Иоланта Ариковна Сержантова
Полустанок
Сенокос
Чтобы быть счастливым, надо быть мужественным.
Или – надо иметь мужество быть счастливым.
После того как мы подружились с лесниками, оказалось, что имеем право накосить сена своим козам. И не по дружбе, а по закону, но только на том участке леса, который нам выделят. Мы были обрадованы этим обстоятельством. А козам, пожалуй, всё равно, кто и как обеспечит их пайкой. Есть что пожевать – и слава Богу!
Для заготовки сена мы получили не ровную гладкую полянку, а часть болота. Косить его – как брить незрелого юнца. Себе дороже. Но… Надежды питают лишь вышеупомянутых. Козы предпочитают пищу телесную.
С раннего предрассветного утра до первых жарких лучей солнца наш папа косил траву. Оказалось, что «жаркие лучи» – вовсе не оборот речи. И солнце сперва начинает освещать день, а лишь потом обогревает его. Как и описано в элегии:
Восход довольно холоден.
Прозрачен он или смущён,
Его надменность может быть наукой
Доверчивым, наивным и открытым.
И первые его лучи
Отчасти вызывают дрожь.
Но светят ярко.
Белый свет постыл…
Косил супруг, на удивление, умело. Смотреть на него из окна было приятно. Я и раньше понимала, что у моего мужчины руки прилажены верно, но чтобы до такой степени… Проще спросить, чего он не умеет, чем наоборот. После того как все кочки и ямки были окошены, оказалось, что траве надо дать подсохнуть, после чего собрать её в стога. А вот этим как раз пришлось заняться мне.
Сгребают сено не утром, когда прохладно, а в самое пекло, чтобы оно не почернело, не покрылось плесенью. К чему такое животине, от которой надеешься получить вкусное жирное молоко? Сын сидел в тенёчке и читал, по обыкновению устроившись на козе. А я расчёсывала граблями подсохшее болото. Зубцы то и дело цеплялись за кочки или проваливались в ямки. Но мне надо было доказать, что я тоже чего-то стою. Через несколько часов болото выглядело, как невеста перед алтарём. Прилизанное, с просвечивающимся скальпом и несколькими копнами, расположенными симметрично. Я смотрела на дело рук своих с удовольствием, а сын почти с ужасом глядел на меня:
– Мама, ты чего? Что с тобой случилось?
– Не поняла. Что такое?
– У тебя такая пасмурная кожа. Ты вся красная! Вся!
Оказалось, в пылу работы я забыла об осторожности, и солнце отомстило за мою беспечность сполна. Лицо, руки, все открытые части тела были обожжены. Лоб, веки и щёки были покрыты тонкой корочкой соли. Во время работы мне недосуг было обращать на это внимание, но соль действительно начала разъедать глаза. Надо было что-то с этим делать. Сын потихоньку повёл меня домой. Одной рукой я опиралась на его плечо, другой держалась за рог козы. Когда мы подошли к кордону, глаза уже совершенно заплыли. Обожжённые веки стали походить на мозоли… Ну так, по крайней мере, сообщил сын. Поднялась температура. Я попыталась прилечь, но лежать было нечем, воспалённая кожа жаждала прохлады, да где ж её было взять об эту пору. Сын принёс воды из колодца, но смыть соль не вышло. До лица было невозможно дотронуться.
Когда и каким местом я примостилась, чтобы заснуть, не помню совершенно. А проснулась от приятных прикосновений и вкусного запаха блинов со сметаной.
– Ма-ам! Ма-ма! Просыпайся!
Я попыталась открыть глаза, но не смогла.
– Ой, я забыл, что ты ещё не можешь. Мам, а можно я буду работать пастухом?
– Погоди, как это? Где? И почему у нас пахнет сметаной? Откуда сметана?
– Дядя Игорь дал, он пастух. Когда ты заснула, я вышел во двор погулять. Потом слышу – кто-то идёт, а это стадо коров, и дядя Игорь их пасёт. Я ему рассказал, что с тобой случилось, и он мне дал сметану, он себе нёс, покушать. И я тебе на лицо намазал.
– Ой… как неудобно. А я даже пирожков ему не могу сейчас испечь.
– Да ты не волнуйся, я дяде Игорю суп сварил!
– Какой же ты умничка! – растрогалась я, попыталась всплакнуть от умиления, но глаза этого ещё не умели. Слёзные железы тоже были под ржавым замком ожога.
Несколько дней спустя, когда немного спали отёки и я смогла открыть глаза, куда как кстати пришлась вернувшаяся способность ронять слёзы. Рано-рано утром светлеющее ночное небо с размазанными на нём облаками смотрелось словно манная каша с черничным вареньем. На этом фоне был виден удаляющийся силуэт мальчика в высоких сапогах и плащ-палатке. Он бодро шагал рядом с огромным быком, который явно опасался этого небольшого, но грозного лесного жителя.
А я стояла, смотрела на него в окно и плакала от того, что у него в меню так мало каши и варенья. И улыбалась. Потому, что в его жизни так много неба и облаков.
Дед Мороз
Надеюсь, огня,
что теплится в печи
моей растерянности,
хватит надолго!
Жизнь в зимнем лесу не затихает! И уж, конечно, не останавливается. Более того, зимой её проявления намного очевиднее, чем хитрым скрытным летом. Осенней порой деревья теряют свои кудри, и лес светлеет. Становится просторно и спокойно. А уж когда снег всюду расстелет свои простыни, тут уж и вовсе весело. Каждая тропинка – как книга записей на рождество. «Я здесь был!» – расписывается каждый, кто прошёл мимо.
В городе снег перепачкан подошвами многочисленных прохожих. А у нас просто – Юон! Свет отовсюду, снег – россыпь бриллиантов из ювелирной лавки прошлого, и мелкие, как собачки, косули…
А за окном уже идёт снег. Он засыпал всё вокруг. Пытается своим царственным великолепием прикрыть, заодно с ночью, несовершенство человечьего логова. Старается. Хотя знает: всего он так и не прикроет.
– Нет, ну надо же. Вчера такая метель была, в пяти метрах уже ничего не было видно. А сегодня ясно, мороз… красиво. Ты козу зачем выпустил? – спрашиваю у сына.
– Пусть побегает! Она просилась на улицу!
– Ну пусть. Кстати. По-моему, ей уже надоело бегать по двору. Слышишь, стучится в дверь. Отведи её в сарай, а то простудится.
Сын направляется к выходу, натягивает пальтишко, шапку и улыбается. Теперь у него есть собственная вешалка! Папа обшил досками небольшой участок в прихожей, закрепил крючки на разных уровнях, и теперь у каждого – свои крючочки. У мамы и папы почти на одной высоте, а у малыша намного ниже. На то он и малыш! Выходит на улицу и тут же возвращается с криком:
– Мама! Папа! Там Дед Мороз!!!
На улице действительно мороз. Выяснять подробности нет времени, но в памяти моментально всплывают подробности лечения всех видов обморожения «у того, кого ребёнок принял за Деда Мороза».
Но воображение, как всегда, перестаралось с красками. Вдоль забора с красным весёлым лицом бегал наш товарищ Пашка. Он размахивал руками и кричал: «Ура! Ура! Вы меня спасли!»
Сын побежал открывать калитку и впустил Пашу.
– Привет! Как ты нас нашёл?
– Слухом земля полнится!
– Ну молодец, что приехал, заходи, давай будем тебя отогревать.
– Слушайте, вашу козу надо медалью наградить. Если бы не она, я бы замёрз у вас под забором.
– Почему?
– Да я кричу-кричу, из дома никто не выходит, в тепло не впускает. Чувствую – коченею, назад до полустанка, пятьсот тридцать девятого вашего, не дойду. Смотрю – из-за сарая голова с рогами. Ну, так я – кричать, подзывать её. И как подошла она – я шапку долой и в ноги: «Не дайте погибнуть, матушка, известите хозяев о моём прибытии, не откажите!» Так она головой своей махнула и пошла к крыльцу по двери стучать. Вы и вышли!
– Ну, Паш, ты дурной. А в окошко снежком?
– Не догадался!!!
– Вот, то ж… Ладно, давай супчик горяченький. Всё, как ты любишь: вода, подсолнечное масло, соль, картошка и петрушка.
– О… петрушка! Что-то я у вас теплицы не наблюдал, пока вокруг усадьбы-то скакал!
– Так у нас она из снега!
– Да ну!
– Ну да! Выкапываем из-под снега!
– Не, ребят, ну вы даёте! – Паша дохлебал тарелочку, затем вторую…
– И чай с пирожками и калиной, чтобы точно не простудился.
– Ого! Здорово! Дайте-ка мне побольше!
– Много не дам. С собой дам. А так – нельзя её много. Средство хорошее – и от простуды, и для сердца, и ещё много для чего, но, как говорят взрослые люди, всё нужно в меру. А мера у калины мала. Сейчас я тебе дам столовую ложку с верхом. А ту, что с собой, станешь принимать на ночь по чайной ложке. Максимум! Не переборщи. А то будешь ходить, как варёная свёкла.
– Понял, доктор. Слушаюсь и повинуюсь.
– Паша! Я серьёзно!
– Да ладно. Понял! А где вы добыли эту замечательную штуку?
– Согреешься – покажу.
Часа через три, когда наш гость совершенно пришёл в себя и отдохнул, мы решили показать ему заросли калины на болоте. Чтобы увидел собственными глазами, в чём секрет этих волшебных ягод.
По глубокому снегу, спотыкаясь на болотных кочках, которые сравнял, но не выправил снег, мы шли, высоко поднимая ноги, след в след. Как это ни покажется странным, но первым идти немного удобнее – не надо примеряться к чужому ритму. Мы никуда не торопились, старались идти медленно, но всё равно сбили дыхание, взмокли и притомились порядком.
Когда человек устаёт, перестаёт ощущать разницу между красивым и привлекательным. И нам всё вокруг виделось нарисованным крупными неряшливыми мазками. Но тут вдруг солнце подсветило эти продрогшие кусты калины так, что дух захватило не только у Пашки, но и у нас самих. Солнечные лучи, сыграв в пинг-понг сами с собой, отпрянули от снежной глазури и пронзили насквозь каждый кустик, и отразились в каждой ягодке. Рубинами, кроваво и миролюбиво… сердечно!– именно так преподнёс нам калиновые заросли этот день.
– Да, ребята… – восхищённо твердил Пашка по дороге к полустанку, – красиво живёте…
– А то!– смеялись мы, согласные с этим на все сто.
Выбор
– Совесть рождается из угрызений!!
– Неужто из шелухи возможно появление подсолнуха?!
Челюсть сводит не только от оскомины. Иногда её сводит и от страсти. Неприятно об этом вспоминать, но отчего же не отдать моменту из прошлого должное неуважение?..
Меня всегда раздражали граждане, впускающие в свою жизнь проявления фанатизма. Ведомость – это как добровольное рабство. Перепоручение своих решений кому-то со стороны. Гормональный всплеск страсти, который часто путают с проявлением любви, сродни фанатизму.
Ты забираешься с ногами на кресло в партере концертного зала. Случайно пробиваешь фанеру хлипкого сидения ногой. Сильно ранишься, у тебя идёт кровь, и уже вся брючина мокрая от крови. Но ты не замечаешь того, а подпеваешь, кричишь «А-а-а!» тому, кто на сцене и тянешь к нему свою руку с зажатой в ней зажигалке… Бррр. Кошмар. Неприятно, некрасиво, недостойно человека.
Никогда не думала, что переживу подобное, но оно меня поджидало за углом.
А дело было так. Среди лесников, регулярно навещавших нас, был один тип – балагур и болтун, мой ровесник. По его словам, у него в жизни не было проблем, и он готов был поделиться с нами этим умением.
Меня не смущало то, что все его посулы остаются незавершёнными. Точнее, завершаются с последней вибрацией его голосовых связок. Но обаяние этого неказистого болтуна было столь велико, что…
Нет. Не так. Лучше расскажу, как это произошло. По порядку.
Мы много и тяжело работали на кордоне. Пилка брёвен часами, более чем скудная еда, постоянные переходы с грузом за спиной, непрестанная чистка картошки, выпекание пирожков, комары, блохи и прочие радости бытия. Однажды, когда я в очередной раз приволокла продукты со станции, спотыкаясь, добрела-таки до калитки с рюкзаком и четырьмя сумками, но сил на то, чтобы сдвинуть запор и открыть нормально дверь, не хватило. И я просто ввалилась, выломав её. Мужу пришлось чинить и калитку, и часть забора. Выходило так, что всё, что мы делали, за исключением пилки дров двуручной пилой, делали самостоятельно, обособленно, по одиночке.
Если надо было поддержать, посмотреть, ровно ли, или ещё что-то подобное, то мы помогали друг другу. Но вообще каждый трудился в своём углу.
Не от того, что не нуждались друг в друге! А потому, что поле деятельности было слишком велико и трудоёмко. И выходило, что, возьмись мы за решение одной проблемы вдвоём, то пришлось бы выбирать меж очень нужным и срочно, а лучше вчера, необходимым. То есть, выходить за пределы рулетки теории вероятности. К примеру: мы нынче отапливаем дом или едим? Относим пробы осадков начальнику на полустанок или… Но тут-то как раз не могло быть «или». Их надо было передавать по инстанции регулярно! Мы служили делу охраны окружающей среды, и это нам нравилось.
Кроме того, ребёнка надо было водить в школу? А как же! И это тоже занимало массу времени. Ни много, ни мало – ровно половину суток! А когда, бывало, мы не могли попасть на уроки, то разбирались по всем предметам глубже, чем это предусматривала школьная программа, и в намного бОльшем объёме.
По нашим представлениям, «тёмным» мог быть только лес, но не наш ребёнок. Если мы иногда всё же не приходили, учительница передавала пакет со школьным обедом с оказией на соседний кордон. Мы забирали его, и в пакете вместе с бутербродами часто лежала записка: «Родители! Не переусердствуйте! Вы слишком много занимаетесь с сыном! С уважением, Э.В.» Но мы очень старались не пропускать занятий. Да только то электричка проедет мимо, то вовсе не приедет, а бывало, мы промокали до самых подмышек, пробираясь по сугробам. Ну, а под проливным дождём можно было оказаться мокрым с головы до самых пяток. Дождь в лесу не прекращается после окончания. Вода шумит, словно водопад в отдалении. И, пока с деревьев не стечёт тебе всё за шиворот, это шевеление потоков воды не утихнет.
Приходилось сушиться у печки на Крутовском кордоне, возвращаться к себе и нарушать пожелание учителя не засиживаться за уроками.
Таким образом, как это ни парадоксально, делая одно дело, мы понемногу, постепенно отдалялись друг от друга. Годы спустя приходит понимание того, что, закусив удила, человек не выполнит своего предназначения. И когда говорят, что труд сделал из обезьяны человека, мне думается, что это неверный вывод. В обезьян превратились те люди, тяжесть быта которых не позволила им осмотреться вокруг. Потворствуя своим физиологическим потребностям, мы превращаемся в существ, чьи интересы ограничиваются только этой сферой. Как только мы перестаём быть способными воспевать свои усилия, начинаем деградировать. Или надрываемся, перегораем…
Да уж… Как ловко мы умеем находить оправдание своим проступкам. Но, выражаясь выспренно, я деградировала до того, что мной овладела страсть к чужому человеку.
Тот, о ком я рассказываю, безответственно балагурил, и мне это было, в общем, безразлично до поры до времени. Пока я не направилась за водой, чтобы сделать гостям чай. А тому ж болтуну было всё равно, где разминать главную мышцу своего организма. Он увязался за мной и в какой-то момент перехватил полное ведро из рук. Наши пальцы соприкоснулись и – вот оно, то постыдное, что вспыхнуло во мне за секунду.
И-эх… пошло-поехало. Уж и плакала я втихаря, и глядела через щёлку. И напивалась пару раз с горя. Потом решилась и подошла с этим к мужу. Так, мол, и так, не знаю, что делать. Ну а муж – человек рассудительный. Да и видел давно, что неладное что-то с женой творится, и причину знал, ибо зачастила эта причина в гости ездить, над добычей кружить. И придумал он такую штуку – чтобы я сама решила, что мне милее, что дороже. Он с сыном или этот заезжий молодец. Да пригласил он молодца в гости к нам с ночёвкой.
Тот приехал с другом. Поужинали мы и спать легли. Мы на диванчике, а гости тут же, рядом, на полу. Так захотели. И вот лежим мы рядом с мужем. Чувствую я его родное тепло – а рядом, только руку протяни, лежит объект моих постыдных устремлений. Чужое нечто. Храпит, пускает пузыри и пахнет неприятно во сне.
Я повернулась к мужу, крепко обняла его. Мне стало невыносимо горько. Сколько боли я принесла родному человеку.
Случайность? Их не бывает вроде.
Утром проснулась счастливая от того, что наваждение меня покинуло безвозвратно. А молодец заезжий обратился в коршуна и много неприятностей потом сделал в отместку за неутолённые ожидания, много бед причинил. Но ведь горе – не беда, если рядом тот, кого любишь и кому веришь.
Знаете ли, чтобы оставаться человеком, надо если есть, то немного и красиво, не «сочетаться», а прикасаться к любимому. Когда прячешься от непогоды, то не под обстрелянным временем навесом остановки, а вдвоём и под большим зонтом, «чей парус непременно алый, и где не лжёшь – в большом и малом»… Вот, как-то так.
Грин должен быть счастлив тем, что вовлёк нас в свою фантазию. И пусть у каждого – свой оттенок алого, да паруса же – они как крылья за спиной: не чувствуем, но знаем – они есть. И зовут, и манят, и тревожат…
