Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
В ней словно бы развязался какой-то внутренний узелок и вся сила куда-то испарилась – такая навалилась противная слабость.
«Ну-у… Не хватало, чтобы еще Иван Михайлович меня такой увидал…»
Татьяничевой совсем не хотелось сейчас попадаться на глаза тренеру. И вовсе не потому, что она боялась его обычного подтрунивания. Скорее наоборот, сегодня ей не хотелось вызывать ничьей жалости. Конечно, Томка молодец, с этим своим счастливым билетиком, но все-таки зря она Сережку «маменькиным сыночком» назвала. Нестепенко, может, ничего и не понял, зато Любе все это вновь напомнило о сиротстве.
«Да ладно… Чего это я? Томка и не думала ничего такого, просто отбрила пацана…»
Она шла по ближней к бровке дорожке, израненной сотнями шипов, машинально разглядывая трещины, незаметные на первый взгляд впадинки и бугорки, – и постепенно успокаивалась.
«Ну и что тут страшного? Подумаешь, взрослые соревнования! Среди школьников я уже чемпионка области. Посмотрим, как женщины бегут…»
Люба подняла голову на трибуны, остановилась и пристально вгляделась. В чаше стадиона закипела особая атмосфера больших соревнований. Ветер трепал холсты транспарантов, полоскал в небесной синьке разноцветные флаги спортобществ. Из колонок динамиков рвалась музыка, задавая ритм снующим по дорожке бегунам. В секторах деловито приноравливались прыгуны и метатели. Бренчали сбиваемые наземь планки. Стучали, ударяясь о землю, ядра. Стриженый газон футбольного поля манил пробежаться по нему босиком. Сейчас, конечно, не до этого, но сразу же за финишем Любе нравилось сбросить шиповки и медленно-медленно затрусить по газону, охлаждая горящие ступни в сыроватой после поливки траве – плотной и упругой настолько, что под нею почти не ощущалась земля. Это было первой наградой после изнурительной беговой работы. Ничто так не возвращает силы, как неторопливая пробежка босиком по траве: от ног, разливаясь по всему телу, восходит вверх прохладная, свежая волна, словно изгоняя свинцовую тяжесть усталости, накопившейся за минуты бега, когда тебя безжалостно гонят соперницы и самый быстрый соперник любого спортсмена – время. Хорошо-то как!
И все-таки страшно ждать самого старта. Это немного похоже на первомайское купание в Зее: знаешь, что вода ледяная, что она обожжет с головы до пят, но ты уже дал слово нырнуть, на тебя смотрят, и нет такого права – отступить.
За минувший год Татьяничевой довелось стартовать около десятка раз, и на каждом соревновании она отмечала с досадой, что никак не может привыкнуть к соревновательной атмосфере. Всегда ее окутывал туман, в котором притуплялось зрение и обострялись другие чувства, особенно обоняние. Вот и теперь голова понемногу начинала кружиться от запаха непросохшей краски – весенней косметики стадиона, от свежего речного ветра, успевшего перемешаться с тополиным ароматом.
Ей было невдомек, что вот так же волнуются окружающие ее невозмутимые с виду парни и девушки. Иные были старше лет на десять, не меньше, выглядели настоящими мастерами, все испытавшими и все познавшими. Их самоуверенный вид действовал на нервы еще до старта.
Стало особенно неуютно, захотелось к своим, на трибуну под козырек…
Но пора было начинать разминку. Люба знала, что бег не только разогреет мышцы, но и возвратит уверенность в себе. И она сорвалась с места, словно выбегая на середину огромной сцены, где сразу стало видно ее со всех сторон. Это еще не прыжок в майскую воду, но теперь она знала, что не отступится.
Глава IV. Встреча на кроссовой дорожке
Когда машина, разогнавшись по изгибающемуся на откосе сопки шоссе, въехала в долинный пригород и кое-где уцелевшие старинной постройки усадебки всколыхнули былое, Кеньгис впервые за последние годы вспомнил о Галине. Как она? Может быть, все еще здесь?
Было время, когда Эдвин наложил запрет на думы о ней – железное табу. Вначале нелегко было, а потом привык, даже какой-то рефлекс выработался – отключаться при этом имени. Он считал себя человеком дела и не хотел тратить время и нервы на сентиментальные переживания. Но сегодня запрет почему-то не сработал, словно вышел ему срок за ненадобностью и уже не было никакого риска ощутить былую сладящую горечь.
Они познакомились случайно. Эдвин заканчивал институт, шли госэкзамены, не было ни одной свободной минутки – впереди ощутимо маячила перспектива продолжить учебу в аспирантуре. Пришлось до предела сократить тренировки, но окончательно бросить бегать он не хотел, тем более что резко снижать нагрузки было просто-напросто вредно. Каждый вечер убегал на часок в Первомайский парк, где в самом центре уютно устроился старый стадиончик с низенькой оградой и невеликими трибунами по обеим сторонам прямых дорожек. Обычно на нем занимались школьники и студенты. Привычной тропинкой, петлявшей среди чернокорых берез, кружил он по двухкилометровому кольцу, отдыхая от книжек и конспектов, консультаций и экзаменов. Транс монотонной пробежки рождал череду мечтаний, вбрасывая в кровь очередную порцию привычного адреналина.
Тут они и встретились однажды…
В тот июньский вечер, после грозы, взбодрившей березы и освежившей траву, Эдвин решил не рисковать: утоптанная глиняная дорожка стала скользкой и в полумраке под кронами деревьев легко было зацепиться за кое-где обнаженные корявые корни. Медленной трусцой заканчивал он последний круг, когда в самом дальнем закоулке парка наткнулся на плачущую девчонку. Она сидела на мокрой траве, подтянув правую ногу и потирая грязными ладошками коленку. Ей было так больно, что она даже не подумала испугаться, только вытаращила глаза на незнакомого парня и приумолкла, продолжая нянькать ушибленную ногу.
Пришлось остановиться.
– Ушиб? Растяжение?.. – поинтересовался он с профессиональной деловитостью. Вопросы типа «Тебе больно?» и всяческие увещевания, наподобие «Потерпи немного, сейчас все пройдет…», Эдвин органически не переваривал.
– Не знаю… – пискнула девчонка, и в ее глазах вспыхнул огонек надежды. Она попробовала приподняться, как-то по-птичьи беспомощно растопырив руки, упираясь в землю и хватаясь за траву.
– Обожди! Кто тебя гонит? – осадил ее Эдвин. – Ну-ка, сядь, как сидела. Вот так… А ногу вытяни посвободней, посмотрим сейчас, что тут у нас приключилось…
Он осторожно снял замурзанный парковой грязцой кед и тихонько стянул носок с худенькой ступни. Лодыжка слегка припухла, была горяча. Белизну кожи сменяло расползающееся синячное пятно. Эдвин еще раз, теперь попристальнее, оглядел девчонку. Худенькая, в перепачканном тренировочном костюмчике, она вначале показалась ему едва ли не подростком. Но теперь он увидел, что ошибся. Несмотря на хрупкость, фигурку пострадавшей нельзя было назвать угловатой, в ней сквозила девичья плавность линий и форм, а просохшие от слез глаза следили за ним не просто с надеждой, но и с пробуждающимся любопытством.
Эдвин хмыкнул про себя: «Цыпленок-то с перышками на крылышках, вот-вот полетит…» Но тут же осекся при мысли, что пока незнакомка не только летать – идти толком не сможет. И это его искренне огорчило: теперь волей-неволей он был просто обязан помочь девушке добраться домой.
– Далеко живешь? – спросил он сухо.
– Да нет, не волнуйтесь. Я сама доберусь…
– Ладно уж, «сама»! И так стопу растянула. Тебе покой нужен. Побережешься, полечишься – раньше выздоровеешь. Тебе что, делать нечего – бегаешь в потемках?
– Работаю я днем…
– Ты?.. Работаешь?.. А я думал, ты школьница. – Голос Эдвина вновь потеплел, и девушка это уловила.
– Я еще в прошлом году закончила… – Она сказала это так, словно речь шла о делах давно минувших дней.
Эдвин усмехнулся и в тон ей заметил:
– По всему видно – самостоятельный человек, – но сразу же подумал, что ирония – вряд ли самое необходимое лекарство в ее теперешнем положении, и задал вопрос, скорее из приличия, нежели из любопытства:
– Звать-то тебя как?
– Галя, – назвалась она сразу и доверчиво протянула ему руку, словно одновременно и здоровалась, и просила помочь ей подняться…
Судьба подарила им всего один месяц. Сейчас даже трудно вспомнить, сколько событий смогло вместиться в те июньские дни! Галя была скупа на откровенности, что странным образом как раз импонировало Эдвину, подчеркивало схожесть темпераментов. А отсюда недалеко и до родства душ.
В Благовещенск Галя приехала из деревеньки Муравки, где у нее осталась многочисленная родня – мать с отцом, два брата и сестра, дед с бабкой, тетки и дядья. Целилась поступать в пединститут, только ничего из этой затеи не вышло. Конкурс был – четыре и семь десятых человека на место. Вначале ей смешно сделалось, как представила себе «семь десятых человека», особенно когда знающие городские девчонки пояснили, что именно такой процент падает на поступающих парней. Но к концу экзаменов стало не до смеха: оказалось, что приемная комиссия отдает явное предпочтение именно парням и не скупится для них на самые высокие оценки. С ее двадцатью двумя баллами из двадцати пяти двери на физмат так и не удалось открыть.
Возвращаться в Муравку она не стала. Конечно, обидно было переступать порог родительского дома несолоно хлебавши, но главное заключалось все-таки не в этом: не хотелось целый год сидеть на отцовской шее, а работы для нее в деревеньке не предвиделось. Не идти же на ферму навоз выгребать! Не затем ее десять лет учили. «Взять в руки вилы никогда не поздно, – внушал внукам дед Яков. – Оно, конечно, труд у нас любой в почете, ежели к нему со всёю душой… Тольки, покудова голова на плечах, надо к делу ее приставлять к настоящему, умственному. Да!.. В молодые-то годы горб недолго заработать. Учиться надо, грамотному человеку все дороги открытые…»
Сам дед Яков всю жизнь, как он говорил, «из навоза не вылазил». И дети его осели в Муравке. А вот внуков старик мечтал вывести в большие люди и непременно городского сословия, хотя сам уже ни на что бы не променял свое деревенское житье-бытье, вне которого себя не представлял и к которому был приспособлен и притерт, как втулка тележного колеса к своей оси. Поскрипывал себе помаленьку на скудной колхозной пенсии, копался в огороде и саду, обихаживал ульи с пчелами, слушал во всем свою жену бабу Надю и никогда, ни под каким градусом, не пожалел о прожитой жизни.
Словом, было над Галей некое благословение, когда она забрала из института свои документы и пошла устраиваться ученицей на швейную фабрику, где сразу же давали место в общежитии и стипендию, а через три месяца обещали перевести на самостоятельную операцию с полным заработком – «согласно присвоенному разряду», как сказали в фабкоме.
Девчоночья усидчивость и деревенская обстоятельность сказались в свой срок. Дали ей третий разряд, поставили на линию пошива детских платьишек. Вначале, конечно, довелось помучиться, случался порой и брак, но вскоре и план осилила, и работать научилась так, что не стыдно было людям в глаза поглядеть. Пошли устойчивые заработки, приоделась-приобулась, благо на мебель да посуду тратиться не было нужды. Стала с новыми подружками в кино ходить, театр посещать, на танцульки бегать, в библиотеку захаживать. Чем не жизнь! Не заметила, как мелькнули осень и зима.
Как-то весной всем цехом расселись по автобусам и поехали в Первомайский парк на кросс – с песнями, шутками, хохотали и дурачились. Деревенская закалка сказалась, Галя обогнала всех своих, по большей части пухленьких, товарок из цеха. Вручили ей Почетную грамоту и приз. Девчата тут же вырвали сверток и растребушили, извлекая на свет синий спортивный костюмчик и китайские кеды. «Все, Галка! Быть тебе мировой чемпионкой, носись теперь!» – таков был общий приговор. Подружки посмеялись и забыли, но сама Галя всерьез восприняла и подарок, и слова девчат. Ей понравилась праздничная атмосфера соревнований, когда все от души ликуют удаче победителей и незлобиво трунят над отставшими, ибо истинную цену любого человека привыкли определять не наградными знаками. На фабрике каждый день у них был перед глазами табель ежемесячной выработки, яснее ясного говоривший, кто есть кто.
Помаленьку-полегоньку после работы стала наведываться в приглянувшийся парк, бегала в свое удовольствие. Что-то здесь напоминало ей родную Муравку: то ли тишина и свежесть, то ли просто желание побыть одной среди росших тесно берез, потоптать упругую зеленую траву. Никаких жизненных планов в связи с этим она не вынашивала, нравилось – и все тут!
«Что же было потом? – Кеньгис потер лоб и болезненно прищурился. В ушах еще не смолк гул самолетных турбин, на который наслаивалось урчание автомобиля. Перед глазами мелькали знакомые, но основательно изменившиеся кварталы. Покалывало и щемило в груди, как после непосильной работы, хотя и было-то трудов – двенадцать часов полудремотного сидения в кресле хвостового салона «Ил-18». – Какая-то странная, случайная встреча…»
Помнится, он помог девушке добраться до первой скамейки, и они сели перевести дух. Только тут он догадался представиться в свою очередь. И заметил, как дрогнули ее ресницы, когда он сказал нарочито церемонно, словно подчеркивая редкостность своего имени:
– Эдвин…
Предупреждая возможные вопросы, он принялся советовать, что делать дальше с поврежденной ногой, как ее бинтовать, чем натирать, какую обувь носить, сколько времени воздерживаться от активных физических нагрузок. И все так серьезно и скрупулезно, что Галя поинтересовалась: уж не медик ли он? «Не все ли ей равно, кто я такой? Провожу домой, на том и расстанемся». Досада миновала, а испытывать особую жалость к человеку с рядовой травмой он просто отвык за свою недолгую, но бурную спортивную жизнь. Случались вещи и похлеще. А тут не перелом кости, мышцы не порваны – обыкновенное растяжение. В следующий раз повнимательнее будет…
Медик… Мать хотела видеть его врачом, да не все так выходит, как нам хочется. Разве думали они когда-нибудь, что судьба так круто повернет штурвал их семейного суденышка? По рассказам матери Эдвин знал не много об их жизни в Латвии. Так, кое-что… Мать изредка вспоминала собственный домик в дюнах и соснах на берегу Балтийского моря. Отец был рыбаком, имел моторную лодку. Считался крепким хозяином. В море ходил с братом, жену оставлял на хуторе следить за порядком. Держали коров и свиней, разводили леггорновских кур и марсельских индеек, пекинских уток и латышской породы степенных краснолапых гусей. Работали тяжело, но по молодости лет справлялись и считались людьми зажиточными. В доме были достаток, мир и любовь…
Все разметала война! Эдвин родился незадолго до нее и отца не помнил. Мать уверяла, что Оттомар был самым удачливым рыбаком в поселке. Красивый, рослый. А как пел латышские песни!.. Его айзсарги подбивали вступить в их банду, когда заварилась каша националистская в тридцать девятом году. Выгнал раз-другой – приутихли. Да ненадолго. Как только грянула война, припомнили все обиды и лояльность «краснопузым» русским. Пропал Оттомар Кеньгис без вести, но знающие люди говорили, что это дело рук фашистских молодчиков.
Горе одно не ходит: уже после войны поймали в лесах остатки банды. Среди разношерстного сброда оказался и младший брат Оттомара – Валдис. Пока разбирались, как да почему, Илзу Кеньгис с шестилетним сынишкой выслали на Дальний Восток.
В Благовещенске на первых порах поддержала латышская община, земляки не дали опустить руки в черной невзгоде. Мать рукодельничала по швейной части, и довольно скоро за ней закрепилась репутация модистки. На хлеб хватало, однако настоящего достатка, уверенности в завтрашнем дне долго не ощущалось. И лишь когда Эдвин трудами матери завершил школу и поступил в институт, забрезжил свет в грядущих днях. От отца Эдвину досталась добрая наследственность – сила и выносливость. Мать всячески поощряла спортивные увлечения, радовалась первым успехам. «Добрый труд, сыночек, – говаривала она в редкие минуты досуга, – даром не пропадает. Бегай на здоровье, может, что и получится дельное. Кто его знает…»
Вот и бежит он с тех самых пор по нескончаемой до поры до времени жизненной дорожке. Сбился со счета на километраже, где корневищ и ухабов куда как больше, нежели гладких виражей и перспектив открытых в грядущее прямых участков.
Глава 5. Смотрины
– Ну вот и приехали, – повернулся к Эдвину в профиль Родинковский. – У нас это недолго.
– Тогда «на старт!» – подхватил Кеньгис и решительно вышагнул из машины на асфальт. И сразу же укорил себя за молодечество – угодил прямехонько в лужу. Пришлось делать хорошую мину:
– Жаль, болотники не захватил…
– Найдем, когда понадобятся для настоящего дела, – утешил его Давид Борисович, созерцая из «Волги» купание гостя. Сам он осторожно ступил на сухой островок, неожиданно легко для своего солидного возраста сиганул через довольно широкую в этом месте лужу, а потом усмирил реденькую шевелюру на голове и поправил галстук.
– Полный порядок!
«Старик действительно в порядке. Небось, на рыбалке не только по выходным обретается. Как молоденький…» Эдвин тем же маршрутом присоединился к Родинковскому, и оба зашагали в распахнутые высокие металлические, с ажурной решеткой, ворота центрального входа.
Кеньгису, знакомому с олимпийскими аренами, как свои пять пальцев знавшему Лужники, радостно было видеть новенький стадион на берегу Амура. Даже позавидовал здешним ребятам, вспомнив свою спортивную юность в этом городе. «Все течет, все меняется…» Но и привкус горечи вдруг ощутил – оттого что это далеко не Лужники, а ярко выраженная провинция, умудряющаяся и в новизне выглядеть слегка обшарпанной, недоделанной, сляпанной кое-где на скорую руку, для приемной комиссии, и оставленной так до «лучших времен», которые не спешат наставать.
В последние годы Кеньгис являлся на стадион с особым чувством. Это не было обычным приходом на работу. Иногда ему казалось, что нечто подобное должно происходить и с людьми иных профессий, только непременно – творческих. Ну, допустим, музыкант-пианист. Одно дело, когда он садится за инструмент дома, в халате и тапочках, и совсем иное, когда он является в концертный зал, облаченный во фрак, белоснежную накрахмаленную рубаху, с галстуком-«бабочкой».
Чувство это родилось не сразу и в своем зародыше восходило к тем временам, когда сам еще выступал и люди приходили посмотреть на его бег. Потом наступила пауза, вызванная аспирантской учебой, защитой диссертации. Пауза затянулась на довольно длительный отрезок будней, перемежаемых редкими выходными. Научные исследования с чужими группами и учениками притупили восприятие стадиона как места праздника. Для него это уже был не храм, а мастерская, в которой не до музыки. И только потом, с годами, ощущение возродилось и стало развиваться. Эдвин даже начал культивировать в себе самочувствие, которое потребовало особого слова. И слово это было найдено – деятельность. Да, именно так, а не иначе, не какая-то там затрапезная работа. Работать все могут, а вот быть деятельными, действовать, а в итоге – чудодействовать – это, извините, не всякому по зубам.
Скажи кто-нибудь, что нехорошо лелеять в душе ростки суперменства, Кеньгис даже удивился бы искренне: а я-то тут при чем? Он вполне убежденно полагал, что умеет многое и знает куда больше рядовой «массы» своего спортивного круга. Сил и нервов не жалел ради этого, уж чего-чего, а «терпежки» ему было не занимать с молодости. В противовес деятельности, жаргонное словечко «терпежка» жило в нем как память о главном – что помогло ему в детстве выстоять с матерью вдали от родных мест, без отца, что двигало его потом к победам на беговой дорожке, без чего сейчас он не был бы старшим научным консультантом сборной команды страны, без пяти минут доктором педагогических наук, автором целого вороха журнальных статей и начинающей входить в моду «системы Кеньгиса».
Великая вещь – «терпежка»!
И все-таки здесь, на земле юности, что-то вдруг загорчило. Как будто и не было вовсе столичной жизни, целого куска целеустремленной и хлопотливой деятельности! Словно бы и не с ним все минувшее и настоящее происходило и происходит, а с кем-то другим, о ком прочитал в не имеющей названия книжке без обложки, без начала и конца. Вроде ел красный перец и не обжигался, даже вкуса не чувствовал – и вот, с запозданием, распробовал наконец.
– С приездом, Эдвин Оттомарович!
– Рады видеть, товарищ Кеньгис!..
– Привет москвичам!..
Замелькали знакомые, малознакомые и вовсе неизвестные лица. Потянулись с рукопожатиями.
И вдруг в этом мелькании словно бы наступила пауза, и он увидел Пашкина, неторопливо движущегося навстречу. Иван не улыбался загодя, лишь брови чуток приподнял, отчего по лбу заструились три крупные морщины, да глаза смотрели вприцел, не мигая. И только когда совсем приблизился, губы тронула легкая полуулыбка-полуизвинение: дескать, да, не те мы уже, совсем не те – и я, и ты… А может быть, это только почудилось так Эдвину?
Иван пожал руку Эдвину – коротко и легко. Поинтересовался с неожиданной подковыркой:
– С корабля на бал? А как же банька и рыбалка?
– Потерпят… Да и не затем ты мне письмо прислал. Или забыл уже?
– Склерозом не страдаем.
– Ну так показывай.
– Да ты ее и сам увидишь. Через четверть часа забег на восемьсот метров.
– А может, я зря прилетел? – Эдвина начал раздражать тон Пашкина. Иван словно бы и не испытывал благодарности за его приезд. Наверное, не очень-то представляет, что это такое – бросить в разгар сезона Москву, сборную команду.
– В том-то и дело, что не зря. Хотя… Может, и напрасно, кто его знает? Я что-то сомневаться стал.
– В девочке?
– В себе.
Возникла пауза. Кеньгис ничего не понял в пашкинских смутных речах, но уточнять, а тем более возмущаться, повременил. Все же Иван зря бы его не побеспокоил. Не настолько они были дружны в молодости.
– Да ты не сомневайся, хорошая девочка, – смягчился Иван. – Я тебе потом все объясню.
– Как здоровье? – переменил тему не клеящегося разговора Эдвин.
– Плохое: аппетит замучил… – ласково похлопал себя Иван по рельефному животику.
– Что ж ты ничего не сказал в письме? Я бы привез. У нас навалом гусей французских, югославских индеек подбрасывают четко. Колбаски там разной копченой…
– Да я на рыбу перешел, разве ты не заметил? – хмыкнул Иван.
– Нет. А что? Вроде не в чешуе… Да и усы на кошачьи не похожи. – Эдвин слегка отстранился, оглядывая Пашкина, словно и впрямь надеялся разглядеть эту самую чешую.
– В сумерках увидишь…
– Светишься, что ли? – засмеялся Эдвин.
– Книжки ночью без лампочки читаю…
Они прошли к финишному створу и поднялись в верхние ряды трибун, откуда открывался стратегический обзор всех точек стадиона.
Пашкин достал из карманчика «распашонки» секундомер с замусоленной резинкой, повесил на шею. Щелкнул кнопкой, прицелился глазом, последил за стрелкой, остановил и сбросил на ноль.
– Тикуют… – удовлетворенно обронил тонким голоском, явно копируя кого-то – скорее всего, одному ему ведомого малыша-дошкольника.
– А мой хронометр молчком свое дело делает, – то ли сожалея, то ли желая покрасоваться, обронил Кеньгис, извлекая на свет божий из недр портфеля новейший электронный секундомер в черной пластмассовой скорлупе.
– Посмотрим, кто из них окажется счастливее – мой говорун или твой молчун, – подытожил Иван.
Люба уже заканчивала разминку. Челочка соломой прилипла к потному лбу, глаза слегка пощипывало. На углу футбольного поля она остановилась у поливального шланга, с трудом приподняла брезентовую кишку и умылась тонкой струйкой. Лицо словно обдул ветерок. И тут же навалилось ощущение тошнотворной слабости, даже испугалась. Было такое чувство – и шага одного не сделает, так подкашивались ноги.
– Дай шланг!..
Люба машинально передала шланг, и только тогда обратила внимание – кому. Рядом стояла женщина и не спеша полоскала рот тепловатой водой. Ее каштановые волосы были туго стянуты на затылке в «конский хвост», ниспадавший на спину. Это придавало стройной фигурке что-то девчоночье. Заострившиеся скулы, тонкий хрящеватый нос и слегка впалые щеки – все это не гармонировало с примелькавшимися пухлыми мордашками сверстниц.
– Не стой, девочка, – остынешь, – женщина положила шланг на траву и деловито подтянула повыше резинку голубых спортивных брюк с белыми лампасами, в которые была заправлена «олимпийка». Так опытные бегуны обычно берегут тепло, остерегаясь ненароком заголить спину.
Чтобы вернуть прежнюю легкость, пришлось Любе протрусить еще кружок. Гимнастические упражнения делала не слишком энергично, словно боясь расплескать оставшиеся силенки. А в голове неотвязно вертелась одна и та же мысль: кто эта женщина? По программе у них сейчас забег на восемьсот метров, другие дистанции пойдут позже. Разминаться к барьерам или спринту преждевременно. Значит, оставались ее, Любины, два круга. Но почему? Откуда? Кто эта старушка с «конским хвостом»? Мысленно Люба уже успела окрестить ее именно так.
– Ты ничего не замечаешь? Самородки на дорожке не проблескивают? – спросил Пашкин так деланно равнодушно, что Эдвин поневоле насторожился. К шуточкам Ивана он относился, как это и требовалось, с улыбкой. Но в голосе Пашкина не было намека на розыгрыш либо подначку.
Кеньгис принялся опытным глазом просеивать пестроту подростков и голенастых девчонок. Как раз к старту готовились женщины. Ну, «женщины» – это сильно сказано. Сейчас днем с огнем не сыщешь на соревнованиях настоящую женщину. Все больше дети, подростки да девушки увлекаются бегом, который высушивает тело, огрубляет черты лица, набрасывая на них особый темный загар, независимо от времени года. Кому хочется лишать себя приятности и привлекательности в том возрасте, когда о мужчинах думают чаще, нежели о тренировках?
Ничто не останавливало взгляда. Лица сверху, с трибуны, были неразличимы, прически похожи. Впрочем, стоп! Откуда эта – с «конским хвостом»? Держится уверенно и свободно, не озирается по сторонам, подобно новичкам, попавшим под прицел сотен глаз на трибунах и боящимся выглядеть смешными, отчего таковыми и кажутся.
– Вон та, в белом? – повернулся Эдвин к Пашкину и кивнул вниз на финишный створ, где у стартовой дуги столпились бегуньи. – Только что-то она не похожа на школьницу. Где ты ее откопал?
– Ну, если бы эта была моя… – протянул Иван.
В это самое время стайка бегуний дружно сорвалась с места по хлопку выстрела стартового пистолета, который Иван продублировал щелчком секундомера.
– Где же твоя?
– А где ей еще быть, как не в «головке», – буркнул Иван, держа взглядом начавший разматываться пестрый клубок забега.
Эдвин отметил, что девушки неплохо стартовали. Для этого ему не надо было даже смотреть на секундомер. Тон задавала девчонка, взявшаяся лидировать с первых же метров. Она легко держалась на стопе. «Шажищи прямо-таки саженные! Надолго ли хватит тебя, девочка?» – подумалось Кеньгису. И он вдруг ощутил досаду на свой очевидно напрасный приезд из Москвы.
– Сгорит после первого круга, – предрек Эдвин.
– Не успеет, – уверенно парировал Иван.
– А эта за ней, с хвостом, не накажет?
– Огонька маловато…
Звякнул колокол на финишном створе, извещая, что остался круг.
– Сколько там? – Кеньгис покосился на пашкинский секундомер.
– Минута с хвостиком.
– Ну, если с таким, как у этой мадам… – протянул, скучая, Эдвин и уточнил: – Одна, две?
– Шестьдесят две секунды, – бросил, словно козырь на стол, Иван.
Теперь начиналось главное – второй, последний круг. Как часто он меняет местами лидеров и настырных преследователей! Казалось, знакомая история повторится и на этот раз. Не было в саженных шагах девчонки той особой легкости и артистизма, которые свойственны бегуньям «от Бога». Зато проглядывался упрямый труд, до поры до времени согласовывавший работу ее рук и ног, напрягавший хрупкое тело. И неизвестно, на каком метре кончится запас сил, скопленный на тренировках, и девчонка оборвет нить быстрого бега, обмякнет и перейдет на коротенькие шажки, а мимо пронесутся более терпеливые и расчетливые.
«Шестьдесят две секунды на первый круг в пятнадцать лет – это вы уж меня извините… Авантюра какая-то, а не бег. И о чем они перед стартом думали – Пашкин и эта его голенастая пигалица?» Раздражение усиливало поистине олимпийское спокойствие Ивана. «Ишь ты, Алексеев местного розлива! И ухом не ведет…»
А девчонка и не думала сдаваться. Она даже оглянулась коротко на преследующую ее обладательницу «конского хвоста», словно хотела убедиться в присутствии конкурентки. Но та ничем не выказала своего стремления нарушить лидерство юной соперницы, экономными шагами поглощая пространство серого полотна дорожки.
Эдвин хмыкнул:
– Ну и парочка!..
– Овца да ярочка… – весело отозвался Иван.
Последний вираж втянул в себя девчонку и теперь дожидался вторую бегунью. Кеньгис прикинул: разрыв метров пятнадцать – это секунды две. Похоже, расклад ясен. А ведь девочка ничего себе, и даже очень ничего… Правда, с таким натужным шагом она вряд ли способна ускориться на финише. Будет терпеть. Похоже, она это умеет.
Последняя стометровка словно бы удлинилась на четверть – так долго пробивалась через ее плотный воздух Татьяничева. Всей тяжестью усталости Люба разорвала финишную нитку и только после этого разрешила себе: «Все, хватит терпеть». Однако по инерции еще с десяток шагов отработала честно и только затем свернула на газон. «Долой шиповки и – босичком… по травке зелененькой… потихоньку…»
Пока судьи совещались и уточняли результаты забега, Кеньгис молчал и ни о чем не спрашивал Пашкина, даже не стал заглядывать в его секундомер, который болтался на шее Ивана, словно серебряная медаль, отражая солнечные лучи. В этом блеске терялись очертания стрелок, остановившихся на том делении, к которому успела их привести упрямая девчонка с косичками. Свой электронный хронометр Эдвин не успел включить, и он бесполезным грузом оттягивал его вспотевшую ладонь.
– Победила Любовь Татьяничева, Свободный, «Трудовые резервы» – две минуты, двенадцать секунд, – разнесли динамики по стадиону голос судьи-информатора. – Второй на финише была мастер спорта Галина Огнева, Благовещенск, «Спартак»…
Эдвин покрутил головой: «Ничего себе натопотила девчонка, рукой подать до мастерского норматива». И тут же спохватился, осмысливая информацию полностью: «Галина… Огнева?..»
– Ну, теперь вспомнил? – поинтересовался Пашкин. Его словно бы и не занимало то, что ученица обыграла мастера спорта, да еще с таким приличным результатом, за который не стыдно перед званым гостем.
– Неужели Галя?..
Эдвин почувствовал, как глупо прозвучал его вопрос. Ну, конечно же, это она – Галина Огнева, которую он встретил когда-то давно в Первомайском парке.
