Иоланта Ариковна Сержантова
Полустанок
Узник чести
Не многим понятно, зачем живут часы.
А они просто ждут кого-то
и считают свои небольшие шаги: «пос-то-ян-но…»
Прелесть ожидания в познании самого себя…
Вот в этом замечательном состоянии
мы и проводим свою жизнь.
Облака укутали землю так, что она вспотела. Я тоже взмылена, как лошадь. Второй час бегаю по лесу и кричу: «Сыночек! Где ты! Ау!» Кричу громко, с рыданиями. Минут через пятнадцать после начала поисков уже не способна использовать голосовые связки. Ору горлом, пищеводом, лёгкими. Бегаю и рыдаю: «Отзовись!!! Сыночек! Ау!» Ноги путаются в траве, ветки хватают за волосы, стволы бьют в солнечное сплетение. Больно, наверное.
Я не чувствую. Пытаюсь понять, что произошло, и собраться с мыслями.
Ещё вечером сын предупредил, что встанет рано и пойдёт в лес – дескать, ему надо где-то что-то посмотреть. Мне слишком хотелось спать, чтобы разбираться, что и где, согласно кивнула головой и вырубилась. Проснулась – ребёнка нет. Ну, вроде бы так и договаривались. Отправилась работать. Сняла показания, подкрутила анемометр, поменяла фильтры, пошла посмотреть уровень осадков, а накопительных ёмкостей-то и не оказалось. Вот тут-то я стала паниковать.
Будка лаборатории располагалась за сетчатой оградой. Территория довольно внушительная, метров сто на сто. Вблизи станции лаборатории – несколько площадок, на которых установлены осадкоприёмники – вёдра или кастрюли. У нас их было по паре каждого вида. Вёдра лопались от перепада температур. От кастрюль отходила эмаль по той же причине. А использовать эмаль с щербинами запрещалось по инструкции – результаты анализов осадков на выходе будут совершенно недостоверными.
В общем, было очевидно, что ребёнок пропал вместе с кастрюлями. То, что они ему были абсолютно не нужны, я понимала, значит, это сделал кто-то другой.
Сын рос в лесу, понимал, что людей стоит опасаться. Умело прятался, если замечал на прогулке незнакомцев – делал шаг в сторону и исчезал. Любил гулять один ночью в лесу. Но я всегда знала, где он! Если сын уходил, то всегда писал записку, или оставлял какой-нибудь цветочек, камешек, знак…
Знак! Мне надо было отыскать его. Если он был, то там, откуда пропали эти дурацкие вёдра.
Прекратив бессмысленное рысканье по лесной чаще, я бегом вернулась к лаборатории и стала осматриваться. Трава вокруг площадок для сбора осадков была мне по плечо. По прядям, по травинкам, сверху донизу, нагибая стебли, удалось-таки примять растительность так, чтобы обнажилась почва под нею. Провозилась я минут десять, но нашла то, что мне было нужно – переднюю ось от любимой пластмассовой машинки сына. Он всегда носил её в кармане. Я схватила детальку и побежала с нею к выходу с территории СКФМ. Прямо от ворот вели две тропинки. Налево, к нам на кордон, и направо, на дальнее от нас лесничество заповедника. Вторая ось машинки нашлась именно на второй дорожке. Мне стало немного легче дышать. Тропа к нам вся заросла травой. Та примята нашими ногами, конечно, но следов не разглядеть. А дорога, что вела направо, была песчаной. И я очень надеялась, что похитители – а в том, что ребёнка похитили, я теперь не сомневалась – поведут сына именно по дороге, не сворачивая в лес. Аккуратно обойдя самое начало тропы, рассмотрела следы обуви сына и по сторонам от них две пары чужих. Не думая больше ни о чём, бегом рванулась туда, куда они вели.
Мимо болота с кустами зреющей и ещё несъедобной калины, мимо оврагов реликтового Городища, по сползающим брёвнам старого моста через ручей. И дальше – по длинной дубовой аллее, которая не заканчивалась, а как бы растворялась среди домов лесничества, до которого я таки добралась.
Крайним был дом из красного кирпича, старинной постройки. В нём некогда лущили сосновые шишки для последующей посадки. Направо – нелепый двухэтажный дом. Без канализации, с печным отоплением и пустыми нишами под батареи. Жители вынуждены таскать на второй этаж дрова и воду из колодца, вырытого за пятьдесят метров от дома. Подле дома коровники, сараи для птиц. И ветхий нужник.
Спрятать ребёнка в любом из сараев вполне реально. Но у меня не было уверенности, что он именно здесь. Разглядев в песке неподалёку кузов машинки сына, я поняла, что мне нужно искать его чуть дальше вперёд по дороге, в следующей части поселения. Туда, где стояло несколько одноэтажных деревенских домов.
Сделав несколько шагов в нужном направлении, я остановилась. Вид веранды дома, мимо которой нужно было пройти, чем-то меня привлёк. Поначалу дверь была немного приоткрыта, но при моём приближении её быстро притворили изнутри. Что-то знакомое промелькнуло в просвете меж стеной и полотном двери, и тут же раздался звук смещаемой задвижки. Я точно заметила там, за дверью, что-то знакомое, и не могла списать это на своё крайнее возбуждение. Поэтому остановилась и направилась к веранде.
– Дверь откройте! Я знаю, вы там!
Ответа я не ждала и лишь предупредила:
– Считаю до трёх. Если не откроете, вырву дверь с корнем.
И тут за спиной раздался женский голос:
– Они опять что-то натворили?
– Кто?
– Сыновья. Отца у них нет. Я уж не знаю, что мне с ними делать. И в детской комнате милиции на учёте стоят. И песочат их, и приводы в милицию. Да что толку. Меня не слушают…
– Погодите. Пусть откроют дверь!
– Так она ж открыта.
Выяснилось,что, пока женщина изливала душу, дверь снова оказалась незапертой. Мы зашли на веранду, и я увидела на полу в углу все четыре ёмкости для сбора осадков, украденные из лаборатории.
– Это моё,– указала я в угол.– С Каверинского. Со станции свинтили.
– Да? Они ночью принесли.
– И вы не спросили, откуда?!
– Так они не скажут. Ночевать пришли – и слава Богу!
– Позовите их.
Когда на веранду вышли два парня, я сделала шаг навстречу и с плохо скрываемой ненавистью спросила:
– Где мой сын?
Женщина за моей спиной ойкнула и сползла по стенке на пол.
Я кинулась к ней и, обращаясь к пацанам, потребовала:
– Принесите воды, быстро!
Но те не сдвинулись с места.
Тут же, на веранде, стояло несколько банок с молоком. Пришлось воспользоваться одной из них. Побрызгала женщине на лицо и попыталась напоить её. Та открыла глаза и спросила:
– Заявление в милицию писать будете?
– Пусть скажут, где мой сын.
– В голубятне, – подали голос пацаны.
– Пошли,– приказала я тоном, не сулящим ничего хорошего.
Когда отворили дверь голубятни, я увидела, что мой милый ребёнок жив и здоров. И даже не заплакан. Виновато взглянув в мои измученные его поисками глаза, сказал:
– Знаешь, я руля пожалел. Те детальки кидал на дорогу, чтобы ты меня нашла. Как Гензель и Гретель. А руль пожалел. Он маленький, ты б его всё равно не рассмотрела на дороге.
– Рассмотрела бы, поверь!
Гремя вёдрами и кастрюлями, мы возвращались к себе домой. На наш Каверинский кордон. По дороге сын рассказал о том, что ночью, когда выходил во двор «подышать свежим воздухом», видел, как пацаны крадут лабораторное имущество. Он окликнул ребят и потребовал вернуть вещи на место. И они пообещали сделать это. Услышал, что площадки для сборников гремят, думал, что поставили всё, как было. А они, наверное, постучали по ним кастрюлями и всё.
– А куда ты утром собирался?
– Орешник нашёл, хотел тебе орехов набрать.
– А в голубятне как оказался?
– Да до того, как за орехами идти, решил проверить, на месте ли кастрюли. А парни-то меня там и поджидали. Просили, чтобы не говорил никому, что видел их. А я врать не могу. Ты же знаешь. Так им и сказал.
В целом, сын отделался лёгким испугом. За меня. И очень сожалел, что у него нет ножичка с отвёрткой, которым можно было бы открутить болтики замка голубятни. А я жалела… Да не жалела я ни о чём. Просто радовалась, что сын рядом. И я видела своими глазами, как на песке появляются следы его маленьких ног.
Да, кстати, мамаша похитителей нашего сына заявилась к нам на кордон с просьбой не писать заявление в милицию. И с предложением покупать у неё молоко.
Мы согласились с первым и отказались от второго. Ну мы ж как дети – легко забываем плохое и долго помним о хорошем.
Палата номер раз
Они были людьми. И этим сказано всё.
Птицы в лесу почти всё время поют. Молчат в течение часа во время рассвета и столько же – на вечерней заре.
Именно во время утреннего затишья сын подошёл ко мне и тихонько сказал:
– Мам, там что-то чёрненькое внизу лежит, где козы. Мне кажется, что это козлёнок…
– Ой! Ура! Бегу!
– Мам, ты не беги, не ура. Он, кажется, неживой…
– Ой…
Чёрный маленький козлёнок, сын Катьки и Борюсика, действительно не дышал. Он лежал на сене, раскинув ножки, а козы стояли рядом и пытались на него не наступить.
Последний месяц я почти не спала по ночам. Заглядывала к козам каждый час. Ставила будильник, по звонку бежала к ним, переводила стрелку на следующее деление, и так – всю ночь. Боялась, что козлёнок родится без меня или что козы его затопчут. Случилось и то, и другое.
Катька родила, но у неё не отошло детское место. На помощь со стороны рассчитывать не приходилось. Пришлось надевать стерильные резиновые перчатки и отдирать его самой. Потихоньку, аккуратно, чтобы не оборвать внутри. Во время первой процедуры Катьку держали за её маленькие аккуратные рожки. В следующий раз она покорно стояла сама.
Я гладила Катьку по голове и по животу, давала лекарства… И на третий день, когда был удалён последний кусочек детского места, у козочки появилось молоко. И она стала доиться. Давала ровно сто миллилитров – ни больше, ни меньше!
В первые дни молочко было кремовым от крови. Потом стало белым, густым и приятным. Приходилось разбавлять его водой и брать совсем немного крупы, чтобы получилось несколько ложек молочной каши. Я варила её для сына да всё ждала – вот-вот родит Зорька, и у нас будет так много молока, которое не будет нужды портить, добавляя воду.
Но прошёл месяц, потом ещё неделя, а Зорька вроде бы как передумала рожать. В животе – никакого шевеления, и из степенной дамы на сносях она превратилась в прежнюю непоседливую гражданку. Конечно, проще всего было бы предположить, что наша старшая коза пережила ложную беременность и что биение и шевеление её плода – не более чем наши фантазии. Но увы. Всё это было, и в одночасье исчезло. Даже живот стал намного меньше…
И вот однажды вечером муж сказал:
– Надо резать.
– Нет! Не надо!
– Слушай, ветеринар сюда не поедет, а с нею явно беда. Если мы её не зарежем, то столько мяса пропадёт.
Я зарыдала и ушла в лес, а мои мужчины увели козу на то место, где обычно казнили кур. К сараю…
Пока я уходила подальше от кордона, сын нагнал меня и сказал, что папа попросил его побыть со мной.
Несколько часов спустя в коридоре стояло ведро маринованного мяса. Мои мужчины не смогли его есть, как ни пытались. Я же целый месяц кидала на сковородку маринованное мясо козы, которую научила ходить на задних ногах, которую причёсывала длинными зимними вечерами, которой пела песни… Я съела козу, которая провожала меня до полустанка по глубокому снегу, когда, испугавшись лайки, отставшей от браконьеров, я не решилась идти от кордона одна.
Я жевала и напоминала себе, что у Зорьки не было шансов. Ещё день – и она бы погибла от заражения крови. Да, я её ела! И мне было так вкусно…
А сейчас – пишу и плачу. Излишняя впечатлительность и голод порой вытворяют с нами такие странные и страшные вещи…
Катька же – та ещё долго жила с нами. Козлят у неё больше не было, но после того, что мы с нею пережили вместе, ходила рядом, словно белая рогатая собачка.
Трубка мира
Надо учиться понимать людей.
Иначе бытие превратиться в битву!
А жизнь – это борьба ЗА любовь, а не ПРОТИВ нее!
Вечер. Лёгкий ветерок обратил деревья в прозрачный презент Фата-морганы. Не к месту она тут, вдали от пучины морской. Но рядом пруд, река, болото. Чрезмерная влажность. Так отчего бы ей не заглянуть в наши края?
Стройные молодые растения раскачивались, как удочки потерявших терпение рыбаков. Взрослые надменно подставляли кудри ветру, слегка поводя плечами ветвей.
Через приоткрытое окно были слышны незнакомые голоса:
– Сейчас ему достанется!
– Ещё как! Меня мать в детстве так отлупила за это дело…
– А мой отец, как застукал, заставил выкурить целую пачку папирос, зелёный неделю ходил.
Выхожу на крыльцо:
– Здравствуйте! Как вы попали в эту часть леса? Пропуск есть?
– Да вот, грибы собираем. Пропуска нет, зачем он нам? Мы тут всю жизнь ходим.
– Нельзя тут грибы собирать, и ходить тут тоже не стоит.
– Да ладно вам, за сыном лучше смотрите, а мы как-нибудь сами разберёмся, где нам ходить.
– Что вы имеете в виду? При чём здесь мой ребёнок? Где он?!
– Да вон, дым из-за двери. Курит твой ребёнок! Скоро девок водить начнёт!
Я замечаю, что из-под двери маленького сарайчика, где мы храним канистры с бензином, и вправду идёт дым. Подле стоит детский велосипед, на руле висит шлем танкиста и игрушечный автомат. Бросаюсь бегом туда, рывком открываю дверь, срывая её с нижней петли и кидаюсь к сыну. Прижимаю к себе и выбегаю на воздух.
– Живой?!
Сын кивает головой. Глаза виноватые, в руке крепко зажата сигарета. (Слава Небесам, что неумело!)
– Ты зачем туда забрался? Там же бензин! Ты мог погибнуть!
– Но в лесу же нельзя курить! Может быть пожар! А сейчас ветер, огонь быстро побежит по лесу…
– Знаешь, что я тебе скажу?
– ?
– Ты очень честный и ответственный ребёнок.
Сын глянул на меня снизу своими умными глазками и сказал:
– Мам, а я в уголке стоял. Там никакой промасленной ветоши не было. И не над канистрой.
– Всё равно. Там слишком мало места. Это опасно, – устало махнула я рукой, и тут только заметила, что группа нарушителей наблюдает за нами, открыв рты:
– И что, пороть не будешь?
– Сына? Нет! А относительно вас сейчас сообщу в охрану заповедника.
Мужчины переглянулись и без лишних разговоров пошли в сторону полустанка.
– По дороге не курить! – крикнула я им вдогонку. И повернулась к сыну. – Ну что, тащи пассатижи, будем ремонтировать дверь, пока папа не вернулся. Незачем его беспокоить по пустякам. Ему и так тяжело приходится.
Сын расплакался:
– Я больше не буду! Курить не буду.
– Ну что ты, сыночек! Не плачь! Я тебя люблю! – обняла я его. – Ты – хороший! Помни об этом.
Мы – заклятые враги для самих себя… Печален груз опыта собственных ошибок. Славно, когда есть тот, кто разделит его с тобой.
