Иоланта Ариковна Сержантова
Полустанок
Кролик Роджер
Нет, ну где это видано?!
Мука по такой цене!!!
Она что, из звёздной пыли?!
До отъезда на кордон воображение рисовало идиллическую картинку жизни в лесу. Приятный труд на своём огороде, обильные урожаи. Густое козье молоко к утреннему кофе. Стихосложение при луне. Прогулки вдоль небыстрой речки. На деле всё оказалось немного (зачеркнуть!) совершенно не так.
– Кушай, пожалуйста, картошку. Больше ничего нет.
– Я не могу. Не хочу, чтобы фигура засалилась.
– У тебя это и не получится. Картошки больше нет.
Дело обстояло именно так. Картошка – наша основная пища – закончилась. Взять её было негде, купить не на что. Да если бы и отыскался некий источник финансирования, машина не проедет там, где человеку снега по пояс. Конечно, можно было купить ведро картошки на ближайшей станции, но тащить тяжело. Да и от зимнего картофеля мало что остаётся – гора нездоровых на вид очистков с проволокой корешков.
На наше счастье, в среду к полустанку в одно время со мной подъехала ремонтная бригада железнодорожников. Среди них был знакомый. Обменявшись новостями , мы выяснили, что некоторые из наших желаний и возможностей пересекались. Дочери приятеля требовалось репетиторство, а нам – картошка.
Свою часть договора я выполнила, добираясь до ученицы по утверждённой обстоятельствами схеме. Сугробы, метель, электричка – два раза, ночь, сугробы и кордон. А вот о выполнение встречных обязательств мы споткнулись.
Картошку нам отдавали – с этим проблем не возникало. Только я не знала, как её перевезти. Сошлись на том, что мне помогут дотащить мешок до тамбура.
– Ну а дальше ты сама!
Муж ожидал нас с мешком на полустанке. Холстина предательски расползалась и своей ветхостью могла соперничать лишь с рубищем нищего, который требовал копеечку у Бориса-царя. Машинист, как всегда, не церемонился, провёз вагоны мимо утоптанного нами пятачка. Пришлось обнимать мешок и падать в сугроб.
От полустанка до кордона мы несли картошку на руках. Тащить мешок по снегу было рискованно – весь продукт мог быть посеян по дороге. Впрочем, последний километр муж всё же тащил мешок по снегу, а я шла рядом, подбирая выпавшие клубни в сумку…
Все усилия оказались напрасными. Дома выяснилось, что почти весь картофель был подморожен и испорчен. И есть его было невозможно. Нам отдали мешок гнили, которую было недосуг отнести в выгребную яму.
Мы так вымотались, пока развлекали лесных жителей своим беспричинным и нелепым усердием, что на обиду не осталось сил.
– А съедим-ка мы Рождера,– невесело пошутил супруг.
– Моего кролика? – испугался сын. – Я не буду просить есть, только не съедайте его, пожалуйста!
– Не пугай младенца, – попросила я мужа, – он и так не в ладах с действительностью. – Не переживай, пожалуйста, сыночек. Папа так шутит.
А кролик у нас действительно был. Он жил в уединении. Тихий, безобидный и одинокий. Настолько незаметный, что мы о нём постоянно забывали.
– Ты кормил Роджера? – спрашивала я сына.
– Ой. Забыл! Сейчас покормлю, – и шёл с угощением к ушастику.
Клетки у Роджера не было. Он жил в незапертой коробке, коробка стояла в просторной баньке с кафельным полом, двумя большими окнами и неработающей печью. На печи до заселения Роджера лежала довольно приличная стопка интересных книг по агротехнике. Чтобы кролику не было холодно, в угол положили старый тулуп, рядом сервировали стол. Немного по-кроличьи, отчасти по-спартански – чашка для воды и миска для каши. Но Роджер не протестовал.
Когда к нему заходили, он не прятался, а охотно подходил, прыгая по зачитанным до корешка книжкам, те которые уже давно были сброшены на пол. Роджер постоянно переживал о чём-то, пережёвывал тёмными губами воздух, шелестел ушами, похожими на листья ландышей. И очень любил, когда его брали на руки. Тогда он замирал и время от времени счастливо и осторожно вздыхал.
Мы думали, что вскоре сможем оборудовать кролику местечко на веранде и ему не будет так скучно и одиноко. А пока…
– Мам, можно, я с Рождером погуляю?
– Угу, конечно можно! Это ж твой кролик!
Почти до вечера я с умилением наблюдала, как сын выкапывает из-под снега зелёные листики и угощает ими Роджера. Кролик послушно перескакивал к очередному сугробу и терпеливо ожидал, пока извлекут очередную травинку.
После прогулки сын отнёс кролика в баньку, пожелал ему спокойной ночи и, довольный, вернулся в дом.
– Я и завтра с Роджером погуляю, можно?
– Да конечно, гуляй!
Утром следующего дня сын ушёл к кролику, едва рассвело. Несколько раз я выглядывала в окошко, чтобы полюбоваться дружной парочкой, но двор был пуст. Пришлось одеваться и идти в баньку самой.
То, что я там увидела, привело меня в ужас. Ребёнок сидел, упираясь коленями в покрытый тёмными горошинками пол, и дул в рот кролику изо всех сил:
– Что ты делаешь? – уже догадываясь, что произошло очередное несчастье, спросила я.
– Мне нельзя никого заводить. Они все умирают, – начал свой рассказ малыш. – Когда я зашёл, Роджер ещё дышал. А потом… Он меня ждал, мама! Он хотел сказать, что любит меня, но не успел! И я тоже хотел ему сказать, что люблю! Я сначала думал, что он проголодался и потому умирает. Стал класть ему в рот листочек. А он не мог есть. Потом я делал ему искусственное дыхание… – сын заплакал.
Сдерживая слёзы, я поспешила успокоить его:
– Роджер знал, что ты его любишь.
– Правда?
– Правда, – вздохнула я.
Должны ли мы молчать о своей любви? Нет. И я не стану ждать опалённого вечером дня подреберье , чтобы поведать о своих чувствах тому, кто должен знать о них.
Прайд
Мы тоже так можем, но стесняемся…
Время от времени ребёнок переставал выходить из дома. Наотрез отказывался гулять и полностью посвящал себя творчеству. Рисовал на любом клочке бумаги, мастерил изо всего, что попадалось под руку.
Прежде чем собрать что-либо из конструктора, рисовал чертежи всех стадий сборки. Так появился на свет Карандаш, схема тележки для перевозки еды и газировки с полустанка к кордону.
Сын с увлечением читал всё, что попадалось на глаза. Одной из любимых книг был документальный роман Джой Адамсон «Рождённая свободной». О львице, воспитанной Джой и выпущенной на волю. О большой кошке, которая считала членами своей семьи, своего прайда, людей: Джой, её мужа и пару помощников. Львицу звали Эльсой, и сын был ею временами. Не играл в неё, а был ею, жил её жизнью. Как до того он был примерял на себя нелёгкую судьбу Карлсона, многотрудную Самоделкина, трагическую Белого Бима Чёрное Ухо, лунную Незнайки. Одно время он был даже черепахой Тортиллой! Прикрепив на спину тазик, пытался вжаться под его панцирь, расположившись в центре ковра на полу.
– Не наступайте сюда! Ходите вокруг! А то я утону! Это лист кувшинки. Я тут живу!
После цеплял на нос солнечные очки и читал газету из подшивки. У нас был приличный запас периодики конца середины двадцатого века – сухими желтоватыми прямоугольными полотнами хорошо было растапливать печь. Но и читать такие газеты вдали от регулярных визитов почтальонов было намного интереснее, чем в том, шумном мире, от которого мы убежали. Интересовали даже тираж и время подписи номера в печать.
– Мама, а что такое пятилетка? Это кто-то, кому исполнилось пять лет?
– Пап, ты знаешь такое красивое слово «пле-нум»? Это когда кто-то у кого-то в плену? Как Робинзон Крузо?
– Почему как Робинзон,– смеялись мы.
– Так он был в плену одиночества, в океане, на необитаемом острове!
Приходилось растолковывать, что такое пленум, пятилетка и почему её надо было успеть прожить за более короткий срок. Объяснять, что люди от того не жили меньше, а просто более интенсивно трудились.
На какие-то вопросы отвечали мама с папой, на оставшиеся девятьсот девяносто девять – словари и энциклопедии.
Часто, катаясь по двору на велосипеде, ребёнок пугал родителей беседами с призрачными друзьями:
– Смотри, Владик, как я умею! Ты меня не догонишь!
– А вот посмотришь! Возьму и догоню!
Друзья отвечали разными голосами. Казалось, не одинокий малыш, а целая ватага ребятишек на велосипедах устроила в лесу гонки по пересечённой местности.
Было интересно и поучительно слышать, о чём они говорят:
– Ты боишься зверей?
– Нет, не боюсь!
– А чего ты боишься?
– Когда мама уши мне чистит!
– А я не боюсь! Мне мама уши не чистит!
– Везёт…
– Видел у лесника с того кордона чуб под носом?
– Так это не чуб, глупенький! Это «усы» называются!
– А у бабушки Матрёны глаза плоскостопые?
– Это как?
– Ну, очки носит!
– Это по-другому называют. Чтобы руки ближе делались.
– Зачем?
– Нитку в иголку вдевать!
– У тебя машинка работает?
– Нет. Батарейки сели.
– Они не сели, они устали.
– Отдохнут и опять станут работать?
– Да.
– А когда совсем разряжуться?
– Значит – убежали с работы!
– Как ты думаешь, а Луна холодная?
– Нет, тёплая!
– Скажи, а щенок собаки тебе кто? Друг?
– Сестрёнка!
Но если сестрёнку для сына мы себе позволить не могли, то уж кошку-другую, при его неравнодушии ко львам – вполне.
Роскошного перса с марсианскими рыже-красными очами мы получили в подарок от его прежних хозяев. Те устали бороться с его дурными привычками и были рады избавиться от волосатого чудовища. Чудовище должно было отзываться на кличку Марсик. Но не отзывалось. Кот молча таращил на нас свои глазищи. Сидел без движения там, куда его посадили, и недвусмысленно поглядывал на открытую форточку в надежде сбежать при первой же возможности.
Мы решили не иссушать запретами его жажду странствовать. Если что, дальше леса не убежит. Указали источники принятия пищи и противоположную этому процессу территорию и легли спать.
Наутро кота в доме не было. Проём форточки был оторочен рыжим мехом. Клочья длинных волос развевались на сквозняке. Ни дать не взять – индейский головной убор.
– Марсик! Ма-а-арсик! – кричали мы на разные лады с крыльца. И не получали ответа.
Пришлось выдвигаться на поиски. Беглеца обнаружили меж корней семидесятилетнего дуба, до смерти напуганного воплощением в жизнь своего намерения. Вернули паршивца в лоно семьи. Пожурили, накормили, обозвали дурнем и отправили спать. Несколько дней кот пытался смириться со ссылкой. Не смог. Почесал за ухом и решил возвратиться в город своим ходом. Но эта вылазка закончилась для Марсика трагически: он был настигнут первым же отрядом мелких грызунов, которые и расправились с ним, пользуясь численным преимуществом. Не принимая во внимание его родословную, награды и многократные звания «лучшего кота». Неведомо этим городским, что лучший кот сам ест мышей, а не наоборот.
После этого мы долго не решались брать в дом кота. Пока однажды муж не привёз из города найдёныша. Серого, большеголового, короткоухого и зеленоглазого. Он достал его из-за пазухи и, улыбаясь, протянул мне:
– Вот, бери. Кажется, сибирский. Как назовёшь?
– Васючок! – ни секунды не сомневаясь, ответила я.
Из пригоршни мужа котёнок перекочевал мне на плечо да там и обосновался. Я ходила, занималась делами, готовила, гуляла, а Васючок сидел на плече и шептал мне ласковые словечки в левое ухо. Случайные гости дивились чувству равновесия котёнка вкупе с отсутствием следов его когтей на мне. Он обнимал плечо серыми пушистыми руками, нежно нюхал холодным носиком шею и крайне неохотно покидал её окрестности. По доброй воле Васючок спрыгнул со своего любимого места лишь раз. Я пересыпала комбикорм в ведро, и котёнок заметил в мешке мышь. Он нырнул внутрь, скрывшись целиком. Через мгновение показалась его довольная мордаха. В зубах он сжимал мышонка – вероятнее всего, своего ровесника. А зелёные миндалевидные глаза сияли радостью…
Всё говорило о том, что в скором будущем в доме опять воцарятся чистота и покой. Мыши соберут свои чемоданы, я перестану фанатично прятать всё съестное от их ночных набегов. Ласковый и умелый кот в доме – помощник, друг и младший братишка. Но братишке не суждено было повзрослеть.
В один страшный вечер мне вздумалось выкупать его со средством от блох. Они нам сильно всем досаждали, страдал от их нашествия и котёнок. Васючок доверчиво позволил обработать себя. Когда положила его на ладонь, ощутила хрупкость маленького тела и капнула совсем немного, самую малость. И сразу после, ни мгновения не ожидая, принялась смывать. И тут же поняла – всё. Отравила. Я погубила своего милого, любимого, славного котёнка. Я вытерла его полотенцем и обняла… Мы сидели так час, другой. Васючок слабел с каждой минутой. Потом вдруг засуетился, сполз с колен, дошёл до туалета, оправился. Выбрался из него, лёг под батарею, чего не делал никогда, вытянулся и умер…
Помню,к ак в детстве не понимала, отчего люди плачут. Очень долго училась делать это. Смотрела на окружающих. Сравнивала их реакции с происходящим. И понимала – когда начинать рыдать. Ели бы в детстве пришлось пережить смерть того, кто меня так же нежно и доверчиво любил, я бы не смогла остановиться и плакала по сию пору. Как плачу теперь.
