Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
Не легче оказалось плыть обратно. Легкий брасс не годился: волны толкали в пятки, голова зарывалась в соленую влагу. Тогда он набрал полные легкие воздуха, ушел вглубь и, по-ихтиандровски колеблясь вытянутым в струнку телом, пронырнул остаток расстояния, отделявшего от кромки берега. Волны здесь были высотой в его рост, если не больше. Поймав момент, Олег на хребтине гребнистого вала, словно пикируя, скатился вниз и почувствовал ногами дно. Рывок, другой – и он уже на берегу.
Высокое небо вновь обняло его. Слегка покачиваясь, Олег стал карабкаться между валунов, опьяненный морем и солнцем. Но возвращение слегка изменило детали оставленной на время купания береговой картины. Возле его одежды, поджав коленки и положив на них подбородок, сидел на плоском камне человечек в черно-белой с золотистыми вензелями тюбетейке. Кремового цвета брюки и желтые сандалии на босу ногу дополняла ослепительно белая рубашка. Он смотрел, улыбаясь, на Олега, как старый приятель, ждущий, когда его узнают и приветят. Но лицо было совершенно незнакомо. Издали его можно было принять за подростка, но вблизи человечек выглядел гораздо старше. Таким его делали морщинки у глаз и бледные щеки. Остренький подбородок был мал, напоминая увеличенную под микроскопом нижнюю челюсть муравья. Рот, хотя губы растягивались в улыбке, необычно кривился, словно человечку что-то мешало освободиться от затаенной внутри боли. Странно выделялся на незатейливом лице нос, было такое впечатление, что эта выдающаяся деталь физиономии взята напрокат. Все дело в том, что нос был непропорционально велик и горбат. Но чего не бывает на юге!
Олег взял полотенце и принялся энергично растираться.
– А я ваши вещи стерегу, – тонким горловым голоском сообщил нежданный сосед. «Откуда ты такой помощничек выискался?» – хмыкнул Олег, но озвучивать мысль воздержался. От человечка веяло простодушной доверчивостью, не хотелось грубить с места в карьер.
– Ну спасибо, – поблагодарил он незнакомца.
– Вы спортсмен, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес человечек. Он встал и приблизился вплотную, едва доставая Олегу тюбетейкой до плеча. Бриз рванул на нем рубашку-распашонку, надетую навыпуск, она вздулась парусом, и человечек едва не упал. Но Олег схватил его за руку и удержал на месте.
– Вот и поздоровались! – обрадованно пискнул обладатель тюбетейки. – Теперь остается познакомиться… Витюня, – представился он. – Хотите, угадаю ваше имя? У меня страшно развитая интуиция…
От умственного напряжения его личико приняло прямо-таки страдальческий вид.
Олег пожалел прорицателя:
– «Что в имени тебе моем?..» А, впрочем, Олегом меня нарекли, в честь древнерусского князя.
– Как удачно! Вы и в самом деле настоящий витязь… то есть князь… Вон какой большой! Я еще когда увидел вас на набережной… Ну, когда вы так легко и непринужденно бежали… Я сразу все понял… Вы не сердитесь? Я ведь не хотел вам мешать… А когда вы нырнули, даже сердце замерло… У нас иногда на пляже вещи пропадают… Я решил постеречь…
Сумбурная эта речь насмешила Олега, но в голоске сквозила неподдельная искренность, зовущая к ответной откровенности. «Блаженный или больной», – поставил он диагноз гномику. Поднял голыш, размахнулся и запустил в море. Камень улетел так далеко, что всплеска среди крутых волн не увидел. Был – и нет его… Не так ли и этот человечек мелькнет в его жизни – и канет неизвестно куда и непонятно зачем…
Олег оделся, сунул ноги в кроссовки, набросил на плечо полотенце и стал искать взглядом лестницу – не мог же этот человечек спрыгнуть сюда с набережной. Такое под силу лишь ему, шестовику, первым на Дальнем Востоке взявшему в руки фиберглассовую катапульту и привыкшему падать с высоты двухэтажного дома.
– Сходни там, – словно отгадав его мысли, указал Витюня и, прихрамывая на левую ногу, заспешил вослед десятиборцу.
Добравшись до некоего подобия пароходного трапа и взмахнув на парапет, Олег помог взобраться неотвязно следовавшему за ним обладателю тюбетейки.
– Я очень прошу вас: не спешите… не бегите… – умоляющим тоном произнес спутник. – Мне за вами не угнаться…
«Куда уж там!» – снисходительно оценил его возможности Олег. Они пошли по знойности полдня: один – охлажденный морским купанием, другой – перегретый солнцем стражник чужой одежды. Но между ними уже протянулась некая ниточка, оба это ощущали, каждый по-своему, хотя связь была готова в любую секунду порваться. Впрочем, это ни к чему не обязывало, а потому и не тяготило. В конце концов, спешить особо некуда. Над городом витал курортный дух беззаботной лени, дремотной неги и вполне реальный запах, шедший от уличных мангалов, на которых смуглые торговцы жарили шашлыки из баранов, напасавших жирное мясо на тучных пастбищах крымской Яйлы.
Витюне достаточно было перехватить взгляд нагулявшего аппетит десятиборца, успевшего переварить бабушкин завтрак.
Он ухватил Олега за руку и по-детски потянул в сторону мангала.
– Не вздумайте отказываться! Я вчера получил отпускные. Как старожил, то есть уроженец города, я угощаю гостя.
Пяток с пылу с жару шашлыков на шампурах вмиг оказался на широком подносе, который тут же был водружен на один из столиков, окружавших шашлычную. Рядом возникли пучок зелени, соусница, густо обляпанная томатной пастой, несколько ломтей белого хлеба. Пока Олег обозревал поле битвы, Витюня живо раздобыл пивную кружку и стакан. Мангальщик, в свой черед, притащил облупленный эмалированный чайник с погнутым носиком.
– Мне минеральной, – сказал Витюня.
– Да и я бы не отказался, – посмотрев на чайник, кивнул Олег, которому вовсе не хотелось в жару обжигаться кипятком. Но угощающая сторона внесла уточнение:
– Если вы думаете, что в нем чай, то, смею вас заверить, глубоко заблуждаетесь.
Обычно такая стилистика речи предшествует появлению благородного напитка, чьи градусы хотя и уступают существенно температуре кипения воды, зато веселят не в пример сильнее.
– Наступила пора молодого вина. У нас оно трех марок – «Саперави», «Сильванер» и «Ркацители», – пояснил тоном экскурсовода уроженец города. – В этом сосуде как раз сухое первой марки.
С трудом приподняв двумя руками чайник, Витюня доверху наполнил граненый бокал мутного стекла светло-зеленоватой жидкостью. Тем временем приспела бутылка «Боржоми», из которой, предварительно хорошенько взболтнув ее и выпустив излишек газа, Витюня налил половину стакана и придвинул его к себе.
– За знакомство!
Минералка и «Саперави» сблизились, чокнулись. Новоявленные собутыльники глянули друг другу в глаза. В очах угощавшего сиял восторг. Гость города смотрел слегка прищурившись, видимо, еще не осознав историчности момента. Философский ум требовал объяснения происходящему, но пока не нащупал точку опоры. Сердце лирика принимало игру случая открыто. Заглянуть в душу всегда нелегко – даже в свою, а в чужие потемки тем паче. Оставалось плыть по течению случайного события в надежде не сесть на мель отчужденности или не зацепиться за корягу элементарной черствости.
Сейчас Олег был благодушен, и не только потому, что выпил легкого кисловатого винца и мощные жернова зубов принялись молоть шашлычины, обильно сдобренные луком, черным перцем и огневым соусом из смеси горьковатых молдавских перчин-гогошар со сладким томатом. Было лето. Шумело море. Вопили чайки. Нажаривало солнце. Шла жизнь…
За первым бокалом последовал второй, третий… Вскоре чайник опустел, и Витюня приказал наполнить его вновь. «У нас молодое вино – копейки, дешевле пива», – пояснил он. Сам же ковырнул ломтик обжаренного до черноты мяса, кусанул луковое перышко, бросил в рот крошку хлебца. Да и минералку свою отпил из стакана всего лишь на треть.
– Вы на меня не смотрите… Ешьте, ешьте… Вам надо…
Одноногий столик был высоковат для маленького феодосийца, над столешницей едва виднелись острые узенькие плечи и голова в тюбетейке. Изредка он высовывал, как кукольник над ширмой, бледные кисти рук с прожилками вен и синеватыми ноготками. Брал за дужку чайник и наполнял бокал вином, поливал соусом шашлык на тарелке сотрапезника.
Есть молча становилось неприлично. Все дежурные фразы давно были произнесены. Говорить серьезные вещи не тянуло, да это было бы смешно и необязательно. Олегу припомнился давний эпизод, когда на студенческих танцульках он заприметил стройную биологиню. После первого танца в ритме фокстрот, который они целомудренно промолчали, обвыкаясь с касаниями чужого тела, девица ни с того ни с сего принялась читать ему лекцию о политическом моменте. «Комитетчица! Как же я не додул сразу», – огорчился тогда Олег, понимая, что комсомолка шаги к сближению будет делать черепашьи. Выйти из ситуации помог трюк: он не согласился с актуальностью лозунга очередного года пятилетки развития народного хозяйства СССР, названного «определяющим» – и с легким сердцем расстался с занудой.
Наконец последний кусок шашлыка был запит последним глотком вина. Витюня расплатился похрустывающим червонцем, получил сдачу, аккуратно пересчитал монеты и спрятал в кожаный потертый кошелек с никелированными круглоголовыми защелками на манер тех, какие были у бабушек на их ридикюлях. Затем он старательно собрал остатки хлеба и пережаренного мяса, завернул все это в газету, извлеченную из кармана.
– Пригодится, – обронил коротко.
Куда же плыть дальше?..
– Пойдемте, я покажу вам город с очень интересной точки. Вы и представить себе не можете… Там такая красота! Ландшафт!..
Подъем в гору по мощенным для проезда автомобилей улицам, тесно обставленным коробками коммунальных зданий преимущественно двухэтажной сталинской застройки, закончился довольно быстро. Дальше пришлось петлять узенькими проулочками, минуя неожиданные тупики.
Дома здесь пошли одноэтажные. От закрытых на солнечной стороне ставень, высоких, непроницаемых для взора прохожего, от глиняных заборов-дувалов неуловимо повеяло татарщиной. Воздух потерял морскую насыщенность, запахло раскаленной пылью, полынью. На всем пути их сопровождала увязавшаяся невесть где дворняжка, чью масть описывать и не стоит. Дворняжка и есть дворняжка. Те же белые надбровные пятна-очки над глазами, та же пыльная шерсть неопределенной расцветки. Может, она учуяла приставший к людям запах шашлычной и надеялась на подачку, иначе зачем же ей было семенить короткими кривоватыми ножками вослед двум путникам?
Наконец, после долгих плутаний, они вышли на открытое пространство, где ни улочкам, ни проулкам уже не было необходимости существовать, поскольку дома отступили вниз. Каменистый подъем превратился в тропу, по всему было видно, что это наторенный путь. Но проводник изрядно выдохся хромать, шумно сопел и то и дело промакивал лоб сиреневым клетчатым платком. Лицо его побледнело и осунулось.
Они остановились передохнуть на отлогой площадке, сложенной из притертых временем и словно бы приросших друг к другу глыб известняка, ракушечника и гранита. Моховые швы между глыбами прорисовывались причудливым орнаментом, лишенным строгих пропорций и монотонности. Дворняжка прилегла в тенек за валуном, высунув алый язык, вздымая ребрастые бока и часто глотая воздух.
Отсюда город виднелся нагромождением строений, поглотивших все пути. Огромный синий полукруг залива словно вспучивался и грозил вот-вот обрушиться на квадраты кварталов. Краны в грузовом порту ворочали длинными костлявыми шеями, будто скелеты вымерших динозавров, потерявшие плоть, но сохранившие инерцию движения. На рейде четко вырисовывался остроскулый силуэт элегантного в своей белоснежности архитектуры пассажирского лайнера. К нему двигался буксир, чтобы зачалить и притащить к стенке морвокзала. Даже не верилось, что такая кроха справится с задачей и сумеет доставить круизер к суше.
Небо затуманилось мощными испарениями влаги и городской копоти, но солнце продолжало свою работу, тем более что сейчас ему было гораздо легче скатываться к обнаженным каменным вершинам гор, подпиравшим Феодосию с запада.
Между тем Витюня отдышался, порозовел даже.
– Теперь недалеко, – успокоил он, скорее всего, самого себя.
За изгибом тропинки, метрах в двухстах, открылось странное нагромождение башенок и небольших строений, похожих на домики без окон. Среди этого хаоса неясно виднелись людские фигуры, словно бы застывшие и окаменевшие навек. Местами поднимались кустарники алычи, которая одна только и могла расти на здешнем скудном гумусом грунте.
Собачонка остановилась, присела, задрала мордочку, заскулила жалобно, словно вспоминая что-то свое, потерянное, затем принялась лаять, как бы пытаясь остановить людей, идущих туда, куда не следовало бы ходить просто так, не имея особой на то причины. Звук уходил в небо и таял без эха. Убедившись, что предостережение не подействовало, дворняжка брехнула напоследок пару раз, встала, развернулась и потрусила назад.
Перед печальным городищем высилось некое подобие арки, к ней и привела окончательно тропа. По обеим внутренним сторонам арочных опор, в неглубоких затененных нишах, проступали из аспидно-черного камня смутные лики. Слева – мужское, в бороде, лицо, справа – женское, с венком кос на маленькой головке. Непомерно огромные смутные очи смотрели в упор, словно спрашивали: «Кто ты? Зачем здесь?»
С макушки арки хрипло прокаркал ворон, хозяин здешних мест, приветствуя пришельцев и требуя подношения. Витюня зашелестел газетным свертком, с которым не расставался всю дорогу. Ворон, словно по команде, спикировал вниз и сел поодаль на гранитную скамью. Оттуда он озирал гостей и ждал, когда они отойдут от развернутой газеты.
– Nevermore! – позвал по-английски Витюня.
Носатый стражник, шумно взмахнув крыльями, соскочил на каменистую почву и вразвалку, как моряк на берегу, приблизился к законной добыче. Поворачивая голову и странно наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, угольного тусклого оперения птица оглядела угощение. Видимо, ей случалось обжигаться на людской пище. Помудрствовав, ворон ткнул клювом в мясо, ухватил обгорелую шашлычину и, дергая головой, заглотил человеческую еду. В той же манере, неспешно и по-хозяйски, он покончил с подношением, шваркнул клювом пару раз справа налево по моховому наросту на камне – утерся – и тяжело взлетел к себе на арку.
– Он нас пропускает, – прошелестел, сдвинув брови и наморщив лоб, Витюня.
Олега эта картина позабавила. По всему было видно, что ритуал кормления, хотя и нечасто, но повторялся. Человек и птица знали друг друга. Более того, ворон ждал встречи. Иначе зачем он торчит тут, вдалеке от городских мусорных контейнеров, полных объедков? Впрочем, кто знает, куда и зачем летает птица, и точно ли это Nevermore, как его окликнули?
Первым делом Витюня направился к полуразрушенному сооружению из белого мрамора. Вязь греческих букв была невелика, в три короткие строки. Над плитой склонялась голова бородатого и горбоносого мужчины, изваянного из мрамора черного цвета.
Витюня произнес:
– Самый старый памятник… Отец печалится о сыне. Это греческий купец поставил в середине прошлого века. «Ты умер молодым и оставил меня безутешным. Я приду к тебе, когда позовет Бог…» – прокомментировал он торжественным вибрирующим голоском надпись, словно оживляя письмена и видения седого прошлого.
– Ты знаешь греческий?
– Немного.
Перед ними действительно, шаг за шагом, от плиты к плите, разворачивалась повесть печали и скорби, предопределенных роком утрат. Удовлетворенности познания в том не было, как не было и тоски, просто они прикоснулись к одному из полюсов бытия.
Витюня подвел Олега то ли к маленькому дому, то ли к большой часовне с четырехскатной крышей. Серый ракушечник, из которого старинный каменщик сложил это сооружение, местами оброс вездесущим коричневатым мхом. Окон не было, дверь отсутствовала, раскуроченные петли, на которых она висела когда-то, лохмато поржавели.
– Склеп… Здесь лежат пять поколений виноделов Костакисов.
Только после этих слов Олег рассмотрел над чернотой зияющего дверного проема барельеф в виде виноградной грозди. Когда вошли внутрь, их коснулась прохлада; в полусумраке различались однообразные прямоугольные надгробия полуметровой высоты, стоящие тесными рядами, так что между ними едва можно было протиснуться.
Смутно различалась белая рубашка Витюни, как некое свечение иных времен.
– Летом тут всегда одна и та же температура. Ни холодно, ни жарко… Я люблю заходить сюда, здесь спокойно…
– Да, «все спокойненько…» – протянул на знакомый мотив Олег и вдруг устыдился неуместной иронии. Заброшенное пристанище давно ушедших людей не позволяло легкомысленности перед лицом застывшей вечности. В конце концов, что – жизнь и смерть? Всего лишь разные способы существования Материи. Но космическая трактовка не устраивала полного неистраченных сил юного атлета.
– Знаешь что… Виктор – так, кажется, тебя всерьез? Что тебя сюда тянет?
Маленький феодосиец приосанился и нараспев продекламировал, делая ударения на первых словах каждой строки:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…
Пушкинский слог не испортили ни писклявость исполнения, ни тщедушный вид исполнителя.
– Моя фамилия вообще-то Костакис… То есть это так дедушку звали… по материнской линии. Отец оставил мне другую фамилию, русскую… Сегодня я просто Иванов…
– Куда уж проще!
– Мой нос тому свидетель, – снизил вдруг пафос ситуации Виктор Иванов. И уточнил: – Согласитесь, по ушам или подбородку почти невозможно определить национальные корни. А вот по носу… Майор Ковалев, как вы помните, без носа вообще выпал из общества… Разве Николай Васильевич не прав? То есть… Ну вы знаете, я имею в виду гоголевский «Нос»…
– Ты, случаем, не учитель литературы?
Иванову польстило заблуждение. Он радостно замотал головой:
– А вот и нет! Угадайте… с трех раз…
– Один раз я уже пролетел, значит… – с расстановкой стал определяться Олег. – Кем тут у вас в Феодосии можно работать… Экскурсовод?
Потомок Костакисов не среагировал на этот полувопрос-полуответ. Олег махнул рукой:
– Чего гадать на кофейной гуще! Бухгалтер ты – вот кто…
– Если б вы знали, как близок ваш вариант к правильному ответу!..
Полумистическая мрачная обстановка внутри склепа утомляла психику. Потянуло на открытый воздух, к солнцу. «Что я, как ученик какой-то…» – раздраженно поморщился Олег, которому стала надоедать непонятная игра по чужим правилам. Он развернулся среди надгробий, стукаясь коленками по острым углам, и поспешил к светящемуся дверному проему.
Солнце скатывалось к верхушкам Яйлы. Бриз покрепчал и превратился в сильный ветер. «Бабушка волнуется, потеряла меня, – вспомнилось Олегу. – Сказал, что пошел искупаться и немного прогуляться по городу, и вот на тебе…»
– На сегодня довольно! – возвестил Иванов, выбравшись на свет божий.
Спуск под гору занял гораздо меньше времени. Казалось, хромота даже каким-то образом помогает Иванову успешно преодолевать неровности тропы. Уже в городской черте Витюня прервал молчание, сопровождавшее схождение с горних высот, из царства потусторонности:
– Вот здесь я живу, – он указал на низенький каменный домик под черепичной крышей, с открытыми, в отличие от соседских домов, ставнями, хотя за тюлевыми шторами в окнах невозможно было ничего различить.
– Пора расставаться… – в голосе Витюни вибрировало сожаление. – В сущности, мы довольно мало узнали о каждом из нас… Извиняюсь за канцелярит! Согласитесь, «довольно мало» – это звучит черт-те как, словно нам и впрямь хотелось узнать поменьше друг о друге.
Олегу припомнились лекции по зарубежной литературе их экзальтированной профессорши Вексман. И он прочел нараспев, как учила Анна Ивановна в своей студии художественного слова, из раннего Уолта Уитмена:
Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить со мною,
почему бы тебе не заговорить со мною?
Почему бы и мне не начать разговора с тобой?
Витюня схватил руку Олега, и в глазах его, полных восторга, сверкнули слезы.
– Вы не сердитесь!.. Вам это трудно ощутить… мое состояние… как-нибудь потом… узнаете… – Он перевел дух и махнул безнадежно рукой в пространство, адресуя заключительную тираду не Олегу, а кому-то иному: – Зачем так мало нам дают узнать о жизни!
И такая тоска просквозила в этих шелестящих на выдохе словах, что даже зазвенело в ушах от наступившей вослед вселенской тишины…
Внезапно накатившее оцепенение прервал обрадованным лаем покинувший их на горе песик. Дворняжка виляла лохматым, в репейниках, хвостиком и всячески выказывала расположение к людям, от которых она трусливо убежала часом ранее. Олег даже заулыбался ее появлению.
– Ну ты, побрехушка… Ишь, как рада. А чего ж было убегать?
Смышленый песик попытался приподнять надломленные уши, светло-коричневые бровки прыгнули высоко на лоб. Интересно, обладай он даром речи, о чем поведал бы тогда двум нечаянно встретившимся людям? Цветущая юность одного и чахлое увядание другого, еще не стоящего даже на пороге зрелости – доступно ли это пониманию существа о четырех ногах, которое первым привязалось к человеку еще на заре цивилизации? Наверное, что-то доступно и, может быть, даже острее воспринимается умом небольшим, но чистым и верным.
– Вы надолго приехали? – спросил Витюня.
– Не знаю… Дня на три-четыре, не больше. У меня в конце июля чемпионат Дальнего Востока. Надо готовиться. А тут – только расслабуху ловить…
Они пожали руки на прощание. Никогда еще не охватывало Олега столь щемящее до невыносимости желание сказать магическую формулу: «Остановись, мгновенье!..» Но не потому что оно прекрасно, а потому что это мгновенье неповторимо, а значит, единственно. Витюня тоже ведь уходил навсегда, как ночью – Афродита, как утром – двухметровый баскетболист Гриша.
– Завтра вы будете купаться… – с надеждой в голосе произнес Витюня. Именно с надеждой, а не вопросительно.
– На том же месте, – кивнул Олег.
– Утром…
– Часов в восемь… до бриза…
Дома бабушка краткий отчет внука встретила спокойно:
– Виктор?.. Иванов, значит?.. Ты опиши его, может, и знаю такого.
Олег обрисовал внешность новоявленного приятеля.
– Маленький, горбоносенький?.. Есть тут один похожий, недалеко живет, в татарском поселке… Вроде хороший человек.
На следующий день они встретились на условленном месте. Олег плавал за мол по гладкому, словно вода в ванне, бирюзовому морю. Витюня караулил вещи. Потом они ели фруктовое мороженое. Утреннее солнце еще не успело раскалиться, дышалось легко.
– Хотите побывать у меня на работе? – спросил Витюня. – Вообще-то я в отпуске…
Сели на старенький дребезжащий автобус и по брусчатке, чередующейся с латаным асфальтом, докатили до остановки, на которой кондукторша возвестила: «Автопарк».
– Это наша, – поднялся Витюня.
За высоким забором, во дворе размером с футбольное поле, стояло с десяток разномастных грузовиков. Возле гаража встречный невеликого росточка мужичок в промасленной спецовке поприветствовал:
– Доброе утро, Виктор Борисыч! Как отдыхается?
– Славно! Вот привел своего друга посмотреть, как у нас тут.
Они прошли внутрь гаража, минуя подъемники и смотровые ямы, добрались до крутой железной лестницы и поднялись на второй этаж. За обитой дерматином дверью оказались в небольшом коридорчике.
– Добро пожаловать в мой кабинет, – толкнул Виктор Борисович первую дверь налево. На табличке Олег успел прочитать: «Главный механик». «Так, бухгалтер отменяется…» – усмехнулся Олег над своими вчерашними гаданиями.
На стенах висели диаграммы и чертежи различных узлов автомобилей. В углу стоял обшарпанный стол. Рядом рычал старенький холодильник «Кузбасс», из которого Виктор Борисович извлек оплетенный сифон. Нациркал полный стакан газировки и подал Олегу:
– Угощайтесь моей водичкой.
Вода была холодна и вкусна.
– «Боржоми»?
– Другого не держим.
Подождав, пока Олег напьется, Виктор Борисович кратко пояснил:
– Я здесь шестой год работаю, после Симферопольского автодорожного техникума. Вначале назначили простым мастером, потом я заочно Харьковский политех окончил. Теперь вот главный механик. Народ у нас хороший, руки золотые, а учиться мало кто хочет. Вообще-то я в начальники не рвался…
Он снял тюбетейку, положил ее на стол, и Олег с удивлением увидел совершенно голый, как яйцо, череп.
– У нас в родове мужчины рано лысеют, – пояснил Иванов, понимая реакцию вихрастого атлета и опережая возможные вопросы на эту тему. – То ли радоновая вода, то ли еще что…
«А быть может, все это начало устремленного в вечность конца?» – вспомнились Олегу строчки своего земляка, добровольского поэта и медика Ратимира Олейникова, книжку которого он прочитал недавно.
Тем временем Иванов достал из сейфа некое плексигласовое изделие на черной эбонитовой подставочке.
– На память о Феодосии.
При ближайшем рассмотрении это оказалось подобием вспененной волны с крутыми загибающимися гребнями. Каллиграфической вязью понизу шла строчка «Девятый вал».
– Сам сделал?
– Мое хобби, как теперь модно выражаться.
Виктор Борисович прыснул себе в стакан воды, отпил немного, покатал минералку за щеками и только потом сглотнул.
– Знаете, куда мы сейчас отправимся?
– Откуда же? – пожал плечами Олег.
– Вы бывали в Коктебеле?
– Только в книжках читал.
– Вот, вот! – обрадовался удачности предложения Иванов. Он хлопнул себя по блестящей макушке, хихикнув от удовольствия, и прикрыл плешь тюбетейкой.
«Радость самая большая – отдавать…» – вдруг проклюнулась на уровне подсознания строчка в хореическом размере. Недавнее стихотворение, так понравившееся бабушке Марии, снова обозначило себя ключевой мыслью.
– Мы едем в Коктебель! – пропел Иванов.
Спустившись вниз и отыскав дежурную машину, главный механик приказал отвезти их в желаемое место. Через полчаса петляния по пыльной дороге их «газон» въехал в притулившийся к безлесой горе поселок совершенно крымского вида, не обезображенный хрущевскими новостройками-многоэтажками. Шофер тормознул у похожего на амбар строения, украшенного вывеской «Магазин». Они высадились на каменистую площадку, и Виктор Борисович махнул рукой:
– Езжай! Обратно мы сами…
Олег отряхнулся от пыли и поинтересовался:
– Назад побежим кросс?
Иванов помотал мордашкой и опять превратился в Витюню:
– Олежа, не волнуйтесь.
– Мне-то что волноваться? Я двадцать километров спокойно наматываю. Могу и больше…
– В семнадцать ноль-ноль будет рейсовый городской автобус. Кросс отпадает. Лучше давайте возьмем чего-нибудь.
Они запаслись в магазине снедью, минералкой и вином, причем расплачивался опять Витюня. Затем постояли на крыльце, оглядывая окрестности.
– Вон дача Союза писателей, – указал Иванов на двухэтажный деревянный дом с опоясывающей его верандой и крутой лестницей. От проезжей части улицы он был отгорожен высокими платанами с большими, серыми от пыли листьями. – Раньше здесь жил Максимилиан Волошин.
– Это который молился за тех и за других? – показал свою филологическую осведомленность Олег и усмехнулся снисходительно.
– Напрасно вы так! – неожиданно построжал гид. – Да, он одинаково сострадал разделенным на два лагеря россиянам. Гражданскую войну проклял… Для этого надо иметь мужество. А талантище!.. Художник, философ, литературный критик. Но прежде всего – поэт! Вот послушайте:
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена…
Пока чтец добрался до первой точки, длиннющая строфа лишила его дыхания и выбила из сил. Он глотнул воздуха, оживился кислородом и азотом в смеси с морской солью и завершил декламацию:
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
И опять пришлось наполнять ослабевшие легкие воздухом. Затем Витюня вытянул руку и указал перстом в сторону залива, окруженного острыми скалами.
– Отсюда не разглядеть… На правой стороне есть одна скала. Именно о ней и писал Волошин…
Узкой каменистой тропинкой, кое-где просекающей вересковые заросли, они целый час добирались до той части залива, которая скрывала маленькую бухточку, похожую на озеро посреди базальтовых теснин. На обрывистой крутизне Витюня, припадая на короткую хромую ногу, бледнел от напряжения, хватался за колючие кусты горного кизила и алычи, но держался молодцом. Как-никак, он был хозяином этих киммерийских скал, наследником Макса Волошина. В конце пути тропа зигзагами спустилась вниз на каменистый пляж, усеянный крупными черными булыжниками, обкатанными вечным прибоем.
– Вот он! – вскинул Витюня подбородок в сторону ближайшей скалы, нависшей над волнистой морской чашей.
Вначале Олег ничего особого не увидел в переплетениях светотени и скальных выступов. Он закрыл глаза, погасив мельтешение в зрачках, и вновь поднял веки. Перед ним вдруг вырисовался гордо запрокинутый силуэт человека с громадной гривой волос на лобастой голове и бородой-лопатой, спускающейся в море. Каменный Волошин смотрел в морскую даль с таким напряженным видом, словно пытался вырвать застрявшее могучее тело из намертво схватившей его теснины. «А на кого была похожа эта скала для приплывшего из Византии римского торговца? – подумалось невольно Олегу. – Наверное, на скифа, на кого же еще…»
Удовлетворив таким образом познавательный интерес, путешественники расположились на берегу, выбрав плоский, словно стол, валун. На нем Витюня живенько разложил купленную снедь – пару золотистых копченых скумбрий, белый, клином, ломоть адыгейского рыхловатого сыра, глянцевитые помидоры и светло-зеленые огурцы. Бутылку «Боржоми» Олег тренированным движением открыл, зацепив крышку расколотым камнем. Еще проще поддалась бутылка с зеленоватым сухим «Саперави», запечатанная жестяной пробкой с ушком известной конструкции «пей до дна». Ели с аппетитом, запивая минералкой и вином, причем Витюня пытался не отставать от своего юного сотрапезника с желудком Гаргантюа, и если значительно уступал ему в объеме поглощенной пищи, то в усердии вкушения своих крошечных кусочков нисколько не проигрывал.
Потом купались. Море резко уходило в глубь сразу от кромки прибоя. Витюня разделся, обнажив предельно узенькие плечи, остался в сиреневых с цветочками трусах до колен. Правую ногу ниже колена бороздил жгутистый шрам. Он дождался волны, шумно окатившей с ног до головы, и сразу же отступил на сушу, то ли испугавшись прибоя, то ли посчитав, что купание на этом закончено.
– Ща чего пымаю! – напружинил рельефный торс Олег и поиграл мышцами наподобие культуриста. Витюня только рот разинул от восхищения.
