаврик.
– Конечно, надо, – согласилась я. – Его в городе в бассейн водить будут.
– Глупости! Пусть здесь, на воле, учится.
– Он стерильный. Наглотается микробов, заболеет, а потом что с ним делать? – возразила я.
Сижу на берегу, с Миши глаз не спускаю, а сама вчерашний день вспоминаю. Выборы проходили в местный Совет. На всю улицу гремела музыка из репродукторов. Радостные и нарядные люди раскланивались друг с другом. Во дворе школы – ну прямо-таки бал! Мужики в брюках, заправленных в начищенные до блеска сапоги. Даже пожилые женщины туфли старой моды из сундуков повытаскивали, яркие полушалки на плечи накинули и бойко так плясали. А самые старые – на лавочках пристроились и зорко глядели на молодых из-под белых платочков. Заливистым гармошкам вторили веселые девчата.
Проголосовав, люди не уходили домой: надо же всех знакомых увидеть, об их жизни расспросить. Мужчины, конечно, о политике степенно беседовали. Малышня промеж них задиристо носилась, заводилась от музыки и от всеобщего ощущения праздничности. Девчата с ребятами перемигивались, сговаривались на вечерние развлечения.
Наша бабушка в числе первых к урне сходила и, как всегда, быстро возвратилась домой. А ведь, по сути дела, это единственный праздник, когда она в люди выходит. Даже на Пасху дальше своей улицы не бывает. К соседкам стала иногда выходить, когда мать купила ей черную плюшевую курточку, какие носят многие женщины нашего села. Сменила, наконец-то, затертую фуфайку.
Родители совсем о бабушке не думают. Домработницу себе нашли! Должны же быть у человека хоть какие-нибудь маленькие личные радости? Все! Сегодня же вечером поведу ее в кино. «Заначки» на два билета хватит…
Миша запросился к маме, и мы вернулась домой. Я тут же пригласила бабушку в клуб. Она сначала даже не поняла, о чем я веду речь. А когда, наконец, вникла, то еще больше растерялась и замахала руками, возражая.
– Бабушка, я не на станцию, в сельский клуб вас зову. Он же рядом!
– Нет, нет, что ты, бог с тобой! Куда я, старуха, пойду?
Я возмутилась:
– Какая вы старуха! Вам же не восемьдесят!
– Никуда, кроме магазина, не хожу. Давным-давно отвыкла развлекаться, – продолжала возражать бабушка.
– В клубе много женщин постарше вас бывает, – настаивала я.
Бабушка долго сопротивлялась. Я чувствовала, что она очень хочет пойти, и не понимала, что ее удерживает.
– Бабушка, мне сделайте удовольствие. Ведь вместе пойдем, а? – уговаривала я.
Наверное, мои последние слова переломили ее неуверенность, она глубоко вздохнула и согласилась. Я никогда не видела, чтобы бабушка к колодцу выходила в мятом платье. А тут она вовсе поразила меня своей щепетильностью: и складочки на темно-зеленой юбке проверяла, и в тон платочек целый час подбирала, и волосы в пучок несколько раз заправляла. Я терпеливо ждала. Стоило ради такого события.
Шла она по улице неторопливо, в боязливо-взволнованном настроении. Ноги в черных туфлях на маленьких аккуратных каблучках ставила осторожно, будто выискивала сухое, чистое место. Платочек в руках нервно теребила. И ко лбу, и к губам его прикладывала, и за манжет бледно-лимонной кофточки засовывала. Потом прошептала: «Будто в церковь иду… после стольких-то лет!»
С фильмом не повезло. Пленка беспрерывно рвалась, и после яркого всплеска на экране мы долго сидели в темноте. Ребята свистели, требуя «бракодела на мыло». Потом пленка шла вверх ногами и не в резкости. Даже я толком не поняла сюжета. Вышла из клуба рассерженная. Обидно было. Первый раз привела бабушку, а пьяный киномеханик устроил «пенку во всю стенку».
Я хотела посочувствовать бабушке, но вдруг увидела, что она возбужденная, улыбающаяся. Светились глаза. Алели щеки. У нее было мечтательное лицо счастливого человека! Будто в Большой театр сходила, а не в клуб-сарай! По дороге домой она рассказывала, как после свадьбы смотрела с мужем «туманные картины», которые «крутили» даже без музыкального сопровождения.
И я поняла, что с тех пор она ни разу не была в кино. Подступили слезы, но я не позволила им появиться и потревожить бабушкиного счастья. Наверное, ей не важно было содержание фильма. Посещение клуба на короткое время вернуло ее в яркие счастливые мгновения молодости, освещавшие всю ее дальнейшую нелегкую жизнь. Она заново их пережила. Наверное, через полвека они казались ей еще прекраснее, еще радостнее.
ТРИ СУДЬБЫ
Еще в первую зиму приезда в деревню я полюбила разглядывать старые фотографии в альбоме родителей. Тогда-то и увидела на снимке девочку, очень похожую на мою детдомовскую подругу Лилю. Я даже опешила от неожиданности и осторожно спросила у матери:
– Ее зовут Лиля?
– Нет, Галя. В девятом классе учится. В природе часто встречаются двойники, – объяснила она.
На следующий день я отыскала Галю в школе и с тех пор издали наблюдала за нею, представляя своей подругой. Наверное, это смешно, но я всегда ищу людей, похожих на моих старых друзей. Случается, что нахожу и отношусь к ним с большим вниманием. На сердце теплеет, когда их вижу.
В последнее время радости от встреч с Галей мало. Я часто вспоминаю ее школьницей и пытаюсь понять причину ее трагедии. Вот она черноглазая, белолицая, пухленькая девушка. На лице – безграничная доброта. В движениях – мягкость, плавность. И кто бы ожидал от нее твердости и самоотверженности?!
Но вдруг влюбилась. Всепоглощающая любовь забрала ее всю без остатка. Она жила ею каждую минуту. Круглое чернобровое лицо Гали излучало полное и безоговорочное счастье. На уроках она сидела, подняв глаза в верхний угол класса. Улыбка не сходила с ярких полных губ. Учителя забеспокоились. Галя училась отлично, и педагоги предлагали ей «вытянуть» хотя бы на серебряную медаль. Мать умоляла дочь опомниться, пожалеть ее, помочь выполнить обещание, данное мужу в день его кончины. Ничего не помогало. Сумасшедшая любовь застлала глаза, одурманила.
– Почему люди не учатся на ошибках других? – спрашивала я у бабушки.
– Потому что умными себя считают. Им кажется, что они больше и глубже в своей жизни понимают. Мол, со стороны видят только оболочку. Да и на самом деле, сюжет может быть один, а развязки разные, потому что нет одинаковых людей, – пояснила она мне тогда.
С моей точки зрения, парень Галины не представлял ничего особенного. Высокий, белобрысое, ничем не примечательное лицо. Следов интеллекта я не рассмотрела в нем. Говорить интересно не умеет, полное отсутствие понимания юмора. Тривиальный, как сказала бы моя любимая математичка. Я бы в такого не влюбилась. Вот что значит – первая любовь!
Я теперь уже спокойно отношусь к противоположному полу: с трезвой оценкой, с некоторой долей иронии. Наверное, это странно звучит. Несмотря на то, что за время дружбы с Дмитрием мы ни разу не поцеловались и на прогулках расстояние между нами всегда оставалось не меньше двух метров, я приобрела большой грустный опыт общения. Теперь смотрю на молодых людей глазами девочки, познавшей радость первой детской любви и благополучно пережившей болезнь первой, почти взрослой неудачной любви, перегоревшей ею и вовремя разочаровавшейся. А тогда, во втором классе, я восхищалась Галиной.
Борьба учителей ни к чему не привела. Галя бросила учебу, родила сына, поступила в вечернюю школу. Мужа через год взяли в армию. А еще через год он вернулся без ноги, без руки, без глаза и с обожженным, изуродованным лицом. Галя сама привезла его домой.
Кто виноват? Говорили, будто бы начальство. Были слухи о том, что сам безалаберный, безответственный, бестолковый. Что теперь выяснять? Человек остался калекой. Галя окружила его заботой. Поддерживала морально. Протезы заказала. Уговорила своего начальника пристроить мужа на работу, чтобы не сосредотачивался на своем несчастье. Еще сына родила. Но вместо того чтобы оценить ее любовь и заботу, он стал пить. Нет, чтобы хоть чем-то помочь жене, он свалил на нее не только все заботы о семье, но и свою слабость, безволие, хамство. Первый раз, когда я увидела ее с пьяным мужем, маленькую, похудевшую, с огромными, глубоко запавшими черными глазами, то остолбенела. Одной рукой она прижимала к груди младенца, другой – держала старшего сына за руку. В этой же руке была огромная авоська с продуктами. А муж, в буквальном смысле, лежал на ее плечах. Голова его свешивалась ей на грудь, а ноги волоклись по земле. Согнувшись под его тяжестью, Галя брела, низко опустив голову. Я была настолько шокирована встречей, что не смогла ничего сказать, а просто ошарашенно смотрела на жуткую картину. Галя на мгновение подняла на меня измученные глаза и, еще больше сгорбившись, молча отправилась дальше. Первое, о чем я подумала, оправившись от шока: «За что?! За любовь?! Жестокий! Разве можно так издеваться над любящим тебя человеком? Эгоист! Жалеет только себя. Где же его мужское достоинство?»
А сегодня мы с матерью пошли на станцию встречать троюродную племянницу отца. Она когда-то училась с Галей в одном классе, а теперь редко появлялась в селе. В городе замуж вышла. Подошел поезд. Лида вышла с двумя маленькими мальчиками. Мы погрузили ее вещи на велосипед и отправились в село.
Лида радостная, восторженная, все время говорит, говорит… «Вот иду до боли знакомой тропинкой между двумя рядами тополей. Сердце сжимается при виде старых хат, оттого что я невольно сравниваю их с пятиэтажными домами города, где теперь живу. А может, потому, что эти хаты мне дороже и родней? Здесь детство и юность промчались, и часть моей души навсегда поселилась в этих краях. Тянет сюда. А когда наступает время отпуска, неймется мне, трепещет сердце в ожидании родных картин, знакомых лиц».
– Здравствуйте! – приветливо кивает она старушке.
– Здравствуй. В отпуск? Слава богу, все хорошо у твоих родителей.
Не успели мы сделать десяток шагов, как из-за поворота вынырнула соседка Егоровна, которая живет в конце нашей улицы. (Русскому Ивану половина деревни соседи.)
