Лариса Яковлевна Шевченко
Надежда
– Убери свой курносый нос, девочка. Теперь это вечная щебенка. Мы ею выстелим дорожки во дворе у начальника, – не то в шутку, не то серьезно сказал военный.
– Это же памятник героям войны?! – вспылила я.
Тут подошел самый молодой рабочий и примирительным тоном сказал:
– Не горячись, девочка. Нам приказали. Мы подневольные. Иди отсюда.
Я не могла успокоиться. Как можно дорожки выстилать памятью народной? Вихрем влетела в хату.
– Папа, плохой человек приказал разбить памятник! Он забыл, что была война? Забыл, что люди до сих пор плачут? Разве нельзя набрать щебенки на Некипеловке? Ее там горы великие, – отчаянно закричала я, заикаясь от волнения.
Отец пошел в сельсовет, а я вернулась к памятнику. Сверху гранит посерел от времени, кое-где позеленел от сырости. Но каждый отколотый кусок был свежего розово-коричневого цвета, а мне он казался розово-красным, будто окропленным кровью. Каждый удар лома и молота был ударом по моему сердцу.
Я не выдержала, ушла домой и вскоре уснула. Ночью проснулась. Дверь в комнату родителей открыта. Отец шептался с матерью:
– Не думает о воспитании молодежи… Отомстит… Теперь каждый год летом на два месяца обещал посылать… Как ты с сеном будешь справляться одна? Хоть корову продавай… Пожалуйся… Кому? Он тут бог и царь…
В висках застучало: «Из-за меня теперь некому будет летом работать по хозяйству? Я виновата? Придется мне учиться пахать, косить, сено таскать, хату ремонтировать?» Сделалось страшно и тоскливо из-за того, что принесла несчастье в семью, встретившую меня по-человечески. Думала обо всех людях, а заставляю мучиться тех, которые для меня теперь самые главные? Слезы не останавливала. С ними и уснула.
Утром, боясь взглянуть отцу в глаза, ушла в школу. Может, там услышу хорошее? Тишина. Ни одного слова о памятнике. А он ведь на виду у школы стоял. На улице, у колодца, тоже опасливое внимательное молчание, как будто всем оно было завещано. Что же это за человек такой, что никто в деревне не может смело сказать ему правду? Почему он за правду отцу всю жизнь мстить будет? Он как бог? Недавно читала книжку про царя и его рабов. Там говорилось: «Откуда у одного человека страшная, жестокая власть над многими людьми, которая сокрушает их, вызывает жгучий мучительный страх, томительное неудовлетворение, трепетный ужас, заглушающий трагические стоны обреченных несчастных неуверенных людей. Страх, несомненно, вторгаясь в души, отупляет, покушается на их скорбную память о друзьях и войне, на свободу, искренность, мешает расцветать в них добру, красоте». Правильно написано. По себе знаю. Нет совести и сострадания у такого человека.
Вспомнила, как бабушка пошутила, стоя с соседкой у колодца: «Дорого обходятся нам угрызения совести и обременительная потребность в искренности по каждому поводу!» Потом добавила грустно: «Искренность у взрослых – редкий дар, как ум или красота. Чаще всего темную всепожирающую ложь и безразличие отпускает жизнь щедрой мерой. Зависть съедает тех, кто завидует, а они, в свою очередь, губят и приносят несчастье тем, кому завидуют».
Может, Валентина Серафимовна из нашего детдома тоже была таким бессовестным богом, и поэтому нас никто не защищал от нее? Но Валентина Серафимовна на вид была обыкновенной злой женщиной? Что же мне делать? Молчать, как все в деревне? Всю жизнь молчать? Ничего не замечать? Мы в детдоме гордились своей честностью, неукоснительно требовали ее от себя и от других и ради нее терпели любые наказания. Но заставлять страдать других я не имею права. Господи, помоги мне разобраться во всем!
СТОЛИК
На улице перед своим домом сосед дядя Володя Прудников сделал стол, четыре лавочки и вкопал столбы для качелей. Теперь здесь по вечерам собираются мужчины нашей улицы обсудить политику и поиграть в домино. А днем сюда часто приходят дети.
Мне очень захотелось покататься на качелях, и я направилась к столику. Ребят сегодня много. Каждый занимается своим делом. Некоторых я еще не знаю, потому что редко выхожу гулять. Слышу, как самая маленькая девочка спрашивает большую:
– После школы ты сразу в институт пойдешь? И домой не зайдешь?
– Институт не магазин, – дружелюбно смеется старшая.
Двое маленьких мальчиков ссорятся:
– Не дам конфету. У тебя рот большой. Ты много откусишь.
– «Обжора – дядя Жора», – обиженно сердится второй.
Рядом мирно беседуют мальчик с девочкой. Им, наверное, по пять лет.
– У тебя жених есть?
– Есть.
– Ты замуж за него пойдешь?
– Нет. Он грубый.
Она говорила рассудительно и строго.
– А я на Леночке должен жениться. Моя мама стареет. Папа сказал, ей скоро тридцать лет, – пожаловался мальчик и непритворно вздохнул.
– Пропадешь ты с такой женой, – солидно заявила девочка, внимательно рассматривая конфетные фантики.
Двое незнакомых мне ребят играют в шашки.
– Представляешь, вчера пришел к Витьке в гости, а он лежит на печке, взгляд в потолок застопорил, и говорит: «Не мешай, видишь, Чапаев думает», – раскачиваясь из стороны в сторону, хохочет первый.
– Раззява! Сразу четыре твои бью! – задохнулся от неожиданного везения его партнер....
– Зачем моей маме рассказал про рогатку? Батарейки из тебя вытащу, чтоб не болтал, как радиоприемник, – сердится Вова Коржов на мальчика с Красной улицы…
– Раньше мы в гарнизоне на юге среди гор жили. Там детей почему-то воровали. Пришел папа с работы, а меня нет. Солдат на ноги подняли. А я в соседнем дворе за полуоткрытыми воротами сижу, камешками играю и ни о чем не волнуюсь, – увлеченно рассказывала Наташа с улицы Гигант.
Мои подружки делятся на команды, готовятся играть в испорченный телефон. Ребята устроили конкурс. Уже произнесено десятка три незнакомых мне считалок, но победителя установить не удается. Девочкам надоело спорить, и они предложили играть в города. Ребят и здесь надолго не хватило. Они начали привирать, выдумывать несуществующие населенные пункты. Закончилась игра маленькой потасовкой на весенней траве. Потом старшие принялись обучать маленьких ходить на руках, делать колесо, мостик, кувырки, а намаявшись, запели тихие и протяжные песни. Я не участвовала, только наблюдала.
Сельские дети очень отличаются от городских, которых я успела узнать. В тех по большей части бесшабашность, бездумность. А эти как маленькие старички и старушки. Игры у них все с пользой. Даже ссорятся по-деловому, тут же без особых криков разбираются во всем и без обид продолжают играть. Городские дети за все лето ни разу не пели песен. А здесь даже мальчишки с удовольствием подпевают девчонкам.
Подошел школьный столяр дядя Петя, надежно закрепил кольца самодельных качелей, и к ним сразу выстроилась очередь. Сначала старшие катали самых маленьких. Попытки малышей влезть еще раз тут же пресекались. Они без капризов подчинялись. Первоклассница Валя взлетала на максимальную высоту с восторженным на предельной ноте визгом, потом радостно и удовлетворенно ухала вниз. Со всех сторон слышался довольный рокот голосов. Подошло время кататься второклассникам. Все посмотрели в мою сторону.
– Ты любишь сильно раскачиваться? Помочь? – спросила Зоя.
– Давай, – торопливо согласилась я и полетела между ветвями берез, сквозь которые в белых облаках мелькало оранжевое солнце.
ПЛОХОЕ СЛОВО
Моя подружка Зоя в разговоре часто употребляет плохие слова. Причем делает это весело, без злости, а я при этом съеживаюсь, не желая впускать в себя пошлое. Меня коробят ее смачные выражения. Как-то я сказала ей, что некрасиво так говорить, а она улыбнулась с восхитительным простодушием, свойственным только ей в нашей компании, и миролюбиво ответила:
– Я ничего плохого в них не вижу. Для некоторых вещей нет культурных выражений. Вот, ты говоришь «пятая точка». Валя это же самое называет попка, а я ж.... Ну, вроде как папа, папка, батя, мужик, старый хрен. А х… и п… я применяю, потому что ни ты, ни твои умные родители не знают, как назвать их по-другому.
Возразить мне было нечего. Я не стала долго ломать голову и решила сначала у брата узнать, как можно обойтись без мата, чем его заменить. Но стоило мне произнести первое грубое (но не матерное) слово, как он обрадованно закричал:
– Ага, матом ругаешься! Все маме расскажу.
Я попыталась растолковать ему, что, не употребив ругательство, не смогу узнать заменяющее его слово. Но Коля не слушал, а только дразнил и грозил. От обиды сразу пересохло во рту, я едва смогла вымолвить: «Не надо».
Я боялась матери как огня. Ее властный голос, скорость принятия решений и категоричность пугали меня. Я уставала от нее, от постоянного чувства вины, от страха лишний раз попасть ей на глаза и увидеть недовольный, осуждающий, жесткий взгляд.
И теперь стоило мне в чем-то не согласиться с братом, он сразу напоминал: «Маме скажу. Будешь знать!» Я подчинялась и выполняла все его условия. Злилась, конечно. А он, знай себе, покрикивал снисходительно: сбегай в магазин, почисть ботинки… Меня раздражало, что я работаю не по своему желанию, а по капризу младшего брата. И чем чаще он запугивал, тем более униженно я себя чувствовала. Сначала он приказывал один на один, потом обнаглели стал при друзьях командовать. Это окончательно выбило меня из равновесия. Я задумалась: «До каких же пор он будет меня изводить? Не лучше ли один раз понести наказание, заслуженное или не очень, чем изо дня в день подвергаться оскорблениям?» И вот, когда он опять насмешливо повторил: «Ага! Маме скажу» – я гневно ответила:
– Пожалуйста, беги, гадкий доносчик, подлый мальчишка, слабак, предатель!..
Коля не пошел жаловаться матери и больше не унижал меня. Значит, он не злой. Наверное, ему нравилось играть роль командира.
Этот случай сделал меня осторожной. С тех пор я никогда ни к кому не попадала в зависимость.
ХРЯК
Жара. На огородах картофельная ботва вялая, посеревшая. Тыквы сложили листья-зонтики. По краям листьев клубники появилась красная кайма. Взрослые в обеденное время без особой надобности не выходят из прохладных хат. Только пацанам все нипочем. Приезжие, городские дети – на речке полощутся, что за две улицы от нас, а местные при деле: кто свиней пасет, кто за гусями приглядывает. Поэтому далеко от дома не отходят и резвятся в грязном пруду, расположенном рядом со свиноводческой фермой. Животные барахтаются с одной стороны, а дети с другой. Никого не смущает такое соседство. Девочки заходят в воду в платьях, мальчишки в трусах. Купание доставляет истинное удовольствие. Плавать по-настоящему здесь научиться невозможно, но для нас главное – любым «стилем» суметь уплыть от какого-то не в меру нахального поросенка. Своих свиней выгоняют на выпас только три семьи с нашей улицы. В этом году пасти их поручили Лесику Юрьеву, Вовке Коржову и Пете Перепелице. Иногда к ним присоединяется Максимка с улицы Гигант.
Максимка не в меру шустрый, напористый и даже нагловатый, поэтому Петя сторонится его. Но домашние дела все время сталкивают их то в поле, то у магазина. Необходимость общаться с недругом злит Петю. Но что тут поделаешь? Все по одним улицам ходят, одни тропки меж огородами топчут.
Вот и в это лето обязанность пасти поросят опять свела их на одном лугу, отведенном сельсоветом для выпаса неугомонных «пахарей». Свиньи не могут спокойно поесть и залечь спать. Им же надо изрыть все вокруг и только тогда, уткнув морды в свежую землю, мирно хрюкая, заснуть! Петино стадо всегда спокойно, даже меланхолично бродит по лугу, обгрызая любимую зелень. А Максимкино как бешеное носится по рытвинам, выискивая шампиньоны и еще неизвестно что, только им понятное. Даже когда все хрюшки нежатся в пруду под палящим полуденным зноем, буйное семейство тычется в чужих взрослых свиней, злыми пятачками подкидывает визжащую от страха молодь. А уж о главном хряке чертова стада и говорить не приходится! Никому он не подчиняется, ходит весь день хмурый, свирепо поблескивая красными глазками. Максимка справлялся со своим заданием, потому что хитрый. Он обычно гонит маму-хрюшку и детенышей, а за ними нехотя идет вечно недовольный хряк.
Мне пасти некого. Единственный Васька живет в загоне. А траву я ему каждый день рву. Бабушка считает, что так разумней, и погулять мне времени будет больше. Я с ней согласна.
Как-то раз перед Троицей лежим мы своей большой компанией рядком под ивами и сонно переговариваемся. Оводы зудят, золотисто-зеленые навозные мухи ползают по босым грязным ногам. Мы нехотя сбиваем их ветками. Максим, как всегда, пристает к Пете, дразнит его:
– Пастух никудышный! Что же мамка тебе штанов не сшила? В юбке не запутываешься?
– Сам-то давно из рубахи вылез? – сердито огрызается Петя, с ненавистью глядя на свою длинную до пят домотканую одежу.
– Девчонка ты, понял? – не успокаивается насмешливый Максим.
– Дурак! У самого штаны на помочах. Где ремень, а? – держит оборону малыш.
– Я дурак? Ты только болтать умеешь. А храбрости – с мизинец, – ядовито укалывает Петю недруг, изображая на лице откровенно брезгливое выражение.
– Чего это с мизинец? Я справляюсь со своим стадом, – гордо приосанился Петя, четко осознавая свою ответственность старшего ребенка в семье.
– А ты с моим попробуй, – не унимается взъерошенный спорщик.
– Скотина своего хозяина знает. Глупо мне твоих свиней пасти, – разумно замечает малыш.
– Трусишь, а? Трусишь! – кричит Максим, надменно и победно оглядывая нашу компанию.
Девочки от этих слов поежились и забурчали недовольно:
– Не приставай, Максимка. Знаешь ведь – непутевый твой хряк, и чего он может «выкинуть», один бог знает.
– Ха! За девчачьи сопли прячешься! Не отвертишься, – продолжает заводиться Максим.
Петя заерзал, занервничал. Уж больно не хотелось ему под дудку Максима плясать, но и выглядеть слабым не нравилось. Друзья не вступали в разговор, и Петя не знал, как оценить их молчание – как презрение к нему, самому маленькому в их компании, или они соблюдали нейтралитет в споре двух мужчин?
– Да ты хоть ради хохмы ударь моего хряка. Покажи, какой ты смелый, – дерзко и ехидно насмехается Максим.
И что-то взбрыкнуло в душе Пети. Схватил он палку и пошел за канаву, где бродил красноглазый боров. Шел медленно, соображая, куда ударить для себя безопасней. «Конечно по заду. Пока развернется скотина – я уже «задам стрекача», – обеспокоенно рассуждал он, подрагивая сердечком и тощеньким животом, до конца не осознавая безнадежность и опасность своего поступка.
Мы всерьез не восприняли решительность Пети и продолжали лежать, а когда услышали пронзительный тонкий крик, мгновенно выскочили на откос и увидели, что хряк рвет Петю, что потемнела от грязи и крови домотканая рубаха друга.
На несколько секунд воцарилась жуткая тишина. Я тоже оцепенела от ужаса. Мы не успели опомниться от страха и оторвать приросшие к дерну ноги, как с соседнего огорода подлетела расхристанная, в одной исподней рубахе соседка тетя Лена, с диким криком огрела хряка лопатой и выхватила бесчувственное тело Пети из-под окровавленных клыков. Не разбирая дороги, она помчалась в медпункт. Только тут мы окончательно пришли в себя. Девчонки заревели. Ребята боялись встретиться глазами друг с другом. Страшно, боязно думать, что тоже виноваты, не отговорили Петю.
Старая медсестра без лишних слов промыла залитое кровью лицо мальчика, зашила ухо. Обнаружив огромную рану в паху, ойкнула от страшной мысли, и торопливо послала внучка за конюхом. Пока подъехал тарантас, Мария Ивановна привела Петю в чувство, обколола всем, чем можно, положила к себе на колени и поехала в больницу. Благо близко, всего три километра.
– Спасем постреленка, – успокоила она нас.
А через два дня Петя рассказывал ребятам, пришедшим его навестить:
– Ударил я его по заду лопатой, а он как озвереет! Глаза бешеные! Как начал меня рвать-шматовать. По ногам клыками чиркает, копытами топчет, пена с морды стекает. Отключился я от сознания. Дальше ничего не помню. Глядите, все тело в синяках и ямках от копыт. Живого места нет. Мамка с перепугу в обморок бухнулась. Отхаживали ее врачи. А я уже совсем отживел!
– Не друг нам больше Максимка, – возбужденно заявила Зоя.
– Да ладно вам. Живой ведь, – сквозь боль улыбнулся Петя.
КОРОВУШКИ-КОРМИЛИЦЫ
С утра пасмурно, то и дело срывается дождь. Коровы понуро бредут по дороге к лугу. Его-то и лугом не назовешь. Прилесок. Березы по нему разбросаны, осинки мелкие, кусты разные. Колхозным коровам хорошие выгоны отданы, а частным – где придется. То в огородах лоскут непаханый с овражками найдется, то болотистое место, то вот этот лужок с корягами, да копанями (небольшой участок трясины, как правило, на лугах у реки). На пару недель хватит здесь потоптаться скотине. Трава скудная, малосъедобная. Да ничего. К вечеру каждая семья припасает мешок травы для своей кормилицы. А точнее сказать, в обязанности девочек входит пройтись по колхозной картошке и нарвать повилики да щиру. И бегут милые коровушки домой, не особо заглядываясь на чужие огороды.
Пастух Митюня (он из нашей компании), с длинным хлыстом, змеей тянущимся за ним, уже не первый раз обходит буренушек, покрикивая на самых ретивых, направлявшихся к лесу. К обеду утомился, бросил стеганку на кучу хвороста и прилег, вытянув усталые ноги. Коровы тоже легли и мирно пережевывали жвачку, лениво отмахиваясь от мух.
Солнышко выглянуло сквозь тучи, обласкало мальчика, и он задремал. Надолго ли? Кто знает. Открыл глаза. Небо опять серое и не ясно, который час. Пеструшки бродят неторопливо. Вскинулся Митюня и, забыв про голод, побежал по кругу считать поголовье. Трех не хватило. Задрожал с перепугу. Ломая кусты, спотыкаясь о корни, влезая в коровьи лепешки, носился он по лугу. Еще раз пересчитал стадо. Коров не прибавилось. Внутри все тряслось не оттого, что спал в сырости, страх его пробирал. Смотав на руку хлыст, чтобы не цеплялся за кусты, Митюня углубился в лес, отыскивая следы коров. Наконец нашел четкие, свежие. Они вывели его к болотистой низине, где на ярко-зеленом мху вяло лежали три пеструшки. «Красиво лежат, будто спят», – мелькнула глупая мысль. Ее тут же вытолкнула жуткая: «Сдохли?!»
Спотыкаясь, погружаясь по щиколотки во влажный мох, подскочил к животным. Одна корова нехотя повернула голову и как-то странно тяжело вздохнула. Изнутри вырвался глухой, как из подвала, жалкий стон.
– Буренушки, вставайте! – завопил Митюня. – Вставайте милые! Пошли, пошли отсюда!
Он по очереди подбегал к каждой, тащил за рога, хлопал по загривку. Но коровы не шевелились. Митя сел на влажный мох и застыл. Медленно всплывали в памяти слова старого пастуха:
– Корова-дура. Это тебе не благородная лошадь. Она не имеет меры в еде. Если до сахарной свеклы доберется, то будет жрать до тех пор, пока не разопрет ее, а потом сдохнет.
Он тогда еще поинтересовался:
– А спасти можно?
– Можно. Нельзя позволять скотине лежать, гонять ее надо по полю, кнута не жалеючи. А вот если травы-чемерицы случайно съест, ох и кричит тогда бедная, как ребенок жалостливо плачет.
– И что делать?
– На Бога одна надежда. Если мало съела – переболеет и выживет…
«Не кричат коровы, значит, не чемерица, – заторможено думал Митя, – и бока не вздуты. Может, занемогли, потому что клеверу объелись на соседнем поле? Все равно их надо к стаду гнать».
Встал, легонько прошелся кнутом по спинам коров. Никакой реакции. Посильнее хлестнул. Шевельнулись две. Подскочил к третьей. Дышит тяжко. «Что дома скажу? Отец прибьет? Не расплатимся за всю жизнь. Что хозяева сделают со мной?» – горестно взвыл Митя.
От страха, что было сил, начал стегать буренушек. Не в запале, по нужде. Долго стегал. И за рога тащил, и целовал слюнявые морды, и плакал, и уговаривал. Поднял-таки двух коровушек. Погнал к стаду. От радости еще пуще слезами умылся. На речке, на переправе коровки воды попили и тут же свалились. Опять кинулся их поднимать. А потом побежал в деревню. Заскочил в крайнюю хату, умоляя и плача, упросил хозяйку мужиков собрать. А сам к стаду помчался гонять больных коров.
Сбежались мужики, благо выходной был. Прирезали буренушку с разрешения хозяйки. Свезли к ней во двор.
Домой Митя шел ни жив, ни мертв: «Ну, сдерет папаня с меня шкуру, денег-то не прибавится в дому! – еле волоча ноги, думал Митя. – Как же я заснул? Всегда же в пять встаю. Дождь видать замаял. Не присел до обеда ни разу. Так этим не оправдаешься. Упустил скотину. Хоть под поезд кидайся».
Отец встретил у калитки. Мать скрылась в хате, значит, не будет защищать. Стегал на совесть. Вся улица слышала.
Мясо хозяйка продала. Отец отвел ей свою двухлетку. На следующий год должна быть стельной. А уж это лето быть бабусе без своего молока. Жалко Мите свою телушку. Но отец отрезал:
– Старика она похоронила, сынов война забрала. Кто ее от таких, как ты, бестолочей, оградит? В одиннадцать лет пора бы ответственность понимать.
Митя понуро молчал. Виноват.
А я думала: «Как быстро приходится взрослеть деревенским детям!»
БУРЯ
Этим летом я подружилась с Верой. Ее мама тоже учительница. С Верой мы часто сидим в нашем палисаднике в шалаше из «елочек» и беседуем. Она не очень разговорчива, когда собирается много девочек одновременно, но со мной откровенна. Я знаю, что нравлюсь ей. Она мне тоже. У нее огромные черные, приветливые глаза. Вера не обидчивая, не завистливая, очень умная и рассудительная, как моя городская подружка Валя. И при этом не занудная. У нее в меру всего хорошего. Она скучает по Горбачевке, где раньше жила, по друзьям, и при каждой встрече о ком-либо рассказывает. Сегодня я пожаловалась ей, что не всех девочек из нашего класса понимаю, и она рассказала историю о своей первой подружке Оле.
«Один раз Оля долго уговаривала меня пойти с нею в соседнее село в гости к родственникам. Но моя мама уже ушла на работу, а без разрешения я не привыкла покидать дом. Оля настаивала: «Пойдем, всего-то два километра в одну сторону. К ужину успеем домой». Я представила, как ей скучно идти одной, и согласилась.
Утро было солнечным. Сначала шли через луг. Повалялись немного на траве. Пестрый ромашковый ковер я не мяла. И место, где граммофончики повилики дружно уставились в небо, тоже обошла. Попрыгали через ручеек. В нем красиво дрожала и сверкала на солнце ключевая вода. Березовые посадки прошли. Там было сломанное дерево, и мы походили по нему, как по буму. А как же! По физкультуре тоже надо будет пятерки получать. Потом птичек на деревьях рассматривали. Посчитали, сколько листочков-пальчиков на веточках акации. На моей – пятнадцать оказалось, а на Олиной – тринадцать. Гудели пчелы, струился воздух, тихо покачивались метелки разных трав. Чтобы не обходить поле, отыскали узкую тропинку, быстро пропадающую в густых колосьях. Хлеба стояли высокие, я даже на цыпочки приподнималась, чтобы увидеть идущую впереди подругу. Мне становилось немного не по себе, когда на повороте она пропадала из виду. Никогда еще я не уходила от дома так далеко.
Маленьким темно-зеленым островком среди золотистых полей показалась мне деревенька. Как оазис среди пустыни, про которую мне мама читала. В деревеньке ничего примечательного не нашла. Несколько рядов домов, окруженных плотным кольцом тополей, пыльная проселочная дорога, козы и гуси в низине, нарядные петухи возле хат. Людей не видно. Будто вымерли. Так тихо, что слышен стрекот насекомых в траве-мураве у плетней. Зашли во двор к подруге Оли. Из сарая слышался гомон. Мы – туда. На куче зерна сидели дети разного возраста, а одна девочка рассказывала о том, как у них поселились аисты и все соседи им завидовали, потому что есть поверье, будто аист вьет гнездо только рядом с хорошей, благополучной семьей. Но на второй год аисты не появились. И ей немного грустно, что они теперь как все.
В сарай заскочила курица. Поклевала и давай зерно ногами разбрасывать.
– Вот глупая, что она ищет в зерне? Золото? – удивилась я.
– Привычка у курей землю разгребать, когда еду ищут. Они же головой не думают, она у них вон какая маленькая, – засмеялась Оля.
– Айда на холм, – предложила старшая девочка.
Все дружно высыпали на улицу и побежали под ветлы. Там было тенисто, но душно. Разбрелись по веткам согласно возрасту: старшие, конечно, повыше. Но висеть на деревьях в жару – удовольствие небольшое. Опять собрались в сарае и принялись играть в испорченный телефон. Оказалось, что, кроме меня, никто настоящего телефона в глаза не видел. Пришлось рассказать, что он из себя представляет. Хотя, как звуки и речь человека приходят в другой город по проводам, я сама не знала.
Проголодалась. Дома мама просила не забывать про обед, но я часто вспоминала о нем, когда она приходила с работы. А тут сама захотела, но стеснялась попросить у подруги хлеба, а только спросила: «Домой не пора?»
Оля встрепенулась и вспомнила, что отправилась в такую даль, чтобы проведать двоюродную сестренку. Нашли дом Оксаны. Она угостила нас молоком. Потом сестры пошли играть в комнату, а меня оставили на кухне. За окном быстро темнело. Я сидела и думала: «Сколько мне ее ждать? Я бы не бросила подружку одну в чужом доме».
Наконец, не выдержала и зашла в комнату. Девочки весело смеялись.
– Оля, пойдем домой, – заторопила я подругу.
– Я останусь ночевать у Оксаны, – заявила Оля, на секунду отвлекшись от игры.
– Но ты же обещала… – неуверенно пробормотала я.
– Мама знает, что я к сестренке пошла, – не обращая внимания на мое волнение, с досадой в голосе перебила меня подружка.
– Ты же обещала вместе… – опять пролепетала я упавшим голосом.
– Я не заставляла тебя идти со мной, – резко ответила Оля и повернулась к Оксане.
Я медленно вышла на крыльцо, все еще надеясь, что Оля пошутила. По небу плыли темные тучи. Ветер торопливо нес их в сторону моего села. У горизонта черные и красно-желтые облака зловещего заката. В нерешительности потопталась на месте. «Мама не уснет всю ночь, если не вернусь домой», – подумала я и вышла за калитку.
Попутный ветер гнал меня по дороге. Черные тяжелые тучи опустились совсем низко и обложили все небо. Мне казалось, что если я подниму руки, то дотянусь до них. Я даже голову в плечи втянула от страха. Чудовищные безобразные тени кустов то смыкались и расправлялись, то волочились, выполняя круговые и волнообразные движения. Посыпались первые крупные как горошины капли дождя. Сильные косые струи догнали меня уже в поле. Летний дождь показался холодным. Мокрое платье путалось между ног, сандалики скользили, попадая в лужи. В темноте я не могла найти тропинку и побежала напрямик. Ветер трепал колосья и стелил по земле. Они стегали меня по лицу. В очередной раз упав, я подумала: «Может не вставать? А мама?». Цепляясь за стебли, кое-как поднялась, и опять побежала, спотыкаясь и запутываясь в сорняках. Стебли повилики вязали ноги.
Вдруг прямо над головой вспыхнула молния, и жуткий удар грома сбил меня с ног. Вспышки следовали одна за другой, громы разламывали небо на кусочки. Терпеть такое не было сил. Я заткнула уши пальцами и закрыла глаза. Попыталась идти, но меня зашатало из стороны в сторону. Я не могла сохранить равновесие. Открыла глаза и вновь пошла. Наконец поле закончилось. Вот и луг. Побежала уверенней. Плети черники опутывали и царапали ноги, оставляя противные маленькие колючие занозы.
Новая вспышка высветила далекие крыши домов. Я шла к ним бездумно, не ощущая холода, не замечая дрожи и стекающих по лицу струй, и только считала: один, два, три… сто… двести…
Вошла в посадки. Ветер там был меньше, но от шума ветвей и треска сучьев – много страшнее. Остановилась. Глаза привыкли к темноте. Я различала рядом стоящие деревья, а дальше – сплошная черная темень. «Тропинку не найду», – поняла я. И сразу сделалось холодно. Громко застучали зубы. Села на пенек и заплакала. И себя было жалко, и маму.
Вдруг при очередной вспышке молнии увидела надломленное дерево, на котором мы играли с Олей. Обрадовалась. Оно же пересекает тропинку! На ощупь двинулась к нему. Ветки молодых елок и кустов царапали лицо. Добралась. Разулась, чтобы лучше чувствовать землю и не потерять спасительную тропинку. После каждой вспышки молнии темнело в глазах, и я снова долго привыкала к темноте. Лесок маленький. Но мне показалось, что я шла целую вечность.
Впереди мелькнул неяркий свет. То был свет в окошке крайней хаты. Куда меня занесло! Мой дом посередине села. Теперь страх в сто раз уменьшился. Еще вчера я в уборную ночью боялась пойти, а сейчас чужая улица не казалась такой уж страшной. Только ноги разъезжались в липкой грязи и спотыкались на колдобинах. Наконец, родной дом. Света в окне нет. Значит, мама еще не пришла с работы. Вбежала на крыльцо. Дверь закрыта щепкой. Я ее сама утром вставила. Совсем успокоилась. Нырнула в пятиведерную бочку с водой, выполоскалась вместе с одеждой и обувью. В спальне переоделась в сухую одежду и залезла в постель под два одеяла. Я не слышала, как пришла мама. Измученная, но довольная тем, что не заставила ее волноваться, уснула мертвецким сном. И голод не помешал.
Теперь я понимаю слова бабушки: «Сон милее всего».
А Олю с тех пор старалась избегать. Много еще она мне мелких гадостей делала. И что самое обидное – ни за что и сознательно. Видно, такая у нее натура, характер пакостный».
ЦАРСТВО-ГОСУДАРСТВО
У нас два палисадника: один перед хатой, второй перед сараем. А между ними плетень и калитка. В первом палисаднике растут ноготки, георгины, настурция, а второй – зарос «елочками». Это цветы такие с высокими тонкими стеблями, листьями похожими на укроп и нарядными цветками. Здесь любимое место игры для меня и моих друзей. Мы связываем головки цветов, и получаются куполообразные шалаши. Внутри «комнат» цветы приминаем. Уютнее и красивее шатров не бывает! Там мы «живем», ходим друг к другу в гости и беспрерывно болтаем.
А сегодня в первый раз к нам пришли Света и Азарий с Красной улицы. Им по десять лет.
– Мне весело живется. У нас в семье четыре сестренки. А папа валенки валяет. Котлеты каждую субботу готовим, – сообщила им о себе по случаю первого знакомства моя соседка Зоя.
Подружки сглотнули слюну.
– Мой папа – сундук золота, так мама говорит, – добавила ее сестренка Нина.
– А меня папа очень любит. И я его, – сказала новенькая Света Канн. – У нас раньше велик был. Мама не разрешала меня на раму сажать. А папа все равно взял меня с собой. А тут лошадь на дороге. Папа вильнул и задел за угол дома, но успел соскочить и меня подхватить. «А ведь мама права была, могли упасть», – подумала я тогда. И вот я мучилась, не зная, как поступить. Сказать маме, значит донести на папу и мама его поругает. Жалко папу. И утаить не могу, я обязана говорить всю правду. И так тяжело мне было. Все-таки я решила маме сказать. «А мы все-таки не упали, чуть не упали», – говорю я. А папа мне моргает, чтобы молчала. А когда мама заругалась, мне так жалко папу стало, что до сих пор не знаю, права ли я была. Три года мне тогда было.
