Игорь Сотников
Апокалипсис в шляпе, заместо кролика
А когда все вокруг в ожидании его, – извиняюсь, пардон, я не хотел чихать соплями на вашу обувь, постой падла, я вытру своё начхательство на вас рукавом, – он ко всему вышесказанному злоупотребил доверием выдвинувших его к этому рыцарству джентльменов, плюнув на всё это дело и, заявив: «Ладно уж так напрягаться, со всяким бывает. И уж не говорите мне, что вы там у себя в уборной не пукаете, а может изо всех сил на всех тут и пердите, – а я склоняюсь ко второй версии вашего жизнеустройства. Так что не кривите хлебало и давай уж посвящай меня в рыцари. За зря что ли я, столько денег в вашу казну отвалил», и гнусно так кивком намекнул на того, кто всё это дело с его рыцарством продвигал, то разве у джентльменов, так гнусно на глазах королевы оболганных гражданином Потаповым, оставался хоть шанс его понять.
И гражданин Потапов, выгнанный взашей отседова всем местным джентльменским племенем (поодиночке с ним бы не справились), так и не стал джентльменом. Хотя джентльмены на слово ему поверили, что он с них ещё спросит за всё. Так что им пришлось, пока гражданин Потапов не выполнил эту свою угрозу, поскорее лишить этого слишком непоседливого гражданина аккредитации на пребывание на своём острове и выслать его подальше, с глаз долой отсюда.
А вот Иван Павлович, не понаслышке знакомый и с джентльменами, и с их умственным обустройством в жизни, и даже с самим Сильвестром Потаповым, обреченным скитаться по жизни и жить с нервным предубеждением в сторону джентльменов, если у него возникают какие-то вопросы к себе и по поводу чего-то другого, то он в первую очередь обращается с вопросом к своей трубке, которая всегда ему насоветует чего-нибудь дельного.
И вот Иван Павлович зажигает спичку, закуривает трубку и вместе с первым дымным выпуском пара из себя, его уже заполняют, вполне возможно, что дающие ответы на некоторые вопросы мысли.
– И куда этот гад свинтил, или ещё пока решил свинтить? – поглядывая сквозь трубку на свой покачивающийся ботинок, свесившийся с заброшенной ноги на ногу, задался вопросом Иван Павлович, не скрывающий от себя, какая есть большая разница между предложенными самим собой вариантами версий, находящимися по разную сторону от взятого им в употребление в виде фигуральных весов: «или».
И видимо этот вопрос оказался не столь прост, как на то рассчитывал Иван Павлович, вот он и вскипел в сторону этого непостижимого пока что его умом Тёзки.
– Вот нисколько не понимаю я таких людей, как этот Тёзка. – Возмутился вслух Иван Павлович. – Что им ещё надо, когда дома и при доме всё есть. Неужели пресыщенность жизнью и тяга к непоседливости? – Здесь он немного остудился и уже рассудительно пробормотал себе в нос. – А понять-то придётся, если захочешь его отыскать. – На этом месте Иван Павлович поправил себя на кресле и, удивлённо резюмировал своё нахождение в кресле. – А вот и первая точка соприкосновения найдена. Мне в этом кресле, если мои подуставшие ноги меня не сбивают, вполне себе удобно сидится и чувствуется. Хм, интересно. – Задумывается Иван Павлович, и давай глазеть по сторонам, в поиске ещё общих точек соприкосновения с Тёзкой.
И он после небольшого осмотра приходит к удивившей его мысли. – Всё это на самом деле мелочи, – бормочет про себя Иван Павлович, – тогда как самая главная точка нашего соприкосновения, это …– Но на этом мысль Клавы обрывается так поспешно, что ни Иван Павлович не смог охренеть от того, что он тут себя вдруг надумал, ни сама она не успела осознать такой представившейся ей невероятности. А причиной этого её мысленного обрыва послужило то, что она вдруг наткнулась на буквальное подтверждение присутствия здесь Ивана Павловича – на журнальном столике, рядом с креслом, лежал конверт.
– Что это? – Клава не удержалась от этого, столь странного вопроса при обычных обстоятельствах нахождения вещей самых обыденных, но вот при таких, в каких она оказалась обстоятельствах, он не кажется таким неуместным. А так-то она знает, что это – это конверт. Хотя, наверное, её вопрос относился не к самому конверту, а к его содержимому и к тому, как он здесь оказался. И если насчёт его появления здесь, Клава была не в столь большом неведении, – Иван Павлович, а кто же ещё, его сюда положил, – то вот насчёт его содержимого, то тут не вопросами нужно задаваться, а надо подойти к нему и раскрыть.
А вот стоять на одном месте и тупо на него, да ещё и с подозрением смотреть, то это нисколько не приблизит её к разгадке содержимого конверта. И Клава всё-таки вняла голосу своего разума, и вперёд к конверту, открывать его. Но не сразу, а ей захотелось себя и своё любопытство помучить тем, что она начала взвешивать его на весу. Как будто ей это что-то даст. И если на то пошло, и она хочет знать, то новости хорошие, как и их противоположности, дурные предзнаменования, пишутся одними и теми же чернилами, и на них тратится в одинаковой степени чернила.
Но вот Клава перестала мудрить и наконец-то раскрыла конверт и вынула из него, ни много и ни мало, а в самый раз исписанный лист бумаги.
«Это я. Всё осмотрел, понял, и мои выводы следующие: если вы в деле и ещё не отказались от своих намерений, довериться мне и найти вашего Тёзку, то достаньте из конверта малый конверт и действуйте согласно приведённым там инструкциям. Что касается связи, то я с вами при надобности свяжусь (сами понимаете, электронными средствами связи пользоваться возбраняется).
P.S. Да, кстати, волнение, нервность и недоверие, это нормальная реакция на всё происходящее». – Клава ещё раз пробежалась по тексту записки, затем ещё, и видимо только после этого догадавшись, что от неё требуется, не забыв по возмущаться про себя: «Это что ещё такое?! Делай, что скажут и точка», обратилась рукой к конверту. В котором и в самом деле ею отыскивается небольшой конверт. Подход к раскрытию которого, происходит более сложнее для Клавы, чем в первом случае, начавшей себе тут всякого надумывать насчёт того, что там мог невероятного напридумать для неё Иван Павлович, и к чему это всё может привести.
И как Клава уверенно думает и представляет на основе всего своего мировоззрения, сформированного на основе жизни в виртуальном пространстве социальных сетей, и жизненного опыта, который, если честно, то так себе, по всё тому же вышеприведённому поводу, то Иван Павлович несомненно постарается завести её в некую ловушку разума (чего она такого насмотрелась, чтобы до такого додуматься?), типа кроличьей норы (всё же сказок; и то ладно), из которой для неё есть один только выход: полностью переформатировать себя в другую видимость человека, и визуально введя в заблуждение противника, – он же тебя не узнает, и мы этим воспользуемся, – тем самым выйти победителем из этого противостояния.
– Так какую конфету выбираешь? – Обратится к Клаве Иван Павлович в итоге, путём выкладки на буфете кухни двух столь разных и многофункциональных конфет: одна само собой красная, а вторая синяя. А Клава в своей увлечённой воображением манере действовать, и не сдержалась, рефлекторно дёрнувшись головой в сторону буфета, где только из-за темноты не сумела рассмотреть эти приготовленные для неё конфеты. А так-то они там лежат и ждут её и её выбора. А что каждая из конфет в себе несёт и собой подразумевает, то Иван Павлович это ей сейчас постарается разъяснить.
– Та, что поэффектней и в размерах впечатлительней, – мы её красной обёрткой выделили, подчёркивая её высокой степени содержательность и необходимость соблюдать осторожность при её употреблении (на ней написано: «съешь меня»), – то в ней с одной стороны много кофеина, калорий и пальмового масла, а с другой, она несёт в себе столько невозможно приятной радости, что от неё не оторваться, что и забываешь обо всех последствиях, которые несут с собой лишние калории, учёт которых всегда очень придирчиво ведёт всякая следящая за собой девушка. – Здесь Иван Павлович слишком много себе позволит, окинув Клаву оценочным взглядом, чтобы от классифицировать Клаву: к какому классу она относится, к следящим за собой девушкам, или не к таким стройным.
Ну а Клаве на данный момент нечего в себе стесняться, и тем более стеснять и прятать под обтягивающей одеждой, и она использует одежду не для того чтобы прикрывать недостатки своей фигуры, а наоборот, для того чтобы подчёркивать все в ней неизгладимые для вашей памяти впечатления: изгибы и линии своей фигуры. Так что такой прямолинейный взгляд на неё Ивана Павловича, нисколько её не смутит, когда она и сама знает себе цену, а вот ему бы лучше поберечься и слишком не увлекаться разглядыванием Клавы, если он не забыл, то верной супруги Тёзки, и не для того он сюда был зван.
И Иван Павлович проявляет здравомыслие, переведя их общие взгляды с Клавой на саму же неё, на озвученную им проблематику большой конфеты. – Это конфета, конечно, это что-то незабываемое, и она как всякий запретный плод, так и притягивает ваши желания её попробовать, – прожить жизнь и хоть раз в ней не ощутить эту запретную сладость во рту, да разве я себе могу такое позволить, – но последствия её злоупотребления поистине страшные. И если у вас хороший метаболизм, есть к тому же сила воли выгонять из себя лишние калории на беговой дорожке и всё это под надзором строжайшей диеты, что будет позже, а для начала вы готовы на время смириться в себе с тем существом, которое займёт собой всё ваше зеркальное отражение, не оставив там ни чуточки места для чего-то другого, кроме вашей, расперевшей от переизбытка холестерина физиономии, то беритесь за эту конфету. – Иван Павлович делает столь необходимую паузу для Клавы, чтобы она смогла переварить эту жуткую для всей её сущности информацию, которую содержит в себе эта толстая конфета, и которую, – и она уже начинает чувствовать, – она не сможет переварить и её от неё тошнит.
И Клаве в приступе нервного волнения даже становится непонятно, почему это Иван Павлович, не только предложил ей этот вариант с конфетой, имеющей и несущей в себе столько побочных последствий, – да прямо так и будут вываливаться из штанов эти последствия, – а так подробно остановился на её характеристиках. Неужели, он мог себе помыслить, что она, после всего ею об этой конфете услышанного, захочет, да хотя бы гипотетически, рассмотреть этот вариант на себе. – Да никогда я подвергну себя такому издевательству! – вспыхнула Клава, да и давай вспоминать, где лежит или висит зеркало, чтобы посмотреть в него на себя, такую всю не такую, на варианте которого настаивает злоупотребление этой толстой конфеты в красной обёртке, и укрепить в себе уверенность категорически отказать Ивану Павловичу в этой его попытке убедить её выбрать конфету в красной обёртке.
Но зеркало Клавой отчего-то никак не находится, хотя она прекрасно знала, что одно из них висит прямо над буфетом (однозначно Иван Павлович тут как-то вмешался), а слишком демонстрировать перед Иваном Павлович, с большой не простотой на неё поглядывающего, растерянность в себе и такой поиск поддержки себя в зеркале, она отчего-то не хочет. И Клава, смирившись только вот с таким положением, – она не может оглядываться по сторонам и вынуждена придерживать на себе взгляд Ивана Павловича, – включает своё воображение и без всякого зеркала видит себя и то, что она может запросто растерять в себе после выбора красной конфеты с именем «Съешь меня». – Сама собой подавись, обмылка кусок.
И Клава ещё больше укрепляется уверенностью не поддаваться на все посылы Ивана Павловича насчёт этого выбора, и уже собирается ему это заявить в жёсткой и категоричной форме, как вдруг наталкивается на ошеломившую её мысль. – А может это проверка моей силы воли? Смогу ли я пойти на самопожертвование не на словах, а на деле, если от этого будет зависеть жизнь самого дорогого для меня человека, Тёзки? – Клава, на мгновение онемев, впала в ступор от такой предлагаемой для выбора действительности, своего рода конфликта интересов, где на одной чаше весов находится жизнь Тёзки, а на другой…её же жизнь, – ведь для неё смерть, потеря своей красоты.
И тут Клава не выдерживает, и вся, но только внутренне, взрывается. – Нееет! Я не смогу! – вырывается из Клавы первая слёзная эмоция, которая переформатируется в другую истеричность. – Мама дорогая, да что он со мной делает и чего он от меня добивается?! – без использования средств оформления и доставки на поверхность слов, одним дыханием выплёскивает из себя этот крик души Клава.
Но, как правило, такие взрывы скоротечны, и Клава, выдержав в себе всё то, что несёт в себе всякий взрыв, где только взрывной волной потряслись ресницы её глаз, с холодным взглядом смотрит на ненавидимого ею сейчас всем сердцем Ивана Павловича (а он-то причём?), и спрашивает его. – Если эта конфета настолько опасна для употребившего её, то, что она тогда такого даёт, что это перекрывает все её минусы?
Иван Павлович выдерживает паузу, и говорит. – Её преимущество в том, что вы не только в новом для себя, в момент преобразившемся облике, не будете узнаны, а вас и узнавать никто не захочет, с отвращением отворачивая от вас голову. А это даёт нам большую фору в противостоянии с нашим противником, и плюс полную свободу действий. Что нам как раз сейчас и нужно. К тому же они будут поставлены в тупик вашим исчезновением из поля их зрения, а что это за жирная корова к вам ходит, то это им и знать не захочется. Ну как, вполне обоснованные для её применения характеристики? – Иван Павлович крепко так посмотрел на Клаву, как бы пытаясь убедиться в её понимании того, что иногда так бывает, что без жертв со своей стороны никак не добиться поставленной цели.
Но Клаву что-то сдерживает от этого выбора, – может то, что она себя рукой за коленку щипает, – и она, сглотнув набежавшую слюну, спрашивает Ивана Павловича. – А вторая конфета, для чего она?
Иван Павлович, скорей всего, ожидал этого вопроса, и поэтому он был готов к нему. – Она, как вы заметили, не так размерна, как её соперница. Она зовётся «Лизунок». Не нужно объяснять вам, из чего это выведено. – Заговорил Иван Павлович. – И её функционал как раз отражает это её качественное свойство. Она всё умельчает до своего предела у употребившего её человека. – Иван Павлович сделал паузу, ожидая от Клавы поясняющего вопроса. Но она им не задалась, и он сам пустился в пояснение значения функционала этой конфеты. – Она по максимуму уменьшает значение в вас того, что отвечает за вашу индивидуальность. Через чувствительное охлаждение к сердечно волнующим вам вещам, загрубевая нервные окончания, делает вас не восприимчивой по прежнему к внешним раздражителям, с помощью которых происходит ваша коммуникация с этим миром, и тем самым вы становитесь обезличенным, полым существом (направление нашей чувствительности есть определитель нашего личностного я).
– Я перестану чувствовать, что ли? – вдруг вмешивается Клава, перебивая Ивана Павлович.
– Пожалуй, так. – Типа ничего не поделаешь, если такова сущность этой, даже и не конфеты, а антидепрессанта, говорит Иван Павлович, чуть ли не разводя руками. Из чего для Клавы становится лишь одно понятно – толстая конфета не так страшна, как выглядит на первый взгляд. А вот что ей совершенно непонятно, то она об этом и спрашивает Ивана Павловича. – И зачем мне это нужно и чем поможет?
– А для того …– перейдя на шепот, тихо проговаривает Иван Павлович и …на этом пауза затягивается, приведя Клаву к конверту. – Нет никаких конфет! – выдохнув, решительно заявляет Клава, и рукой лезет в карман куртки. Откуда ею вынимается оставленная на столе Иваном Павловичем монета. И она, зажав её пальцами руки, поднимает перед собой и начинает её рассматривать с разных сторон.
– «Орёл» или «решка»? – задаётся вопросом Клава. – А что «да», а что «нет»? – Прищурив глаз, вопрошает Клава, и немного подумав, делает вывод. – Несомненно, «орёл» это «да». Он отождествляет собой императив. А вот «решка» представляет собой оценочный взгляд на монету её владельца. А он не всегда удовлетворён тем, что видит. – Клава ещё разок осматривает монету со своих сторон, и с обращением к себе выдохнув: «Тогда бросаем», подбрасывает монету. Ловко её ловит и, не разжимая кулак с монетой в нём, со словами: «Я знаю, что там выпало», убирает руку в карман куртки.
Глава 13
Полная напряжения и встречных взглядов.
Когда перед уходом туда, где ты не разу не был, но для посещения этого места есть все необходимые и объективные причины, – так нужно, единственное, что позволено сейчас об этом сказать, – и тебе не нужно приодевать себя в новую, отличную от прежней повседневность, – а для этого есть уже свои всё объясняющие причины, – то это говорит о том, что всё уже заранее решено, а также о том, что этот человек ещё с вечера собравшись, сегодня с утра, как минимум, по этой причине не должен опоздать туда, куда он собрался прийти.
Что, между тем, не отменяет того, что у него на пути к тому месту, куда он направился, не возникнет иного рода причин, в итоге приведших его к опозданию. Но, видимо, сегодня не день для возникновения объективных препятствий для Клавы, для того человека, о ком здесь ведётся речь, на пути к своей цели, а субъективные препятствия, – дрожь в ногах, внутреннее волнение, приводящее её к забывчивости маршрута следования, ну и головокружение от сильно свежестью насыщенного воздуха, – оказались не столь полновесными, чтобы внести кардинальные, нацеленные на её опоздание изменения в ход её следования к своему пункту итогового прибытия. И она как вроде пришла вовремя и не опоздала в то место, которое было указано под одним из подпунктов вручённой ей инструкцию.
Хотя пару раз она и попыталась вначале подумать, а затем, развернувшись в обратную сторону от направления своего следования, поступить не так, как того требовало от неё сердце и некоторый расчёт на своё и на Ивана Павловича здравомыслие, на основе которого был разработан им некий план для … – а об этом в своё время, – и на основе веры Клавы в которое (во всё тоже здравомыслие), она сейчас не отсиживалась дома, а шла устраиваться на работу в одно финансовое учреждение, где её как бы ждали (плюс ещё с десяток претенденток на открывшуюся вакансию; но только для проформы, чтобы, таким образом, в целях демократии, замаскировать единственного устраивающего в компанию претендента, а именно Клаву; чью-то, из самых верхов протеже).
– И для чего мне это всё нужно? Да и не знаю я там никого. – Начала себя очень убедительно убеждать повернуть назад, домой, Клава, где её в отличие от того места, где её как бы ждут, но на самом деле и не ждут вовсе, её ждёт относительный покой в кровати. Правда, такого рода убеждения действенны только в обыденных случаях, а не при таких обстоятельствах, в которых оказалась Клава. И ей, для того чтобы окончательно повернуть назад, нужно что-нибудь более основательное придумать. Впрочем, на этот раз и именно сегодня, ещё с самого утра, а частично со вчерашнего вечера, Клава к ответу на этот вопрос была подготовлена более чем убедительно. И помог ей подготовиться к этому вопросу обнаруженный ею вслед за конвертом, стоящий на журнальном столике ноутбук, так и подсказывающий ей своей открытой крышкой, что он здесь не так просто оказался, а с ним работали так основательно, чтобы с ним в последствии могла также начать работать и Клава.
Ну а когда Клава в одном из подпунктов инструкции обнаружила указание на ноутбук: «Оформи себя в представленный образ с фотографии на ноутбуке», то тут-то всё ею представленное, не представляемое, и даже надуманное, и сошлось. Правда, совсем не так, как она себе в самых своих жестоких на свой счёт фантазиях представляла, оказавшись для начала в теле анорексички. Где она ничего с собой поделать не может, всё ест и ест, и всё равно при этом не поправляется. А стоило ей только обратиться с мольбами к вселенскому заупокою (так она называла вселенский разум, он должен нести покой), то он раз и прислушался к ней, и сделал всё наоборот, и не так, как того она ожидала.
И она, с этого момента распирающая собой и делающая тесными покровы окружающего её пространства, не во что не вмещающаяся и не проходящая ни в какие, даже разумные ворота, огромаднейшая тётка, находящаяся в последней стадии ожирения. Где она и ни ест ничего, отчего вечно находится в состоянии депрессии и голода, а всё равно пухнет, и вширь, и в сторону. В общем, эти её надуманности о двух таблетках со своими унифицированными свойствами имели под собой свою предметность в Клаве.
Но вот то, что она увидела на ноутбуке, скорее, а иначе не успеешь, что-то другое, чем можно было это заподозрить и говорить об оцифрованной фотографии, – это была и не фотография по сути, а что-то наподобие технической схемы устройства, здесь вроде как человекоподобного андроида, где он был размечен на составляющие его функциональные части, со своим описанием каждой из них (это для этого здесь была помещена, а эта часть устройства совсем для другого расположена), – ни в одну из этих страшных для неё трагедий не умещалось. И как оказывается, то очень уж наивна про себя была Клава, держа при себе только эти два обустройства себя в будущей, не столь молодой жизни. Тогда, как оказывается, и вот такое, о боже мой, и как так можно себя не любить, так себя на людях представляя и такое на себя надевая, бывает.
И первое, что после этого эмоционального всплеска Клавы из неё вырвалось, то эта бесконечная, со своей безнадёжностью жалость к себе, и не готовность так собой жертвовать, даже ради своего сердца. Правда сердце практически невозможно переубедить в чём-то своём, и если вы будете слишком настаивать на чём-то своём, что идёт в противоречии с его пожеланиями, то оно может и приостановить свою работу. А когда вас начнут мучить смутные сомнения, тёмные придыхания, то вы скорее, а иначе будет поздно, пересмотрите свою прежнюю позицию и пойдёте на попятную, согласившись во всём со своим сердцем.
Что и сделала Клава, благоразумно не став так далеко заходить в отношениях со своим сердцем (оно у неё очень трепетное, и о нём нужно проявлять заботу) и, пересмотрев эту свою непримиримую позицию на фотографию с ноутбука. С чем решительно заявила, что Тёзка за всё то, на что она себя обрекает по его вине, никогда не расплатится с ней. А вот задаваться вопросом: «А если Тёзка столь не платежеспособен, то какой смысл принимать в качестве залога его долговые векселя», она не стала.
И Клава с той в лице безысходностью, на котором настаивает тупиковое положение отчаяния, в котором на этот раз оказалась она, глядя в незримую даль, запускает в волосы руку, откуда ею вынимается заколка, которая при выносе её из волос выскальзывает из рук Клавы и падает на пол. Но Клава бессердечна в ответ на это падение, и ни один волос на её голове, кто так близок был к этой заколке, не пошевелился, а её глаза, как были беспринципно бесцеремонны, так и утолялись своей безжалостностью к когда-то самым близким ей вещам (неужели она, даже не укусила, а только лизнула ту самую, малую конфету? Понятно, что только фигурально. Хотя у неё во рту что-то сосательное присутствует). Но это только начало на пути Клавы к оголению себя к ожесточению. И вслед за заколкой, на пол полетели, а точнее будет сказать, начали опадать с Клавы вещи, составляющие сейчас её единое целое, а именно то, что было на ней надето.
И вот когда на Клаве остались только одни серёжки, то её рука, было потянувшаяся к уху, вдруг дрогнула, а когда она пальчиком руки задела одну из серёжек, то её тут как пробьёт током, пробежавшим от уха с серёжкой, а дальше через палец на руке и по телу. И она, прыснув слезами, сильно не красиво исказившись в лице, раскрыв рот от жалости на этот раз не к себе, а к Тёзке, подарившему ей эти серьги, что есть духу бросается по лестнице на второй этаж, в ванную. Где, громко хлопнув дверью, запирается на замок, включает в кране воду и вперёд под душ, слизывать холодным душем с себя соль слёз.
Что приводит её в относительный порядок, и Клава, сумев подняться с корточек, на которых она находилась всё это время под душем, посмотрела на себя в зеркало, и увидела там себя, и не только. И она, повернувшись к шкафчику со всеми теми женскими принадлежностями, без которых современницу и представить невозможно, а она в свою очередь, и сама представить себе без них жизни не может, а что уж говорить о том, чтобы выйти на улицу без применения в свою сторону и на всю свою голову и ответственность, всех этих, индивидуального, как вроде, характера средств (нечего), уже зная, что будет делать, а вот что дальше будет и на что всё это будет похоже, она старается не думать, делает свой первый шаг навстречу к своему, в общем, туманному будущему, схему которого воспроизвёл на рисунке с ноутбука Иван Павлович.
А вот что из всего им задуманного получилось, то с этим Клаве сейчас как-то жить, выглядеть и ближайшее время расхлёбывать. – Я уже сделала тот самый решающий, свой бесповоротный шаг. – Просмотрев в обратную по многим статьям сторону, процедила в зубы Клава. – Так что поворачивать назад уже поздно. – И Клава решительно вернулась на свой прежний путь и, придерживаясь взглядов на себя с некоторым отстранением, – она смотрела лишь в сторону безобразных кроссовок на своих ногах, а на встречных окружающих незачем смотреть и их замечать, когда они и сами столь к тебе внимательны, – как-то на неё совсем непохоже (может быть, с непривычки носить спортивную обувь, после таких удобных шпилек, к которым её ноги попривыкли и теперь они в своём равновесии и упоре на стопу ноги, опираются на тот баланс сил, который даёт ногам удержаться на этой точечной грани под собой), очень неуклюже выдвинулась в это финансовое учреждение, где всё готово к тому, чтобы её увидеть, выслушать, а затем уже в качестве своей неотъемлемой части, служащего, принять в свои крепкие объятия.
И, конечно, Клава, как и всякий претендент на открывшуюся вакансию, даже будучи самым самонадеянным претендентом, – за меня есть кому замолвить словечко, да и вообще, знаете кто мой троюродный тесть, – немного волнуется за себя и чуть больше немного за членов приёмной комиссии, кто тоже может разволноваться и не увидеть в ней тот самый потенциал, которого не хватает их учреждению, и без которого оно в последнее время всё больше буксует на поле прибыли, принося компании только одни убытки. Из-за чего директора и управляющие этой, даже не совсем компании, а целого конгломерата из разно профильных компаний, в край переругались между собой, обвиняя друг друга в неэффективности и отсталости образа своего мышления.
– Такими категориями мысли, как у вас, когда-то мной многоуважаемый, а нынче у меня с этим вопросом возникли препирательства с реальностью, директор Карл Ибрагимович Маркс, давно уже не рассуждают. Это прошлый век, искать доход и прибыли через поглощение, слияние и последующую колку на части компаний. – Вот прямо так, и не сказать, что сильно неожиданно и к этому заявлению не было никаких предпосылок, пальцем руки и обвинениями в ретроградстве тычет в бороду Карлу, да ещё и Марксу, директору одного из филиалов компании, занимающейся всякими прибыльными когда-то, а сейчас всё это ушло в безвестность и неизвестно ещё куда, управляющий другого, не менее безуспешного филиала компании, само собой, Фридрих и Иероним (такой он полный иронии человек) фон Грешен.
А Карлу, да ещё к тому же Марксу, как-то уж совсем странно слышать такие заявления от когда-то им уважаемого, и то только быть может, и нет никакой уверенности во всём этом, а вот уверенность в обратном во всём его существе присутствует, Фридриха, почему-то Иеронима, и ещё к тому же фона Грешена. – И как же нынче блефуют на рынке доходности бумаг? – сам в ответ тыча пальцем руки в когда-то покладистую, а сейчас одно расстройство и жёсткость, бороду Фридриха, может быть уже и не фон Грешена, со всей своей ответственностью заявляет вечерами в погребке вышеупомянутый Маркс.
– Я бы вам сказал, да вы всё равно ничего не поймёте. – Отъявленно и невозможно понять с какой это стати и на что он тут рассчитывает этот фон Грешен, пренебрегая добрососедством Маркса, такое себе вслух позволяя. Отчего и зажевать свою бороду не такое постыдное дело. Что и делает Карл, подрастерявший в себе и на своём лице Маркса, глазам и ушам своим не веря, слыша такое.
– Поясните. – Прожёвывая волосы с бороды, всё же интересуется Карл пока ещё Маркс, но не полностью. И Фридрих фон Грешен, так уж и быть, смягчается.
– Нужно всё старое облечь в новые формы. – Говорит этот ловкий Фридрих так здорово, что даже знаток всех этих новоделов не поймёт о чём это он. А уж куда там Марксу, живущему в своём мире. Но при этом он виду не подаёт, что ничего из сказанного не понимает, а согласно головой кивает. А чтобы не сильно дураком выглядеть, то ещё и интересуется:
– И кто так должен по-новому выглядеть?
– Да все мы! – ну а это Фридрих уж слишком много на себя берёт и загибает. И как интересно на это всё посмотрит его руководство, если до его сведения Маркс в собственной интерпретации доведёт такие его мысли и пожелания о мировом переустройстве, где он желает видеть новые лица там, у них наверху, и как может Маркс понять, и всеми поймётся, то среди этих новых лиц этот фон Грешен видит себя. И видимо Фридрих фон Грешен сумел по подобревшему лицу Маркса себя подловить на том, что слишком забежал вперёд в своей откровенности, и как бы она не стала ему боком. И он поспешно принялся напускать тумана, чтобы под ним скрыть свою настоящую мотивацию. И он начал тут что-то плести о ай-ты технологиях, об искусственном интеллекте и опять что-то о новых методах ведения бизнеса.
Но Маркса на всё это не проведёшь, и он уже насквозь подлую сущность Фридриха видит и понял. И он только ради приличия спрашивает о капитализации предлагаемых Фридрихом стартапов, а уж только затем, в самый казалось Фридриху неожидаемый им момент, своим вопросом, как обухом оглушает его по голове. – Что, с секретарши начнёшь свои нововведения?
Фридрих же на мгновение замирает в онемении, не сводя своего взгляда с Маркса, так настойчиво не сводящего с него своего взгляда, да и давай оживать в лице улыбкой.
– Не секретаршу, а консультанта по штатному расписанию, с ненормированным рабочим днём для решения внештатных вопросов. Так в новых реалиях будет называться эта должность. – С неоднозначным выражением лица сказал Фридрих.
– А! Я понял новую концепцию ведения бизнеса. – Хлопнув себя ладошкой по лбу, так ярко догадался Маркс. – Разрабатываем новую нормативную систему единиц ведения бизнеса. Где всё прежнее деловое мироустройство, вплоть до самых мелких лавочек и артелей на доверии, пропускаем через интеллектуальную нормативность, – добавляем интеллектуальную начинку в вышедший на рынок бизнес, и не обязательно чип, – так сказать, сертифицируем бизнес, без чего он не имеет право выходить на рынок, и…Ну ты меня понял. – Сказал Маркс. И хотя Маркс тут много чего от себя добавил (да вообще всё! Ему только дай за что-нибудь зацепиться, то он такого на придумает), Фридрих не прочь его понять, как тому вздумалось, чтобы его поняли.
