Лариса Яковлевна Шевченко
Надежда
– Меня Сеезя зовут, – представился самый смелый.
– Я – Саса. Ты тозе наса?
– Я была ваша, – отвечаю.
– Была и куда плопала? – удивился малыш.
– Выросла и стала домашней.
– Я тозе выласту, – серьезно сообщил самый маленький.
– Я совсем болсой, потому что тли года.
Ласково заглядывая мне в глаза, один мальчик протянул свой камешек:
– Илай. Это мой, а это твой.
Другие дети тоже стали отдавать мне свои камешки с таким видом, будто дарят самое дорогое. Наши пальцы соприкасались, и я испытывала к малышам нежные чувства. Я ощущала их тепло и любовь. Мне было радостно и хотелось долго-долго беречь их подарки. Я спрятала камешки в карман, помахала малышам рукой и пообещала снова заглянуть к ним. Я знала, что обязательно приду.
Иду дальше. Смотрю, семилетки с прогулки возвращаются.
– Я слышала, что, когда наступит коммунизм, денег не будет, – говорит одна девочка.
– Что же в этом хорошего? Сейчас денег мало, а если их вовсе не будет, то мы умрем? – возражает другая.
– Глупая. При коммунизме все будет бесплатно. Заходи и бери, сколько хочешь, – вмешивается третья девочка.
– При коммунизме все будут выдавать по потребностям. Сносились штаны – тебе новые выдадут.
– А если я конфет захочу? – спросил хнычущим голосом худенький мальчик.
– Получишь конфет, сколько положено.
– А красивое платье мне дадут?
– Не много ли ты хочешь?
– Я хочу много.
– Так нечестно. Тебе много, а кому-то мало.
– Ну и ты проси много. Что это за коммунизм, если всего мало?
– Эх, попасть бы в некоторое царство, в некоторое государство, где есть коммунизм, но такой, чтобы все было, да еще много-много, ну прямо в полное удовольствие!
– А что такое государство?
– Государство, это когда есть главный-преглавный начальник и много-много не очень главных, чтобы за порядком следить. Если кто-то набезобразничает, они милицию вызывают и в тюрьму сажают.
– При коммунизме не будет милиции, потому что не будет плохих людей.
– А куда же они денутся?
– Не знаю. Перевоспитаются, наверное.
– А работать при коммунизме надо будет?
– Зачем? Лежи и ешь конфеты.
– А кто конфеты делать будет?
– Рабы.
– Ты что, с ума сошла? При коммунизме не бывает рабов. Все работают по потребностям. Хочешь – работай, хочешь – отдыхай. Главное, чтобы все по-честному было.
– А если я не люблю мыть полы?
– А что ты любишь делать?
– Спать.
– Ну, тогда тебя в коммунизм не возьмут.
– А тебя возьмут? Да?
– Возьмут.
– Вот я тебе сейчас как дам, тогда и посмотрим, кого возьмут, а кого нет!
– Хватит ссориться! Когда будет коммунизм, тогда и будете из-за него драться.
А пока идемте на обед, иначе я до коммунизма не доживу, умру с голоду, – засмеялась молоденькая воспитательница.
Захожу с ребятами во двор. На балкончике одиноко стоит погруженная в себя, грустная сероглазая девочка. Ее взгляд скользит по детям, но думает она о чем-то своем.
Я подхожу к балкону и знакомлюсь.
– Катя, – говорит мне девочка, внешне не выражая ни удивления, ни интереса.
– Себя в шесть лет вспомнила. Тоже на балконе любила стоять, – объясняю я Кате свое вторжение в ее одиночество.
Губы ее чуть шевельнулись в улыбке.
АЛЛЕРГИЯ
Обычный день. С утра по холодку прополола две грядки чеснока и две – лука. Потом бабушка вынесла три десятка поздней помидорной рассады, и только я опустила первый саженец в лунку, как до моего слуха долетели трели незнакомой птички. Осторожно приподнялась. Смотрю: бабушка замерла в напряженном, восторженном внимании. «Соловей! – тихо и радостно прошептала она. – На вишне, что у малины. Как душу растревожил!»
На тоненькой веточке сидела маленькая серенькая изящная птичка и с удовольствием на все лады, будто по заказу, исполняла различные мелодии. Мы стояли и улыбались. Удивительное тепло разливалось по телу от пения птахи. Весь мир казался добрым и прекрасным.
Когда соловушка улетел, нежные, трепетные чувства сразу не исчезли, нам работалось радостно и спокойно. Мне хотелось, чтобы ощущение благодати долго-долго не пропадало во мне. Вскоре прилетели мои знакомые жаворонки. Одна птичка суетилась, перелетая с кустов на деревья, а вторая, как всегда, зависая высоко надо мной, пела. Видно они гнездо где-то поблизости свили. Я привыкла к этой семейной паре и с удовольствием работаю под их аккомпанемент. До обеда они радуют меня, а потом улетают.
Вышел на огород чем-то недовольный пьяный сосед, обложил матом всю свою родню и весь окружающий мир. Жаворонки улетели. «Как ворон каркнул», – досадливо поморщилась я. «Птички не люди, долго грубого, противоестественного не терпят. Неужели совсем покинули меня?» – загрустила я. А через полчаса, когда ушли в землю проклятия соседа и воздух очистился от ощущения гадкого, опять прилетели мои друзья, и воцарилось радостное, восторженное, счастливое.
После того как жара достигла двадцати пяти градусов в тени, занялась крахмалом. Из подвала вытащила четыре ведра картошки, перемыла и позвала брата, чтобы перетереть ее на больших железных терках. Скучно одной полдня заниматься монотонной работой. Чтобы не ссориться, мы всегда сразу распределяем, кому что делать. Допустим, не нравится Коле рвать колючий крыжовник, шиповник и облепиху. Я и не спорю. У меня ловчее получится. Пока я крыжовник рву, он красную смородину собирает. У нас все по-честному.
К обеду картошка превратилась в розоватое месиво. Я натаскала воды, а Коля приготовил большое корыто, положил на него две чистых дощечки, а на них сито. Теперь я придерживаю сито, а Коля льет воду в тертую картошку. Крахмал белыми слоями оседает в корыте, а жом я отношу в сарай на корм корове и поросенку.
Бабушка рассыпала мокрый крахмал на белую скатерть для просушки и похваливала нас за хорошее качество работы. Мы тут же попросили ее отпустить нас на речку. «На один час, когда родители отдыхать лягут», – разрешила бабушка.
Пообедали и на полу организовали войну на шашечном поле. Мои шашки – морская пехота, а у Коли – зенитчики. Сначала тихо играли, но потом разошлись и уже визгом сопровождали каждый «удар» противника. Родители выпроводили нас играть в сарай, а оттуда мы отправились на речку.
После ужина отец вышел с нами на огород и ужаснулся, увидев, что кусты крыжовника усыпаны мелкими черными гусеницами. «Не хочется дустом травить ягоду. Попробуйте собрать «живоглотов». Не бойтесь, они мохнатые, приятные на ощупь», – сказал он.
Я не боялась мелкой живности и спокойно взялась за дело. Правда, ветки у крыжовника колючие. Пришлось приспосабливаться. Как я ни старалась, все равно по локоть руки покрылись красными царапинами. Я быстро обработала три куста и ушла в конец огорода смотреть, чем занимается Коля на яблоне. Он сидел на толстой ветке и водил велосипедной спицей по стволу. Пригляделась. Каждая ветка дерева сплошь покрыта серыми, под цвет ствола, крупными гусеницами. Меня передернуло, когда я увидела эти жуткие, все время перемещающиеся, извивающиеся клубки.
«Бери ведро и палку. Руками собирать не получится», – крикнул мне брат.
Я пересилила сиюминутную брезгливость и взялась за работу. Случалось, что гусеницы сваливались мне на голову и по рукам ползали. Сначала я с отвращением вздрагивала, потом как-то смирилась, и дотемна мы собрали всю «погань». На ночь вымылись в теплой воде, нагретой солнцем в тазах, и легли спать.
Около часу ночи я проснулась от страшного зуда. Вскочила, зажгла лампу и обнаружила, что тело покрыто волдырями. Коля даже стонал во сне. У него поднялась температура. Мы подумали, что подхватили заразу на речке, и побоялись будить родителей. Но сил не хватало терпеть зуд, и мы все-таки обратились к бабушке за помощью. Она перепугалась и позвала родителей. После холодных примочек сделалось немного легче. А отец сказал, что если терпеть и не расчесывать тело, то скоро все пройдет. «Во сне я не чувствую, как чешусь», – возразил Коля. И я привязала себе руки и ноги к спинкам кровати.
Утром медсестра определила, что у нас аллергия из-за гусениц. Днем еще можно терпеть зуд. Работой отвлекаешься. А ночки невеселые. Ребята сначала опасались подходить к нам, но когда мы показали, что под майкой и трусами почти нет высыпаний, они поверили нам и даже осторожно трогали волдыри. «Не больно, жжет, будто крапивой отстегали», – объясняла я подругам свои ощущения.
Все плохое проходит, и наши болячки тоже. Мы быстро забыли про свою маету.
БОЛЕЗНЬ БАБУШКИ
Еще зимой это произошло. Шла я из школы домой довольная: три пятерки получила и репетиция хорошо прошла. Вижу, бабушка рукой машет из очереди за керосином, хвост которой растянулся до самого парка.
– Смени меня, пожалуйста, – говорит.
– Бабушка, я еще не обедала и уроки надо делать. Контрольная завтра.
– Христом богом прошу. Ног не чувствую. Всех подменяют, а я одна с утра стою. Заледенела. Восемнадцать градусов сегодня.
– Ладно, постою, позже пообедаю, когда Коля меня сменит. У него сегодня сбор отряда. Отчитывается по тимуровским делам.
А на следующий день бабушка заболела. Встать на ноги не смогла. Какие только лекарства ни прописывал врач – ничего не помогало. Одно было очень противное. Я растирала бабушке ноги, а она горилась:
– Вот придет отец с работы, а здесь вонь. Проветри, как следует, детка.
А потом охать начинала:
– Что же мне делать? Помочь ничем вам не могу. Совсем в бревно превратилась.
– Болезнь ни у кого не спрашивает, сама приходит. Вы ни в чем не виноваты, – успокаивала я бабушку.
Как-то соседка сказала, что конским навозом надо ноги обкладывать. Лучше свежаком. Снова принялась я за лечение. Месяц, другой прошел, а улучшений нет. Тогда медсестра посоветовала денатурат на сковороде нагревать и ноги в нем держать. Тоже не помогло. Ничего ступни не чувствовали. А летом, когда зацвела белая акация, попросила меня бабушка нарвать цветков и замочить в керосине. Наполнила я бутылки, в землю закопала, и через две недели начала растирания. Кто знает, что помогло? С большим трудом, но начала бабушка передвигаться. Я была счастлива. Бабушка снова улыбалась. Но не долго радовалась. Все чаще я слышала по ночам горькие слова и жалобные, длинные молитвы.
Пришла я раз из школы, а бабушка лежит на кровати, глазами безумными в потолок уставилась и шепчет:
– Ноги чувствую!
– Думаете, Бог помог?
– Нет, – говорит, – грех.
– Как это?
– Надоело колченогой жить, обузой быть. Кто-то мудро сказал, что «приходит время, и достоянием каждого становится мука». Давно об этом думала, не хотела жить, искала средство освободиться от постоянной, невыносимой пытки, но трезвый ум отвергал насилие. Не хотела углубляться в подобные мысли, но, тем не менее, они одолевали… И тут затмение нашло. Настала минута тяжкой душевной усталости, когда каждая мысль сопряжена с безмерной болью в сердце. Решилась убить себя. Сползла кое-как в подвал и хлебнула из бутыли целую кружку вишневого самодельного вина, того, что с косточками. Оно уж лет пять там стоит.
– Это же яд, синильная кислота! – ахнула я. – Отец давно собирался вылить его, да руки не дошли.
– Представляешь, выпила, и вдруг нечеловеческий страх меня обуял. В один миг поняла, как мелки и ничтожны все наши беды и проблемы перед единственно страшным – смертью, когда ни к чему стенания, сетования, обиды… Откуда-то силы взялись из подвала выбраться! А сейчас лежу и боль в ногах чувствую. Ожили они то ли от яда, то ли от страха?
– Какая разница, главное, что помогло! – воскликнула я.
Бабушка снова училась ходить, улыбаться. Все бы хорошо, да сердце у нее после такого «лечения» сильно заболело. Задыхаться стала. Я каждую свободную минуту старалась около нее посидеть, отвлечь от боли и тяжелых мыслей. Даже книжки художественные перестала читать. Забыла об их существовании. И бабушке тоже хотелось поговорить.
– Детка, на огороде справляешься?
– Не волнуйтесь, картошку все вместе пропололи, а мелочь сама успеваю обработать. Сегодня лук продернула, завтра морковкой займусь. Хорошо, что дожди прошли, поливать не надо.
– Деревенский человек живет погодой и надеждой на урожай, – вздохнула бабушка. И добавила сочувственно: – Погулять тебе некогда.
– Что вы, бабушка, я же каждый день с девчонками корову встречать хожу, там и гуляю.
– Корову получается до конца выдоить?
– Сначала мать помогала, а теперь руки окрепли.
– В обед не забываешь доить?
– Как можно!
– Не испорть скотинку. Как без молока жить?
– Пастух перегнал стадо на дальние луга. Целый час добираюсь.
– Ничего, ноги молодые.
– Времени много трачу.
– Вся жизнь так проходит: то у печки, то в поле. А что поделаешь?
– Бабушка, я раньше не замечала, какая вы красивая.
– Бог с тобой. Была когда-то.
– Нет, вы и сейчас очень красивая.
– Обличье старое, а в душе, кажется, в классы хоть сейчас бы запрыгала, когда бы не болезнь. Теперь вот не живу, а скриплю как несмазанная телега под тяжестью страданий и забот. А ведь еще прошлым летом, бывало, светлое ситцевое платье надену и иду на луг теленка поить. Солнце светит, ветерок прохладный освежает. Легко на душе. Мысли добрые бегут. В кармане кусок хлеба, на ногах резиновые сапоги сорок второго размера, а в сердце покой и восхищение удивительной красотой. Нет большей радости, чем любовь к жизни, природе, людям. Душа переполняется счастьем, и не находится в ней места плохим мыслям. Очарование природой рождает очарование жизнью. От радости и красоты в сердце простор. Что в сравнении с этим мелкие заботы, неудачи?.. Страдания и наслаждения всегда скроены по душе. Большой душе – большие мучения и великие радости.
По ее морщинкам, как по мелким расщелинам заскользили светлые слезинки.
– Бабушка, но вы, …но у вас же… возраст, а вы как девчонка…
– Ну и что? Помню, сердце затрепетало как воробушек, когда прошлой весной вдохнула жасминового цвета, голова кругом пошла. Говорят, в старости люди острее чувствуют весны, и мне иногда кажется, что теперь ярче воспринимаю природу, будто боюсь потерять способность чувствовать. Дороже теперь каждое светлое утро. В солнечный день легкость вдруг появляется. Хочется разбросать руки-крылья и полететь ввысь… Услышу чириканье и сама не замечаю, как начинаю петь что-то легкомысленное, молодое. Будто третья молодость пришла, и думаю тогда, что не пора еще червей кормить…
– Ну и шуточки у вас, бабушка! – грустно смутилась я.
– Ирония в моем возрасте уместна. Какой толк серьезным, надутым индюком ходить, с юмором надо к жизни относиться, чтобы не зачахнуть. Думаешь, эка молодуха выискалась?! – улыбнулась бабушка. – Другой уже в сорок лет старым себя считает, а мне повезло. А как заболела, сразу почувствовала, что душа моя разметалась годами и теперь осыпается песком.
– Черствеет душа с возрастом?
– Угасает. Нет блеска в глазах, нет радости в душе. Утрачивается вкус к жизни. Знаешь, что одновременно удлиняется и укорачивается? Жизнь, детка. Старение – естественный процесс, болеть плохо. Уходить надо вовремя, не стоит долго залеживаться на этом свете. Правда, когда болеешь, есть время подумать, оглянуться на прожитое. В молодости хороший человек иронией защищается от сильного и злого. А в старости от себя. С возрастом человек начинает осознавать, что жизнь измеряется не продолжительностью, а добрыми делами; что в жизни надо искать не удовольствия, а радость. Все мудры задним числом.... А мы воспитаны на жертвенности, привыкли мучиться и находить в этом удовлетворение. Не правильно это. Конечно, женщине в семье часто приходится выбирать между своими желаниями и необходимостью, и она выбирает необходимость, детей, семью. Но надо, чтобы семья не забирала ее полностью. Что-то должно оставаться и ей. Но наши женщины, к сожалению, чаще всего живут по законам, которые диктуют им мужчины. А нужна гармония. Я не о богатстве, ты понимаешь?
Когда заболела, жизнь начала больше ценить. Парадокс? Болеть, страдать и бояться потерять эту мучительно трудную жизнь!? Знаешь, чем отличается молодой больной от старого? Тем, что старый думает, а может, и осознает, что болезнь уже навсегда с ним. Есть одно главное несчастье в жизни – неисцелимая болезнь, остальное – преодолимые мелочи. Я имею в виду мирное время… И все же, как быстро пролетают погожие недели и как длинны ненастные дни и нескончаемы темные ночи. Это похоже на детство и немощную старость.
Если мучения преобладают, то все чувства, кроме боли, притупляются, и тогда уже ничего не хочется. Но такие минуты редки. Человек цепляется за жизнь. И не из-за страха неизвестности. Просто хочет жить. Все, что не убивает, делает сильнее. Молодые об этом не могут и не должны задумываться.
– А в чем смысл жизни?
– На каждом этапе он свой. Для тебя сейчас – познать как можно больше, научиться любить, ценить, уважать. А для меня – в том, чтобы жить, понимаешь, просто жить, радоваться тому, что живу.
– Мудрено говорите. Любить люди тоже учатся?
– Конечно. Все самое лучшее в человеке пробуждается с любовью. И желание творить, а не «вытворять».
– Слово «творить» происходит от слова «творчество», а «вытворять»?
– Наверное, от ругательного «тварь», – пошутила бабушка.
Сижу рядом с бабушкой и вяжу носок. Бабушка откинулась на подушку, а я спиной чувствую – улыбается.
– Ба, о чем вы сейчас думаете?
– Мужа, Илюшеньку, вспомнила. Хорошо он говорил: «Моя семья – мое хобби». – И добавила грустно: – Давно одиночество поселилось в моей груди, а печали только прибавляли седин. Вот строчки из стихов вспомнила: «Где потери, там реки тоски и стенаний, серый пепел тяжелых невзгод». И еще: «Неровные тени обид, сожалений тянутся вслед за бедой». После папеньки большая библиотека осталась. Она была моей постоянной отрадой. Всю жизнь дядюшку благодарю за то, что не продал ее в трудные времена.
– Вы никогда о втором муже не рассказывали. Недостоин он вашей памяти?
– Слабым он был, капризным, бесхребетным. Злой души человек. Не раз я ему говорила, что смотрит он на мир глазами Валентины Петровны, маменьки своей. Представляешь, встречу его пьяным, мне стыдно, виноватой себя чувствую, а ему хоть бы что! Его сестра Катя в большую семью замуж пошла. Муж не уважал ее. Бывало, дружков и родню позовет, а Катя – прислуживает. Она терпела-терпела, да как пошлет их всех матом. Оглоблю схватила и давай гнать пьяниц из дому. С тех пор мир в их семье. С такими людьми надо на их языке разговаривать, они только более сильного боятся. А я не могла матом. Воспитание не позволяло. Презирали они мою интеллигентность. Не ко двору пришлась. Слишком хороша для них была. Они возле меня себя неполноценными чувствовали. Раздражала их моя доброта, мягкость, честность. Унижали меня, оскорбляли. А я смирной не была. Сама через год ушла. Объяснять долго не стала. Правда не многословна. Ложь и лесть кружева плетут, – устало вздохнула бабушка. И, помолчав, добавила: – Пьянство от пустоты в душе. Если с детства в душу ничего не заложили, то во взрослом состоянии ее водкой заливают. Горит душа, а отчего, человек понять не может. Вот и ищет простых путей – залить глаза и ни о чем не думать. Лекарство должно быть духовным. Идеалы добра и милосердия должны быть для человека главными. Не только раба, но и палача необходимо выдавливать из себя.
– Почему он не ценил вас, не видел счастья рядом с собой?
– Не всем это дано. Да и варенье на чужом куске всегда вкуснее, – пошутила бабушка. – По-разному мы понимали счастье. Если человек не уважает чувства другого, он и себя не умеет ценить. Кто во всех своих бедах винит кого угодно, только не себя, тот никогда не сможет наладить свою жизнь. Когда любят человека, то стремятся его оправдать, если нет, то ищут способ обвинить. Вот так он и жил. Не напрасно я сомневалась в своем выборе… Сердце не проведешь. Оно не обманывает. Надо слушать свое сердце.
Мой второй муж был из тех, которые свою ошибку любят, а чужую ненавидят. Как-то его мама повела себя непристойно с чужим мужчиной. Меня не постеснялась. Я мужу рассказала. А он воскликнул с восхищением: «Какая у меня мама темпераментная!» «А что бы ты обо мне в такой ситуации сказал?» – спрашиваю. «Шлюха», – ответил он резко.
Вот тебе пример мужской логики, – задумчиво усмехнулась бабушка. – Любил он хвалиться прилюдно непорядочным отношением к женщинам. Ни мой первый муж, ни мой отец не поняли бы его. Чувство стыда и сострадание делают человека человеком. У простых русских людей мало уважения к себе. Не привыкли, чтобы расшаркивались перед ними. Веками их достоинство принижали, к земле спину пригибали. Вернее, оно есть, но слишком глубоко закопано в душе, редко и с трудом пробивается наружу. Достоинство – мера истинной ценности человека, ниже которой он не должен падать. Я по молодости гордой была. Теперь вот устала постоянно бороться, отстаивать себя.
– Почему мужчины и женщины часто не понимают друг друга?
– Много тому причин. Мыслим мы разными категориями. А чаще всего – не хотим понимать. Свое желаем навязать.
– А какой выход?
– Компромисс – наше спасение. Хотя всему предел есть: и терпению, и способности уступать, и принципиальности. Важно, чтобы партнер ценил все эти качества, иначе для него смысла в них нет. Если добродетели женщины от души мужчины, как стальные шары, будут отскакивать, тогда ни к чему ей жертвовать собой.
– Бабушка, все-таки скучная у нас жизнь. Мне хочется совершить что-нибудь особенное. Я читала, что одна женщина в Англии двадцать лет ждала своего любимого из плавания.
– Каждый человек – огромный непознанный мир. Еще неизвестно, смогла бы она прожить с ним эти двадцать лет. Ждать легче. Иногда проще отдать жизнь, чем ее продлить. Достойная жизнь человека и есть подвиг. Герой – человек, у которого хватает сил в любой ситуации оставаться добрым. Первейшая из всех добродетелей – радость. Мелкие житейские проблемы подтачивают любую душу изо дня в день. Некоторые люди от убогости жизни забывают, что внутри каждого из нас целая сокровищница доброты, чистоты, невостребованного героизма, и сами превращают свою жизнь и жизнь близких в кошмар. Человека делает прекрасным его благородное сердце.
– А Бог – добрый?
– Мой – да. Знаешь, у меня братик был. На два года постарше меня. И вот когда ему было шесть лет, родители с гостями о боге спорили. Один утверждал, что Иисус был великим, но человеком, а другой доказывал, что он Бог. Ромик слушал, слушал, а потом вдруг так серьезно, с каким-то глубоким вздохом сказал: «Я думаю, он был Бог». И так он это сказал, что мне не по себе стало. На всю жизнь этот момент запомнила. Наверное, в сердце отметина осталась… И я теперь сложила свою вину и печаль к стопам Божьим… И до твоего сердца Господь дотронулся. Помни это… Умней, Аннушка, чтобы больше пользы принесла твоя доброта. Святая простота часто бывает оплачена печалью. Бог создал мир светлым, прекрасным и гармоничным, а человека – свободным. Люди вверх дном переворачивают его своими гадкими желаниями. Воздастся им по заслугам за все неправедное.
Смотрю я на бабушку и удивляюсь. Злости никогда не слышу в ее голосе. Все больше горечь, жалость к людям. И о плохом говорит мягко, с сожалением. А как улыбка меняет ее лицо!
– Мне в колхоз пора. Сегодня бураки прореживать будем, – говорю я.
Бабушка огорченно всплеснула руками:
– Задержала тебя? Не опоздаешь? Беги, детка. Хорошо растерла. Водички холодненькой дай испить. Горит нутро. Спасибо.
– Пока, – махнула я рукой и скрылась за дверью с грустным теплым чувством к ней, моей любимой бабушке.
ЛАСТОЧКА
Петя – худенький, малорослый, спокойный кареглазый мальчик с Красной улицы – этим летом пас стадо уже один. Митрич совсем постарел, ноги его не держат. А Петя самостоятельный, надежный, четыре класса закончил.
Приключилась с ним в этом году интересная история. Апрель был. Еще по утрам холод стоял по низинам, а у лесочка тепло, потому что пригорок. Петя зорко следил за стадом. Ответственность понимал.
Все коровы еще в марте отелились, и молодняк хозяйки дома отпаивали. А вот Ласточка что-то не торопилась приносить своего первого теленочка. Хозяин каждый день, встречая свою тяжелую, на сносях буренку, строго вопрошал Петю:
– И сегодня нет? Не потеряй приплод! Смотри, забью!
Петя в ответ только сердито шмыгал носом. Ласточка – неприметная, худенькая коровка, с сероватой, чуть курчавой шерстью. Хлопот с нею не было. Бодаться она не любила. Без норова скотинка. Хлыста ей никогда не доставалось, голоса слушалась и с луга никуда не уходила.
В тот день присел Петя перекусить. Хорошо кормили пастуха. Каждый день новая семья в порядке очереди приносила корзинку еды. Считалось зазорным не дать пастуху если ни мяса, то хотя бы сала. А уж об овощах и речи не велось. Ведь на улице целый день на ногах приходится трудиться пастуху без подмены!
Поел Петя еще не остывшей картошки, молоком запил. Сало на вечер оставил, разделив кусок пополам, чтобы младшую сестренку Валюшку угостить. Завернул снедь в газету, сложил в корзину, повесил ее на сук и отправился обходить стадо. Тю! Где же Ласточка? Обомлел. Кинулся к лесу. А он весь истоптан копытами, следы смешались. Травы на лугу мало, так скотина и край леса прихватывала. Туда, сюда глядит Петя, нет нигде коровки. Весь березняк прочесал. В смешанный лес идти бесполезно. Там следа не разглядишь. Вернулся к стаду, а Ласточка лежит себе у самой речки, видать воды только что испила. Глянул пастушок на живот скотине, а пуза-то нет! Охнул он, и присел прямо на влажную землю. Потеряла приплод, зараза! Где теперь его искать?
Уж три раза обошел Петя лесок и даже сосняк разок проскочил. Нет теленочка. Вечером хозяин, обнаружив пропажу, кинулся к Петиному отцу с грубыми обвинениями. Тот возмутился и со словами: «Не иголка, смотри сам», – открыл хлев.
– Загнал твой щенок теля, – орал хозяин остервенело.
– Иди в лес, и поищи сам. Мальчонка все ноги избегал, а ты только орать мастер, – отрезал отец Пети.
Помотался хозяин по лесу, но ничего не нашел. Злость ему глаза застила. Вот и порешил, что «гаденыш шустер оказался». Соседки, как могли, осаживали его, но он был непреклонен, и каждый раз при встрече повторял: «По осени отдашь своего бычка». Петин отец отмалчивался, зная буйный характер мужика.
А Петя заприметил, что Ласточка каждый день на время пропадает из стада, но никак он не мог уловить момента ее бегства, как партизанка, – скрывалась. Только тут, а через минуту будто растворялась в кустах. Потом снова появлялась и продолжала пастись. Пока Петя стоит около Ласточки, она неторопливо щиплет траву, но стоит отойти, чтобы завернуть к стаду отбившуюся корову, тихоня сразу исчезает. Тогда попросил он своего дружка помочь разгадать секрет. Любопытен был Венька донельзя. А узнав об интересном явлении, не заставил себя долго упрашивать. Только кусок сала запросил на случай удачно проведенной операции. Конечно, в пять утра вставать Венька не стал, к девяти пришел. Но в самый раз. Ласточка еще находилась в стаде. Петя стадо стерег, а друг издали за беглянкой следил. Вдруг буренушка, не торопясь, как-то бочком-бочком низинкой подалась в лес. Мальчишка за ней чуть ли ни на коленках. По березовому прилеску Ласточка побежала трусцой, а по сосняку – уже рысью. Венька еле поспевал за нею. Ему же на всякий случай еще за деревья прятаться приходилось. Взобрался он на бугор, заваленный старым полусгнившим сушняком. Ворох огромный. Наступишь на край и провалишься по пояс. Ноги поломать можно. Пока Венька обошел кучу вокруг, буренку из виду потерял. «Ну, лопух, проворонил, – корил он себя, – проиграл сало! Завтра придется снова приходить. Обещал ведь». Вдруг услышал треск сухих сучьев. Откуда-то из-под бурелома, через седой, обросший мхом сухостой, пригнувшись, выбралась Ласточка, а за нею такой же кудрявый, только белый, теленочек. Буренка остановилась у ближайшего куста и теленочек начал сосать молоко. Венька потихоньку, в присядку, выбрался из-за кучи на тропинку и помчался обрадовать товарища. «Что сало! Теперь все село узнает обо мне! А Петькин отец на радости тоже чем-нибудь угостит!» – восторгался он.
Конечно, больше всех радовался Петя. Снял друг с него недоверие и вину за плохую работу. Теперь злой хозяин Ласточки, может, даже извинится перед отцом? И телка своего отдавать не придется по осени. Обнялись они с Венькой и давай визжать, хохотать до слез, и кататься по траве.
– Петь, а чего Ласточка домой теленка не привела? – спросил Веня.
– В природе ведь как? Где отелилась, там и кормит. Не может корова против природы ничего поделать. Это человек ведет скотину домой.
Венька побежал в деревню, чтобы первому сообщить радостную весть. И Петя еле дождался того часа, когда можно гнать стадо домой. Хозяйки улыбались ему приветливо. Хвалили. А он смущенно опускал глаза в землю.
Я тоже радовалась за Петю.
ЗАБАВЫ НА РЕКЕ
С консервного завода иду коротким путем вдоль реки. На пологом берегу, на маленьком песчаном пляже сидят взрослые. Дети купаются. А я остановилась и смотрю, как перемещаются потоки воды, как суетятся мальки на мелководье.
Вижу Надю с улицы Ленина. Она плывет красиво, как русалка или огромная белая рыба. Вернее, она просто плавно скользит между слоями воды с закрытыми глазами и мечтательной улыбкой. Руки и ноги при этом расслаблены. Издали можно подумать, что поток тянет за собой большую светлую водоросль. Пока наблюдала за Надей, я не заметила, чтобы она дышала. Это удивило и насторожило, а потом испугало меня.
Неожиданно течение понесло Надю на глубину, а она, не чувствуя беды, продолжала находиться в блаженном состоянии. В следующее мгновение я сообразила: тонет! И нырнула за нею, не снимая платья. Но не успела поймать за плавки. Выскочила на берег и кричу: «Тонет, тонет в яме!» А сама дрожу от волнения и знакомую женщину, которая умела хорошо плавать, за руку хватаю. Та нырнула и тут же вытащила Надю на берег. Лежит бледная девочка на берегу и улыбается с закрытыми глазами, будто не вышла еще из задумчиво-мечтательного состояния. «Она представляет себя обитательницей рек и морей? Помогла я ей или помешала, не пойму? Может, она не тонула? И все же мне спокойнее, когда Надя на лугу. А вдруг она в состоянии блаженства наглоталась бы воды и не смогла выбраться из глубины? Ведь плавать она не умеет, только барахтается», – думала я.
Подбежала Надина мама и со слезами на глазах спрашивает: «Как же ты заметила мою дочку?»
– Не знаю. Я все примечаю, даже если мне не нужно. Дома всегда знаю, где что лежит, и бабушке подсказываю. Память у меня такая. А Надя не осознавала, что могла утонуть? – спросила я.
Мама девочки ничего не ответила, только обняла меня за плечи.
Платье сушится, а я сижу на берегу, в себя прихожу после неожиданного волнения. От кустов на песке танец бликов и теней. От жары глаза, будто на горячей сковороде. Накинула платье на голову и пошла дальше.
