Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
И все-таки это не было случайностью. Впрочем, как и радостью тоже. Их ночные объятия мало походили на ласки. Так бывает, когда поздний и скупой осенний дождь, пробиваясь сквозь стылость ветра, уже на излете превращается в снежное крошево и устилает землю, не напоив ее.
Вчера после разговора Эдвин засобирался было к себе в гостиницу, но Галина его не отпустила: «Сегодня наш день». Сходили по старой памяти в кино. Чинно, почти по-семейному. В «Октябре» шел «Тегеран-43», две серии. Герои фильма вершили свои жизненные круги, летали из Парижа и Москвы в Лондон, Тегеран и Нью-Йорк, любили, страдали, убивали и умирали. Эдвин и Галина сидели рядом в мерцающей темноте кинозала, смотрели на экран, но вряд ли мысли их были целиком захвачены детективным действом. Ни миловидная Белохвостикова, играющая одновременно и мать, и дочь, ни импозантный Костолевский, ни популярнейший Ален Делон не смогли в этот вечер заставить поверить в свое существование. Все-таки это была игра – увлекательная, мастеровитая, но с неистребимым налетом искусственности, «как в кино»…
А настоящая жизнь сейчас заключалась в другом. Вот она рядом – Галя. Целый мир со своими ценностями, укладом и многим, чего он никогда уже не узнает.
Затем они пошли на набережную. В потоке воскресных парочек никто бы не отличил их от степенных супругов, вышедших к Амуру подышать воздухом, нагулять аппетит и здоровый сон. Изредка с Галиной здоровались, и она отвечала на приветствия: кому кивком, вполголоса, кого величала по имени-отчеству.
Эдвина это не смущало, он был уверен, что Галине прогулка не принесет проблем. В конце концов, она сама повела его сюда.
– Ночуешь у меня. Мне это удобнее по двум причинам: во-первых, я смогу до работы пораньше отвезти тебя в аэропорт. И не вздумай отказываться, я люблю ранние поездки. Во-вторых, мне это будет просто приятно – проводить тебя. Да и тебе, надеюсь, удобно?
Эдвин молча принял предложение Галины, и они долго еще ходили по ночному городу. В конце набережной, упирающейся в речной порт, по железнодорожным путям дошли до Первомайского парка. Постояли у забора, за которым стеной возвышались громадные старые березы. Тускло светились стволы, и тьма между ними была еще гуще, чем на открытом пространстве.
– Не забыл, где меня нашел? – напомнила Галина.
Они отыскали дыру в заборе, пробрались в парк.
Галина взяла его за руку и повела за собой по неразличимой тропинке, мимо черной глыбы стадиона, мимо каких-то неизвестных ему новых площадок и аттракционов – в дальний конец парка. В одном месте тропинка перевалила невеликий холмик.
– Осторожно! Это уже рядом. Смотри не упади, – предупредила она и замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась у березы, подножие которой было сплошь переплетено затвердевшими корнями. Эдвин успел привыкнуть к темноте, и память ему подсказала, что дальше тропинка должна поворачивать налево. Он вгляделся и понял, что не ошибся. Значит, не забыл…
Потом обнял Галину за плечи и прижал к груди. Только сегодня и только здесь он мог позволить себе эту крохотную нежность… И хорошо, что это чувство не испарилось раньше, чем они вернулись домой. Галина молча постелила для него и для себя – вместе. Говорить было уже не о чем, и их усталым телам только и оставалось переливать тепло из одного в другое.
…Сегодня он улетает. На сердце чисто, прохладно. И почему-то щемяще пусто.
Галина уловила его движение и тоже проснулась.
Утренние дела заняли их своей привычностью. Оживленно хлопоча, они словно бы не замечали друг друга и даже за чаем избегали встречаться взглядами.
В машине Эдвин сел на заднее сиденье, сославшись на то, что хочет еще подремать в пути. И он действительно задремал, пока Галина выпутывала своего «жигуленка» из городских кварталов. На автостраде встряхнулся, ощутив резкий набор скорости, но не открывал глаза всю дорогу. Галина изредка поглядывала в зеркальце на Эдвина и тоже молчала. Автомобиль несся по пустынному в эту пору шоссе, словно убегал от кого-то.
Вскоре в туманной свежей влажности возник аэропорт.
– Ну вот и приехали. Спасибо! Ты классный шеф, – обронил Эдвин, выходя из машины, и усмехнулся грустновато: – С комфортом доставила из прекрасной юности в нашу суровую зрелость.
Огнева деловито добавила:
– Из которой самолет мигом доставит тебя в загадочное завтра.
Они постояли рядом, словно созревая для двух последних фраз.
– Желаю удачи, Эдвин…
– Будь счастлива, Галя…
Глава 11. Интернатские дела
В каникулярную пору интернат пустел. Многие родители все же вспоминали о своих чадах и разбирали их по домам. И только самые отверженные коротали знойные дни в городе, сбегая после завтрака на весь день: кто рыбачить на Зею, кто просто купаться и загорать, глазеть на проплывающие суденышки. Иные отправлялись на различного рода промыслы. Похождения каждого интернатовца могли составить эпопею, найдись при сем терпеливый летописец, и многие манускрипты изрядно смахивали бы на милицейские протоколы…
Первым делом Люба поинтересовалась у интернатской малышни, игравшей во дворе в «выжигалу», не видел ли кто брата Лешку. Чумазый отрок, поймав мяч, швыркнул носом и буркнул, глядя в сторону:
– Не-а!
Девчушка, в легком ситцевом платьишке и босая, подскочила к Любе и стала докладывать:
– Лешки три дня нету. Его милиция ищет, а директор говорит: «Вот не будете слушаться, как Лешка, головы посворачиваете – никто назад не прикрутит». Сердится!
Три дня… Люба прикинула, чем мог заниматься брат столько времени. С голоду, конечно, не пропадет, хотя денег у него не было – это она знала наверняка: за день до отъезда он попросил у нее на мороженое. Обычно по таким пустякам Лешка ее не тревожил, давно научился обходиться самостоятельно. Значит, на подсосе парнишка, далеко не убежит. И все-таки, где же он пропадает?..
Налетели подружки, Настя с Шурой. Затормошили, засыпали вопросами, словно после долгой разлуки. Кругленькая мордашка Насти цвела нескончаемой улыбкой, а Шура так прямо повизгивала от радости, ластилась и обнимала.
Люба отвечала нехотя, скупо, как будто и не она пережила все произошедшее с ней в Благовещенске. Потом и вовсе осеклась, того и гляди – слезы брызнут.
Первой догадалась Настя:
– Лешка, что ли, закатился куда? Ой! А я думаю, чего его не видать или просто на глаза не попадается?
– Ты, Люб, не переживай! Ничего с ним не станет, в первый раз, что ли… – принялась утешать вдогонку Шура, так и не согнав до конца с губ улыбку.
– Ой, девочки, прямо не знаю… Настена, Шурейка, ну что мне с ним делать! Сколько раз говорила ему: сиди, не рыпайся, добегаешься когда-нибудь… Ничего не помогает! И теперь вот пропал… Кони ему стали мерещиться…
Девочки еще погоревали сообща, размышляя, куда бы мог запропаститься непутевый Любин брательник, но так и не пришли к согласному решению. Постановили не паниковать и ждать.
Потом вспомнили о главном, что волновало их в эти дни, о чем было говорено-переговорено: куда идти после восьмого класса? Школьная морока поднадоела Насте и Шуре, надумали коротышечки подаваться в Благовещенск. В розовых мечтах обе уже видели себя студентками дошкольного педучилища. Их классная руководительница Клара Петровна как-то объясняла юным мечтательницам, что студентами называют только тех, кто учится в институтах, а в техникумах – учащиеся. Но девчонки восприняли это как покушение на мечту, спали и видели себя именно студентками. Хотя бы даже и училища. Ну и что? Все равно это была уже другая жизнь, близкая к самостоятельной, сулящая неизведанные радости и удовольствия. Это вам не «интернуха»!
В спальной, куда они спрятались от посторонних глаз, стояла прохладная тишина, в которую изредка ввинчивалось усталое погуживание бьющегося в стекло овода. Люба огляделась, словно не была здесь уже много лет, но ничто не задержало взгляда – унылый порядок, скучная чистота и однообразие. И все-таки это свой дом, ничто здесь не стесняет, не заставляет следить за каждым шагом. Только в интернате можно по-настоящему расслабиться. Однако не отпускала какая-то щемящая тоска…
Подружки продолжали тормошить ее разговорами о своих планах. Особенно оживленно щебетала Настя, именно ей принадлежала идея с училищем.
Люба слушала терпеливо и не знала, как сообщить девочкам о разговоре с рыжебородым москвичом. Она кивала Насте, поглядывала на Шуру – и ничего не слышала…
Настя наконец умолкла, внимательно поглядела на нее.
– Ты че, Люб? Заболела?
– Не знаю… – Люба хотела продолжить и не смогла, задохнувшись от подступивших слез. Непрошеные, они так и брызнули, как ни сдерживалась. Подружки обхватили ее с двух сторон и недолго думая тут же ударились в рев. Если заплакала тихоня и молчунья Татьяничева, значит, и в самом деле худо. Зря сырость разводить Люба не станет.
– Это что за всемирный потоп? – раздался от двери голос кастелянши Марии Максимовны. Обычно она допоздна не уходила из интерната, обходя дозором все комнаты и закоулки дома, к которому привыкла за долгие годы и считала своим, как полагала своими и всех воспитанников с их маленькими тайнами и большими горестями, которые настигали детей здесь чаще и ранили острей, чем дома.
К ее приходу подружки успели излить основной запас влаги и с видимым облегчением умолкли. На круглых мордашках Шуры и Насти вновь распогодилось. Они любили кастеляншу той любовью, которая возникает от привычки видеть доброе лицо, слышать спокойный голос безо всякого намека на педагогические нотки, ощущать простое человеческое внимание и сочувствие.
Вот и сейчас приход старой женщины спас их от горевания, и они были рады утереть зареванные физиономии. Смолкла и Люба, продолжая закрывать ладонями лицо да еще вздрагивая плечиками. Вновь стало слышно бренчание овода в окне.
– Ну что у вас, девочки? – вопросила кастелянша, усаживаясь на стул, заворчавший под ее грузным телом. – Никак что пропало?
Люба закрутила отрицательно головой, сняла со спинки кровати полотенешко, ткнулась в него носом и зашмыгала, глубоко вздыхая.
Мария Максимовна терпеливо ждала, когда успокоится основная плакальщица, роль Шуры и Насти ей была понятна с первого взгляда.
– Ну-ну, давай выкладывай. Кто тебя обидел?
Люба оторвала лицо от полотенца. Не глядя на Марию Максимовну, она встала и подошла к окну, в котором сильнее прежнего заработал крыльями летучий кровосос. Люба дернула на себя створку и полотенцем вымахнула овода на волю. Потом вновь закрыла окно и уперла взгляд во двор, где кипела и бушевала малышня. Хорошо им, знай себе бегай, играй. А тут…
– Надумаешь потолковать – приходи, я у себя буду, – поднялась кастелянша, понявшая, что сейчас Татьяничева ничего не скажет. У этих девчонок-подростков слова не вытянешь, коли начнешь спрашивать не ко времени, да особенно в расстройстве. Ничего, придет, когда надо будет.
Люба так и не обернулась, стояла и ждала, когда выйдет кастелянша. Но даже когда дверь затворилась, все никак не могла оторваться от окна. Подружки помалкивали, потихоньку посапывая в четыре дырочки. Теперь ничто не нарушало тишины, и она тяжким камнем давила на девчоночьи некрепкие плечи.
«Ну почему так? Почему?!» – билось в сознании тупым ритмом. Навалилась усталость. «Это тебе не рекорды бить…» – нашлось сил на иронию. Татьяничева оторвалась наконец от окна, повернулась и замороженно поглядела в начавший стекаться из углов комнаты сумрак, неспешно обволакивающий предметы. Обычно так бывало на финише, когда зрение теряло остроту, наплывала пелена полутумана-полусумрака и она по крохам отыскивала в себе остатки силешек, сотворяя из них шаг за шагом. Тогда же наваливалась и глухота, чем-то похожая вот на эту давящую тишину, из которой она изгнала даже ничтожное жужжание зеленоглазого овода. Уж лучше бы он бился сейчас в стекло, отвлекал от горьких мыслей о Лешке. Раздражала и была потому неприятна неестественная неподвижность подружек. Даже мягкость Марии Максимовны казалась притворной.
Деревянными ногами дошла Люба до постели и рухнула ничком в подушку, успевшую потерять домашность и напитаться казенным духом.
Девчонки подождали недолго, молча переглянулись и на цыпочках выбрались из комнаты.
– Надо искать Лешку! – предложила Шура.
– Ищи ветра в поле… – протянула Настя и заскучала, собрав на лбу две ниточки-морщинки.
– Может, Клара Петровна… – начала было Шура, но осеклась на середине фразы.
– Больно надо ей! Давай лучше так: сегодня уже поздно за Лешкой шарахаться, а завтра пойдем на ипподром. Люба про коней говорила…
Девчонки постояли, кумекая, как им быть. Да где он, тот компас, стрелка которого без колебаний указала бы им направление, куда бежать спасать пропавшего мальчишку?
Глава 12. Лешкины приключения
Сегодня Лешка собирался вернуться в интернат к приезду сестры. Хотел заявиться еще утром, до завтрака – начало подводить живот. Но Конопатый, с которым они пребывали в бегах, разоспался и ни в какую не реагировал на тычки в бок и призывы вставать, дрых без задних ног, аж причмокивал, словно во сне ему подавали чебуреки в масле. И такое блаженство было разлито на физиономии, усыпанной веснушками и припорошенной сенной трухой, что Лешка махнул рукой и оставил всякие попытки растормошить засоню. Он выбрался из сарайчика наружу и, подрагивая от озноба, окропил густую бархатистую пыль, истолченную лошадьми в загоне.
На загон они наткнулись случайно. Вначале, когда переплыли на пароме через Зею, хотели просто порыбачить и накупаться вволю. Но у причала тучей висела пыль, а удобные речные приступки были утыканы чужими закидушками. Посовещавшись, Лешка с Конопатым двинулись дальше вверх по тропинке, петлявшей в прибрежных ивняках, боярышнике и шиповнике. На гриве релки осмотрелись и заприметили впереди, на дальнем склоне лощины, сплошь покрытой осотом и вейником, темную сараюшку, окруженную полуразвалившимся забором. Дотопали туда и решили отабориться. От сараюшки к Зее вела набитая копытами тропа. Река здесь изгибалась, образуя протоку, отгороженную от основного русла тальниковым островком. В затишок не докатывались волны с фарватера.
Только поставили закидушки, как на червя свирепо пошли касатка и крупный пескарь. Была у них кой-какая посуда на этот случай и припас для ухи: картошка, несколько луковиц, соль, буханка черного хлеба. Хлёбово на костре поспевало быстро, они сдабривали уху диким чесноком и луком, росшим на луговине. Конопатый даже щавеля нарвал мелкого кислого, проклюнувшегося в кочковатых промоинах. Жить можно!
Вечером к сарайчику подошел табунок лошадей.
Очевидно, они были лишены человеческого догляда и предоставлены самим себе. Лешка замер от восхищения и страстного желания погладить хоть одну по длинной, глянцевито блестевшей шее. Но диковатые животные не подпускали близко, шарахались от протянутых рук, не желая принюхиваться к хлебу, всхрапывали, пофыркивали, перебирали ногами, готовые умчаться в луговину.
Утром лошади ушли в дальние пойменные луга пастись. Мальчишки, хлопоча у закидушек, обсуждали способы покорения мустангов – так окрестил табунок Лешка. Цыганистый от загара, он прямо дрожал, завидев ввечеру возвращающихся лошадей. Но без мало-мальски надёжной сбруи и думать было нечего покорить даже самую смирную из них. А так хотелось взобраться верхом и прокатиться хотя бы потихонечку, не обязательно галопом.
На второй вечер Лешка нарисовал дружку картину предстоящей операции по овладению мустангами. Они отправляются в город, добывают моток крепкой веревки, запасаются едой и снова возвращаются к сарайчику у протоки. Надо еще найти где-то литовку и накосить побольше сена, да хлеба не пожалеть – посолить и оставить в загоне, пусть едят, привыкают. А там уж они сплетут уздечки, обратают приглянувшихся лошадок и – аллюр три креста!
В отблесках костерка Лешкины глаза диковато посверкивали, и Конопатый завороженно слушал друга, боясь нарушить вопросами вдохновенную речь, хотя и подступали сомнения, холодок страха заползал в мосластую грудь и сердчишко стучало в ребра.
Наконец завозился в сарайчике на охапке прошлогоднего перепрелого сена Конопатый. Немного погодя он высунулся наружу, щурясь на туман и подрагивая от охватившей его свежей сырости. Лешки в загончике уже не было – умотал на протоку проверять закидушки. В таком случае за Конопатым оставались заботы по табору. Надо сварганить какой ни есть завтрак, а из чего? На донышке котелка подрагивал холодец застывшей за ночь ухи из наваристых жирных касаток. Но уха приелась, а иного харча не предвиделось. В похудевшем сидорке горбились два черствых сухаря, и все – пустыня. Пора «рвать когти на хату», как говорят железнодорожные бичары.
Только было стал нашаривать Конопатый спички в своих бездонных карманах, как с протоки заполошно заголосил Леха, а чего – не разобрать.
Конопатый махом подхватился на выручку, сигая напрямик через мокрые кусты, свалился с задернованного крутого карниза на песчаный приступочек, заозирался, отыскивая в молочной непроглядности своего напарника.
– Васька!.. Че возисся, Конопатый! – прорезался вопль справа. Там, на входе протоки, у них стояла самая длинная закидушка, на которую почти ничего не ловилось. Они ее даже хотели переставить на середину протоки, но, занятые остальной добычливой снастью, так и не удосужились.
Стуча пятками по твердому сырому песку, Васька продрался сквозь туман к кривуну, где стояла закидушка, и наткнулся на Лешку. Рыбачок двумя руками вцепился в леску и ерзал по песку, то оступаясь в воду, то пятясь под сыпучий карниз берегового обрыва.
– Давай хватай! – пропыхтел Лешка, пуча глаза и обливаясь потом, успевшим обильно смочить его смоляные лохмы.
Васька ухватился за леску пониже Лешкиных рук и сразу же ощутил неведомую доселе мощную тягу из речной глубины. Вся кожа покрылась гусиными пупырышками от жути, в горле комком перекрыло дыхалку. Леску повело туго и сильно влево, она вспарывала со звоном парнyю воду протоки и дугой закругляла движение невидимой добычи к берегу. Мальчишки торопливо перехватывали жилку занемевшими руками, еле поспевая подбирать слабину. У самого берега ударил всплеск и взлетел фонтан брызг.
– Ёксиль-моксиль!.. – обомлел Васька и с перепугу выпустил леску, шарахнувшись назад, но зацепился за Лешку и грохнулся на песок, поминая давно забытую маму.
– Куда ты! – забрыкался напарник, не выпуская лески.
Васька подхватился и кинулся к воде, где прямо у берега ворочалось черное чудище. Сомяра! Хайластая морда с полуметровыми усищами тупо уставилась на Ваську маленькими глазками. В углу рта из разбуровленной дыры торчало цевье крючка, удерживающегося там неизвестно каким чудом. Васька метнулся обратно к Лешке, и они ходом поволокли сома на берег, не давая ему опомниться. Тут же насели на речного разбойника, облепленного песком и тиной, взбрыкивающего и елозящего под руками.
– Вот она! Не уйдешь! Порыпайся мне! – выкрикивал Лешка, оседлав рыбину. Он диковато хохотал и покряхтывал, прижимая добычу. Усатый громила хлопал крышками жабр и завивал змеей перистый в желтоватых крапинах хвост.
Васька выворотил подвернувшийся под руки крупный голыш и принялся тюкать сома по голове, но усатый разбойник мотал башкой и камень скользом чиркал, не причиняя урона добыче.
– Да ударь ты его! Глушани!.. У-у-у, руки-крюки… – ругался Лешка. – Звездани по кумполу!
Конопатый перестал частить, собрался с духом и даже отодвинулся подальше, выцеливая удобный момент. Сомяра как раз приутих, уморившись елозить по песку и захмелев от вольного воздуха.
– И-ех! – с размаху саданул Васька, целясь в сомячью голову, и, в очередной раз не ощутив плотности удара, кувыркнулся следом за каменюкой, жгуче вбившей пальцы в зернистый песок.
– Куда?! – взвыл сразу Лешка, опрокинутый могучим рывком рыбины, и рухнул рядом с дружком. В пылу борьбы мальчишки скатились к урезу воды, и сому как раз хватило этого рывка, чтобы плюхнуться в родную стихию. Поминай как звали!
Оглушенные и раздосадованные, пацаны кинулись было следом, шаря вслепую руками во взбаламученной воде. Куда там! Усатого черта и след простыл. Лишь на берегу в перетолченном песке беспорядочными кольцами и узлами лохматилась закидушка. Нестерпимо саднило ладони, оба с ног до головы были покрыты липкой сомовьей слизью.
Пока успокаивались и отмывались, остывая от битвы, пока разглядывали царапины и ссадины на руках и ногах, пока горевали и грозились не оплошать в следующий раз, туман незаметно рассеялся и в протоке загуляло раннее солнышко. На островной стороне запиликали кулички. Их жалобные голоса вторили настроению рыбаков, вяло сматывающих закидушки. Снимали с крючков ночную добычу: скрипучих желтобрюхих касаток, пяток серебристых чебаков и порядочную, в локоть, красноперку. Но не радовались, не восклицали заполошливо, как обычно, выворачивая из рыбьих ртов крючки: «А ну отдай, живоглотина!» Все заслонило видение ушедшего от них сома. Они даже не спорили на излюбленную рыбацкую тему, каких размеров была упущенная рыбина. Каких?.. Ясно каких… Шмотанул нехилых пацанов, как котят. Метра полтора был, не меньше! Но что толку из того, полтора или два? Ходит себе сейчас по протоке, глотает всех, кто подвернется, с хвостами и колючками, не поморщится. А не то, стал в яме под корягой, тоже успокаивается, жабры прочищает…
Безо всякого аппетита похлебали ребята на таборе холодной ушицы, схрумкали сухари. В пойменной дали изредка взмахивали головами пасущиеся кони, отгоняя гнус. Лешка долго смотрел в ту сторону, морщился своим думам и кусал былинку. Васька тем временем припрятал под половицей закидушки и котелок, который требовалось сходить помыть, да тошно было появляться на протоке. Туда же сунул пару ложек, умыкнутых из привокзальной столовки. С посудой кончено, дел больше никаких тут не было, но Лешка не спешил уходить. Васька послушно ждал, когда дружок оторвется от своих мыслей. Наконец Лешка тряхнул головой, игранул желваками на худых щеках:
– Пошли, что ли…
Зайцами прошмыгнули на паром в потоке грузившихся машин, переправились на правый берег Зеи и потом весь день слонялись по городу, навещая заветные точки, где можно было кой-чем разживиться либо встретить своего брата-интернатовца. Лешка не утерпел, сорвал-таки досаду за утреннего сома: затеял драку с городскими пацанами в парке. Вдвоем с Конопатым они успели насовать колотушек одному оглоеду, отказавшемуся «сорокнуть» мороженого. Не хочешь делиться? Получай! И пустили жадобе юшку из носа. А потом ходом унеслись от возникших из-за киоска дружков оглоеда. Умчались почти невредимые. «Почти» – потому, что Лешке все-таки врезали вдогонку камнем по загорбку. Больно врезали! И жаловаться некому.
К интернату притопали уже в сумерках, шатаясь от усталости и волчьего голода. Во дворе еще кое-кто хороводился, играли в прятушки. «Туки-та!» – доносилось ликующе от заднего крыльца после частого топота ног. «Последняя курица жмурится», – напоминал изредка чей-то писклявый голос.
Лешка и Конопатый направили стопы привычным маршрутом к окнам столовой. Не впервой им приходилось в потемках решать продовольственный вопрос, и удача редко обходила стороной. Но на этот раз бродяг остановил твердый оклик:
– Вот они, голубчики! Сколько я вас тут ждать буду?
Из мглы возникла полная фигура, придвинулась и прояснилась в тетю Машу-кастеляншу. Мальчишки было попятились, но дать стрекача сил не осталось ни капельки. Да и не такой человек тетя Маша, чтобы шарахаться от нее. Хотя, кто его знает? Трое суток в бегах. Нагорит обоим на полную катушку, если даже кастелянша их сторожит.
– Мы в жмурки, Марьсиммна… – попробовал было соврать Васька, но сразу же заглох, сообразив, что от вранья будет только хуже. Да и врать дальше на голодное брюхо сил не было.
– А вот я тебя сейчас застукаю, – подхватила Васькину брехню кастелянша. – Дрыном по заднице! Где ошивались, ироды царя небесного?
Она мигом съездила блукарей по макушкам и принялась изучать их физиономии, горестно покачивая головой и вздыхая:
– От набегались, так набегались… Драные, рваные… В пузах бурчит – за версту слышно. Небось, не густо кормят на волюшке разлюбезной? Чего стянули, того и сглотнули. И милиция вас не поймает! Работнички… – заключила она, неизвестно в чей адрес.
– Мы больше не будем, Мария Максимовна, – вновь подал голос Конопатый.
– «Не будем…» Как же! – сердито отозвалась женщина. – Наедитесь, отоспитесь – и айда опять по кустам да подворотням. Знаю я вас, обещальников. И сколько вы нам нервов потратили!
Мальчишки пожухли окончательно и переминались, ожидая, когда иссякнет тети Машино красноречие. Но она еще не все выразила.
– А ты, Татьяничев, ты бы хоть о сестре подумал, если о себе не желаешь. Ей-то зачем душу рвешь, девушке? Ей и без тебя непросто. Мало – подрабатывает, так ведь еще сколько здоровья кладет на соревнованиях. Старается, бегает на рекорды. Порадовал бы сестру послушанием, беглo издомное.
Лешка еще больше насупился, замкнулся наглухо. Конопатый переминался рядом, не встревал.
Мария Максимовна махнула рукой:
– И когда оно до вас дойдет, олухи вы этакие? – сказано это было усталым и вроде бы потеплевшим голосом, вселившим в пришельцев надежду на окончание нотации.
Кастелянша повела ребят за собой в открытую дверь столовой, принесла из кухни хлеба и чайник киселя, вторым заходом доставила большую миску каши – стылой манки, намазанной поверху горьковатым яблочным повидлом. Дом родимый, спасибо и на том…
Глава 13. Сборы в москву
Целый день Пашкин мотался по городу, успел провернуть кучу дел и теперь на вечерней тренировке отдыхал, наблюдая за ребятами и помалкивая. Он обосновался возле круга для толкания ядра, где хозяйничала Полянская. Отсюда весь стадиончик, прятавшийся на задах спортшколы, был виден как на ладони.
Томка-метательница деловито и ухватисто пуляла ядрами в далекий колышек, которым обозначила свой личный рекорд. Нынче ей очень хотелось отодвинуть колышек подальше, порадовать Ивана Михайловича.
Входя в круг, толстуха перекидывала с ладони на ладонь ядро, словно горячую картофелину. Потом, остудив кругляш, тщательно притирала его к шее, ввинчивая между подбородком и плечом, пока оно не скрывалось там, будто камень в праще. Затем Томка гипнотизировала заветный колышек в секторе, крылышки остренького носика начинали вздрагивать и трепетать, а глаза суживались, и весь ее вид выражал такую решимость, что становилось понятно: она непременно зашвырнет ядро в недостижимую даль.
Пашкину нравились деловитость и самостоятельность Полянской. Он и подошел-то к ней как раз потому, что она меньше всех нуждалась в советах и подсказках.
Жизнь на стадиончике шла заведенным порядком, как идут часы, пружину которых предусмотрительный хозяин закрутил загодя. Возле ямы с песком Катя Растопова заканчивала разминку, перед тем как заняться своими любимыми прыжками в длину. На беговой дорожке Сережка Нестепенко устанавливал барьеры, ему помогали парни-многоборцы, и они изредка переговаривались, сверяя разметку между барьерами. На другом конце поля, в секторе для прыжков в высоту, мошкарой вилась ребятня, но и в этом хаотичном на вид мельтешении был, тем не менее, какой-то внутренний порядок, не позволявший рвавшимся к планке покорителям высоты сталкиваться друг с другом. Изредка оттуда доносился звон сбитой планки, и тогда броуновское движение на миг замирало, чтобы немного погодя возобновиться с удвоенной энергией.
Иван мог с закрытыми глазами определить, что творится в тот или иной момент на стадиончике – где трудятся по-настоящему, а где и дурака валяют. Так дирижер оркестра ловит фальшивую ноту и безошибочно определяет виновника дисгармонии. Но сейчас не собирался вмешиваться ни во что. Устал, умотался… Хотелось поскорее разделаться со всем и вырваться на свое заветное рыбацкое место, затерявшееся в зейских протоках.
Обычно он дожидался отпуска и уезжал с семьей на реку, нагруженный палатками, запасами продуктов, снастями, огромными свертками с полиэтиленовой пленкой, какими-то одному ему ведомыми трубами, пилами и топорами. В грузовик вталкивались две весельные лодки, а к ним еще и подвесной моторчик с бачками и канистрами. В минувшем году они с Олегом наловили в большую воду бревен и построили баньку-засыпнушку. Сделали ее просторной, при случае там можно было и ночевать, так что она вполне походила и на зимовье. Пашкин убедил свое педагогическое начальство, что весной и ранним летом легкоатлетам полезно бывать в турпоходах. Гороновцы дали добро на оздоровительный маршрут. Конечно же, Пашкин наметил его как раз в сторону своего табора. Последние дни он в основном занимался подготовкой похода, запасался необходимым, тормошил родителей своих воспитанников, причастных к базам и магазинам, снабжался под завязку, с прицелом не только на турпоход, но и на все остальное лето.
– Здравствуйте, Иван Михайлович! – послышался из-за плеча тихий голос Татьяничевой. И столько было в нем неопределенности, словно Люба и не поздоровалась, а «извините» сказала.
– Вспомнила все-таки дорогу, пропажа с челочкой? – хмыкнул Пашкин в усы и оглядел девушку с ног до головы, словно портной клиента перед примеркой. – Попрощаться пришла перед Москвой?
Люба стояла в смущении, чужая в своей летней цивильной одежде, и тягостно молчала. Пашкин видел, как трудно ей сейчас не только слово вымолвить, но и глаза поднять на него. А все же пришла, и с этим надо считаться.
– Ты в интернате рассказала о разговоре с Кеньгисом?
– Ничего я не рассказала…
– А чего ждешь? Когда я приду и улажу все сам – так, что ли? – Иван чувствовал, что говорит не о том, о чем надо было потолковать с Татьяничевой, но не смог удержаться от внезапного раздражения. И тут же устыдился вспышки. Разве девчонка виновата в том, что события развиваются подобным образом?
– Приземляйся… – шлепнул Пашкин ладонью по барьерчику, приглашая Любу присесть рядом. Она поджала губы и все так же молча пристроилась возле тренера, упершись взглядом в Полянскую. Томка заметила ее и выронила свою горячую картофелину.
– Любаша! Ты что, заболела? – и кинулась обниматься.
Пашкин переждал бурные излияния чувств Полянской и прогнал ее обратно в сектор к ядрам:
– Иди, иди, Тамара Александровна! В кои веки ко мне на свидание по своей воле пришла душа-девица… Пока не толкнешь за тринадцать метров – не подходи.
Метательница запыхтела возмущенно, и крылышки носика дрогнули негодующе, но Пашкин так значительно глянул на нее, что Томке только и осталось фыркнуть и ретироваться к своим ядрам.
– Ну ладно, Люба, шутки в сторону. И обиды тоже. Давай поговорим спокойно. Ты думала о своем будущем? Не каждый день девчонок приглашают в столицу.
