Игорь Сотников
Апокалипсис в шляпе, заместо кролика
– А это мысль. – Заявляет вдруг Валентин, зацепившись за сказанное Ромычем. И не успевает Ромыч спохватиться за то, что это он первым набрёл на эту многообещающую мысль, как Валентин без его авторского разрешения уже пользуется трудами его творчества – он наклонился в сторону бродяги и принялся разбирать то, что там пропечатано в газете.
Ну а Ромычу, оставшемуся за спиной Валентина, оставалось только довольствоваться вторичными, из рук Валентина новостями, которыми он начал делиться по мере своего изучения газеты. Правда, как делиться? Само собой не так, как это делают ведущие теленовостей, кто профессионально подходит к освещению новостей. Где они всецело уважают своего слушателя, никогда не поворачиваясь к нему спиной, как это сейчас делает Валентин, очень внятно и с хорошей дикцией разжёвывают слушателю новости и не пытаются при этом комментируя их, высказывать свою точку зрения. И ладно бы просто вставить своё осуждающее или наоборот позитивное слово, но нет, Валентин от себя такое словосочетание добавит, что и забудешь о чём изначально шла речь.
– Хм. Интересно. – Конечно, очень интересно и по-своему интригующе, вот так начал Валентин доводить до Ромыча сведения о том, что там пишут в газете. Где Ромычу, остающемуся в стороне, остаётся только догадываться, что там так Валентину интересно. Но при этом Ромыч не выказывает себя любопытным лицом и он, хоть и со злым лицом, смиренно стоит за спиной Валентина и ждёт, когда тот соблаговолит объяснить ему, что ему так интересно там представилось. А Валентин больше пока ничего не говорит, как бы усиливая интригу в Ромыче. И надо отдать должное его знанию Ромыча, он сумел всего этого нетерпения добиться от Ромыча своим игнорированием его любопытства.
И когда Валентин обернулся к Ромычу и посмотрел на него, то на него смотрел еле сдерживающий себя Ромыч, которому было крайне и немедленно притом интересно знать, что это сейчас такое было: «Я, мол, тут в стороне стою затёртый твоей спиной, а ты и не торопишься мне объяснять, что там происходит». Правда всё это слова красноречивого вида Ромыча, а вот вслух он задался совсем другим вопросом.
– И что это всё значит? – требовательно спросил Валентина Ромыч. А Валентин ведёт себя так, как будто так и должно быть. – А разве непонятно. – Чуть ли не разводит руками Валентин, и непонятно Ромычу, на что он тут намекает, а может и на прямую говорит. Но об этом рано делать выводы, и нужно послушать дальше Валентина. Что он там дальше скажет.
– Человеку, как бы он не старался себя идеализировать, – мне ничего не нужно, я сам в себе вселенная, – тем не менее, нужно на что-то опираться в своей жизни и ему нужны какие-никакие, а какие-то ориентиры. – И опять Валентин говорит такое, что нисколько непонятно Ромычу. И не только смыслами злоупотребления им неиспользуемых в обычной жизни слов (и откуда это всё берёт Валентин?), но и тем, что это всё никак не вяжется с рассматриваемым случаем.
– ? – Вот единственное, что в себе мог выразить Ромыч. А Валентин другого от него и не ожидал услышать. И он так корёжаще слух Ромыча усмехнулся, – что от тебя Ромыча ещё ожидать, кроме твоей глупоглазости, – и давай ещё дальше уводить Ромыча в сторону своего полнейшего непонимания. – Он, есть ассоциация с его внутренним я, его наполненностью. Тогда как она – это его взгляды на окружающий мир, жизнь.
И здесь Ромыч не выдерживает и нервно перебивает Валентина. – Да кто это он, она, объясни уже наконец. – Валентин на мгновение замирает в одном внимательном к нему положении, и говорит. – Это те, кого нам поручили отыскать. – Здесь Ромыч подвергает себя работе мысли и вроде как удовлетворительно. – Ты так думаешь? – спрашивает Ромыч. И, конечно, Валентин так думает. А иначе бы зачем он это всё говорил. Неужели Ромыч думает, что Валентин тут постоял над бродягой и начал размышлять о нём мыслями другого человека. Например, вон того прохожего, идеализирующего свою жизнь тут на природе, который так отвлёкся на вмешательство в свою жизнь окружающей его природы, которая так самозабвенно дышит ему прямо в лицо, что ослабил контроль над своими мыслями, которые и были прихвачены Валентином в качестве инструмента своего размышления над сутью бродяги.
– Во бл***я, как хорошо! – всей грудью вздыхает прохожий, идя навстречу солнцу с зажмуренными глазами и улыбкой на всё лицо. – Но скушно. – Искажается вдруг в недовольстве этот прохожий, декларируя себя как самого обычного человека, кому никак не угодишь, а если и получится это сделать, то только на одно мгновение. После чего оно в миг проходит и вот он опять недостаточно что ли удовлетворён своей жизнью, ища чем же себя ещё занять и успокоить. – Может кошку пнуть? – подумал прохожий, приметив в кустах кошку, оказавшуюся в сложном положении по отношению к нему, то есть спиной, которая ей сейчас мешала следить за воробьями. – А почему бы и нет. Сразу как-то жизнь станет интересней. – Подумал прохожий, перенаправив свой взгляд на свою ударную ногу. Но что-то его останавливает. А вот что, то он этого не знает. Ну а пока он это для себя не выяснил, он не может быть таким опрометчивым в поступках. И прохожий начинает искать для себя мнимые причины для оправдания своей нерешительности.
– А может это кот? – задался вопросом прохожий. И тут же сам себе удивляется. – И что с того? Какая разница для твоей ноги, кот или кошка?
– Ну, из мужской солидарности, так сказать, я не должен так его зад благословлять своей ногой. – Как-то совсем неубедительно оправдывается перед самим собой прохожий. Что самим и замечается. – А не по хрен ли на эту солидарность. К тому же он рыжий. А рыжие коты, сам знаешь, до чего же самолюбивые сластолюбцы.
– И не говори. – Соглашается сам с собой прохожий, нервно вспомнив, как совсем буквально недавно, вот такой же рыжий подлец и неженка, выводил его из себя своим присутствием на одних для него очень привлекательных женских руках. Где этот рыжий кот, не просто нежился в объятиях одной для него привлекательной особы, на счёт которой у прохожего имелись некоторые интересные проекты и планы, а он, что за скотина такая вредная, всем своим наглым видом показывал, что он насквозь его видит, а также разумеет, куда он не прочь протянуть свои загребущие руки. И это не привлекательные особенности его хозяйки, особы особо одарённой телесной привлекательностью, а у этого прохиндея и обманщика на доверии доверчивых девушек, имеются свои планы завладеть и всем другим её благосостоянием. В общем этот рыжий паршивец всё время мешал найти точки соприкосновения между прохожим и его избранницей, на которую у него были свои планы.
– Прибью гада! – с остервенением вспомнив то рыжее препятствие к своему будущему благосостоянию, прохожий замахнулся ногой, и …Промахнулся мимо кота, но не мимо Валентина, затылком уловившего эту его грозную мысль, которую он по своему интерпретировал и, обработав, давай на её основе тут раскатывать Ромыча.
Но всё-таки не так всё было, и не всё тут так просто. И Валентин сам свою голову поломал, прежде чем дойти до этой мысли. – Угу. – Кивает в ответ Валентин. Ну а Ромыч переводит свой взгляд на бродягу, в котором наметилось оживление после его словесной вспышки (он зачесался не только в ногах, но и присевшие на него мухи начали его беспокоить), и начинает на него смотреть уже в фокусе сказанных Валентином слов. Где, как посчиталось Валентином, они выискивали среди людей не просто объект наблюдения, а это были некие ориентиры, точки пунктуации вот для этого бродяги, по которым он будет дальше ориентироваться по своей жизни; когда естественно проснётся и отряхнёт с себя всю пыль и заветривания сна.
Что, в некоторой степени понимается Ромычем, который и сам бывает так, что теряет ориентиры в этом пространстве, и ему для того, чтобы устоять на ногах, требуется в помощь чья-нибудь крепкая рука, или под спину холодная стена дома. Ну а тут хоть и другие названия этих ориентиров, за что спасибо Валентину, но в принципе всё тоже самое. О чём Ромыч не собирается забивать себе голову. Пусть этим занимается Валентин, раз он такой умный.
Но это ещё не всё, а из всего этого следуют весьма интересные вопросы в сторону этого, как выясняется, не самого простого бродяги. Раз за него так расстарались и их тут подключили.
– И кто же ты такой есть на самом деле, если с тобой вон сколько людей возится? – задался вопросом про себя Ромыч, глядя на то, как бродяга принялся морщиться в лице и носом, в попытке разогнать мух. И тут к Ромычу вдруг приходит удивившая его мысль-догадка, с которой он поворачивается к Валентину, и было хочет его спросить: «Но тогда…», но перебивается Валентином, скорей всего, догадавшимся, что его хочет спросить Ромыч. – Вот почему мы должны были выбрать ни в чём непримечательные личности. – Говорит Валентин. – Они не должны своей характерностью субъективить наш настоящий объект наблюдения. – Валентин кивнул в сторону бродяги.
А на Ромыча сейчас взошло какое-то вдохновение мысли, и он продолжает искрить догадками насчёт бродяги и себя. Вот только ходу ему выразить себя Валентин не даёт, и Ромыч опять на полпути к своему высказыванию им перебивается.
– Но мы… – и на этом всё, что успевает сказать Ромыч, перебитый следующим заявлением Валентина. – И поэтому за основу была принята случайность нашего выбора объектов, кто в последующем и должен будет стать ориентиром по жизни для этого типа. Человек изначально идеалист и принимает этот мир как есть и как он им видится. Но для того чтобы он был принят этим миром за своего, он должен стать реалистом. А этого добиваются только опытным путём, проходя через жизненные испытания. Вот почему вновь прибывшему в этот мир человеку, нужен проводник в этой жизни, кто через осуществления реальности для него, – он развеет все существующие в этом мире иллюзии, что и есть главное, чтобы понять и затем принять эту реальность, – адаптирует его к действительности и примирит его с настоящим. И этим проводником для него должен стать реалист. Ну а что насчёт того, что наш выбор для его ориентиров не полностью будет нейтральным, то мы не последняя ступень, и за нами придёт чистильщик, кто всё лишнее подчистит и отбалансирует всё что нужно. – Здесь Валентин замолкает, затем следует небольшая задумчивая пауза, и он, повернувшись к Ромычу, спрашивает его. – Ну, давай, рассказывай. Кого ты там отыскал.
Но видимо сегодня совсем не Ромыча день. И только он собрался начать говорить, как опять ему не дают слова сказать, и на этот раз не Валентин, а этот тип со скамейки, который вдруг надумал присоединиться к ним в качестве …да не важно в каком качестве, когда он начал отмахиваться от мух над собой уже с помощью рук, а это первый признак того, что он начал приходить в сознание. А там полшага остаётся до того, что он откроет глаза и начнёт приходить в себя и в своё осознание того, в какой удивительной, в край для него переделке, он вдруг тут так неожиданно оказался.
– Я-то ещё вчера всего этого, – и не в жизь (по крайней мере, до этого момента мной осуществлённую) мне всего этого осознать, – ложась в мягкую постель у себя дома, и как вроде мне помнится, не в одиночестве, и представить себе не мог. – Охренев от увиденного, прокатит себя мыслью бродяга, начав с большим трудом разлипать свои глаза и пытаться отлипать от скамейки, с которой, как оказывается, так много его сейчас связывало, что она его никак не собиралась от себя отпускать.
И тут его на ней держит не только то, что он вчера, в некотором своём, сам не помнит в каком не сознании, не слишком озаботился чистотой выбранного для сна места, – главное, чтобы не на полу и с низу не поддувало, – и завалился на то, что первое на глаза попало и придётся, – а там до него вполне вероятно, кто-то не слишком культурно поглощал внутрь себя пиво, ел мороженое, рыбу тут же раскладывал под собой, а затем совсем недалеко, а тут же по маленькому ходил, – а ему не даёт подняться на ноги его физическая немощь и сверху вроде как холодом дует. Ну а из внутренних резервов, на которые он может сейчас опереться в своём подъёме, имеется только одно – сходить по-маленькому не вот так сразу и тут же (хотя от этого сразу станет теплее в душе), а продемонстрировать себя высококультурным человеком и для начала приспустить штаны.
Впрочем, это дело может подождать, когда наиболее на данный момент актуально, это необходимость выяснить, как он тут и вообще в жизни оказался. И на последнем выяснении требовательно настаивает полупустая память бродяги, избирательно поглядывающая на то, что ей открылось через эти слипшиеся глаза и ничего в себе не узнающей.
– Вот почему-то я совсем не помню, когда это я в последний раз ходил босиком. – В первую очередь обнаружив в себе то, что прямо-таки бросается в глаза, бродяга почему-то возомнил себя большим интеллигентом, чуть ли не голубых кровей месье или лордом, кого противит такая действительность на своих ногах. – По мне так приличнее и к самому месту видеть на своих ногах белоснежные, обязательно из хлопка, носочки, – вот так предельно вычурно о себе мыслит бродяга на лицо, а в душе большой интеллигент, – а не такую природную самостоятельность. С которой ни в одно приличное место не пустят, уточнив свой запрет на вход тем, что в таких природных отношениях с миром действительности, носятся только люди бездомного склада ума, или же экологически развитые люди. «А вы случаем не эколог? – только для проформы спросят на входе в одно из приличных мест бродягу».
– А может и эколог. – Мгновенно отреагировал бродяга, тут же про себя некоторые, самые основательные вещи поняв – брехать он мастак, и при этом не на любительском уровне, а это у него в крови. – Вон внутри даже ничего и не поперхнулось, когда я в экологи записался.
– Но что-то мне подсказывает, что я всё-таки не эколог. – Почесав пятку ноги рукой, бродяга идёт дальше в своём отождествлении. – Но тогда кто? – и только сейчас, задавшись этим к себе вопросом, бродяга решает осмотреться по сторонам и может там для себя найти подсказки. Ну а для этого от него требуется приложить к себе некоторые усилия, – нужно хотя бы свою голову от себя тяжёлую и от скамейки оторвать, – и после этого повернуться на бок. Что хоть и с величайшим трудом, но это ему удаётся сделать. И вот он поворачивается на бок, и…– Скоро очнётся. – Говорит Валентин Ромычу, кивая на бродягу, начавшему ёрзать и крутиться на скамейке. – Так говори, чего хотел сказать, пока он не проснулся. – Добавляет Валентин.
Ромыч же посмотрел на бродягу, да и с хитрецой во взгляде обращается к Валентину. – А может…– Не думай, – да сколько уже можно, опять Валентин перебивает Ромыча, – что там дураки сидят. – Куда-то и не пойми куда кивнул Валентин. А Ромыча такое к себе отношение окончательно достало, и он можно сказать завёлся.
– Может и не дураки, – стиснув зубы, заявил Ромыч, – но я уверен, что их генератор мысли, – Ромыч постучал пальцем руки себе по лбу, – давно уже не так оперативно работает (больше симулирует, чем функционирует как надо). И если он и не допускает ошибок, свойственных только их времени, это ещё не значит, что он не устарел, не стал тормозить и не даёт сбоев. – Но на этом месте Ромыч был вынужден закончить свой спитч. А всё потому, что бродяга начал открыто подавать признаки просыпающегося человека – он начал вздыхать и охать, в процессе своего вытягивания в ногах. Да и Валентин не стоял на месте без дела. И он, перехватив инициативу и Ромыча в свои руки, со словами: «Давай-ка отойдём в сторону», доводит себя и Ромыча до ближайшей скамейки, где они на неё валятся и, делая беззаботный вид, начинают вести своё скрытное наблюдение за бродягой.
Ну а тот, не только сразу, но и постепенно, далеко не уходит от той программы действий человека, оказавшегося в таком как он очень незавидном положении, со своим множеством вопросов к себе и к потустороннему, кто на первый взгляд больше всех повинен в том, что сейчас за собой наблюдает этот в край рассредоточенный и рассеянный человек, так неожиданно и вдруг для себя очнувшийся и непонятно где, и явно, что не в своём теле. И этот бродяга, очнувшись-таки, чуть ли не в точь-в-точь начинает следовать предписанному в таких случаях алгоритму действий и поведения человека, для начала потерянного как им посчитается, а уж затем потерявшегося в себе, вокруг и ещё-то где.
Что шаг за шагом, прописанном во всё том же алгоритме поведения людей на всё забивших (но только вчера), приводит его вначале в кусты, где он привычке всамделишного интеллигента, чтобы не обмочить чужие ботинки, уединяется с самим собой для природного характера отношений опять же с самим собой (и в этом нет ничего претенциозного), а затем по выходу из кустов, с философским взглядом на мир вытирая ногу о ногу, где бродягу озарило откровение, – вот для чего на самом деле нужны ботинки, – он приходит к тому, что не знает, что дальше делать и куда идти себя отыскивать. А то, что он потерялся и притом вообще, – он не знает, как он здесь очутился, кто он такой и почему-то его гложет вопрос: «Где мой плеер?», – то это единственное, что в нём не вызывает сомнений.
Так что имея в своей душе столь внушительный запас неустроенности и беспокойства, не трудно понять, почему так его пошатывает и бросает в разные стороны. Но сесть обратно на скамейку он больше не решается, подозревая за ней наличие неких магических сил, которые его мигом заговорят теплотой своих отношений к его заду и как только он расслабится и ослабит внимание, то опять его убаюкают в усталости на скамейке, а ему потом опять просыпайся и удивляйся тому, где это он.
– Нет уж, никакой отсрочки на правду. И я готов принять свою реальность такую, какая она есть! – бродяга решительно отверг приглашение скамейки на неё присесть, – да только на чуть-чуть, чтобы набраться сил (может всё-таки присесть?), – и посмотрел по сторонам, чтобы выбрать для себя направление дальнейшего движения. Ну а только он посмотрел по сторонам, то тут же наткнулся на препятствие в виде двух тяжёлых типов, при виде которых сразу невольно себя спрашиваешь: «И как таких земля ещё носит на себе?», и тут же себе отвечаешь: «Вот они и присели на лавку, чтобы дать некоторую передышку земле».
Но это не самые первостепенные вопросы, которые пришли на ум бродяге, хотя по очереди и первыми пришли ему на всё тот же на ум. А сейчас, как только он обнаружил перед собой этих, честно надо признаться, испугавших и расстроивших его типов, то он отчего-то обнаружил некую связь между своим обнаружением себя именно здесь и в таком разобранном положении, и этими типами. А это рождает собой тревожные вопросы насчёт своего дальнейшего будущего.
– Если они ещё здесь, то чего им ещё от меня надо? – сглотнув комок страха от такой своей дерзости взгляда в сторону этих суровых типов, маловразумительно притворяющихся, что им совершенно неинтересно то, что делается в той стороне пространства, где находится он, задался вопросом бродяга. А как задался, так и принялся в себе осматривать то, что может представлять ценность для таких хмурых типов. Но им ничего такого в себе особенно ценного не обнаруживается, а проклятый плеер тоже куда-то запропал (да что ещё за плеер?), и бродяга, продолжая держать под визуальным контролем этих типов, вот вдруг что себе тут надумал. – Пойду к ним, и напрямую спрошу, что им от меня надо. Хуже уж точно не будет. – После чего ещё раз обдумал это своё, пожалуй, не только не простое, а с элементами геройства решение, и собравшись с духом, выдвинулся навстречу такому страшному неизвестному.
А как сделал шаг навстречу этому своему будущему, то, споткнувшись на ослабевших от сна на скамейке ногах, сразу понял, как тяжёл будет его путь к правде на свой счёт. Но возвращаться уже, наверное, слишком поздно – те двое громил вдруг его заметили и свои страшные лица в его сторону поворотили, и теперь изучающе и чуть ли не в упор на него смотрят, и вроде как соображают над его тут вдруг появлением. И судя по их нисколько неизменившимся в своём хладнокровии физиономиям (лицами их называть, будет уж слишком), то бродягу ожидает очень и очень непростой разговор с ними. Ну а быть ими понятым, то это, пожалуй, недостижимое желание бродяги.
Ну а бродяга, как на всё это дело посмотрел, так начал малодушничать. – Но тогда какой смысл к ним подходить, и их собой беспокоить? – рассудил бродяга, прямо чувствуя, как его ноги вросли в землю и их оттуда и не сдвинешь. – Вон они как выглядят занятыми и деловыми, и явно, здесь не просто так сидят и прохлаждаются, а они тут затеяли крайне важное дело. – А вот эта мысль уж совсем не понравилась бродяге, в момент догадавшегося, что это за дело и кого оно в первую очередь касается. – Что ж, раз выхода отсюда другого нет, – тяжело вздохнув, подумал бродяга, всё же краем глаза не забыв посмотреть по сторонам, где, может быть, всё-таки имеются другие пути отхода отсюда. Но видимо там ничего из ожидаемого бродягой не было, и он завершил незаконченную мысль, – то надо идти.
И теперь он уже не перебивал свой путь до этих жутких типов на скамейке, а как с невыразительным желанием выглядеть сноровисто шёл, так и дошёл напротив этой скамейки, где и остановился – он сделал вид, что идёт мимо, а когда сравнялся с этими типами на скамейке, то вдруг спохватился, вспомнив крайне важную для себя вещь, которая ему сейчас прямо и в край понадобилась.
– Есть закурить? – бродяга и сам охренел, когда осознал, что он только что сейчас спросил у этих типов. А они, надо отдать должное такому неожиданному со своей стороны ходу бродяги, и сами присели в осадок, такое в свой адрес услышав. И не где-нибудь в общественном, заполненного до предела людьми месте, а в такой глухомани, в которой задаваться именно вот такими вопросами, какими сейчас задался бродяга, решительно не стоит, а если и кому так с тебя спрашивать, то людям более чем авторитетным, как раз вот таким, как эти двое громилы. И это они, и только они, обладают прерогативой задаваться вот такими, нетривиального характера вопросами, которые сами по себе и не вопросы по большому счёту, а прощупывание встреченного человека на его коммуникабельность и отзывчивость.
И если спрашиваемый продемонстрирует здравость мысли и рассудительность, – куда тебе переть против нашего численного превосходства в кулаках, и мы уж не показываем до поры, до времени, что у нас ещё есть в карманах для твоего убеждения, – то его надолго и не задержат здесь. А, проявив взаимовежливый подход, базирующийся на взаимопонимании того, что каждой стороне нужно друг от друга, где одна сторона разговора возьмёт на себя обязательства, с делом употребить то, с чем с ним поделилась другая сторона разговора, которая в свою очередь, облегчится, как физически, так и духовно, то можно будет быстро расстаться.
Так что Ромыч с Валентином прекрасно догадываются, что должно последовать после такого к ним вопросительного обращения этого…Теперь к нему есть большие вопросы с их стороны.
А дальше этот тип, опередив их и, взяв инициативу в свои руки, при недружелюбном и само собой дерзком ответе с их стороны: «Да вот, не рассчитывали никак вас сегодня встретить, и в результате проявили непростительную оплошность, не забежав в магазин за так нужными вам сигаретами, и тем самым не приготовились во всеоружии к ней», который прямо-таки настаивает на утверждении, что мы парни физически и нравственно здоровые в отличие от тебя, человека с дурными привычками, и мы тебе бы посоветовали, не доставать уже людей своей дымной философией жизни, самой собой, и это без вариантов, захочет для себя выяснить, на каком крепком фундаменте сформировались эти мысли у Ромыча с Валентином.
Где он немедленно с них спросит: «Спортсмены, что ли?». И не как-то нейтрально, а с какой-то прямо претензией к этому их здоровому образу жизни – это что ещё за дела такие? Когда настоящего мужика отличает от маменькиных сынков стремление к испорченности своего образа жизни. Где крепость и сила твоего организма проверяется не нахождением себя в идеальных условиях, в проветриваемых кондиционерами помещениями, где всё к твоим услугам и здоровой жизни приготовлено: «вон штанга над тобой, а вон банька с массажистками», а готовностью и способностью твоего организма вынести в себе все жизненные, так называемые, злоупотребления.
Так что то, что этот тип с таким негативом на них посмотрел и в таком роде об их жизненной позиции сейчас поинтересовался, имело под собой все аргументированные его образом жизни обоснования – терпеть он не мог вот таких как они эгоистов, которые только о своём здоровье думают и пекутся, ежедневно ходя в качалку, а на других людей, которым может быть не хочется быть столь последовательным, идя в ногу с модными трендами (он отстаивает на диване свою независимость мышления), им в общем наплевать. И сейчас значит, он за всё это их нахальство и надменность к людям с не такой как у них физической формой, спросит. А что ему позволит это сделать без ущерба для себя и убедительно для этих мускулистых типов, так это универсальный уравнитель, лежащий сейчас в штанах его брюк, ещё называемый пистолетом.
Вот только сейчас он его отыщет в карманах, если он, конечно, там и не выпал во сне из штанов, и тогда…А пока это тогда не наступило, а этот тип ищет для начала в себе слова убеждения Ромыча и Валентина в их не правоте, то им стоит заранее о себе и о своём недостойном в глазах этого типа поведении подумать. О чём, видимо, и успел вот так сейчас начать думать Ромыч, столкнувшись сейчас с такой невероятной для себя ситуацией.
И понятно, что когда эти авторитетные люди столкнулись лицом к лицу с тем, что не укладывается в обычный порядок вещей, – не они, а с них тут спрашивают, – а это своего рода когнитивный диссонанс сказал бы Валентин, а Ромыч промолчал бы от греха подальше, то они не просто выпали из понимания происходящего, но и Ромыч, как человек без большого опыта в такого рода странных делах, начал проскальзывать в здравомыслии.
– Нет. – Уронив челюсть, проговаривает Ромыч, одутловатым взглядом смотря на бродягу, и не пойми он за кого себя выдающего. Где он так принципиально на него смотрит своим немигающим и очень красноречивым взглядом, – что-то я не очень в это верю, а если проверю? – что Ромыч, не поспевая за своими рефлексами и мышечной памятью, хлопает руками по карманам костюма и, пожав плечами, как бы удостоверивает этого грозного и явно, скорого на расплату типа, позволь ты ему только соврать.
А бродяга и сам не понимает, что с ним сейчас происходит, и он остановиться не может, продолжая наседать на этих громил, а в частности на Ромыча, как он понял, слабое звено в этой жёсткой связке.
– А чем тогда время убиваете, когда ждать приходится? – уж очень охренеть можно, вот так многосложно задаётся вопросом бродяга, однозначно не осознавая опасности для себя и возможных последствий из этих своих дерзких слов. Где громилы только на первом этапе его внезапного вмешательства в их разговор были сбиты с толку и сразу не смогли найтись, чем ему ответить, тогда как сейчас, они, придя в себя, чтобы не тратить лишних слов и время на объяснения ему, как они умеют убивать время, возьмут и хватятся его своей стальной хваткой. И пока один придерживает его голову, другой будет кулаком забивать его в землю.
Но что-то в Ромыче сейчас буксует так ответить этому типу, и он вместо того, чтобы вбить в самое себя ни хочу бродягу, даёт ему словесный ответ. – Семки луцкаем. – На что следует совсем уже запредельный ответ бродяги. – Буду. – Говорит он и протягивает руку. На которую заворожённо смотрят Валентин с Ромычем, после чего Ромыч рукой лезет в карман за семками и наполняет протянутую руку бродяги семечками с верхом. Тот же критическим взглядом посмотрел на эти щедроты неосознанного малодушия Ромыча в своей руке, да и решил проверить на зуб, насколько Ромыч чистосердечен.
А то вполне может быть, что это он с виду только такой щедрый, – вон сколько семечек для него, постороннего человека, не пожалел, – тогда как за всем этим стоит не широта его души, а просто семечки пережаренные и не вкусные. Вот он и ищет только повод, как бы от них с достатком для себя избавиться (а выбросить под ноги, у него, скупердяя из скупердяев, рука в карман не засовывается). А тут как раз такой удобный случай подвалил в виде бродяги. И как им не воспользоваться (вот он и воспользовался). Так что ещё никак не ясно, кто кого тут должен благодарить.
И вот это сейчас и решил выяснить бродяга, потянувшись пальцами свободной руки к семечкам, насыпанным Ромычем в другую его руку. И тут бродяга так эффектно проводит свои параллели между своими доразумениями насчёт злонамеренной сущности Ромыча и семечками в своей руке, где сейчас будет решаться вопрос очевидности с Ромычем, что Ромыч и Валентин, завороженные всей этой смысловой подоплёкой, не могут отвести своих глаз от руки бродяги, тянущейся за семечкой.
И по Ромычу видно, какое он испытывает беспокойство за верный выбор семечки бродягой, который решил действовать не наобум, а дать шанс Ромычу выкрутиться из этой запутанной для себя ситуации. И теперь взгляд бродяги разрывался в своём выборе между поджаристой семечкой, так внешне выражающей дисциплинированность в деле готовности для своего употребления, и крупноразмерной семечкой, бравшей тебя визуально.
– Ладно, пускай она. – Бродяга останавливает свой выбор на поджаристой семечке, крепко так её берёт в пальцы рук и под взглядами Ромыча и Валентина закидывает её себе в рот. Там он её расщёлкивает, сплёвывает кошурки от семечки прямиком перед собой, и все тут, и он в том числе, ждут от него итогового дегустационного решения.
– Пойдёт. С такими семечками обязательно дождёшься того, чего ждёшь. – К внутреннему выдоху облегчения Ромыча говорит бродяга, и вперёд за второй семечкой. Когда же она оказывается у него в рту, то он, искоса посмотрев на Ромыча, как бы за между делом спрашивает его. – И кого ждём?
И вот тут-то, когда казалось ничто не предвещает бури, разговор в одно мгновение, с вмешательством Валентина, принимает другой оборот. – Тебя … – вдруг берёт слово Валентин, осевшим в хриплости голосом, отчего и возникла вот эта тяжёлая пауза между первым им сказанным словом и дальнейшим пояснением его применения в данном, пока что неизвестном значении. А так как употреблённое им в самом начале слово можно было интерпретировать как кому будет угодно, и оно вполне этим чаяниям отвечало, то бродяга вдруг струхнул, сделав свои прямолинейные параллели между своим вопросом и этим ответом наиболее сурового громилы. Кого уж точно не сдвинешь со своей мысли, и сейчас он начнёт ему крепко так, чтобы он не вырвался, объяснять, какого хрена они его тут заждались.
