Лариса Яковлевна Шевченко
Надежда
Лена тяжело задумалась.
Ее исповедь была безжалостной, горькой и пронзительной. Понадобилось довольно много времени, чтобы я пришла в себя после ошеломляющих слов. Во мне боролись разные чувства. Наконец, жалость победила, и я забормотала неуверенно:
– Мне тоже всегда перед сном очень хочется есть. И какой дурак придумал в семь часов ужинать? Это взрослые плохо спят, когда на ночь много поедят. Я всегда два раза ужинаю. Отец даже шутит: «Не в коня корм. У тебя коэффициент проку мал». Еда во мне быстро перегорает. Сытой я засыпаю быстрее и сплю как убитая.
– А еще мы часто бегали на хлебозавод за белым хрустящим хлебом. Сначала давали, а потом стали отказывать. Упрашивали. А они хоть бы хны. Ухмылочку нацепят и помалкивают. Обидно, хоть тресни! Видать, прознало начальство о наших визитах. Так мы умудрялись лазить в окошко и красть свежеиспеченные булочки. Вот как нас в пионеры готовили, – хмуро и желчно усмехнулась Лена.
– Думаешь, ты не воровала бы? – внезапно спросила она, видя мое смятение.
– Не знаю, – растерянно и уклончиво произнесла я, ошарашенная рассказом. – Если бы не пошла, побили бы?
– Да, – твердо ответила Лена.
– Я умею терпеть боль, – уверенно сказала я.
– А тут все вместе: боль, оскорбления, издевательства. Еще и голод подгоняет. Такое трудно каждый день выдержать, – с надрывом вздохнула Лена, и темные дуги под ее глазами еще больше почернели.
– А если бы всем вместе пойти к директору? – неуверенно спросила я.
– Безнадега! Здесь такой закон был: младший подчиняется старшему. Директором нам поставили офицера-отставника. Будь он трижды проклят! Он считал, что нас надо бить для профилактики. Я всегда умоляла только об одном: чтобы не пряжкой и не по голове. – Прерывистый вздох вырвался из груди Лены. Потом она приободрилась, взяла себя в руки и продолжила исповедь: – Научились подвалы бомбить. Случалось ввязываться в драки. Привыкли воровать и уже ничего не боялись. Стыд забыли.
– А воспитатели как-то помогали вам? – попыталась я ухватиться за соломинку.
– По крайней мере, лучшие из них были милы, внимательны, но равнодушны. Кому нужны ничего не значащие улыбочки? Наши проблемы были вне их поля зрения. Ханжи чертовы! И вдруг нового директора прислали. Женщину! Отменила она «шефство». Воспитателей подобрала человечных. Два года с нею, как в раю. Но не поладила она с большими начальниками. Сейчас опять мужчина командует. Все чистенько, вроде бы порядок. А душа леденеет, и кусаться хочется. Живем как в страшном кошмаре, – мрачно выдавила Лена.
– В душе твоей и Моцарт, и Сальери. Так нам учитель пения на хоре говорил. Это значит, ты любишь и ненавидишь одновременно.
– Я только ненавижу, – жестко отрезала Лена.
– Ты говоришь так, потому что перевозбуждена жуткими воспоминаниями, – сказала я и замолчала.
Я не находила слов для утешения. Я не видела в них смысла.
– Жуткими воспоминаниями?! – вдруг взорвалась Лена. – Ты не знаешь, что такое ужас! Незачем тебе знать о дикой жестокости, о насилии, о смертях, о… – Лена не закончила фразу, будто чего-то испугалась. Я не провоцировала ее. После нескольких минут гробового молчания Лена заговорила спокойно: – Ты нас понимаешь лучше всех домашних. Никогда не дразнишься.
– Дразнить человека за то, в чем он не виноват, глупо и подло.
– Сельские добрые, без гонора. Нам станционные проходу не дают. Особенно компания Адьки, сыночка милиционера. Безнаказанность сделала из него гада. Такое себе позволяет, не приведи Господи!
– Пропащий он. Соседка говорила, что к вам бы его надо на перевоспитание отдать.
– Не надо! Своих сволочей хватает, – вспылила Лена и, будто невпопад, неожиданно спросила:
– А тимуровцы у вас есть?
«Тему пытается сменить», – поняла я и ответила: – Есть.
– Вы взаправду помогаете старым и слабым?
– Конечно! И на своей улице, и даже на станции. В книжке Гайдара городские больше играли, а у нас все по-деловому. Вот прошлой зимой пятый «Б» класс поехал за станцию кататься на лыжах. Снегу выпало – до окон! Радости сколько! Проезжают они по улице, что у самого леса, а в сугробе избушка стоит, по самую крышу занесенная снегом, и дым чуть-чуть из трубы идет. Ребята окно и дверь раскопали, а в хате две старушки. Одна парализованная, другая очень старая. В доме уже воды не было. Ребята свою еду им оставили, полы вымыли, хлеба купили, дорожки расчистили к колодцу и к туалету. Кататься, конечно, не поехали. Потом в классе разговор был важный. С тех пор каждую субботу к бабушкам ходят помогать.
Если за неделю у кого-то из ребят двойки появлялись, так тех к бабушкам не пускали: не заслужили, значит. Ребята гордятся своим шефством, чувствуют себя необходимыми. Как-то у одной из бабушек заболел единственный зуб, так они машину в колхозе выпросили, бабушку «погрузили» и в больницу отвезли. Потом окна по весне ходили мыть. Учительница Татьяна Васильевна в тетрадку записала адреса инвалидов войны, больных, старых людей и следила, чтобы дети не забывали их посещать и перед нею отчитываться. В классе Татьяны Васильевны ни одного двоечника нет. Целый год никто в школе не знал про бабушек. Это была тайна пятого «Б» класса!
– Тебе не кажется, что книги Гайдара скоро устареют? Мы с тобой ровесники Тимура и его команды, но чувствуем себя намного старше их и уже не воспринимаем восторженно события того пионерского лета? – задумчиво спросила Лена.
– Я так не думаю. Книги не устареют, просто они будут интересны ребятам более младшего возраста, – предположила я.
– Ой, заболталась! Побегу, а то от матери влетит, – заторопилась я.
Лена проводила меня до моста. Дальше идти детдомовцам нельзя. Я понимаю. Во всем должен быть порядок.
ЖУЛЯ
По случаю травмы руки меня отпустили погулять, и я побежала на станцию. Увидев мою перевязанную руку, Лена спросила:
– С какого фронта?
– С первого Украинского, – отшутилась я.
– Что все-таки с тобой случилось? – заволновалась Лена.
– Возились мы с братом во дворе. Я помогала бабушке шпаровать (затирать глиной трещины на стенах) хату, а Коля куски мела дробил, к побелке готовил. Отец вышел на крыльцо и попросил принять «позу» для последнего кадра на фотопленке. Брат оседлал любимого Валета, а я рядом пристроилась. Щелкнул затвор фотоаппарата, – и я от восторга резко провела рукой по шее Валета против шерсти. Очень не понравился ему мой дружеский жест. Не понял он моей радости, взъерошился, задрал кверху хвост и цапнул за палец. Больно было, но я не закричала, стерпела, потому что сама виновата. Молчком перевязала ранку тряпочкой и пошла обедать.
Вдруг слышу, будто по-особенному скулит собака. Вышла во двор. Смотрю, а, бедняга-Валет висит на плетне, задыхается совсем. Видно, пробирался со двора на огород сквозь дыру у основания плетня, а возвращался назад, перемахнув через ограду. Наверное, он дважды проделал этот трюк, вот цепь и укоротилась. Кое-как перетащила Валета через плетень. Он сообразил, что я выручаю его, и не сопротивлялся, даже благодарно заглядывал мне в глаза. Но когда я снова поволокла его наверх, желая удлинить цепь, Валет, не поняв моих благих намерений, так хватил меня за руку, что брызнула кровь. Он мне вену поранил. Тут уж я заорала во всю мочь и не столько от боли, сколько от обиды на неблагодарное животное, – рассмеялась я.
А Лена вдруг рассердилась:
– Ничего ты не понимаешь в собаках! Когда я училась в четвертом классе, в нашем детдоме появилась рыжая зачуханная собака Жуля. Сначала ее отличали запах запущенности и чувство опасения. Потом она стала доброй к тем, кто ее кормил, и злючкой – для прохожих. Я всегда панически боялась собак и обходила их стороной. А моя подружка Лера любила и жалела всякую живность. Однажды за обедом она попросила меня пойти с нею покормить Жульку и кошечек. Я из любопытства согласилась. С дрожью в руках я выкладывала еду из баночки в миску. Жулька ела с аппетитом и в знак благодарности лизала мне руки. С этого дня началась наша любовь. Я каждый день искала повод, чтобы навестить Жулечку. Ты когда-нибудь видела, как улыбается собака?
– Нет, – созналась я.
– Поверь: при виде меня и Леры Жулька всегда улыбалась. У нее такая очаровательная улыбка! С каждым днем росла моя любовь к собачке. Тоска по ней становилась все ощутимей. Я жила мыслью о Жуле. Летом мы купали ее с мылом в реке, а зимой прятали в своей комнате под кроватью. Когда на душе у меня скребли кошки, я прибегала к собачке и рассказывала во всех подробностях о своем горе. А она, взгромоздив лапы и морду мне на колени, внимательно слушала мою исповедь. Если я плакала, Жуля вылизывала мои слезы и скулила, будто понимала, как мне плохо. Я гладила ее мягкую шерсть, заглядывала в ее янтарные, умные глаза, а, успокоившись, мысленно молила Бога помочь мне когда-нибудь получить свой домик, чтобы жить в нем с моей маленькой «рысью», с моим верным другом.
Собачка изменила всю мою жизнь. Я теперь всех любила, всех жалела, последний кусок отдавала любой бездомной собаке. А в конце сентября у Жули появились щенята. Чтобы им было тепло, мы с Лерой соорудили из кусков картона и обрезков фанеры в детдомовском сарае будочку. Щенки быстро подрастали и весело играли со своей мамой. Но, когда они стали бегать по двору, директриса приказала увезти их подальше от детдома. Воспитатели не спешили выполнять указание. Наверное, им жалко было детей, сердечно привязанных к щенятам. Пришла зима с морозами и снегопадами. Вечерами мы с Лерой по сугробам добирались до сарая, запихивали щенков в портфели и заносили в спальню. Мальчишки отвлекали воспитателей, а девочки тем временем провожали Жулю в нашу комнату. Когда «операция» заканчивалась, всем: от мала до велика, – становилось весело. С четвероногими друзьями играли, их кормили, ласкали. Теперь в обязанности дежурного входило не только до блеска убрать спальню, но и накормить питомцев. Собачка сдружила ребят, они стали добрее друг к другу.
Жуля любила прятать носки детей, а потом по команде «ищи» приносить «потерянный» носок и получать за это что-нибудь вкусненькое. При этом она смотрела на ребят большими смущенными, извиняющимися глазами и протягивала лапу, выпрашивая награду за «хороший поступок». Она ластилась к моим друзьям с заведомым обожанием, и они без страха обнимали ее. Жуля была непредсказуемо добрая и даже жалостливая. Чтобы в полной мере оценить достоинства моей собачки, надо пожить с нею. Только завидит меня, сразу бежит и давай облапливать! А если я сердилась на нее, она сама уходила в угол как напроказивший школяр.
Как-то в предновогодний вечер раздался крик:
– Директор идет! Проверка.
Лера опрометью помчалась в комнату и крикнула Жульке: «Место!» «Что будет!» – пронеслось у меня в голове. Жуля уловила мой тревожный взгляд, вцепилась зубами в подстилку, на которой спали щенята, и потащила под другую кровать. Тут вошла директриса и сразу направилась к нашим с Лерой койкам, расположенным в углу. Она заглянула сначала под мою кровать, потом под Лерину. Никого. Молча вышла. У меня от волнения еще долго во рту был сушняк. В то время, как я, таким образом, переживала, Жулька ни малейшим звуком не выдала себя.
И все же щенят пришлось раздать в семьи наших домашних одноклассников. До слез было жалко расставаться со своими «маленькими друзьями», но нас успокаивало то, что они у хороших людей. Директриса не любила собак, но к умной и преданной Жульке относилась снисходительно и долго терпела ее присутствие. И, тем не менее, она не хотела нарушения санитарных норм и попросила воспитателей найти Жульке новых добрых хозяев. И вот приехали два прилично одетых молодых человека. Один, правда, был малосимпатичный. Чем-то он мне не показался. Воспитатели рассказали гостям, какая у нас замечательная собака, и они пообещали хорошо обращаться с ней. Когда Лера пошла за Жулей, та будто почувствовала расставание: уперлась лапами и никак не хотела выходить из сарая. Я взяла на руки собачку, крепко прижала к сердцу и, преисполненная нежной мучительной жалости, тискала, тискала ее. Никогда в своей жизни я так горько не рыдала, как тогда. Раньше моя Жулька умела улыбаться. Теперь она плакала. Плакала, потому что ее жестоко предавали. Она, наверное, никогда не верила, что такое может произойти с ней, верной и любящей. С тоскливым отчаянием я передала из рук в руки самое дорогое, что у меня было в жизни. С неподражаемой разумностью и обидой светились глаза моей любимой Жулечки. У молодых людей я попросила адрес, где будет жить моя собачка. Мне дали.
Каждый день я приходила в сарай и вспоминала время, когда нам вдвоем было хорошо. По ночам все время грезилось, что вернулась моя любимица. По привычке я заглядывала под кровать, где раньше пряталась собачка. Ходила по парку и представляла, что гуляю с моей любимицей. Жуля, Жулечка! Где ты? Любят тебя или обижают? Я очень боялась, что Жуля затоскует, захиреет и умрет. Мое чувство жалости к ней дошло до крайней остроты.
Однажды Лера предложила мне навестить Жулю. Я будто сразу ожила. Денег на билет у нас не было. Мы ходили по школе и по копеечке выпрашивали у домашних. А когда собрали необходимую сумму, то убежали из детдома в город. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее стучало сердце. В мучительном волнении я сжимала руку своей подруги, с безразличием встречала городской пейзаж, проносившийся за окном автобуса. Я мысленно представляла, как иду по тропинке к чисто выбеленному домику, вокруг осенние цветы. Навстречу мне выходит аккуратная, с добрыми глазами старушка, а за ней моя Жулька. Она подпрыгивает и визжит от радости…
Два часа поисков не дали результата. Я начала «дергаться». Тревога закралась в душу: «Обманули? Нет такой улицы?»
Пошел дождь со снегом. Холодный ветер пронизывал до костей. Кругом серый городишко с замызганными домами, нестерпимое зловоние мусорных свалок рядом с жилищами. Место донельзя дрянное. Мне жутко. Я прижимаюсь к Лере. Она крепко держит меня за руку. Вдруг она указывает на маленький, наполовину развалившийся домишко. Я шепчу: «Забираем Жулю?» Подружка одобрительно кивает. Стучу. Дверь открывает ветхая старушка на костылях. Сбивчиво объясняю причину визита. Скукоженная печальная бабулька отрицательно качает головой. У меня дрожат руки и ноги. Не может быть! С каким унижением выпрашивали деньги, мечтали, плакали от счастья, верили… От холода, голода и неудачи, ноги мои подкосились. Лера четко и внятно повторяет мой рассказ. Настырно умаляет. Но нет… бабуля не видела нашей собаки. Да и зачем ей собака, когда она сама еле стоит на ногах? Опросили соседей. Тоже не знают о Жуле. Мысли поникли от еще никогда не испытываемой обиды.
Рухнули надежды, мечты… Все впустую! Я им сполна доверяла. Была простодушно убеждена.... Здоровенные обалдуи, гады… Чтоб им физиономии перекосило от лживых улыбок… Доконали!
Беспомощность – жуткая вещь.
Вернулись в детдом, где за самоволку нас ожидало суровое наказание. «Жуля, за предательство надо платить. Жулечка, я вытерплю что угодно, лишь бы ты была рядом со мной», – шептала я. Нам крепко доставалось, но мы с Лерой все равно убегали на поиски любимой собачки… Теперь я понимаю, что не следует мечтать о радостях, которые никогда не сбудутся. Воображаешь красивое хорошее, а получаешь грязь и наказания. Этот урок не сразу, но научил нас кое-чему.
Уже прошло два года, а душевная рана кровоточит. Кажется: это случилось только вчера. Теперь я постоянно ощущаю нестерпимую жалость к беспомощным, несчастным. В любой дворняжке до сих пор вижу своего верного друга и всех их называю Жульками, – после некоторой паузы добавила Лена и уткнулась лицом в траву.
Я не трогала ее. Мне было не по себе. Такой искренней болезненной любви к животному я еще не встречала.
НА РЕКЕ
Жара. Сильный горячий ветер. Вихри пыли на дороге. Детдомовские дети парами идут по направлению к реке. Я присоединяюсь к ним. Воспитатели не возражают. Уже привыкли ко мне. Купаемся в лягушатнике, чтобы не сердить дежурных. Катя, с которой я познакомилась прошлым летом, плавает легко. Руки у нее сильные. Вылезли на берег погреться. На загорелых плечах Кати – бисерная влага.
– Кто тебя научил плавать? – спрашиваю я.
Катя помрачнела, поморщилась, даже как-то сжалась и, до хруста сомкнув пальцы рук, рассказала:
– Мне было шесть лет. Девочка из старшей группы сбросила меня с мостика в воду и стала топить. Кое-как я вынырнула, а она опять меня топит. От страха дыхание занялось. Воды нахлебалась. Уже не помню, как на берег выбралась.
– Зачем топила? – удивилась я.
– Известно зачем! Злая была. Как есть бандитка! Ей приспичило гадость кому-нибудь сделать. А я под руку попала. Старший брат за меня отомстил. Крепко ей досталось. Потом я сама научилась плавать, чтобы не бояться этой злючки.
– Здорово тебя постригли! Тебе очень идет! – сказала я, взъерошивая копну Катиных мокрых волос и рассматривая длинные слипшиеся ресницы.
– И ты заметила? – смутилась она.
– Хорошо тебе с короткой прической! А меня заставляют косы носить. Ленты развязываются, теряются, и мне же достается, – пожаловалась я.
– Мне не нравится стрижка. Все мальчиком считают, – обиженно надулась Катя и смешно выпятила нижнюю губу.
– А мне приятно, когда говорят, что я как пацан. Значит, я сильнее, шустрее любой девчонки. Это же здорово!
– Я хочу быть красивой девочкой, – упрямо возразила Катя.
– Ты и так красивая.
– Со шрамами на лице?
– Их совсем не видно.
– Видно.
Катя тихо заговорила:
– Мне пять лет было. Играли мы с подружкой зеркальцем на плоской крыше нашего сарая. А самолет летал и разбрасывал большие шары. Они разбивались, из них вытекала красная жидкость. Я испугалась самолета и упала с крыши на цементный пол двора. Собака меня тащила. Она меня очень любила, но у нее не хватало сил. Потом она позвала соседскую собаку, и они притащили меня к крыльцу. У меня все лицо в крови и сотрясение мозга. Соседи вызвали милицию и «скорую».
Я молча слушаю Катю и вспоминаю наши детдомовские «сказки». «Дети иногда врут охотно и бессмысленно, получая от этого чистое, бескорыстное удовольствие», – услышала я как-то в учительской. Не знаю. Может быть. Мне подобное не встречалось. Помню: испытала ужас и отвращение, когда поняла, что взрослые врут. От одной только мысли о лжи я жутко разволновалась, будто меня саму поймали на месте преступления.
Почему пятилетняя Катя запомнила красные шарики? Может, ее сознание рисовало не жуткие картины драк пьяных родственников, а фантастические сюжеты, помогавшие ей отвлечься от страхов? Маленькими мы часто сочиняем себе хорошую жизнь. Потом события и фантазии перемешиваются в голове, и мы уже не помним, что происходило на самом деле. Память оставляет доброе и красивое. Катя говорила: «Собака позвала собаку». Это же выдумка! Зачем про милицию сказала? Я же сразу догадалась, что участковый был частым гостем в их семье. Родителей защищает, выгораживает? Они должны быть самыми хорошими? Понимаю. Как бы в ответ на мои мысли слышу:
– Родители ко мне не приезжают. Оба деньги зарабатывают, чтобы всех из детдома забрать. Нас тут пятеро. Я – вторая.
«Я ничего не слышала о своих родителях и придумывала их. А Катюша раньше жила в семье, а все равно сочиняет. Кому из нас хуже? Конечно, ей», – думала я с грустью.
– А ты знаешь, – как-то очень сурово поведала мне Катя, – у нас когда-то одну девочку забрали в свою семью новые родители, а она подросла и стала предъявлять всякие требования. Да если бы меня взяли, я бы спала у них в прихожей на коврике и больше ничего не просила! Помогала бы во всем. Только бы они были у меня по-настоящему. Но чужой ребенок никому не нужен.
В ее голосе было столько безысходности, что у меня защипало в носу. «Неужели она совсем потеряла веру в то, что родители когда-нибудь заберут ее домой!?» – ужаснулась я.
А Катя продолжала печально рассказывать:
– Одна выпускница нашего детдома родила, а мужчина сбежал от нее. Теперь она живет с другим, а тот не хочет брать ее замуж с чужим ребенком.
«Слишком она взрослая для четвертого класса, Наверное, взрослее меня», – думала я, глядя на ее опущенные плечи и по-старушечьи согнутую спину.
– Катюнь, давай наперегонки плавать? – предложила я, желая отвлечь ее от болезненной темы.
– Больше не хочу, – возразила она раздраженно и уставилась в одну точку.
Купаться без Кати не хотелось. Я молча смотрела на искрящиеся брызги и прислушивалась к веселым крикам купающихся домашних детей. «Не получается у меня дружба с Катей. Почему она вся уходит себя?» – терялась я в догадках.
Катя поднялась с кучи песка и уже спокойным голосом сказала:
– Если завтра придешь сюда, я обязательно расскажу тебе удивительную историю про то, как пятеро детей из одной семьи воспитывались в нашем детдоме, как выросли и стали хорошими людьми. У них теперь у всех счастливые семьи. Они приезжали к нам на Новый год. Из моей семьи нас тоже тут пятеро…
Я поняла, о чем Катя недосказала. Мы попрощались.
Детдомовских увели, а я все сидела, погруженная в воспоминания и размышления. Рядом со мной шумели дети из Мурманска. Их каждый год привозят сюда погреться на солнышке. Одна девочка не идет купаться со всеми, а печально смотрит вдаль.
– Чего не купаешься? – спрашиваю.
– Не хочу, мне грустно. По маме скучаю. Я первый раз одна.
– Сколько дней в лагере?
– Десять.
– Пора привыкнуть. У нас же здорово!
– Мне без мамы нет радости.
– А как же другие?
– Я не такая.
– Здесь детдомовские часто купаются. Моя знакомая Катя третий год мамы не видит.
– Я бы не смогла.
Девочка смотрела вдаль и никак не выходила из состояния безнадежной грусти. Глаза ее были влажными.
– Столько у тебя счастья, а ты скулишь! Радуйся, что дома тебя ждет родная мама! – сказала я резко и побежала домой.
Сколько детей – столько и судеб. И все разные.
«ПОСИДЕЛКИ»
У меня тоскливое настроение. Вчера вечером я остановилась возле соседки, мамы моей подружки Зои. Она на лавочке какая-то грустная сидела. Разговорились мы с ней. Тетя Ксеня пожаловалась, что задыхаться стала и что сегодня ей особенно тяжело. Тут вышел ее муж, в принципе неплохой мужик, и стал сердито выговаривать, за то, что она к соседям пристает со своей болячкой. Я попыталась объяснить, что меня не затрудняет беседа с хорошим человеком и что я очень сочувствую его жене. Но он был раздражителен и резок. Мы понимающе грустно переглянулись с тетей и я тихо сказала: «Я завтра к вам загляну» И ушла домой.
А сегодня утром она умерла. Инфаркт.
Мать на станции. Я прибежала к друзьям.
Сидим на заднем дворе детдома на огромных спиленных тополях, болтаем ногами и разговариваем про жизнь. Рядом – «каптерка» (будка). Там два молодых электрика занимаются ремонтом движка.
– Слышали, что на Базарной улице случилось? – спрашивает Катя своих друзей.
– Нет, – ответили они недружным хором.
– Вовка Секин закончил школу и сбежал искать своих родных родителей. Соседка проболталась, что его грудным из детдома взяли, потому что своих детей не было.
– Сволочь и дурак твой Вовка, – возмутился шестиклассник Леша Воржев.
– Не друг он мне, знакомый, – оправдывается Катя.
– А я когда вырасту, обязательно маму найду, – тихо сказал Санек из первого класса.
– Зачем? – задумчиво спросил электрик дядя Витя, худенький невзрачный парень лет двадцати.
– Жить будем вместе. Я помогать стану. Со мной ей будет хорошо, – очень серьезно объяснил малыш.
– А если у нее муж, другие дети и ты им не нужен? – тихо спросил дядя Витя.
– Как не нужен? – упавшим голосом произнес Санек. – Может, она больная?
– Бывает, конечно, такое. Только редко.
Я почувствовала в голосе дяди Вити пронзительную горькую обиду и осторожно предположила:
– Вы тоже детдомовский?
– Был. И тоже искал мать, – ответил он хмуро.
– Нашел? – с надеждой в голосе, с бьющимся сердцем спросила я.
– Да.
– И что? – заволновался Санек.
– Сначала поверил, что замаячил призрак любящей семьи… Теперь только здороваемся, когда бываю в родном селе. Хотя какое оно мне родное? Сначала дом ребенка в городе, потом детдом.
– Почему вы с мамой не живете? – удивилась Катя.
Дядя Витя задумчиво пожевал губами, затем заговорил раздраженно, будто сплевывая слова:
– Матерью по привычке, для проформы называю. Мы с ней совсем чужие люди. Я – ее «ошибка молодости», ее позор, ее «хвост». Она стесняется меня. Даже к себе в дом не пригласила. У нее другая семья… Я тоже раньше услаждал свой жадный слух невероятными россказнями и возводил прекрасные замки мечты… Собрал манатки и больше там не появлялся. Жестоким заблуждением оказалась светлая детская мечта. Заруби это себе на носу, сынок! В отпуск к другу езжу. Мать его тоже с двух месяцев оставила в детдоме, но потом очень казнилась. Худющая была с горя, пока не нашла его. В войну след многих детей терялся.
– А папу искали? – с боязливой надеждой спросил Санек электрика.
– Хмырь он, из тех мужиков, которые говорят: «Наше дело не рожать…» – грустно усмехнулся дядя Витя. – Мать целый год ждала его покорного рыдающего возвращения, все надеялась, что мой отец женится на ней хотя бы ради сына. А потом оказалось, что три женщины в одно и то же время от него детей заимели. Мать чуть не покончила с собой.
– Не повезло вам, – вздохнул Санек.
Дядя Витя зло сплюнул, а потом вдруг спросил напарника:
– Андрей, а ты об отце часто вспоминаешь? Просвети нас.
– Редко.
– Скрываешь? – сочувственно возразил ему дядя Витя.
– Если быть беспощадно честным, скажу: хотел бы только раз увидеть. Узнать, какой он. И все. Теперь он мне не нужен, – сдержанно ответил дядя Андрей.
– А если бы помощь предложил? – поинтересовался напарник.
– Обойдусь. Иначе уважать себя перестану. Мать же смогла вырастить меня без подачек. Правда, я почти не видел ее. Она целыми днями на работе была. Прибежит, спросит, как школа, не обижают ли ребята, ужин приготовит и сваливается на кровать. Жалел я ее.
Меня улица воспитала. После войны у многих ребят отцов не было. Они стали попадать в дурные компании. Как-то вышел во двор мой сосед – слесарь Григорий Ильич, забил во дворе четыре столба и турник сделал. Заниматься с ребятами начал. Я считаю, этим он спас нас.
Хороший был у нас двор, вроде большой семьи. Любая соседка могла подзатыльник дать, к порядку призвать озорника. Старшие ребята подличать не позволяли, трусов презирали, слабаков не одобряли, больных оберегали. Поначалу мне доставалось. Но я присматривался, учился понимать друзей, брать ответственность на себя, выручать из беды, слюни не распускать. Турник, гантели – ежедневное меню. Уважать себя и других научился. Рано подрабатывать начал. Цену деньгам знал. Нормальное мужское воспитание прошел и ни капли не жалею.
Большинство моих друзей теперь в военных училищах, институтах. Надежные люди. Я армию с честью прошел, теперь учусь на вечернем. Инженером буду.
– А у вас дети есть? – снова обратилась Катя к дяде Вите.
– Есть. Дочка. Но мы с женой разошлись. Не получилась у меня семейная жизнь.
Компания детей издала дружный протестующий стон.
– Заткните иерихонские трубы! – разозлился дядя Витя.
– Дочку вам не жаль? Я думала, что детдомовский никогда не сможет бросить своего ребенка! Вы же до сих пор ненавидите свою мать. И дочь вас будет ненавидеть. Презираю таких, – завелась я с полуоборота. – Вот у нас есть родственник, – настоящий мужчина! Он женился на женщине с ребенком. А когда первый отец хотел взять Карину с собой в отпуск, он ответил: «Не порть ребенка. Ты устроишь ей несколько дней праздников, останешься в ее памяти добрым, ласковым и щедрым. А нам с нею жить годы будней. Подумай о ней. Не травмируй дочку, не усложняй ей жизнь».
Дядя Витя ушел в глубь двора. Наверное, он не хотел слушать мои «сказки».
– А ты, Петрович, простил свою мать? – спросил дядя Андрей завхоза дядю Никиту, который подошел помочь ему разматывать проволоку.
– Мать понял, отца не простил, – резко ответил дядя Никита.
– А почему ты в детдоме работаешь?
– Не знаю. Присох. Детей люблю. Без них мне будто не хватает чего-то. Своих не завел… Жизнь не колода карт, заново не перетасуешь… Детская обида убила во мне радость, не умею я быть ласковым. Подрастерял добрые чувства… – горько усмехнулся дядя Никита.
Мне было жаль большого доброго дядю, не нашедшего своего счастья. «И почему люди с неудачными и трудными судьбами приходят работать в детский дом?» – недоумевала я.
– Петрович, как ты думаешь, если вернешься, примет тебя жена? – поинтересовался дядя Андрей.
– Думаю, да.
– А ты бы ее принял?
– Где же ты видел такое, чтобы мужчина простили взял назад жену, которая десять лет где-то бродила? – усмехнулся завхоз.
– А почему женщины и дети должны прощать таких мужей и отцов? – насупившись, пробурчала Катя.
Ответа не последовало.
МЕЧТЫ И НАДЕЖДЫ
Давно не видела Катю. А сегодня нашла ее в парке и обрадовалась. Катя сидела под деревом и палочкой писала мое имя. Мне было приятно, что она думает обо мне, а может быть, даже скучает. Кто я для нее? Случайная знакомая? Подруга? Катя оторвала взгляд от ровных крупных букв и долго неподвижно смотрела перед собой. Я не стала ее беспокоить и села неподалеку на лавочку. Наконец, Катя увидела меня и подошла. Она, как всегда, молчалива. Мне кажется: ей хочется со мной поговорить о чем-то очень важном, но она не решается. А мне сегодня захотелось узнать, как Катя ответит на вопросы, которые задавала нам как-то на классном часе учительница. Поэтому я сама начала разговор:
– Катюша, ты представляешь свою жизнь через пять, десять, пятнадцать лет?
– Конечно. Закончу школу. Выберу специальность такую, чтобы можно было легко найти работу даже в селе. Замуж выйду, если повезет.
– А мужа какого выберешь? Богатого?
– Нет. Доброго, чтобы жалел, не пил и понимал.
– Чтобы понимал? Это важнее денег?
– Конечно.
– А если богатый, но выпивает, пойдешь за него?
– Нет. Это сначала он богатый, а потом ни богатства, ни любви, ни радости не будет в доме.
Она говорила тихо, но четко. Я поняла, что не один, не два раза она думала об этом. Видно, давно для себя уже все в жизни определила.
– Зачем нужна человеку семья? – вновь спросила я.
– Для счастья.
– А для чего человек живет?
– Чтобы самому быть счастливым и других делать счастливыми. Только не у всех получается.
– На зло ты злом отвечаешь? – задала я следующий вопрос.
– Нет. Обижаюсь, но молчу и терплю. Злом на зло нельзя отвечать, а то весь мир будет жестоким. Вот раз к Данику из нашей группы приехала мать. Воспитательница не видела, что он уже пришел со двора, да как закричит: «Опять пьяная! Даже конфет сыну не принесла! Убирайся!» С Даником истерика случилась. Тут вожатая обняла его и говорит: «Мама у тебя хорошая, только больная. Лечиться ей надо. У воспитательницы сегодня плохое настроение. Не сердись на нее». А недавно был праздник, и нам давали дорогие вкусные бутерброды с копченой рыбой. Так Даня бежали на весь коридор звал вожатую, чтобы подарить ей свой бутерброд. Ни кусочка сам не откусил! Вожатая не берет, а он чуть не плачет. Ну, тогда она согласилась пополам съесть. Какой Даник счастливый был в этот момент!
