Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
Эдвин заставил себя остановиться. Не время для воспоминаний, не место. Он ведь табу объявлял этим мыслям. И начал забрасывать Пашкина вопросами: сколько лет девочке, в каком классе учится, как долго тренируется, кто родители… Стоп! Он же не слушает, вернее, слышит, но не понимает Ивана, автоматически мотая головой, как лошадь, идущая в упряжи.
– …круглая сирота, – донеслось наконец до сознания Эдвина, и он словно впервые увидел и Пашкина, и стадион. Наконец-то он и себя по-настоящему ощутил в этом солнечном полдне на берегу Амура, до которого рукой подать и откуда налетал крепкий ветер.
Глава 6. Аукцион
Вечером Олег засиделся: много читал, отвечал на письма начинающих авторов. Потом потянуло к своей рукописи. Она давно уже была завершена, он даже успел ее перепечатать на плотной лощеной бумаге и сшить в папку. Сверху лежала положительная рецензия маститого литератора, лауреата Государственной премии – верный залог «прохождения» в издательстве. Но хотелось еще раз пробежаться взглядом по строчкам, убедиться в том, что сумел выжать «воду» до предела, до гранитного блеска концентрированной мысли.
Углубившись в рукопись, он не заметил, как стрелки часов заползли далеко за полночь. И лишь когда глаза стали окончательно слипаться, отложил карандаш – не удержался-таки от пометок и вариантов. Закладка легла на строчки, написанные когда-то давно, в дни душевной смуты:
…Но жизнь прекрасна всем смертям назло!
И даже мудрость поздняя прекрасна,
А если что на свете и опасно —
Так это мысль, что нам «не повезло».
Раньше частенько приходило горчащее сознание чего-то упущенного. Порой казалось, что не тем он занимается.
Ну, журналистика, понятное дело, – это хлеб. А вот поэзия… Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Некрасов, Есенин, а позже Блок, Луговской, совсем недавно к ним добавились Павел Васильев и Николай Рубцов – они оставались на покрытых вечными снегами вершинах совершенства и красоты.
Постепенно он научился не самоугрызаться и не комплексовать. Слишком дорого обходится самокопание, отнимает и силы, и время, и волю, сковывает воображение.
Спалось крепко и глубоко, рулон сновидений крутился быстро и бестревожно. Утром сразу же вспомнил о Пашкине, его телефонном звонке накануне.
– Психбольница?
– Она самая! – обрадовался Олег, узнав скорее не столько голос друга, сколько его манеру ошарашивать без тени улыбки.
– Вот что, дядя, – продолжил Иван без всякого перехода, – завтра матч спортобществ. Ты что делаешь?
– Мечтаю посмотреть, как свободненцы будут бить наших, – в тон ему отозвался Олег.
– А кроме – нигде и ничего? – Иван деликатничал. Он знал, что Олега хлебом не корми, дай только побывать на соревнованиях, посмотреть на молодежь.
– Нигде кроме, как в «Моссельпроме»… Ты же знаешь, если я не переключусь, то свихнусь от этих стихов.
– Тогда приходи, не пожалеешь. Предстоит великий бой и грандиозный торг. Уже и купец прилетает.
– Не понимаю… – не выдержал тона Олег.
– Татьяничева у меня пойдет с аукциона.
– Ты что, серьезно?..
– Приходи, сам увидишь.
Олегу довелось уже раньше не раз видеть Любу в деле. По достоинству оценил и ее задатки, и проделанную работу. Пашкин времени даром не тратил, девочка раз от разу бежала все увереннее. Сверстницы ей не страшны, но сегодня особый день – на дорожке сойдутся впервые люди, стоящие на полюсах мира спорта. Сегодня Татьяничева побежит вместе с Галиной Огневой. Он давно не видел на стадионе Огневу, но знал, что она не вышла в тираж и поддерживает форму. А чем еще занять себя одинокой женщине? До сих пор «проверяет молодежь».
Утром он бывал всегда в добром расположении духа, причем делал это сознательно, вопреки обстоятельствам, создавая жизнерадостный тонус. Бреясь у зеркала в ванной, напевал негромко:
Одноногая флейта!
Одноногая флейта!!
Одно-но-о-о-гая флейта!!!
Вообще-то флейта была «одинокая», но певец так жалобно сетовал вчера с новой пластинки, купленной дочкой, так усердствовал в изображении чувства, что ни капли не верилось в серьезность его страданий. Дома Олег спасался от моторного ритма бытия, дурашливо ребячась подобным манером, чем сердил дочь. Но замечал, что строгость она напускала на себя больше для порядка.
Хотелось, чтобы Ниночка проснулась тоже пораньше и они вместе отправились бы на стадион. Еще в первом классе он отвел дочь в бассейн. Чтобы прикоснулась к труду, хотя бы и спортивному. В городе не то, что в деревне, где вырос Олег. Там работа сама искала человека с малых лет. Глядишь, карапузу от горшка два вершка, а уже ломит по хозяйству – то от колодца воду носит в бидончике на донышке, то пыхтит, полено тащит в дом, то кур в клуню загоняет.
Дочка не проснулась. Олег позавтракал и стал собираться. Жена уже знала о звонке Пашкина и только поинтересовалась:
– Ты когда придешь? Вы бы с Иваном к обеду подъехали, я картошечки натушу.
Олег кивнул, хотя и не был уверен, что удастся залучить редкого гостя домой. «Аукцион»… Иван зря бы не сказал об этом. Видать, не до застолий ему будет.
Но попасть к началу соревнований Олег не успел. Неожиданно забарахлил его видавший виды «москвичок». Гидропривод тормозов и раньше вызывал подозрения, но как-то было не до него, да и ездил мало, предпочитал обходиться автобусом. Однако сегодня автомобиль был необходим, и пришлось повозиться основательно. Когда тормоза наконец-то стали «мертвые», на часах натикало столько, что ахнул. Опоздал не только к началу, но и к шапочному разбору. Однако поехал. Иван не зря же звал. Узнать надо, что и как. А заодно и домой заскочат перекусить и потолковать основательно.
Пашкина на стадионе увидел не сразу. Был Иван не один, рядом обретался какой-то мужчина в рыжей бородке на английский манер – лентой по краю челюсти.
Иван поздоровался безо всякой улыбки, словно и не он вчера интересовался «психбольницей». Представил собеседника: «Эдвин Кеньгис. Помнишь, я тебе рассказывал?» Олег что-то смутно припоминал об этом москвиче: кажется, он недурно бегал в свое время. Наверно, это и есть тот самый «купец», приехавший на «аукцион».
– Да вот, провозился, опоздал… Чем заварушка кончилась?
– Вы знаете, девочка очень и очень стоящая, – живо откликнулся рыжебородый москвич. – Вы не видели ее на дорожке?
– В прошлом году. Новичком она была неплохим.
Он ждал, когда Иван скажет о главном. Но Пашкин молчал. Олег посмотрел в ту сторону, куда устремил взгляд Иван. К ним подходила худенькая остроносая девчонка с сумкой через плечо. Она была знакома, но довольно отдаленно, ибо сильно изменилась. В походке сквозило что-то новое, чего не было у прошлогодней Татьяничевой – упругость движений, раскованность жеста.
Когда поздоровались, Олег отметил изменения и в ее голосе. Нет, она не стала говорить громче и сочнее. До поставленных голосов чемпионов, привыкших к интервью у микрофона, Любе еще далековато. Однако прослушивалась совершенно явственно строгая четкость, словно в ее «здравствуйте» было не только традиционное приветствие, но и некое указующее начало: вы – сами по себе, я – сама по себе. Сразу видно, не просить подошла.
– Поздравляю, поздравляю! – с какой-то чрезмерно отеческой интонацией, будто намазывал торт вареньем, обратился к ней Кеньгис. – Ну, как бежалось?
Олегу почудилось что-то торгашеское в этой приторной вежливости. Но в то же время было интересно посмотреть за развитием событий. Интуиция подсказала, что «аукцион» начинается.
Татьяничева неопределенно мотнула головой, и нельзя было понять, то ли очередная победа в порядке вещей, то ли суть произошедшего еще не осознана до конца.
– Вы знаете, Олег Константинович, – почему-то к нему обратился Кеньгис, – что натворила эта девочка? Жаль, не лицезрели фабулу забега. Обыграла всех, да еще при этом рекорд области для девушек обновила. Каково?
Олег от души заулыбался и протянул руку Любе, потом поздравил Ивана.
– Как это произошло? – обратился он ко всем сразу. И когда вопрос повис в воздухе и пауза молчания еще только едва обозначилась, переключился на другое:
– Что-то маловато нынче народу пришло…
– В наше время трибуны не пустовали, – подхватил Кеньгис.
Но Пашкин вернул обоих на грешную землю:
– Эдвин Оттомарович, вы, кажется, что-то хотели сказать Любе…
– Сказать?.. Пожалуй, рановато. Порасспросить – так, кое о чем.
Пашкин запасмурнел. Он вцепился в висящий на шее секундомер и подергивал его, словно хотел освободиться от груза и не знал, как это сделать. Инициатива явно переходила на сторону Кеньгиса, спокойно изучавшего Татьяничеву. Она неловко переминалась, потряхивая челкой над вопрошающими глазами.
Кеньгис прищурился, словно снайпер перед выстрелом:
– У вас нашлась бы для меня свободная минута? Можно не сегодня. После соревнований…
Люба выслушала незнакомого респектабельного мужчину и перевела взгляд на тренера.
– Конечно, лучше завтра. Отработаешь «полторашку»… – ответил за нее Иван. – Ну ладно, иди.
И все трое проводили взглядами словно бы распрямившуюся Татьяничеву, сбросившую с себя груз недоумения и обрадованно заспешившую к подругам.
– Какая компания! – вальяжно хохотнул подошедший незаметно Родинковский. – Все музы в гости…
– Моя муза не любит ездить на старой машине, – отшутился Олег, – так что я нынче один. А что, ей было бы чем вдохновиться?
– Татьяничевой, батенька мой. Вы бы видели, как она бежала – настоящая кабарга!
Потом, уже серьезно, обратился к Кеньгису:
– А что вы думаете о Татьяничевой, Эдвин Оттомарович? Мне кажется, она нехудо смотрелась бы на юношеской республике.
Кеньгис приподнял брови и склонил голову слегка набок, всем видом показывая, что он не хочет браться пророчествовать.
Пашкин помалкивал. Он явно успокаивался, и на его губы набежала легкая улыбка. Олег обратил внимание на перемену в друге. Грустная это была улыбка, ни тени намека на радость. Обычно так бывает, когда человек убеждается в чем-то скрытом от посторонних глаз.
– А не перенести ли нам разговор в иные сферы? Вы не забыли ваше утреннее желание? – брови Родинковского взметнулись над золотыми ободками очков.
– Тройная уха с дымком? – мечтательно покачал головой Эдвин. – Разве такое забывается…
– Тогда по машинам. Надеюсь, вы тоже не откажетесь? – повернулся Родинковский к Олегу.
Условились встретиться через час у гостиницы. Столько Родинковский отвел на сборы. Они с Кеньгисом сразу же отправились в город. А Пашкин решил здесь же, на стадионе, провести собрание со своими ребятами. Остался на стадионе и Олег, любивший наблюдать за тем, как его друг общается с воспитанниками.
– Ну-ка, кучкуйтесь поближе. Полянская здесь?
– Вечно вы, Иван Михайлович, меня не видите, – попыталась было пообижаться Томка-метательница, но у нее не вышло. Попробуй-ка натяни гримасу страдания на такое круглое и румяное симпатичное лицо.
Пашкин раскрыл блокнот, полистал страницы со свежей цифирью. Потом захлопнул его и сунул в карман.
– Цыплят будем считать завтра. Пока командой идем на первом месте. Свои результаты все знают?
Вопросов не последовало, и Пашкин коротко распорядился:
– По магазинам не гонять. Лучше сходите в кино. В «Октябре» идет «Бриллиантовая рука». Кто там у нас Миронова любит? Ты, Растопова?
– Она от Никулина без ума, – подначил Сережка Нестепенко под одобрительный смех товарищей.
– А может, мне Папанов больше нравится? – парировала невозмутимо Катя Растопова. Она успела набегаться-напрыгаться в пятиборье, но марку держала. «Пашкинская закваска», – отметил про себя Олег.
Татьяничева сидела рядом с Полянской и голоса не подавала. Но по всему было видно, что ей здесь неплохо.
– Короче, Полянская остается старшей. Я вернусь поздно. Предстоит серьезный разговор с председателем спорткомитета.
– Иван Михайлович, вы бы чешских кроссовок попросили, – хозяйственно посоветовала Полянская. – Ну сколько можно! Благовещенцы все в новеньких «ботасах», а мы – кто в чем. Срамота!
– И шиповки тоже, – поддакнул Нестепенко.
– Так, так… Еще чего? – Пашкин обвел взглядом разноголосый птичий базар на скамейках трибуны.
– Неплохо бы шест фибергласовый, – заявил обычно молчаливый десятиборец Виктор Пащенко.
– А Полянской ядро фибергласовое… – под взрыв хохота добавил Нестепенко. Сергей на стометровке пробился в финал и там устроился вторым, ко всеобщему изумлению. Кураж до сих пор не вышел из него.
– Что-то вы про копья еще не заикались «фибергласовые», – невозмутимо добавил Пашкин. – А заодно попросим, чтобы завтра нас никто не обгонял.
– Да ладно вы, попрошайки, – кинулась урезонивать товарищей Полянская. – Вам бы еще ложки фибергласовые да вилки хелдовские.
– Еще бы, с тобой в столовке без классного инвентаря не потягаешься, – в последний раз схохмил Нестепенко. Но его уже никто не поддержал, и острота повисла в воздухе, так и не уколов любительницу вкусно и плотно подзаправиться.
В который раз Олег бывал на таких вот летучих собраниях и каждый раз не переставал удивляться поразительно органичной атмосфере общения со своими учениками, которую умел создавать Иван. За словом в карман никто не лез, но и напрасно не обижали друг друга. Это был особый мир, в который не каждый мог заглянуть.
Глава 7. Уха с дымком
На турбазу прикатили под вечер.
– Можете любоваться красотами, так сказать, окружающего ландшафта, – изрек Родинковский, по-хозяйски озирая окрестности базы. – А мне пока надобно кое-что сотворить. Впрочем, не откажусь от помощников.
Давид Борисович остановил свой выбор на Пашкине и Олеге.
– А чтобы вы не скучали, Эдвин Оттомарович, мы сейчас вам пришлем собеседницу. – И Родинковский удалился вместе с помощниками.
Эдвин наконец мог спокойно оглядеться по сторонам.
На турбазе не было лоска ухоженности, к которому он успел привыкнуть в черноморских элитных санаториях и спортивных приютах. Прямо посреди небольшого полуострова, далеко вдававшегося в реку, в зарослях черемухи и боярышника, перемежающихся дикой яблоней, орешником и тальником, был поставлен дом из силикатного кирпича. За ним тянулись несколько строений поменьше, подсобного вида, – наверное, гараж, какой-то склад. Под открытым летним навесом стояли столы с лавками. В заросли уходила тропинка и сразу же терялась из виду. Немного погодя в зеленом туннеле появилась женская фигурка. Эдвин сделал несколько шагов навстречу с предупредительностью человека воспитанного и встречающего гостью.
– Добрый день, Галина… Извините, запамятовал, как вас по батюшке…
– Здравствуй, Эдвин! – она ответила так просто и легко, словно они расстались только вчера. – Ну какие там отчества? Хорошо, что хоть имя не забыл…
В ее голосе, совсем не изменившемся, высоком и по-девчоночьи чистом, словно бы мелькнула искорка иронии, но тут же и погасла.
«Бог ты мой! Она ведь все помнит, ничего не забыла». И летняя дождевая свежесть, сохранившаяся в зарослях кустарников и деревьев, островной траве и речном воздухе, пробрала словно бы осенним морозцем по коже, подкатила под сердце и сжала его потихоньку, не отпуская, так, что стало покалывать под ложечкой.
Он не удивился, встретив Галину здесь. Судьба сводит людей там, где это удобнее всего. Почему бы им не встретиться именно сегодня и именно здесь – через столько лет…
А с языка слетали дежурные слова:
– Сколько лет, сколько зим!.. А ты нисколько не изменилась, похорошела. Все еще бегаешь?
– Как видишь, не могу угомониться. Учителя хорошие были в молодости…
А вот и первая шпилька. После той давней встречи в парке, когда они стали бегать вместе, Галина придумала Эдвину шутливую «вывеску»: «Мой спаситель, повелитель, мой единственный учитель».
– Ты знаешь, Галя, а мне показалось, что сегодня ты могла где-то прибавить и не проиграть этой девчонке…
– Конечно, могла. Да не сумела… – Галина посмотрела ему прямо в глаза. – Давай договоримся не затевать ученый разговор. Все-таки ты доктор этих самых наук, а я, ты же ведь знаешь, – практик, ломовая лошадь.
– Сравнение не из самых удачных, – не удержался Эдвин.
– Зато короче не скажешь.
– Ну-ну, ладно… Давно мы не спорили. Ты расскажи-ка лучше, что делаешь за пределами стадиона. К примеру, здесь?
– А вот это покрыто мраком тайны. Пока же выполняю приказание Родинковского, занимаю тебя разговорами. Пойдем лучше на берег, чего здесь комаров кормить…
И она повела Эдвина по тропинке к обрывистому песчаному берегу, усеянному поваленными деревьями. Урез воды устилал намытый коричневатый галечник.
С Зеи тянуло теплым парным духом. От ходьбы и речного, накопленного за день тепла озноб прошел. А с ним и скованность, возникшая в первые минуты встречи.
Под ногами суховато и упруго захрустел перемешанный с песком галечник. Эдвин нагнулся, поднял плоский голыш, прибросил его в руке на вес и озорно прищурился:
– Ну-ка, заказывай блинчиков. Сколько тебе напечь?
– Смотри лягушку не проглоти…
Эдвин широко расставил ноги, спружинился и длинным хлестким выбросом пустил камень по воде против течения. Голыш запрыгал, описывая дугу и замедляя бег, пока не канул на излете.
– Браво! Ты совсем не разучился играть в детские игры, Эдвин. Говорят, в этом залог здоровья. Долго жить будешь.
Со стороны эта парочка выглядела довольно странно. Галина была в щеголеватом спортивном костюме, Эдвин – в сугубо городской официальной одежде. Оба на речном берегу казались случайными пришельцами.
Солнце готовилось закатиться за гряду сопок. Багровый шар набух и словно бы из последних сил слал потоки тепла и света. Даже на берегу пахло медуницей, вольный воздух не мог выветрить ее стойкий аромат, которым надышался Эдвин, когда шел сюда с Галиной. В куртинах шиповника было полно этих желтоватых цветов на длинных ворсистых стеблях, рассыпающих при первом прикосновении рано сохнущую листву.
Молчание затягивалось, но неловкости не возникало, и они не испытывали стеснения. И он, и она не раз за эти годы мысленно создавали картины подобных встреч, искали слова – убедительные, все объясняющие и оправдывающие, после которых становилось легче. Но давние слова ушли и забылись, а новые не родились на свет. И смутно мелькало подозрение: а нужны ли эти самые все объясняющие слова? И существуют ли они вообще?
Давно между ними время легло разлукой. Давно ничего нельзя изменить. Невозможно. Не надо…
– Как ты думаешь, где там наши мужики? – спохватился Эдвин. – Привезли на рыбалку, а сами куда-то скрылись.
– Просто ты мало знаешь Родинковского. Он сейчас трясет свои хитрые снасти. Не показывать же столичному гостю секреты… Тебе что, неймется о делах говорить? А я бы так искупалась. Вода сейчас…
– …как парное молоко, – подхватил Эдвин. И оба, не сговариваясь, принялись раздеваться. Эдвин не ожидал сам от себя подобной прыти. Хорошо, он хоть в плавках по давней привычке. Черноморский бронзовый загар, которым успел обзавестись на юге, обвеял зейский ветерок, мышцы подобрались упруго. И хотя возраст не обременил его жирком, некоторую грузноватость Эдвин все-таки ощутил. Скорее всего потому, что рядом с ним стояла уже готовая войти в воду Галина – в голубом купальном «бикини», тонкая в талии, с крепким рельефным и плоским животиком культуристки, длинноногая и лишь слегка притушеванная местным загарчиком. В начинающем вечереть воздухе она была невесома и не по-стадионному женственна. Такой он ее не видел и не помнил.
Подколов повыше пышные волосы, Галина первой, не оглядываясь на Эдвина, бросилась в реку.
Сильное течение далеко отнесло их от того места, где они оставили одежду. Вода обвивала тела упругими струями, веселила мышцы и наполняла кровь жужжащим звуком, от которого, казалось, вибрируют все мельчайшие жилочки и даже пальцы рук. Между ними оставалось метра три-четыре, но разорвать эту дистанцию было выше сил, словно Зея приняла их в себя каждого по отдельности. Галина первая энергичными гребками повернула к берегу. И в считанных метрах от уреза воды было глубоко – самая стремнина. Когда выбрались на сушу, голова кружилась, и первые движения по галечнику были по-детски неловкими, скованными.
– А еще говорят, вода расслабляет… Ходить разучился, – нервно хохотнул Эдвин и предложил: – Ну-ка, давай, кто быстрее назад.
И они помчались по сухому плотному песку, светлой метой обозначавшему уровень весеннего подъема реки. Галина легко его опередила, она мчалась, не оглядываясь, по белесой полоске песка, словно голыш по воде. Но не исчезла, не канула. Она стояла и ждала его, дышала ровно и глубоко. А он задыхался, как рыба на берегу, и никак не мог успокоиться.
– Вот… Отстал… А ты молодец! Ты – лань легконогая…
– Ого, стихи пошли. Хлеб у Олега отбиваешь.
– А что ты за него так переживаешь? Неужели между нами – он? – с деланным возмущением воскликнул Эдвин, понемногу успокаивая дыхание.
– Между нами целая жизнь, дорогой мой учитель. Она так густо населена… Но Олег тут ни при чем. А вот выкупались мы здорово, не правда ли?
Солнце уже успело нырнуть за сопки. Купол неба фосфоресцировал слабо и ровно. В его свете Галина казалась совсем девчонкой. Сумерки поглощали ее ломкий силуэт с распущенными волосами, которые она отбрасывала на спину быстрым коротким движением руки, наклоняясь за одеждой.
Они сидели на поваленном дубке, упавшем с обрыва, и смотрели на воду, которая в сумерках, казалось, замедлила свой бег и нехотя переплетала серебристые и тусклые струи в чернеющую пряжу.
Эдвин зябко поежился. Вспомнил о своем:
– Девочка, конечно, модельная… То есть я хотел сказать, что она внешне полностью удовлетворяет модели классной бегуньи. Извини, привык к жаргону… Короче, Татьяничева мне глянулась.
– Глянулась… – Галина повторила это словечко с дальневосточным ударением на первом слоге, словно пробуя его на слух. – Ты знаешь, а мне она тоже понравилась. В умелых руках прибавлять будет – бог ты мой!
– Не место ей здесь, – обронил Эдвин.
– У-у, какие купеческие интонации… Ты что же, ей отцом родным быть собрался?
– Кто его знает… Если дело пойдет…
– А если не пойдет, обратно погонишь?
– Мы грубо не работаем, Галя. Нынче это делается культурно и социально грамотно.
– Слыхала я, как вы народ покупаете. Не надо, Эдвин! И про спортивные школы-интернаты я знаю, и про олимпийские центры наслышана. Зачем девчонке голову крутить?
– Ты хотела сказать «кружить»? – не удержался Эдвин, вспомнив лингвистические уроки Светланы.
– Не в словах дело. Если точнее, то надо сказать: морочить. Ну увезешь девочку, пристроишь в столице в спортивную богадельню, наобещаешь золотые горы, оденешь-обуешь для стадиона. А дальше что? Паши по два-три раза в день, не считая утренней зарядки. Да она в полгода выдохнется. В свободную минутку не то что о театре или о книжке не сможет подумать – до кровати едва доберется. Заездите ведь подростка, все соки выжмете. По плану, по системе, по науке…
– Зачем так сгущать краски? Никто не собирается, как ты говоришь, гонять ее. Обследуем, составим всестороннюю карту психофизических данных, наметим перспективы. У нас врачебный контроль и восстановление на высоте. Здесь о таком и слыхом не слыхивали.
– Ладно, ладно, убедил… Можно один нескромный вопрос? Как ты… – она тянула паузу, подыскивая слово, – как ты разузнал о Татьяничевой?
– Все очень просто: мне сам Пашкин о ней написал. Иван реально смотрит на вещи. Он чует, что здесь ему этот камушек не отшлифовать, не те условия. И честно признался. Правда, написал два месяца назад, тогда я был в Сочи на сборах и, естественно, приехать не мог. Но, думаю, вряд ли что-то изменилось за это время. Так что, дорогая моя, не я о ней разузнал, а меня оповестили. Считаю это нормальным явлением, диалектичным, если разобраться, – детский тренер передает воспитанницу более квалифицированному коллеге. Так многие поступают. Существует узаконенный порядок переходов. Определенное время первый тренер пользуется льготами в случае успехов его бывших учеников – справедливая штука. Конечно, не так, как в ГДР, но все же…
– А как в ГДР?
– Там время действия льгот бессрочно, пока спортсмен выступает.
– Очень справедливо. Что же вам мешает ввести такое разумное правило? Или льготы не хочется делить?
– Если бы это только от нас, тренеров сборной, все зависело…
– А от кого? Что-то я не понимаю. Кто вам мешает ставить этот вопрос? Там же у вас, в Москве, все конторы собраны, министерство на министерстве сидит. Или гордитесь пороги обивать?
– Тебе, Галина, наверное, кажется, что я зря хлеб ем? Напрасно! Да, на бумажную волокиту меня порой не хватает, а тем более – воевать с чиновниками. Не я всю эту бюрократическую машину придумал и запустил… Конечно, Татьяничевой на первых порах неуютно покажется. Но дети у нас быстро привыкают. Школа имени братьев Знаменских – спартаковская «фирма». Девчонка сама не заметит, как станет москвичкой.
– Ладно, если бы так, – и Галина встала с дубка. – Пойдем, нас заждались на базе.
Обратно шли молча, она впереди, он следом в двух шагах, угадывая приближение жилья по нарастающему реву радиодинамика.
Трава обочь тропинки оросила ноги. Было неприятно ощущать коленками намокшие брюки. Даже пожалел, что приехал сюда, согласился поддаться минутной слабости и вспышке сентиментальности: ах, река!, ах, кустики!, ах, ушица на свежем воздухе!..
Но когда они вышли на освещенную площадку перед домом и Эдвин увидел в открытой дверце печки на летней кухне пляшущее пламя, когда защекотал ноздри аромат свежей ухи, он понял, как долго хотел именно такого вот вечера.
У печки хлопотал один Пашкин, ни Родинковского, ни Олега рядом не было. Выяснилось, что они на лодке отправились проверять ставную сетку в протоке. Пашкин же заварил первую ушицу из вчерашнего улова, которым его снабдил на леднике в погребе сторож турбазы. Вернутся основные добытчики – доварят тройную уху. С дымком…
– Удочкой в клеточку балуется Давид Борисович? – хмыкнул Кеньгис, но от дальнейших комментариев воздержался.
Вскоре со стороны протоки, из завесы тьмы, вынырнули рыбаки. Олег нес садок, в котором трепыхалась рыба, а Давид Борисович шествовал, как ни странно, с щеголеватым «дипломатом», так не вязавшимся с его видавшей виды штормовкой и броднями, а пуще того – с курортной кепочкой несерьезного розового цвета, восседавшей на лысине.
– Бог в помощь, работнички! – Родинковский бережно поставил на стол чемоданчик, задрал подбородок и блаженно потянул носом аромат, источаемый котелком на печке. – Да у тебя, Иван Михайлович, все в ажуре. Базис, так сказать, под тройничок заложен, а мы как раз свеженькой рыбки раздобыли. И стерилизатор к ней, – упаси боже, ботулизм привяжется, – и он кивнул в сторону чемоданчика. Потом поворотился к Эдвину и Галине, сидевшим у стола.
– Надеюсь, вы не скучали? Галина Степановна здесь все красоты изучила. Вы знаете, Эдвин Оттомарович, она ведь на курорты не ездит, хотя у себя на фабрике взять путевку для нее не проблема.
– Какой курорт может сравниться с Белогорьем! – откликнулась Галина. – Да я в городе от людей устаю. Тут мне вольно.
– Вы не спрашивали Галину Степановну, почему она оказалась в нашей сугубо мужской компании? – поинтересовался Родинковский, и его очки вспыхнули отразившимся печным сполохом, будто ловкий фокусник показал очередную репризу.
– Действительно, почему? Вам ведь завтра еще выступать и, насколько я догадываюсь, опять сражаться с ученицей нашего уважаемого уховара, – кивнул Эдвин в сторону Пашкина, переходя на «вы». Ему не хотелось, чтобы Родинковский догадался о чем-нибудь.
– Вот именно поэтому я и приехала сюда. Дома сейчас, в нашем крупнопанельном курятнике, дышать нечем. А здесь я оживаю. Давид Борисович за мое спортивное долгожительство разрешил пользоваться благами.
– Не совсем так. Турбаза не моя, спорткомитетская, а это значит – каждому достойному спортсмену принадлежит, – поправил Родинковский добродушно. – Конечно, не всякому сюда можно запросто добраться, тем более в разгар соревнований. Но для Галины Степановны это не проблема – дама за рулем. Вы бы видели, как она пилотирует свой «жигуль».
– Галка за рулем – Чи-и-калов! – явно пародируя кого-то, усмехнулась Огнева.
Эдвин заинтересованно посмотрел на нее. Зрелые женщины, желая подчеркнуть свою самостоятельность, иногда обзаводятся собакой или автомобилем. Но неужели Галина действительно разочаровалась в семейной жизни, не испытав ни ее трудностей, ни привлекательных сторон? На свой счет подобное поведение он не собирался относить. В конце концов, дружили они с ней всего ничего. Если память не изменяет, он и целовал-то ее считанные разы при расставаниях у общежития. Все мысли Эдвина в ту пору сосредоточивались на другом: его ждала Москва. Это была цель жизни, ради которой не стоило обращать внимания на привходящие обстоятельства.
Вообще, любовь он считал слабостью. А как иначе прикажете расценивать, если один человек попадает в слепое подчинение к другому? Ему больше нравились деловые отношения, которым можно доверять и которые при случае расторгались без лишних сантиментов. Хуже нет, когда женщина привыкает к мужчине, начинает считать его своей собственностью… «Любить можно только жареную картошку!» – вспомнил он девиз Валентина Брагина. Был такой студент в его юности. В институт пришел после армии и любил подтрунивать над салажатами, что не помешало, однако, ему самому на последнем курсе жениться по той же самой любви и раствориться после распределения в сельских просторах. Растит, поди, картошку на приусадебном участке, преподает в школе, воюет с собственными отпрысками и слушается жену…
Мысли Эдвина прервал призыв Родинковского собирать на стол. Застучали чашки-ложки, возникло всеобщее оживление. Пашкин успел сварганить тройную уху, а все остальное они захватили из города. Галина занялась салатом, Олег нарезал хлеб. Родинковский раскрыл «дипломат» и извлек на свет божий бутылку коньяка.
– В свете последних требований и уважая свободу личности, хочу спросить сразу: кто будет употреблять сей напиток? Армянский, пять звездочек на небосклоне… – приподнял он бутылку.
Отказалась одна Огнева, остальные скромно промолчали.
Давид Борисович выдержал паузу, заткнул за ворот платок на манер ресторанной салфетки, оглядел компанию и возгласил:
– Я в образе! К барьеру!
Первая рюмка была принята во всеобщем молчании. Первая чашка ухи, припорошенной нежным зеленым укропом, сопровождалась сосредоточенным осмыслением. Ели истово, не стесняясь шумно отхлебывать юшку, закусывали луком с огурцами.
– Хороша уха из петуха! С перчиком… Огонь в сосуде! Душевная вещь…
– Вы, Давид Борисович, вышли на тему, которую разрабатывал некогда Николай Заболоцкий, – заметил Олег.
– Что, и классикам уха была по вкусу?
– И уха тоже. Но в основном – «огонь в сосуде». Душа то есть…
– Без души, Олег Константинович, ничего на этой грешной земле не сотворишь: ни ухи, ни стихов. Уж поверьте старику.
