Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
Родинковский за столом вел себя свободно, от него исходила уютная домашность, располагавшая к отдыху и неторопливому разговору.
Звездное небо прижалось низко к земле. Глухо рокотал на фарватере Зеи буксир, лучом прожектора обшаривая берега и высвечивая створы. Далекими казались отсюда и Москва, и даже Благовещенск, с их разнокалиберной, но такой шумной и суетливой жизнью.
Если бы только можно было отрешиться ото всех забот, незримо связывающих на этой земле всех живущих! Завтра Кеньгису надо говорить с Татьяничевой. Говорить конкретно и наверняка. А он не был уверен, что все получится так, как задумано. Обычно в последние годы дела у него шли по плану, в рискованные авантюры не бросался, привык добиваться намеченного. И все-таки скольких синиц ни держал в руках, а хотелось ему журавля в небе. Ну, допустим, Татьяничева пока еще далеко не журавль, но даже профану видно, во что обещает вырасти эта пигалица. Однако почему так странно ведет себя Пашкин, словно не он сам пригласил Кеньгиса приехать посмотреть на ученицу? Что его сдерживает?
Он придвинулся к Пашкину, прищурился, глядя ему в глаза. Пашкин заерзал на скамье, нахмурился, уставился в темноту и туда же обронил:
– Ничего из этой затеи не выйдет, Эдвин. Ты уж извини, но я сам понял это недавно. Уже после того, как написал тебе письмо.
Пашкин покосился в сторону остальных. Но Родинковский с Олегом продолжали толковать о философском и житейском понимании термина «душа». Олег разгорячился, принимался читать стихи, яростно жестикулировал. Их спор увлек и Огневу, она слушала их молча, но внимательно.
Кеньгис нетерпеливо уточнил:
– Ты же ведь знаешь, такими вещами не шутят. Я бросил все, оставил сборы, незаконченный эксперимент в лаборатории, прилетел – а тут ты со своими извинениями. Что-то я тебя, Иван Михайлович, не пойму.
– Не суетись, Эдвин. Послушай меня маленько.
– Весь внимание.
Пашкин откашлялся, словно вошел с мороза в этот теплый вечер.
– Я, уже после того как написал тебе, решился на один шаг. Посоветовались мы с женой и надумали взять к себе домой Татьяничеву из интерната.
– Удочерить, что ли, официально?
– Нет, это было бы слишком поспешно. Поверь, мы не себя страховали – за Любу боялись. Как ей у нас покажется? Старшая наша дочка в Ленинграде учится, в технологическом. Ну а младшая еще в садике. От старшей столько вещей разных осталось – книжки, одежда, обувка там всякая. Комната отдельная. Живи себе, привыкай…
– Не привыкла?
– Неделю пожила и в интернат вернулась. И главное – никаких конфликтов, ничего такого… Спокойно так сказала, что возвращается, без обиды. Даже как будто с радостью сказала.
– Ты извини меня, Иван, но, может быть, она почувствовала, что ваш дом не станет ей родным?
– Да нет… Мы ей сразу сказали, что в папы-мамы не набиваемся. Живи, дескать, смотри, обвыкайся помаленьку. Осенью в нормальную школу пойдешь, а пока лето – тренируйся да отдыхай на здоровье. Не захотела… Ей привычней там, в интернате. Вот я и подумал, как бы и у тебя не случилось чего подобного.
– Ну, сравнил… – облегченно выдохнул Кеньгис. – Во-первых, мы ее не домой берем и родителей навязывать не будем. Среди сверстников она расцветет и крылышки расправит.
– Что за секреты от трудового народа? – подал голос Родинковский, уставший слушать поэтические излияния Олега. – Не воскресить ли нам звон бокалов да не ударить ли вновь по ушице? Принято единогласно?
Кеньгис недовольно повел плечом и затеребил в нетерпении бородку:
– Может быть, пока без нас, Давид Борисович? Мы один вопрос не обсудили окончательно…
– А мы его сообща порешaем. Соберем консилиум, нам все подвластно, от кройки детских распашонок до поэтических высот Парнаса. Кстати, только что оттуда… Так что вас мучит, молодые люди? Если мне не изменяет слух, вы поминали имя новоиспеченной рекордсменки. Неужели такая кроха могла попасть на мушку столичному ученому? Лестно, лестно… – Говоря это, Родинковский разлил по стаканчикам остатки коньяка. – За прекрасных дам! За вас, Галина Степановна, и за всех, кто мысленно сейчас с нами.
И уже орудуя ложкой, напомнил Пашкину и Кеньгису:
– В моей епархии чтобы никаких секретов!
Кеньгис решил взять инициативу в свои руки:
– Да вот, предлагаю ему подумать о передаче Татьяничевой в школу олимпийского резерва.
– На каких условиях? – поинтересовался Родинковский.
Пашкин молчал, словно это дело его не касалось.
– На основании известного постановления Госкомспорта, – быстро ответил Кеньгис, ожидавший этого вопроса.
– Так… А помните ли вы, Эдвин Оттомарович, кому там и каким образом дозволяется переходить?
– Разумеется. Мастерам спорта и кандидатам – с разрешения областных и краевых комитетов. При этом нужно одобрение федерации по виду спорта. При условии, что все стороны согласны с этим решением и не возражают ни по одному пункту. Но я хотел бы обратить ваше внимание на то обстоятельство, что Татьяничева перворазрядница и не стоит затевать вокруг девочки бумажную волокиту. Зачем травмировать ребенка взрослыми условностями?
Родинковский покрутил пальцем, словно наматывал на него невидимую нить, закачал головой:
– Так-то оно так, а все же не мешало бы обсосать вопрос со всех сторон. Вы знакомы с биографией этой девочки?
– Думаю, ей в нашей школе олимпийского резерва будет гораздо лучше, чем в интернате. Полное обеспечение одеждой и обувью. Питание усиленное, витаминизированное. И не забудьте – все это в Москве, а не в Урюпинске… Масса соревнований, поездки по стране и за рубеж. Когда поработает и вырастет, разумеется… Ей будут открыты двери в столичные учебные заведения.
– Весьма убедительно, – крякнул Родинковский. – Однако мы отдаем весьма перспективную спортсменку…
– Так уже и отдали? – подал голос Олег. Он давно понял, что «аукцион» продолжается. Неясно только было, у кого в руках молоток.
– Процедура переезда в Москву займет недели две, не больше, – продолжил объяснения Кеньгис. – Главное, конечно, – заявление самой Татьяничевой о том, что она желает повышать спортивное мастерство. Я захватил даже наш официальный бланк.
– Иван Михайлович, – повернулся Родинковский к Пашкину, который отошел к печке и шуровал угли под чайником, – а что вы думаете по сему поводу?
– В принципе я не против, – отозвался Иван, всем видом показывая, что больше он вряд ли что-нибудь сможет добавить.
– Значит, дело за федерацией и облспорткомитетом? – уточнил председатель.
– Вы забыли спросить еще одного человека – саму Татьяничеву, – не выдержала Огнева. Было видно, что разговор ей не нравился.
– Кто в ее возрасте отказался бы поехать в Москву! – воскликнул театрально Давид Борисович. – Согласится как миленькая. Надо только решить вопрос о перезачете результатов. Четыре года она может приносить нам очки на спартакиадах.
Кеньгис заверил его, что все будет согласно букве закона и не стоит разводить сыр-бор. От этого варианта выигрывают все.
Пашкин так и не сказал ничего больше.
Галина предложила перед сном пойти на берег и посидеть у костра. Все охотно поддержали ее, разговор уже начинал тяготить и раздражать. Во всяком случае, Кеньгис был чернее тучи.
Набрали сухого плавника, в изобилии раскиданного по берегу, вздули костерок и примостились вокруг огня. Речные плески баюкали тихо и незаметно. Дрожали звезды, сталкиваясь со взлетающими искрами. Олег высмотрел спутник, и все стали следить за его качающимся полетом, словно он двигался рывками из тьмы востока в продолжающую тускло светиться закатную сторону. Какой он по счету и кому принадлежит? За чем следит на Земле и в космосе? Когда оборвется его бег? Никто этого сейчас не смог бы сказать…
На турбазе Олегу не спалось. Все уже прикорнули по своим комнатам. Пашкин вовсю выдавал заливистые рулады. Шумно посапывал Родинковский. Словно бы затаился Кеньгис, но уж он-то спал точно: дорога на Дальний Восток и сразу же в такую круговерть – любого угомонит. Тихо было и в той половине дома, где расположилась Огнева.
Не давал покоя сегодняшний «аукцион». Но мысли мелькали хаотично, и не было сил соединить их одну с другой… Сегодняшняя рыбалка… Нет, это не то. Хотя уха получилась знатная. Но это Иван постарался, он умеет. По части кулинарии ему среди мужиков долго придется искать равных.
«Аукцион»… Да, жалко Ивана. Только-только стало получаться у него с Татьяничевой – и вот изволь расставаться. Непонятно, почему Иван сам позвал этого рыжебородого москвича. Люба перешла в девятый класс и в свои пятнадцать лет нисколько не пресыщена ни тренировками, ни соревнованиями. Бег ей в охотку. Девочка начинает по-настоящему расти, и какого-то ощутимого предела результатов, видимого потолка достижений для нее просто-напросто не существует. Но судьба, судьба!.. А вдруг новая жизнь – то самое, что может вывести девочку к ее счастью?
Вспомнилась реакция Огневой на куплю-продажу. Галина явно не двумя «за», она что-то по-женски чует, иначе чего бы ей так ершиться.
Вот тоже судьба – Галина Огнева…
В поле зрения Олега она попала давно – с той поры, как вышла на областную арену. Он мало был посвящен в ее жизнь, но как журналист и друг Пашкина кое-что знал. К тому же она постоянно выступала за «Спартак», цвета которого довелось защищать в свое время и самому Олегу, увлекавшемуся барьерным бегом. Галина и до сих пор не угомонится…
Как мы сами порой обедняем содержание любимого дела. Взять тот же бег. Придумали стадионы и стали крутить карусель перед сидящими на трибунах зрителями. А те, значит, удобненько развалятся и горланят: «Давай! Жми во все лопатки! Терпи, родимый!..» И ты у них на виду – даешь, жмешь и терпишь. Вертишься по кругу, как белка в колесе, и уже со счета сбился. Спасибо, есть кому считать и на пальцах показывать, сколько тебе осталось мучиться…
Нет, не нравился Олегу бег по кругу, он видел в нем что-то нарочитое. Казалось, вся эта бухгалтерия не имеет отношения к радости преодоления пространства и придумана лишь для статистиков, ведущих счет секундам и метрам. Есть в этом что-то занудливо-безысходное, с полынным привкусом на обметанных соленым крошевом губах. Сам Олег не чурался бегать кроссы, когда надо было поработать над выносливостью. Стадионная арифметика убивала интерес к бегу, лишала его далекой цели, которая существовала на другом конце пути – в парке, на набережной Амура или на лесной тропе. А на стадионе, случись остановиться по какой-либо причине, – и ты оставался там же – внутри овала, на круге, взаперти…
Впрочем, не об этом сейчас мысли. Речь о Татьяничевой. Но ведь и она внутри огромного круга, по которому гонит ее судьба. И кто скажет, сколько этих кругов надо отмерить девчонке, чтобы исполнилось намеченное природой? Не очень-то верилось, чтобы подобное занятие могло принести счастье юной душе. Взять, к примеру, ту же Огневу. Сколько лет мотает она свои круги одиночества на глазах у всех? Удивляет спортивный мир долголетием внутри круга. А зачем?..
…Незаметно стал долить сон. Наплыла картина: протока, а по ней идет босиком по воде, «аки пo суху», Люба Татьяничева. В простом сером платьишке, некрашеном, едва ли не дерюжном. На голове венок из ромашек и одуванчиков желтизной сияет солнечной. Молча так идет, словно боится заговорить и остановиться. Немного погодя проследовали так же осторожно и бесшумно Пашкин с Галиной. За ними шествовал, словно апостол, лысый Родинковский, но почему-то с бородкой Кеньгиса – узенькой, рыжего цвета. А сам Кеньгис куда-то подевался. Попробовал было и Олег ступить на воду, но разом ухнул в темную пучину и уже никого не видел.
Глава 8. Битва на «полуторке»
«Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?» – задорно вопрошало радио. С утра уже накатило на Любу неспокойное ожидание. Тревожил вчерашний разговор, предложение продолжить его. Не выходил из головы Лешка, которого в очередной раз угораздило удариться в бега, как раз накануне поездки на соревнования.
С братом и раньше такое бывало: закатится куда-нибудь на неделю, а то и больше. В интернате его обыщутся везде – от детприемника милицейского до вокзалов. А он немного погодя сам возникнет как ни в чем не бывало. Обычно возвращался вечером, норовил проскользнуть незамеченным – в спальню, минуя умывальник. Но сама же пацанва не давала ему ходу. Дежурные дружно восставали против беглеца, приносившего с собой в помещение дорожную грязь и далеко не благоуханные запахи странствий. Его выдворяли в умывальник, а потом честно шли докладывать дежурному педагогу о возвращении блудного сына интерната. Упитанного тельца по сему случаю не закалывали, но голодного человека кормили изрядно кашей и всем, что оставалось от вечерней трапезы. Ел Лешка молча и жадно, пока не засыпал над тарелкой с куском в руках.
Когда Люба узнала об очередном бегстве брата, она не удивилась: давно уже было похоже на то, что Лешка скоро вновь навострит лыжи. Помнится, он даже что-то обронил насчет своей заветной мечты покататься вволю на красивой лошади. Она сперва подумала, что брат нашел-таки пути к сердцам ипподромовских мужиков. Но сегодня укорила себя за наивность. Ну кто там, в тех конюшнях, подпустит Лешку к лошади? Даже к самой захудалой, не то что красивой. Так куда же он подался?..
Укладывая сумку, перед тем как отправиться на стадион, Люба все возвращалась и возвращалась к этим мыслям.
«Ладно, – решила она, – разберусь потом. Покрутится он у меня, джигит сопливый!»
Забег на 1500 метров собрал ту же компанию, что и вчера на два круга. «Полуторка» – популярная дистанция у мужчин, а вот среди женщин любительниц поменьше. О девушках и говорить на эту тему не стоит, редко кто по своей доброй воле согласится на подобное испытание. Хорошо спринтерам: одним духом пролетают от старта до финиша, не успеешь устать в их быстром деле. Отдышался и гуляй на здоровье. А чем хуже бегунам на длинные дистанции? Наладил дыхание – и топай себе в дружной группе таких же, как ты, фанатиков, терпи помаленьку да смекай, когда ускориться перед финишем. А тут, на «полторашке», ни то ни се. Вернее – и то и се: сразу же надо быстро набрать скорость и держать ее все четыре, без малого, круга. Легко сказать – держать… А если на втором круге в горле тугой комок застревает, грудь так и ломит от бурно работающего мотора-сердца, если ноги отказываются размашисто мерить пространство и с каждым шагом наливаются свинцом, если третий круг кажется длиннее первого и второго вместе взятых, а после колокола самый главный круг накатывает – четвертый? И чем бежать – неизвестно…
Сказать честно, Люба не знала, нравится или не нравится ей «полуторка». Скорее всего, дело тут зависело от того, насколько удачно складывался забег. Но это вовсе не значило, что она трyсила бежать эту дистанцию. Даже себе самой она ни за что и никогда не призналась бы в слабости. Здорово живешь! А что же тогда подумает Иван Михайлович? Просто пока она мало еще стартовала на полтора километра и, разматывая ленту круга, ждала невольно чего-то незнаемого, непредвиденного…
Сухо щелкнул выстрел. Татьяничева метнулась к бровке, занимая выгодную позицию: отсюда можно диктовать темп и видеть полотно дорожки.
Порядок, она впереди! Рядом эта старушка с хвостом. Ничего страшного. Вчера Огнева отвалилась на последних метрах без борьбы. Люба слегка опустила левое плечо, вписываясь на скорости в закругление исколотого шипами полотна. Горохом сыпался следом дробный перестук преследовательниц, словно не шиповками кололи они резинобитумную дорожку, а сыпали вдогонку щедрыми пригоршнями увесистые камешки. Того и гляди достанется по пяткам.
На выходе из виража боковым зрением отметила: цепочка бегуний еще не разорвалась. С центральной трибуны кто-то крикнул ее имя. Но это еще не настоящий галдеж, болельщики оживятся на последнем круге, когда в пылу борьбы она перестанет их слышать. Тем, кто борется на дорожке, своим криком они уже не помогут, но все же будут считать вполне искренне, что именно их вопли и призывы вдохновили бегущих дотерпеть.
– Осталось три круга! – крикнул в финишном створе судья и сунул чуть не в лицо табличку с цифрой «3». Но это и ребенку понятно… Слава богу, в ушах еще не звенит и глаза не застлало серой пеленой… Важнее услышать, что сообщит у стартовой линии тренер – там у них «биржа».
Перестук шиповок за спиной попритих, заглушило его бурное дыхание, да и растянулся караван. А эта, мастер спорта, – за спиной, вплотную.
– Семьдесят! По нулям! – донесся голос Ивана Михайловича. Что кричали остальные, она не слышала, врываясь на простор прямой. «Семьдесят»… Мозг моментально переработал информацию: это ровно по графику, который они составляли еще до отъезда в Благовещенск. Иван Михайлович не стал ничего менять.
«Ты готова на четыре тридцать с копеечками, – сказал он утром. – Но смотри не проморгай Огневу. В терпежке с нею мало кто потягается. Не проспи рывок, она начнет метров за триста, постарайся не терять контакта, не позволяй разорвать дистанцию между вами…»
Качнуло на выбоине, Люба слегка притормозила и сразу же ощутила спиной горячее дыхание Огневой.
Опять накатил галдеж центральной трибуны. Странно, почему сегодня не удается полностью отключиться? Обычно на дорожке она теряла способность воспринимать всех, кроме тренера.
– Минус одна! – разобрала она голос Пашкина на «бирже». Это не страшно. Сегодня они не собирались бежать на рекорд.
На прямой возник ветер и уперся в грудь. Откуда? Люба мельком зацепилась взглядом за флаги над стадионом. Висят! «Вот это дела… Вот это я мчусь…» – попробовала улыбнуться над собой. Но усталость, появившаяся так неожиданно рано, и не думала отступать. Дорожка, гладкая вначале, теперь казалась холмистой и опасной, хватала за ноги и не спешила вернуть им свободу. Шаги пошли покороче. Ничего, это не новость, дело привычное. А как там старушка с хвостом? Рядом… Не надо и оглядываться: Люба ощущала ее спиной, даже меж лопаток покалывало в том месте, куда упирался взгляд Огневой. Или так свело мышцы?
«Приторможу, пускай она выйдет вперед. Ишь ты, как тепло устроилась, тяни ее до финиша… Ну-ка, поработай сама…» – И хотя они с тренером не обговаривали такой вариант, Люба решилась и резко сбросила скорость.
«Сейчас! Потом будет поздно», – поняла Огнева.
Доли секунды было достаточно, чтобы отреагировать на маневр лидера. Галина часто заработала руками. Послушные заданному темпу, ноги в стремительном переборе пронесли ее мимо притормозившей девчонки. Пока Татьяничева сообразит и даст себе команду подхватить рывок, надо убежать подальше. А там посмотрим, кто кого…
Первым на «бирже» всполошился Пашкин:
– Чего это она надумала?
Кеньгис вопросительно глянул на Ивана, и тот пояснил:
– Тактика проще пареной репы. Люба ровно бежит к последней прямой, а там поджигает «порох». Шестьдесят метров у нее семь и восемь десятых… Ничего не понимаю…
Кеньгис прикинул: семь и восемь десятых секунды – это перворазрядный спринт. Ивану действительно удалось найти самородок и кое-что сделать. Тактика – дело наживное, придет с опытом. А сейчас даже интересно, как девочка выпутается из ситуации, в которую так неловко поставила себя. Галина, конечно, шанса не упустит. Одно дело – бежать рядом шаг в шаг, когда партнер своим ходом словно намагничивает тебя и тащит за собой, и другое – когда дистанция разорвана и соперник удаляется. Тут образуется какая-то обманная перспектива: каждый метр разрыва увеличивается чуть ли не вдвое и фигура беглеца кажется недосягаемой, словно берег в тумане.
Ну-ка, на что ты способна, Люба Татьяничева?
Трибуны, дежурно покрикивавшие до этого момента, учуяли неладное. Первыми опомнились свободненцы: «Достань ее, Люба!.. Достань!» Благовещенцы тоже ответили мудростью на мудрость: «Галина Степановна!.. Огнева!.. Терпите!.. Давай, давай!..»
Огнева успела умчаться метров на пятнадцать, пока Татьяничева смогла набрать сброшенную секундами ранее скорость и стабилизировала положение.
Ударил колокол, возвещая о последнем круге. Огнева на вираже оглянулась и еще взвинтила темп, словно финишная нитка ее ждала уже на «бирже». Но там ей никто ничего не крикнул. Тренера у нее не было, а товарищам по команде она о своих планах не любила сообщать. Пашкин и Кеньгис смотрят на нее как на реликт, выходца из их молодости. Ну бежит – и пускай себе бежит, раз так ей нравится. Хороший пример для молодых. Даже вчера на турбазе никто не спросил ее хотя бы в шутку, мол, как ты там с Татьяничевой сражаться надумала?
Галина все убыстряла и убыстряла бег до той степени напряжения, за которой уже ничего не оставалось, кроме отчаянной решимости умереть, но не позволить никому себя обойти.
– Ну и ну!.. – закрутил головой Олег, стоявший тоже на «бирже» у барьера, отделяющего крайнюю дорожку от трибун.
Работая на пределе, Галина сохранила чистоту движений: стопа встречала дорожку заряженной, упруго касаясь поверхности и молниеносно отталкиваясь от нее. Шипы цокали зло и упрямо, желтые трехполосные «адидасы», словно осы, впивались в битум. Белая майка на спине потемнела.
Следом набежала Татьяничева. Она двигалась как-то заведенно, без живости, отличающей сознательное преследование от покорного сопутствия. И это настораживало. Разрыв невелик, но кто его знает, что творится в душе девочки. Быть может, она смирилась с видимым исходом?
На удивление, Пашкин ничего не крикнул. Он только проводил Любу взглядом и даже не прикоснулся к секундомеру. Натолкнулся на глаза Кеньгиса и улыбнулся облегченно и открыто. Эдвин каких только ситуаций не наблюдал в хитросплетениях тактических сражений, не удивила его и перемена мест на дорожке, но вот поведение Пашкина озадачило. Однако не время было решать сейчас психологические ребусы.
А Галина не позволяла себе ослабить бешеный ритм. Она точно знала, что легче дотерпеть до конца круга, чем решиться перевести дух и потом попытаться вновь набрать этот темп. Ни о каком «втором дыхании», ни о какой «мертвой точке», которую можно преодолеть, и речи вести нельзя – это сказки для новичков. В ушах гремят колокола. Их медный гром бьет до боли в затылке. Дуга последнего виража облегчает страдания. То ли в работу подключаются менее уставшие группы мышц, вполсилы работающие на прямых отрезках, то ли визуально дуга кажется короче прямой. В конце концов, можно и потерпеть…
Последняя прямая открылась в своей громадности. Сто метров – почти ничто в начале пути. Теперь они превратились в нечто космическое: для преодоления каждого метра требовалась вечность. Каждый шаг становился событием, победой над растущим «не могу».
А слева, на газоне, зеленела трава и звала упасть на нее. Призывный шепот клевера и трехлистника спокойно перекрывал вопли трибуны, но Галина уже не могла послушаться и остановиться. Оказывается, чтобы прекратить борьбу и упасть, отключиться от этого наваждения, нужны дополнительные силы. Но мозг их рассчитал со скрупулезностью скупца еще тогда, когда Огнева бросилась в затяжной спурт, и теперь оставалось только убедиться в правильности расчета. Она знала, что не могла обмануться, ведь это последний такой забег. Никогда больше она не сумеет заставить себя пережить еще раз подобное.
С «биржи» отчетливо было видно, как финиширует Огнева – не снижая скорости, но и без молодцеватого напора. Она отдала бегу все, и теперь никто не сможет бросить ей ни слова упрека. И неважно, что на финишном отрезке разрыв с Татьяничевой почти растаял. Нитку Галина разорвала буквально в метре впереди. Для победы достаточно и сантиметра…
Глава 9. Под стук колес
Даже сейчас Люба не могла понять, как же это произошло. Давненько не было в голове такого сумбура!
А на душе неспокойно, гнетет растущая день ото дня тревога.
За окном вагона плыла призейская равнина, и в череде привычных глазу проблесков озер посреди буйного разнотравья ничто не притягивало взгляда, не отвлекало от смутных мыслей. Одноногие клювастые цапли в прибрежной озерной осоке казались застывшими знаками вопроса.
Люба нарочно ушла в дальнее купе и примостилась на сиденье боковой полки. Толчея в вагоне поутихла, когда на первых загородных остановках схлынули рыбаки и огородники, старики с садовыми инструментами, ватажки юнцов с гитарами и тощими рюкзачками. Теперь до самого Белогорска будет тихо, а там и до Свободного рукой подать. Самое время попытаться разложить все по полочкам. Колеса под вагонным полом отстукивали ритм: «Как быть?.. Как быть?.. Как быть?..»
Она ведь тогда, на «полуторке», не сразу поняла, что упустила Огневу. Думала, пусть себе убегает, пока есть силешки – они ведь не беспредельны у «старушки», – а там, поближе к финишу, разберемся. Кто ж знал, что веригами повиснет на плечах сомнение, шиповки станут тяжелыми и неудобными, словно валенки. Ух, до чего это поганое ощущение – проигрыш! И винить некого, кроме себя самой… Все остальное вспоминалось словно бы в дыму и полусне. Болела голова, и каждое слово звучало настолько непонятно, что приходилось самой себе переводить смысл доносившихся звуков. Хорошо, хоть Иван Михайлович молчал. Только и его молчание было, если разобраться, тоже странным и непонятным. Обычно он не преминул бы отпустить шуточку, вроде того, например, что ей там снилось, когда мимо пробегала Огнева? Без упрека сказал бы и даже ласково приобнял бы за плечи. Так нет же, не пошутил, не успокоил. Ладно, и за это спасибо – за молчание.
А потом уже подошел вчерашний москвич с узенькой рыжей бородкой. Напомнил деловито:
– Мы с вами вчера условились потолковать, не забыли?
Люба уже немного отошла от бега, хотя в горле пощипывало, ответила с хрипотцой:
– Да нет, не забыла… – и смущенно кашлянула, пытаясь вернуть голосу чистоту. Ее отталкивал взгляд этого человека, сверлящий исподлобья в упор. Тонкие губы не трогала даже тень улыбки, а ведь она уже привыкла в последнее время при разговорах со взрослыми видеть их открытую благожелательность.
Кеньгис предложил пройтись по парку за стадионом. Она согласно кивнула, хотя очень не хотела уходить со стадиона, от Пашкина, от Томки Полянской, которая ждала неподалеку. Надо, значит, надо.
– Давайте поскорее забудем о сегодняшнем проигрыше, – вот первое, что он сказал, как только они вошли под тень карагачей. – Поверьте мне, бывалому человеку, я и сам в молодости сгорал подобным образом. Пройдет! Сейчас я с вами хотел бы потолковать совсем о другом…
Он замолчал, словно бы давая ей возможность проникнуться важностью предстоящего разговора. Но первый же после паузы вопрос показался Любе пустяковым. Он поинтересовался размером ее ноги и присвистнул, когда узнал, что у нее тридцать восьмой номер. «Жаль», – сказал он голосом, в котором было больше удивления, чем сожаления. Потом достал из портфеля новенькие кроссовки и попросил примерить.
Это были замшевые голубые туфли с фирменными тремя полосками – заветные «адидасы»! Но с первого же взгляда видно, что малы. Люба отрицательно мотнула головой, и Кеньгис их тут же спрятал. Любе стало смешно: неужели этот солидный дяденька зазвал ее сюда, чтобы предложить модные кроссовки? Не похож на фарцовщика. Что он этим хотел сказать?
Они шли молча. Короткая аллея уперлась в набережную и под прямым углом вновь повернула вглубь парка. У первой же скамейки Кеньгис предложил присесть, и она с облегчением согласилась. Ноги все еще гудели и побаливали, требуя покоя.
Сюда, под тень карагачей, долетала прохлада реки. В парке было пустынно и тихо. Люба прикрыла ладошками пузырящиеся коленки брюк и принялась разглядывать ствол дерева напротив.
Мужчина вновь заговорил, и Любу поразила теплинка в его голосе.
– Хорошо тут. Деревья вон уже какие… Хотя парк молодой. Мы его к сорокалетию Октября сажали… Здесь раньше пустырь был, свалка какая-то. Гору мусора нагребли и вывезли за город. Нас тогда, студентов, со всех институтов и техникумов понагнали. За день вот эту красоту всю и заложили. Теперь и самому не верится…
Так вот почему местные прозвали парк «сороконожкой»? Люба искоса глянула на Кеньгиса. Наверное, Иван Михайлович тоже сажал какие-то из этих деревьев. Может быть, даже вот эти, под тенью которых они сидят.
– Ты хотела бы жить в Москве? – он спросил об этом так же негромко, как только что говорил о деревьях. Люба даже не сразу сообразила, что именно к ней относятся эти слова. А когда поняла, то не смогла ничего сказать в ответ, лишь потупилась и еще больше смутилась. Москва… Почему Москва?.. Жить в столице Люба никогда не мечтала. Самым смелым ее желанием было окончить интернат, потом какой-нибудь техникум или училище, лучше всего – дошкольное педагогическое, и остаться работать в городе. Конечно, могли послать и в деревню, но этот вариант она воображала смутно и особенно не фантазировала. Что будет, то и будет. И так забот хватает.
Кеньгис догадывался, какие чувства обуревают девочку, и вновь умолк, давая ей справиться с нахлынувшим. Но молчать дальше Любе показалось неприличным, и она, помявшись, ответила, что мало себе представляет Москву. И Эдвин Оттомарович принялся расписывать прелести столичной жизни в спортивном интернате, условия для тренировок и отдыха. Если все пойдет хорошо, можно попасть в сборную команду Москвы, затем республики, а потом, глядишь, и страны. Разумеется, вначале это будут юношеские команды, а затем юниорские – нормальный путь во взрослый коллектив. По нему прошли многие олимпийские чемпионы последних лет, взять хотя бы Татьяну Казанкину. Правда, она занималась в Ленинграде, но в Москве можно добиться того же самого и даже быстрее.
Они договорились, что Люба подумает хорошенько, посоветуется с кем необходимо и ответит. Кеньгис протянул плотный кусочек белого картона: «Моя визитная карточка. Тут все, что надо: домашний и служебный адреса, телефоны».
На этом фрагмент воспоминания оборвался, как в кино.
…Напротив кто-то сел, но Люба упрямо смотрела в окно. Не хотелось ничьего вторжения в ее сосредоточенное одиночество.
– Ну, что надумала, птаха? – раздался голос Ивана Михайловича.
Люба не ожидала, что он подойдет к ней в поезде. Еще в Благовещенске ей показалось, будто тренер равнодушен ко всему, что может произойти, послушайся она Кеньгиса. Наверное, Иван Михайлович сердится, что ушла из его дома. Но как ему объяснить, что не могла она поступить иначе? Жалко было Лешку, да и Настя с Шуркой тоже не чужие, без них как-то пусто сделалось. Ирина Геннадьевна, жена Пашкина, чересчур замечала Любу дома: то за стол позовет, то пригласит к телевизору, то книжку даст читать. Да мало ли чего там… Интернатовские с ней так не носились, и было спокойнее, а в квартире Пашкиных она вся как на ладони. Некуда прятаться от их доброты…
